В. П. Макаренко бюрократия и сталинизм Ростов-на-Дону Издательство Ростовского университета 1989 m 15

Отсюда не следует, что Ленин положил основание бюро­кратической системе управления Советским государством. Наоборот, он раньше всех других политических вождей уви­дел угрозу бюрократизма и пытался найти средства противо­действия ему. Но это была критика сверху. Она не могла отменить объективную логику событий. В гражданской войне, например, невозможно было обойтись без насилия, которое использовалось обеими сторонами. А подавление граждан­ских свобод во имя укрепления существующей власти — главный принцип существования бюрократического государ­ства.

В таком государстве деятельность людей во всех сферах общественной жизни должна подчиняться исключительно целям государства, превращенным в канцелярские. Запре­щаются и подавляются любые действия, направленные про­тив существующей власти. Предполагается, что нет полити­чески нейтральных сфер социальной жизни. Поэтому гражда­нин имеет празо только на такую деятельность, которая определена сверху. Все индивиды есть собственность госу­дарства. Политизация всех сфер социальной жизни — су­щественная характеристика бюрократии. От нее не смогло освободиться и возникающее социалистическое государство.

Не был от нее свободен и Ленин, несмотря на всю крити­ку бюрократических тенденций революции. Он тоже был убежден в том, что нейтральность невозможна ни в какой сфере социальной жизни, включая духовное производство. Всякая политическая нейтральность, по его мнению, только маскирует принадлежность к вражескому лагерю. Вскоре после революции он говорил: «В дни революционной борь­бы, когда каждая минута дорога, когда несогласие, нейтра­литет дает возможность взять слово противнику, а когда его все-таки слушать будут, когда не спешат на помощь на­роду в его борьбе за его священнейшие права — то такой позиции я никак не могу назвать нейтралитетом, это не нейтралитет, революционер это назовет подстрекательством» [2, 35, 98—99]. Нейтральных, таким образом, нет не только в политике, но и нигде! Тем самым возникает возможность использовать одну мерку для всех событий, явлений, отно­шений и индивидов.

Она выражается в определенном истолковании взаимо-

97
связи политики и морали: «Мы говорим, что наша нрав­ственность подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариата» [2, 41, 309]; «...нравственность это то, что служит разрушению старого эксплуататорского общества и объединению всех трудящихся вокруг пролетариата, сози­дающего новое обшество коммунистов» [2, 41, 311]; у< ..для коммуниста нравственность вся в этой сплоченной солидар­ной дисциплине и сознательной массовой борьбе против экс­плуататоров. Мы в вечную нравственность не верим и обман всяких сказок о нравственности разоблачаем» [2, 41, 313]. Такая точка зрения на соотношение политики и морали не отличается от гегелевской. За исключением того, что на место государства ставится класс и партия как надындиви­дуальные носители морали. Морально только то, что способ­ствует достижению целей класса и партии. И неморально то, что им препятствует.

При таком подходе к соотношению политики и морали оказывается, что с того момента, как партия взяла власть в свои руки,— поддержка и укрепление власти автоматиче­ски становится главным критерием морали, высшей цен­ностью культуры. Так теоретически обосновывается древнее отношение верноподданности между властью и обществом. Анализ и критика бюрократических тенденций новой власти оттесняются на второй и третий план. В результате стано­вятся шаткими всякие критерии, которые удерживали бы человека от бессознательно-доверчивого отношения к новой власти. Нет и моральных ценностей, которые бази­ровались бы на иных принципах, чем поддержка власти. Вопросы морали и культуры преобразуются в чисто бюрокра­тические задачи. И решаются в соответствии с универ­сальным показателем «общего блага». Оно, в свою очередь, становится совершенно чуждым в отношении индивидов, образующих общество.

Например, при таком подходе всякие агрессии и аннек­сии Советского государства не могут оцениваться отрицатель­но. Если можно доказать, что они служат укреплению но­вой власти, то всякое противоположное суждение в лучшем случае является буржуазным или мелкобуржуазным сенти­ментализмом.

