Воспоминания В.В. Антонова-Романовского

6Воспоминания В.В. Антонова-Романовского

6.1Устные рассказы Всеволода Васильевича

Я родился в Бельгии в г. Льеже. Вскоре Луначарский посоветовал переехать в Италию, поскольку мама была нездорова. Мне и года не было, мы поехали в Италию.

Мой дедушка был фельдшером. И он посылал за границу по 50 руб. одному сыну и другому. А это были очень большие деньги. А когда были в Италии, попали в город Бари. А в Бари строилась церковь, там были мощи святого Николая. Отец был помощником того, кто строил эту церковь. Подрабатывал там.

В Италии мы оказались вот почему. Когда отца сослали в Сибирь, мама поехала вместе с ним. И оттуда бежали. Не хотели, чтобы я родился в тюрьме. Это был 1907 год. Я еще не родился. Отец был старым большевиком с 1903 года.

В 1922 году отец из Читы был послан в Японию, как корреспондент дальневосточного телеграфа (ДАЛЬТА). Это был первый коммунист, которого приняли японцы у себя. Леонтович мне потом узнал, что есть Абрикосов, академик. Его отец был последним послом в Японии. Как тесен мир. Я разговаривал с Абрикосовым в больнице. Встречаемся по таким невеселым моментам.

В Японии мы селились, всегда старались, в одноэтажном …, поскольку там часты землетрясения, в одноэтажном флигеле. Ну, я учил английский. И все то, что я знаю – это то, что один год я в Японии учил. Это 1922-1923 гг. Все, что учил там, я помню сейчас. Это мне помогло. Языки надо учить в детстве. И вот произошла следующая история. Я переехал во Владивосток. Ну, лучше английский, но дальше надо учиться. И мама меня увезла во Владивосток. В это время, в 1923 году была сельскохозяйственная выставка в Москве. Наш директор Евгений Иванович Луценко – очень такой волевой, строгий. Его боялись, но любили. Очень справедливый. Он добился, чтобы вагон школьников с небольшой профессурой, и я попал туда, поехал во Владивосток, а из Владивостока в Москву. Попали мы в Москву. И в скором времени выяснилось – в Японии землетрясение. Йокогама, где мой отец, мои родители, под водой. Вместо Йокогамы – новый остров, по американским сообщениям. Ну, я остался. Тут хотели меня усыновить. Колко Абрам Вениаминович, Ольга Михайловна Колко хотели меня усыновить. Колко в ТАССе работал, и отец тоже из ТАССа. Так что они были знакомы. Но через день-два – телеграмма: «Антонов жив, невредим. Находится в Кобе». Ну, значит и мама. И вот что отец рассказывал, как землетрясение в Японии произошло, когда погибло несколько сот тысяч человек. 200-300 тысяч. В Токио и Йокогаме. Они соединены. Они срослись … Землетрясение началось в 1923 г. 1-го сентября в полдень. Первая встряска. Выскочили из дома. Мама босиком, потому что она там отдыхала. Отец сказал, что трясло очень сильно. Потом перестало. Потом началась вторая встряска. И англиканская церковь, которая была рядом, на Черри Маунт, рассыпалась как карточный домик. Но очевидно успели люди уже убежать после первой встряски. Над городом дым. Погибло сколько человек! Погибло не столько от землетрясения, сколько от огня. Дело в том, что эти легкие японские бамбуковые строения… на них тяжелая черепица, и она раскачалась, а в двенадцать часов, такой ритуал, - зажигать печку, к обеду готовиться. И на огонь это рухнуло. И люди гибли от огня.

Мама выбежала босиком. Она отдыхала. Идет молодая японка, а в городе дым коромыслом. Между прочим, небоскребы уцелели. Трещины дали. Идет японка. Мама старше ее. Мама босиком. Японка в своих деревяшках на ногах подошла к маме, сняла деревяшки и пошла молча дальше.

