Президент Академии наук Сергей Иванович Вавилов

6.2Президент Академии наук Сергей Иванович Вавилов

В 1926 году я стал студентом МГУ, где Сергей Иванович читал свои лекции. Познакомился с ним ближе в 1929 году, когда сдавал практикум по физике, которым вместе с другими профессорами ведал Сергей Иванович. Он чем-то притягивал к себе. Поэтому, когда я, сдав все экзамены и получив зачетную книжку, сделал ее “копию” и показал Сергею Ивановичу, он сказал, что его подпись я подделал хорошо. Это был первый и последний раз, когда он похвалил меня прямо в глаза. Когда мой сокурсник Борис Вениаминович Кутузов сдавал практикум, Сергей Иванович произнес: ”Интересно, прибор врет, а ответ правильный!” Но зачет поставил, – видимо за “сообразительность”.

По окончании университета в порядке распределения на работу я попал в светотехническую лабораторию Московского электротехнического института (ВЭИ). Туда же попали мои сокурсники Владимир Морозов, Валентин Фабрикант, Виктор Гинзбург и Валентин Пульвер, поступившие в МГУ годом раньше меня (я их звал «второгодниками»). Однако связь с МГУ не была прервана. Нас навещали Сергей Иванович и профессор Григорий Самуилович Ландсберг. Как-то раз Гинзбург пережег ртутную лампу – весьма дорогую и редкую в то время вещь. Сергей Иванович достал новую, которую Гинзбург вскоре умудрился тоже погубить. Сергей Иванович спокойно, не упрекая Гинзбурга, достал ей замену.

Однажды, возвращаясь вместе с Сергеем Ивановичем домой на транспорте, вглядываясь в окно, я произнес по-итальянски: “Какая глубокая темнота!”. Сергей Иванович, как мне показалось, дважды повторил по-итальянски, чтобы запомнить. Он очень любил Италию и восторгался, говоря, что вот «во Франции 70% ее достопримечательностей сосредоточены в Париже, а в Италии - равномерно распределены по стране. В иной провинции такой собор, что мог бы красоваться в столице».

Вскоре мне удалось выбраться из ВЭИ и стать сотрудником Физического института МГУ, а затем и аспирантом. Сергей Иванович скоро отбыл в Ленинград – ему предложили стать научным руководителем Государственного оптического института. В 1934 году Сергей Иванович вместе с Академией наук и ФИАНом, директором которого он был назначен, перебрался в Москву. Я, будучи аспирантом МГУ, был сразу прикомандирован в Лабораторию люминесценции ФИАНа, и в 1936 защитил диссертацию и сразу стал докторантом ФИАНАа, а с 1940 его сотрудником вплоть до настоящего времени.

В ФИАНе под непосредственным руководством Сергея Ивановича стал регулярно работать семинар по люминесценции. Ответственным за работу семинара был Самуил Аронович Фридман, а после его ареста в 1947 году – я. Сергей Иванович с удовольствием посещал семинар. По-видимому, отчасти оттого, что это отвлекало от многочисленных, подчас нелегких дел. Об одном таком деле, по-видимому, судьбоносном для нашей науки, я узнал от самого Сергея Ивановича. Он, не обращая внимания на какой-то мой вопрос, грустно сказал:

-Эх, Всеволод Васильевич, мне сейчас советскую физику спасать надо!

Атмосфера на семинаре была весьма демократичной. Помню, была длительная и яростная перепалка между докладчиком и Сергеем Ивановичем – палили друг в друга с «двух бортов», и это считалось нормой. Однажды ввиду отсутствия докладчика, семинар был отменен, но Сергей Иванович этого не знал и подошел к закрытой двери. Мне потом он огорченно сказал:

- Как говорится, поцеловал замок!

На меня его тон так подействовал, что я про себя решил – больше не допущу ни одного пропуска. И это мне удалось. Даже после кончины Сергея Ивановича в течение почти тридцати лет не было пропусков в заседаниях. Был случай, когда у докладчика (это был сотрудник лаборатории Александр Алексеевич Черепнев) в день доклада случился микроинфаркт, так семинар состоялся в четверг, на следующий день. В другой раз заведующий Лабораторией люминесценции Вадим Леонидович Левшин по случаю посещения ФИАНа президентом Академии наук Несмеяновым хотел отменить семинар. Но после сделанного мною замечания: «Вы что же, приравниваете приезд президента к микроинфаркту?» семинар все же состоялся.