То же самое можно сказать о пытках. Если с их по­мощью можно получить пользу для власти, которая — по определению — служит освобождению трудящихся масс, то и пытки, и шпионаж, и доносы морально оправдываются. И тогда главным критерием морали становится утилитаризм. Все явления, которые вызывают моральное возмущение в буржуазном обществе, автоматически переходят в разряд вы­сокоморальных, если они служат новой власти. В этом слу­чае нападение на другое государство становится освобожде­нием, агрессия — обороной. А в пытках воплощен благород­ный гнев народа против его врагов! И такое толкование

98
связи политики и морали вполне соответствует классическим стандартам консервативного мировоззрения.

Если критерии морального утилитаризма и политического прагматизма становятся основными в оценке любых дей­ствий, то все эксцессы и преступления сталинизма истори­чески оправданы: ведь сила Советской власти возрастала. Правда, существовало значительное отличие между эпохой гражданской войны и сталинской эпохой. В первые годы Со­ветской власти террор назывался террором, бюрократия — бюрократией, антибольшевистские восстания крестьян — антибольшевистскими восстаниями. В период Сталина по­литическая и духовная жизнь была затоплена потоком офи­циальной лжи. Критика партии была абсолютно невозмож­на. Предполагалось, что партия не может совершать ника­ких ошибок. Советское государство является безупречным, а любовь, т. е. верноподданность, народа к власти безгранична.

Эту тенденцию можно считать естественной в том смыс­ле, что в ней отразились бюрократические тенденции рево­люции и социальной жизни вообще. В последние годы жиз­ни Ленин указывал на ряд явлений, усиливавших эти тен­денции в партии и государстве. Его политическое завещание (которое скрывалось от общества в течение 33 лет) пере­полнено тревогой от усиления данных тенденций и нараста­ния борьбы за власть на вершине партийной иерархии.

В последних работах, как теперь хорошо известно, Ле­нин прежде всего критикует Сталина, который сосредоточил в своих руках необъятную власть. Он груб, капризен и не­лоялен к товарищам по партии, поэтому не может занимать пост генерального секретаря. Ленин критикует также не­достатки Троцкого, Каменева, Зиновьева и Пятакова. Схо­ластические и немарксистские взгляды Бухарина. Клеймит Орджоникидзе, Сталина и Дзержинского за великорусский шовинизм и грубость, проявленные этими вождями во время оккупации Грузии Красной Армией. Требует защиты нерус­ских народов от русских держиморд. Предсказывает, что при господстве аппарата, который заимствован Советской Рос­сией от царизма и только чуть-чуть подмазан советским миром, свобода выхода национальных республик из Союза окажется «...пустою бумажкой, неспособной защитить рос­сийских инородцев от нашествия того истинно русского че­ловека, великоросса-шовиниста, в сущности, подлеца и на­сильника, каким является типичный русский бюрократ» [2, 45, 357].

Ленин требовал защиты национальных меньшинств и соблюдения права на самоопределение после того, как Крас­ная Армия, по его же указанию, осуществила нашествие на Грузию, которая имела свое правительство, составленное из меньшевиков. Ленин стремился предотвратить раскол в партии и борьбу за власть между Сталиным и Троцким посредством увеличения числа членов ЦК. Однако после

99
резолюции «О единстве партии», принятой на X съезде РКП(б), от внутрипартийной демократии остались жалкие крохи. Поэтому увеличение числа членов ЦК вряд ли могло иметь существенное значение. Ленин критикует всех главных политических вождей партии, в каждом из которых обнару­жились свойства политической бюрократии. Требует сменить Сталина на посту генсека. Но неизвестно, кого имеет в виду б качестве претендента на этот пост. Троцкий слишком самоуверен и склонен к администрированию. Бухарин скло­нен к схоластике и его взгляды не являются целиком марк­систскими. Зиновьев и Каменев в критический момент могут пойти на предательство. Пятаков тоже склонен к админи­стрированию и на него нельзя положиться при решении крупных политических вопросов.