Вот площадь. Кругом огонь. По краю площади – мужчины, ближе к центру – женщины, а в центре – дети. Крайние погибали, а в центре уцелевали. Что удивительно? Не было ни одного случая мародерства. Магазины, которые уцелели, отдавали либо даром, либо за ту цену, которая была до этого.

После этого у отца к японцам огромное уважение.
* * *
Моя тетя недавно умерла. Она ровесница века. Родилась в 1900 г. и не дожила 20 дней до 98 лет.

И вот эта самая моя тетушка… Я узнал, какая у меня была тетушка и какая бабушка только в 1995 г. Жили они в Новгород-Северске. Там река Десна. Красивое очень место. Пойма реки. И вот в 1918 г. бандиты захватили город на 1,5 дня. Убивали коммунистов и евреев. Бабушка моя спрятала … и моя тетушка, ей уже 18 лет, уже взрослая, четверых спрятали. Утром пришли, спрашивают:

- Есть евреи?

- Нет.

- Что вы делаете?

Его тут же пристрелили. Так что, когда вечером пришли и спрашивали опять:

- Есть ли у вас?

Бабушка сказала:

- Нет.

И я не знал, какая у меня бабушка. Она давно уже скончалась. А от тетушки я узнал это, когда ей было уже 95 лет. Так поздно.

Так что, видите, у меня отец в свое время не побоялся, и бабушка с тетушкой не побоялись. А храбр ли я, вот в чем вопрос. Единственно, чем я могу похвастаться, что я спускался в кратер вулкана Везувий во время извержения.

Я приехал к родителям в Рим в 1928 г. Я брал напрокат велосипед и путешествовал по окрестностям Рима. Затем с благословления родителей я поехал на Капри. В это время в газетах писали о небольшом извержении Везувия. Поскольку Везувий по пути на Капри, мне захотелось посмотреть. В поезде до Неаполя я ехал с Василием Дровянниковым, который учился в Италии пению, и двумя художниками из Ленинграда Ряжским и Богородским. Дровянников жил в Неаполе, где подешевле. Мы приехали и остановились у него. Это был бедный квартал. Через улицы протянуты веревки, висело белье. Переночевали и утром разошлись. Художники, ахая и охая, отправились гулять по Неаполю, я же поехал на электричке. За две остановки до Помпей я вышел. Ко мне подошел пожилой человек и на итальянском спросил:

• 
  Вы хотите на Везувий?
  

Первую треть пути мы шли мимо виноградников, но есть виноград нельзя было, его поливают какой-то ядовитой жидкостью. Высота Везувия – 1 км 300 м. Мы дошли до места, откуда шел по узкоколейке рабочий паровичок. Он поднимал еще на треть высоты. Ехали с рабочими, разговаривали. Кто-то сказал:

• 
  Проклятые фашисты. Разорили всю страну.
  
• 
  Угощали фигами. Дальше на вершину обычно ходил фуникулер. В такое раннее время фуникулер не работал. Пошли пешком до вершины. Когда я подъезжал на поезде к Неаполю, то видел, что из Везувия вырывался пар вертикально вверх, а потом распластывался над городом давая прохладу Неаполю.
  

- Вы русский или чех?

- Как Вы определяете?

- Я здесь 43 года.

Наконец дошли до места спуска. Картина была адова. Спуск очень крутой. Пласты лавы. Потом площадка из лавы, а в середине конус, из которого вырывается желтоватый пар. Дошли до площадки размером примерно 20 кв. м, откуда вырывался сизый пар, и откуда вытекала лава. Спустились. Пахло серой. Пласты лавы местами были покрыты налетом серы. Когда мы проходили мимо конуса, мне захотелось бросить в него куском лавы. Но передумал. Что-то удержало меня:

- А вдруг оно рассердится?

Становишься суеверным. В это время конус задрожал, раздалось небольшое грохотание. Проводник обернулся и сказал:

- Вперед, смелее. Я тоже хочу жить.