Возвращаясь с работы домой, Сергей Иванович брал с собой портфель, туго набитый научной литературой, взятой из библиотеки. Утром, когда он появлялся у входа в институт, его обычно встречал техник Александр Михайлович Роговцев и отбирал портфель. Однажды я услышал, как при этом он произнес: «Давай, давай портфель, не обижай старика!», а затем оба медленно поднимались по лестнице. Меня удивляло, как он успевал за ночь просмотреть такое количество литературы. Но помог случай. Как-то раз, я зашел в кабинет Сергея Ивановича, когда там присутствовал профессор акустики Ржевкин, который учился вместе с Сергеем Ивановичем в университете на одном курсе. При мне он неожиданно положил на стол какую-то книжку. Я взял ее, а прочитав пол страницы, понял, что это похабщина. Как только положил ее обратно на стол, появился Сергей Иванович. Он, увидев книжку, взял ее, развернул и мгновенно захлопнул, спокойно сел за стол и занялся своими делами. По-видимому, он привык к выходкам своего друга. А друг в это время стоял и ухмылялся. Я понял – Сергей Иванович мог сразу охватывать содержание целой страницы, не читая ее построчно.

Сергей Иванович помогал «всем без изъятия». Например, он выручил двух моих товарищей-сокурсников Илью Петровича Цирга и Бориса Вениаминовича Кутузова. Цирг, будучи ополченцем, попал в плен, но чудом выжил. Наши освободили, и тут же его с подорванным здоровьем посадили, загнали в шахту. Я обратился к Сергею Ивановичу. Вскоре органы, получив послание от президента Академии наук, Цирга освободили, и это спасло его от преждевременной гибели. Цирга приняли на работу в ФИАН, но вскоре его уволили. Как никак он побывал в плену. Все же он благополучно устроился в другом месте. Как жаль, что я не смог сообщить Сергею Ивановичу, какого человека он спас! Слишком поздно, уже после смерти Сергея Ивановича, я узнал от Цирга, что немцы хотели «приручить» его. Удвоив паек, они предложили сотрудничать. Но он ответил, что «русская интеллигенция не продается». Его могли расстрелять, но ограничились снижением пайка до «нормы». Без вмешательства Сергея Ивановича судьба Цирга могла быть иной, схожей с судьбой моего более позднего друга, узника Бухенвальда Льва Глебовича Мищенко, которого наши после освобождения сначала хотели расстрелять, но заменили расстрел десятилетним заключением в лагерях.

Ситуация с Кутузовым была не столь драматичной. Его вместе с институтом, где он преподавал математику, эвакуировали в Абакан, а в реэвакуации отказали. Чтобы вернуться в Москву, он «продался» своему Министерству высшего образования в качестве бюрократа, заняв высокий пост. Попытки вернуться на любимую педагогическую работу не увенчались успехом. Я опять пошел к Сергею Ивановичу. Вскоре он мне сообщил, что с четвертой попытки дозвонился до министерства и добавил, что отпустят «Вашего» Кутузова. Однако потом он стал и «его» Кутузовым. Дело в том, что Кутузов, будучи ярым библиофилом, встречался у букинистов с библиоманом Вавиловым. Однажды Кутузов мне сказал, что Сергей Иванович обнял его за плечи в букинистическом магазине. «После этого, - смеясь, добавил Кутузов, - букинисты мне показывали все». В другой раз у Сергея Ивановича был такой грустный вид, что Кутузов, подойдя к нему, молча пожал руку и отошел. Да, это уже был «его» Кутузов.

Сергей Иванович помог и мне, хотя я ни о чем его не просил. После смерти Сталина на мой с родителями адрес пришло уведомление о предоставлении квартиры в высотном здании на Котельнической набережной. Сначала я подумал, что это относится к моему отцу Василию Григорьевичу Антонову, старому большевику. Вот Сталин уничтожал старых большевиков, а теперь уцелевшим дают квартиры. Однако квартира была предоставлена мне. Потом вспомнил, что как-то раз сказал Сергею Ивановичу, что ночую у родителей под столом в гостиной. Примерно через год я зашел к Сергею Ивановичу. Увидев меня, он сказал своему собеседнику:

- Вот, Всеволод Васильевич ночует у родителей под столом.