Таким образом, независимо от того, каковы были поли­тические намерения Ленина при написании «Завещания», сегодня оно звучит как крик отчаяния. Ведь только в кри­тическую минуту можно решиться на такие характеристики людей, с которыми вместе делал революцию!

Это отчаяние частично можно понять, если учесть крити­ку большевизма со стороны Мартова, который примерно в это же время опубликовал в Берлине сборник статей под названием «Мировой большевизм». Статьи были написаны в 1918—1919 гг. и наряду с работами Каутского и Р. Люк­сембург являются одной из первых попыток анализа теории и практики Советской власти.

Мартов утверждает, что взятие власти большевиками не имело ничего общего с пролетарской революцией в марк­систском смысле слова. Успех большевиков объясняется не зрелостью, а разложением и деморализацией русского проле­тариата, обусловленных империалистической войной. До­военный пролетариат, годами и десятилетиями воспиты­ваемый партией в социалистическом духе, был частично уничтожен в войне, частично деклассирован массовым прихо­дом крестьян в города. Все воюющие страны прошли через этот процесс. Подлинные марксистские авторитеты рухнули. Широко распространились простейшие, элементарные, по­требительские политические лозунги. Не менее популярным стало убеждение в том, что с помощью оружия можно ре­шить все социальные вопросы.

Циммервальская левая, которая пыталась сохранить остатки пролетарского движения, потерпела поражение. Во время войны марксизм распался на социал-патриотизм и большевистский анархо-якобинизм. И это только под­тверждает марксистскую теорию о зависимости обществен­ного сознания от общественного бытия. Правящие классы европейских стран, не исключая России, руками солдат осуществляли массовые убийства и грабежи. Ввели систему принудительного труда. Всеобщий распад и регресс породил мировой большевизм на развалинах социалистического дви­жения.

100
Мартов сопоставляет обещания, сосредоточенные в ле­нинской работе «Государство и революция», и реальную практику большевиков после революции. И в то же время полагает, что ограничение демократии еще не отражает спе­цифику большевизма. Старая идея Плеханова о том, что буржуазия должна быть лишена избирательных прав на некоторое время после революции, не могла быть осу­ществлена в России. Здесь не было институциональных форм демократии. Поэтому специфика большевизма состоит в использовании принципа: научный социализм есть истина в последней инстанции, и она должна быть навязана народ­ным массам, которые не способны понять свои интересы из-за систематического оглупления со стороны буржуазии.

Но чтобы навязать эту истину, пришлось уничтожить после революции парламент, свободу печати и все другие демократические свободы. В этом смысле ленинизм есть про­должение утопической традиции в истории социалистической мысли. Средства, которые начали применять на практике большевики, уже давным-давно были известны из утопий бабувистов, Вейтлинга, Кабэ и Бланки. Но эти средства (и здесь Мартов абсолютно прав) противоречили марксизму.

Первоначальная формулировка идеи о том, что в рабо­чее движение необходимо вносить социалистическую идеоло­гию, принадлежит утопистам. Они считали, что рабочий класс духовно зависит от буржуазии. И потому социальная револю­ция должна быть делом горстки революционеров-подполь­щиков или просвещенной элиты. Трудящиеся массы — только пассивный объект теоретической и политической деятель­ности социалистов. На самом деле диалектический мате­риализм предполагает постоянное взаимодействие между сознанием людей и изменением материальных условий су­ществования. В классовой борьбе рабочий класс изменяет социальные отношения. Значит, и себя, духовно освобожда­ясь от буржуазного общества. А диктатура меньшинства не может воспитать ни общества, ни самих диктаторов. Проле­тариат сможет воспринять все достижения культуры буржу­азного общества тогда, когда он станет классом, способным к самостоятельной инициативе. А это невозможно при гос­подстве деспотизма, бюрократии и террора.