Лава, по рассказам, вытекала в Долину ада. Я расхрабрился и плюнул в лаву. Болвану было 20 лет. Это был 1928 год.

Обратно выбрались быстро. Поужинал. Вернулся в Неаполь и сел на пароход, чтобы плыть на Капри.

- Лучший журналист, пожалуй, не только у коммунистов, но, по-моему, во всей Италии.

Джузеппе Боффа писал о том, что у нас работал сын барона Де-Бартини, конструктор самолетов. Два мировых рекорда установили его самолеты. Рекорд скорости - 400 км в час. Тогда это была совершенно неслыханная скорость на истребителе. Другой – дальность и грузоподъемность гидросамолета. Тоже – мировой рекорд. Это, по-моему, в сороковых годах было. А, нет. Это скорей во время войны. Оказывается, Де-Бартини посадили. Он десять лет работал в лагерях (в «шарашке») по специальности. Ведь Туполев тоже был посажен.

И вот я с этой газетой еду в Тарту оппонентом. Когда была остановка в Пскове, в купе вошли летчики, которые должны были сойти через две остановки, в Петсари, где была дислоцирована наша авиационная часть. Я им прочел эту газету. Они заинтересовались. Один из них говорит:

- Вот я вижу здесь самолет, который поставил рекорд скорости. Мне он напоминает самолет, который называется «Лавочкин».

Старший из летчиков подтвердил:

- Да, это «Лавочкин».

Кто-то не выдержал:

- Ну, и негодяй Яковлев. Написал про лучших наших конструкторов, а про Де-Бартини ни слова.

Конечно, нельзя же было назвать самолет фамилией «врага народа». Летчики списали номер газеты и вышли в Петсари.

Когда пришли к власти фашисты в Италии, Де-Бартини окончил Миланский воздухоплавательный институт. И левые решили, чтобы он строил не «черные» самолеты, а «красные», и Де-Бартини поехал к нам. Тем более что он знал немножко русский язык. Так вот этот самый Де-Бартини, сын барона попал к нам. А перед этим, отец его умер, и он все свое состояние отдал левым. Все. До последней копейки. За это его и посадили, наверное. Сын барона, негодяй. Отдал все левым. Вот какие у нас порядки были.

И вот как снова всплыла эта фамилия. Дело было в следующем. Мы жили на Кутузовском проспекте, и вдруг к нам является сенатор Италии Донини вместе с кем-то от ЦК, знающим итальянский язык. Донини - историограф итальянской компартии. А фашисты устраивали суды над коммунистами. Открытые. И приглашали журналистов, в том числе и моего отца. Вся документация пропала, а у отца великолепная память. Он все помнил. Донини это знал. Отец диктует, а Донини записывает. А отец хорошо знал Донини. Он был связан с итальянскими коммунистами. Отец у меня был парторгом у итальянских коммунистов во главе с Тольятти. Ракурс своеобразный. И вот этот самый Донини потом приезжал и устраивался в Барвихе. Ну, это, так сказать, для элиты - Барвиха. Приезжал несколько раз. Он писал письмо. Я приходил. И мы с ним там по душам говорили. И вот он мне как раз и сказал:

- А вот два дня назад у меня был Де-Бартини, это конструктор итальянский». И он мне рассказал интересный момент. Его один раз вызвали к Сталину. И вот трое – Сталин, Де-Бартини и Берия. Де-Бартини, как простой человек, который только своей работой интересуется, возмущался, за что он сидит в тюрьме. А Сталин сказал: «Нычего и там будэш работать».

В другой раз я получил от Донини, что он находится в другом заведении, не в Барвихе, а в другом соответственном учреждении. От Правды надо было ехать туда. Ну, я приехал туда. У меня были фотографии, когда я прошлый раз был у Донини с отцом и этих двух поседевших сфотографировал. Прихожу к Донини. Мне говорят:

- А он утром уехал в Москву, но тут есть Роботти, итальянец.

А я помню, что как-то краем уха слышал о Роботти.