Поэтому Мартов считал, что большевики зря ссылаются на формулы Маркса о диктатуре пролетариата и сломе госу­дарственной машины. Маркс критиковал избирательное право во имя суверенитета и представительства народа, а не деспотизма одной партии. Предлагал уничтожить антиде­мократические институты государства — полицию, регуляр­ную армию и бюрократию. Но не демократию как форму государства. Диктатура пролетариата — это не форма прав­ления, а социальное содержание государственной власти. Тог­да как ленинизм провозглашает анархистский лозунг слома государственной машины — и в то же время стремится к ее

Итак, спор Мартова с Лениным закончился на том же пункте, на котором и начался в 1903 г. Мартов говорил о власти рабочего класса и понимал эту власть буквально. Ленин считал, что рабочий класс сам по себе может выра­батывать только буржуазную идеологию. Поэтому переда­ча власти после революции в руки рабочего класса есть рес­таврация капитализма: «Под лозунгом «побольше доверия к силе рабочего класса» проводится сейчас на деле усиление меньшевистских и анархистских влияний: Кронштадт вес­ной 1921 года со всей наглядностью доказал и показал это» [2, 44, 107].

Мартов имел в виду государство, которое наследует и раз­вивает все демократические свободы, институты и традиции прошлого. Ленин — государство, социалистический характер которого определяется монополией большевистской партии на власть. Мартов делал акцент на преемственность поли­тической культуры демократии. Для Ленина культура озна­чала преимущественно технико-административные навыки, которые следует перенять у буржуазии.

И все же Мартов ошибался, обвиняя большевиков в том, что они выражают потребительскую психологию деморализо­ванных масс. Это суждение было высказано под влиянием массовых грабежей, типичных для первых месяцев револю­ции.

Ни Ленин, ни другие вожди не считали грабежи выра­жением коммунистической идеологии. Напротив, Ленин по­лагал, что решающим критерием победы социализма являет­ся более высокая производительность труда по сравнению с капитализмом. Если будут построены десятки электростан­ций в различных районах страны, налажено производство тракторов, электроплугов и других машин, то самые отста­лые регионы России смогут перейти прямо к коммунизму, минуя все опосредующие ступени.

Иными словами, в послеоктябрьских работах Ленина со­держатся предпосылки тезиса: основным доказательством успеха социализма выступает не развитие личности и демо­кратической культуры масс, а глобальные показатели произ­водства. Отсюда легко вывести принцип производства ради производства, хотя явно он никогда не высказывался Лени­ным. Согласно этому принципу, производство имеет само­стоятельную ценность. Независимо от того, как и насколько оно улучшает жизнь самих производителей и общества в це­лом. В этом тоже содержится важная причина культа госу­дарственной власти как высшей политической ценности.

Такие выводы и были сделаны Сталиным и Троцким. Последующее развитие советского общества показало, что производство ради производства способствует укреплению бюрократии и режима личной власти.

102

Глава 6

Проблема сталинизма

Классики марксизма, создавая и развивая революционную теорию, одновременно ре­шительно протестовали против приспособ­ления ее к господствующей обывательщине. Обосновывая тезис о диктатуре пролетариата и отмирании государства по мере строительства социализма, они не предполагали, что воплощение этих идей в действительность обернется ограничением демократии, усилением государства и укреп­лением бюрократии. Следовательно, классики марксизма-ленинизма не несут ответственности за сталинизм — систе­му извращений теории и практики марксизма-ленинизма, которая привела к отходу от демократических принципов строительства нового общества, насилию над народом, мас­совым репрессиям, тяжелым преступлениям во внутренней и внешней политике и, в конечном счете, ослабила привле­кательность революционной теории и преобразовательный потенциал социализма.

Но идеологические оппоненты реального социализма не­мало сделали для того, чтобы связать сталинизм с марксиз­мом. И возложить вину за его извращения, которые были и остаются по сей день делом рук и рассудка конкретных людей, на основателей. В западной пропаганде, направлен­ной на устрашение обывателя, немало потрачено усилий на внедрение в его сознание стереотипа: насилие над лич­ностью органически связано с учением о всемирно-освободи­тельной миссии пролетариата. А «дыра в ушах,— сказал Маяковский,— не у. всех сквозная — иному может запасть».