- А, ну-ка, давайте.

Ну, он, конечно, отца знает. Меня усадил. Он с женой там. Посадили обедать. Я, когда вернулся, рассказал отцу. И вот что отец мне рассказал. Отец был парторгом у итальянских коммунистов. Все было ничего, но вдруг начали по очереди сажать итальянских коммунистов. Всех, кроме Тольятти. Этому Роботти выбили зубы. Ну, как полагается в таких случаях. И вот вдруг отца вызывают не на Лубянку, а был филиал на Новинском бульваре. Тогда еще липы росли. Потом Сталин, как Гитлер в Унтер ден Линден, все липы срубил. Филиал - для более мелких дел. А дело было в том, что у Роботти была жена, которая вступала в партию. Значит, нужна рекомендация, в том числе от моего отца, как парторга. Его вызвали и сказали:

- Будете давать рекомендацию жене арестованного?

Вы думаете, что он сказал? Он сказал:

- Буду.

Представляете, в те времена такую вещь сказать. Чуть что, я бы уже с вами сейчас не разговаривал. Потому что пострадал бы не только он, все семейство и целая группа знакомых, всех с которыми он работает. Но он не смог.

Пушкин прав – мы ленивы и не любопытны.

Сейчас я не бегаю. Потому что я попал в район, где бегать… у меня, видите ли, удалены хрусталики… могу только по ровному месту. На Кутузовском я мог. Там все чисто. А тут тропочки, я не могу. А по асфальту – там машины.

Один раз было так. В Африке летал на самолете. Ну, сделал посадку самолет, на ночь то. Кругом рыкают львы. Летчику надо выспаться. А Николай Иванович с ружьем ходил вокруг самолета, а кругом рычали львы.

Другой анекдотический случай. В Калифорнии. Там тоже есть прекрасные институты. Приехал Николай Иванович. Директор сказал: «Всем быть на месте, пока здесь Николай Иванович». А он спал то по пять часов. И когда двух-трехдневное пребывание кончилось, он дал двухдневный отпуск всем.

Вот Евгений Львович (Фейнберг) говорит – «эпохи Возрождения», такого порядка люди.

* * *
Был такой Михаил Николаевич Аленцев. Он непосредственно работал у Сергея Ивановича. Под руководством Сергея Ивановича. Остроумнейший человек. Они с Болотовским, по-видимому, когда стенгазету делали, состыковались. Они очень друг друга уважали. Аленцев умер, когда ему не было еще 51 года. Рак поджелудочной железы. До сих пор его помню как живого. Остроумнейший был человек. Был у нас такой Левшин Вадим Леонидович. Мы его «обожали». Михаил Николаевич всегда очень остр на язык был, и вот Левшин Вадим Леонидович говорит так:

- Смотрите сколько женщин у нас в отделе…

А Михаил Николаевич, он был, как говорится, «женоненавистник». И на его месте в лаборатории я взял и нарисовал курицу и дорожный знак «кирпич». Женщины – куриный народ. Левшин говорит:

- Вот женщины, а сколько работы сделали!

Тут была лаборантка у меня одна, Панасюк. Она ждет – что скажет Михаил Николаевич на это. Аленцев и говорит:

- Да, Вадим Леонидович, я тоже удивляюсь, к войне что ли?

Очень остроумный человек.

Иногда под работу практическую давали помещение. Уж, казалось бы, надо было Михаилу Николаевичу Аленцеву давать, а Левшин дал Барановой, которая оправдывала свою фамилию, между прочим. Ну, Михаил Николаевич был обижен страшно. И вот он сочинил о Левшине знаменитую в лаборатории люминесценции «Балладу о старце».

Я когда был один раз больнице, с глазами. Там были Евгений Львович Фейнберг, Рытов, Марков и еще кто-то. Я случайно упомянул Мишу. Как они все встрепенулись! Об этой самой «Балладе о старце» Рытов сказал:

- Гениальная фраза у Миши Аленцева - «Дочерям царя Никиты все пути у нас открыты». Это замечательно.