Этому процессу в немалой степени способствовал и по­ток псевдомарксистской литературы, содержание которой сводилось к доказательству тезиса: реальный социализм вполне соответствует марксизму. А если «усовершенство­вать некоторые частности» (при этом каждый автор гнул в сторону рассматриваемых им проблем), то общество, осно­вы которого заложены Сталиным и его приспешниками, является наилучшим из возможных.

Тем самым на протяжении жизни уже трех поколений со­ветских обществоведов складывалось и укреплялось объ­ективное противоречие: в массовом сознании и пропаган­де господствовала и еще далеко не преодолена догматиче­ская версия марксизма, насажденная Сталиным. Ее состав­ные части — упрощение и примитивизм, авторитарность и апологетика, нормативизм, менторство и ритуализм [47].

А в реальной жизни каждому честному человеку, в том числе — обществоведу, жилось худо. Особенно тем, кто обладал качествами, которые Маркс называл объективно-революционными: критичностью, мужеством, неподкуп­ностью и способностью противостоять общественному мне­нию. Сталин способствовал укреплению в советском обще­стве противоположных, объективно-контрреволюционных человеческих качеств: лжи, верноподданности, трусости мысли и слова, продажности и приспособленчества. Эти ка­чества целиком соответствуют консервативно-бюрократиче­ским стереотипам.

Драма честного обществоведа определялась тем, что он вынужден был на свой страх и риск, в условиях процве­тавшего разрыва между словом и делом, теорией и прак­тикой, вести борьбу с сюрреализмом повседневного бытия. Здесь господствовали и далеко еще не преодолены грязно-торгашеский материализм и бюрократический идеализм. Те объективные формы мысли, в борьбе с которыми возникал марксизм.

Эта борьба продолжается уже почти полторы сотни лет. В наши дни сложилась любопытная ситуация в общественном сознании. Некоторые публицисты зарабатывают себе славу «прорабов перестройки», громя учебники по различным от­раслям обществоведения. М. Антонов, например, уже раскри­тиковал учебники по политэкономии и философии [5; 6]. Очередь, видимо, за учебниками по истории партии и на­учному коммунизму. Если, конечно, в тот момент, когда пи­шутся эти строки, кто-либо из профессиональных историков партии и научных коммунистов не перехватил у него ини­циативу.

А перехватывать необходимо. Проекты перестройки обществоведения, которые предлагает М. Антонов, состав­лены по рецептам даже не Герцена или Чернышевского, а, скорее, Михайловского. Чтобы убедиться в этом, достаточно вдуматься в методологическое содержание Марксовой крити­ки Прудона или ленинской критики народничества.

Однако профессионалы-обществоведы отсиживаются пока (за незначительным исключением) в «окопах» специальных журналов. Не надо доказывать, что воздействие этих изда­ний на общественное сознание в наше время значительно меньше, чем литературно-художественных и общественно-политических еженедельников и ежемесячников.

Конечно, критиковать и переписывать учебники надо. Но дело это неблагодарное. На горизонте такой «переписи» маячит фигура Иосифа Виссарионовича — непревзойденного мастера преобразования революционной теории в апологети­ческий катехизис. Известно, например, что Маркс требовал издавать даже «Капитал» отдельными выпусками. Он был

104
убежден, что рабочие поймут самую высокую теорию. И пото­му категорически выступал против какого бы то ни было посредничества между революционной теорией и рабочим движением. У посредников, по словам Маяковского, «вкус самый средненький», особенно к революционной теории. Однако марксизму обойтись без посредников не удалось.

Да и претензия на посредничество еще не стала исто­рией. Например, некоторые литераторы утверждают, что только люди искусства могут быть посредником между властью и народом [40]. Всякая власть, предназначенная осуществлять волю народа, только в том случае может соответствовать своему назначению, если она удовлетворяет духовные и материальные потребности большинства обще­ства. Для этого ей требуется информация о настроениях и нуждах людей. Власть не может ее получить, опираясь только на свой ум и опыт. Нужен посредник. Такими посред­никами были и остаются фольклор, литература и институты общественного мнения. А следовательно, люди, занятые в данных сферах разделения труда.