Еще другой случай. Была у нас химичка Трапезникова Зинаида Алексеевна. Понимаете, очень толковый работник. Но ей казалось, что ее все время обижают. Если кого-нибудь похвалишь – она чуть не в истерику, а если женщину – то и говорить не приходится. Ну, всегда, каждые две недели какой-то к вечеру скандал. И вот идет Трапезникова по лестнице спускается. Михаил Николаевич смеется.

- Вот идет Зинаидище и думает, на что бы ей обидеться.

И, действительно, к вечеру она обиделась.

Как нам его не хватает. Такой был живой человек. Характер был нелегкий. Трудный. Но он за справедливость. Мог броситься на человека вдвое больше его за справедливость. Не боялся. Такой был человек.

А про Трапезникову я как-то сказал Сергею Ивановичу:

- У меня бывает иногда желание выкинуть Зинаиду Алексеевну в окошко.

Вавилов ответил своим спокойным баском:

- Да, про ее характер можно целую диссертацию написать.

- Вот тут Всеволод Васильевич, старый друг Павла Алексеевича хочет выступить, - и передает мне микрофон.

Я говорю:

- Как говорится, избави меня бог от моих друзей, а от врагов я сам избавлюсь. Ходили слухи, что Черенков получил свою тему диссертации и вскоре пошел жаловаться в местком на ее недиссертабельность. Так выпьем, товарищи, за то, чтобы было побольше таких недиссертабельных тем.

Павел Алексеевич поднимается, злой. Я говорю:

- Подожди, Паша. У меня фамилия двойная. У меня второй тост. А второй тост я поднимаю за Сергея Ивановича, который создал ФИАН, как конгломерат лабораторий, и благодаря этому столько хороших работ.

Не взял микрофон. Понял. Но обиделся и потом долго со мной не имел дела. Не здоровался.
* * *
У Ландсберга одно время были Александр Шубин, лаборант, и Михаил Николаевич Аленцев. И он говорил: «Из Шубина слова не вытянешь, а у Миши язык привешен хорошо». Потом подумал и сказал:

- Даже слишком хорошо.

Как бы жалоба была.
* * *
У меня был товарищ – Валентин Львович Гинзбург. Инициалы такие же, как у Виталия Лазаревича. Тоже В.Л. Ну, конечно, ни за что ни про что его сослали. Мы вместе учились. Был такой теоретик Семен Петрович Шубин. Только однофамилец. У нас был Шубин поляк, а тот был еврей. Фамилии одинаковые. Шубина сослали, и он там погиб. И мне Валентин Львович рассказал:

- Он замерз с куском хлеба в кармане где-то в лесу.

Игорь Евгеньевич Тамм говорил, что у него было несколько самых способных. Среди них - Шубин.
* * *

В.Л. Левшин написал книгу по люминесценции и решил презентовать ее на предмет публикации в печать. В понедельник она обсуждалась на Ученом совете. Я выступил резко против ее публикации. Дебаты затянулись, и было решено продолжить на следующем понедельничном заседании. За несколько дней до этого заседания фиановские КГБешники вызвали меня и сообщили, что они на Левшина «опираются». Несмотря на такое «предупреждение» я выступил против ее публикации, а Скобельцын произнес нечто положительное. При голосовании «против» были я, Ландсберг, Ржанов, а Сергей Мандельштам, не желая явно голосовать «против», незаметно скрылся во время голосования. Остальные все голосовали «за». КГБешники «сработали».

* * *
В Брюсселе – выставка. Очень много народа. Гостиниц не хватает. Меня поселили в частной квартире с Б.М. Вулом. Вул меня спрашивает:

- Вы не храпите?

- Нет.

- Не курите?

Вечером опять те же вопросы. Я рассердился:

- А меня не беспокоят ни визг женщин, ни дебош, ни грохот. Поэтому Вы меня тоже устраиваете.