Несмотря на всю привлекательность идеи о необходи­мости посредников между властью и народом, следует отме­тить, что в том же фольклоре содержится мудрость: двое дерутся — третий не мешай. Истории неизвестны структуры политической власти, свободные от бюрократизма. С момента возникновения государства и до настоящих его форм, неза­висимо от специфики социальных систем, власть была и остается в конфликте с обществом. Правда, степень напря­женности этого конфликта различна. Свободны ли от него люди, претендующие на роль посредников между властью и обществом? От взаимосвязи бюрократического и идеологиче­ского мышления? И могут ли они претендовать на функцию источника информации о настроениях и нуждах общества?

В фольклоре не менее распространена и другая мудрость: посредников всегда бьют. Да и сама идея посредничества не нова. В истории политической мысли Нового времени она была реакцией на усиление власти абсолютных монархий. Имела своей целью не допустить развертывания демократи­ческих движений. Взять их под свое крыло. Предотвратить посягательство не только абсолютной власти, но и народа на социальные привилегии посредников. Нет ли аналога в политическом мышлении современной художественной интеллигенции таким установкам?

Романтизм в свое время немало сделал для того, чтобы социальные привилегии по крови (типичные для феодальной эпохи) преобразовать в духовные привилегии интеллиген­ции. Она, как заметил однажды Маркс, выступала против «черствой исключительности теории». И основную ставку делала на коллективную интуицию или морально-полити­ческие устои вовлеченного в действие народа. Предполага­лось, что носителем такой интуиции может быть только ин­теллигент.

105
Эти положения были подхвачены основоположниками утопического социализма в России. И преобразованы в идею о бессословности русской интеллигенции. О том, что только она может выступать от имени народа. Быть посредником между ним и властью...

Уместно в связи с этим напомнить Марксову критику журналистов как профессиональной группы, повинной з упрощении марксизма. Энгельсову критику «образованных», которые считали, что освобождение рабочего класса возмож­но только при помощи образованного мещанина. А если со­единить с этой критикой известные слова Ленина о том, что большевистская партия состояла из подпольщиков и про­фессиональных литераторов, то связь интеллигентского само­мнения и бюрократического мышления — общее свойство людей, подвизающихся на идеологической и политической арене. Нет оснований считать, что от него свободны люди, претендующие на роль посредников между властью и на­родом.

Если, например, проследить развитие идеи посредниче­ства в западном либерализме XIX—XX вв., то и здесь она не вышла за рамки антидемократического постулата: уча­стие в выборах должно быть отделено от участия в управ­лении. Оно — дело политических элит, которых должны снабжать концепциями и информацией элиты интеллек­туальные.

Не рискуя впасть в большую ошибку, можно сказать: мысль о необходимости посредников между властью и на­родом базируется на разделении всего общества на элиту и массу, вождей и народ. Популярность этой идеи в обще­ственном сознании есть мера слабости демократических ин­ститутов в любом обществе. В том числе и социалисти­ческом. Со времен Платона и до современных концепций меритократии она маскировала глубокий конфликт между властью и обществом. И в то же время отражала естествен­ный процесс развития демократии: непосредственная все бо­лее сужалась, а представительная все более бюрократизиро­валась.

И потому сегодня власть находится в положении Бури­данова осла. Ни одно решение не может быть признано идеальным, поскольку его воплощение в действительность всегда порождает отрицательные или неожиданные послед­ствия. Обычно политические решения приходится принимать тогда, когда этого вовсе не хочется. А наличная информация неадекватна. Поэтому власть заинтересована в таких кон­цепциях и идеях, которые в максимальной степени снимали бы с нее ответственность. И перекладывали ее на посред­ников.

Но какое отношение имеют все эти рассуждения к ста­линизму? Дело в том, что в произведениях искусства послед­него времени (кинофильм «Покаяние» Т. Абуладзе, роман