По-видимому, он занес меня в список нуждающихся в жилой площади, который позже сработал. Вот как обернулась случайно брошенная при нем фраза.

При Сергее Ивановиче в ФИАНе была весьма благоприятная атмосфера, удивлявшая сотрудников других институтов. Я им говорил, что это не потому, что у нас люди лучше, а потому, что знают, если чуть что не так, то ой как попадет! Правда, таких случаев не припоминаю. После кончины Сергея Ивановича благоприятная атмосфера стала рассасываться. Дело дошло до того, что лауреаты Нобелевской премии Басов и его учитель Прохоров перестали ладить между собой. Один фиановец говорил мне, что был свидетелем ссоры этих лауреатов в кабинете директора ФИАН Скобельцына, вели себя как мальчишки. Скобельцын, рассердившись, произнес:

- Здесь я хозяин и буду действовать так, как считаю нужным, а разбираться между собой будете сами!

Ходил известный анекдот. Якобы президент Несмеянов в сердцах сказал – вызвали бы друг друга на дуэль и убили бы друг друга.

После ухода Скобельцына с поста директора, ФИАН был расчленен на две части. Большая, сохранившая наименование ФИАН, осталась за Басовым, а меньшую, но весомую получил Прохоров. Мой питерский друг Алексей Иванович Бонч-Бруевич говорил мне:

- Зайдешь по делам к Прохорову, а “басовцы” тут же узнают, зачем пришел, и наоборот.
Был у меня аспирант. Мы вместе с Прохоровым его с улицы подобрали. Он пришел и позвонил. Ну, я решил его взять, а Прохоров помочь ему, так как нам надо было парамагнитным резонансом заниматься, а они этим делом занимались. У него был специалист Маненков, который помогал нам. Ну, вот наступило время, Маненкову нужно было звание старшего научного сотрудника. А процедура такая. Кто-то из другой лаборатории должен был выступить с оценкой его работы. Так как он со мной работал, решили, чтобы я выступил. И вот я на Ученом совете говорю все нужные слова и добавляю:

- Только вот одна беда, вот его 18 работ – Маненков, Прохоров – Прохоров, Маненков – Маненков, Прохоров – Маненков, Прохоров – Прохоров, Маненков и т.д. Но так как начальство примазывается к работе своих сотрудников, считаю Маненкова достойным звания старшего научного сотрудника.

После собрания Прохоров ко мне подошел:

- Ты что?

А мы с ним в одном общежитии жили. Я говорю:

- А что?

Если с Прохоровым обошлось, то заведующий лабораторией полупроводников Вул, и люминесценции Левшин, сидели как побитые. И было за что. Сотрудник Вула Сканави получил вещества с необычайно высокой диэлектрической постоянной, а сотрудник теоретического отдела Гинзбург дал полную теорию. Высокую премию получил только Вул. По поводу такого отстранения жаловались мне сами отстраненные. При Сергее Ивановиче такого не могло быть. В отношении Левшина еще при Сергее Ивановиче произошло следующее. Я написал статью. Две статьи. А Вадим Леонидович захотел приписать себя, никакого отношения не имея. Ну, я к Сергею Ивановичу. Это при Сергее Ивановиче было. Сказал я это Сергею Ивановичу. Сергей Иванович на это мне ответил:

- Когда я был в Германии, работал в лаборатории у Прингсгейма. В это время Прингсгейм отдыхал в Швейцарии. А статья вышла – Прингсгейм, Вавилов.

Мои статьи вышли тоже с двойной фамилией, но моей. Что мне понравилось? Как Сергей Иванович реагировал. Не сказал, что это нехорошо, а так отозвался по-своему, по вавиловски, необычайно деликатно.

В день кончины Сергея Ивановича я ехал на такси. Спросил шофера, что он знает о Сергее Ивановиче. Он ответил, что он сегодня вез молодого человека, который очень хорошо о нем отзывался, а во дворе шофера есть старушка, которой Сергей Иванович помог. Я был поражен, таким невероятным это мне показалось.

Я сообщил одной знакомой печальную новость. На следующий день звонок от нее. В тот же день вечером она встретила знакомую и сообщила о смерти Сергея Ивановича. Та не могла поверить. Она накануне была на приеме у своего депутата Сергея Ивановича, суток не прошло, а его уже нет в живых. У нее было такое дело. Строя метро, хотели снести ее трехкомнатную квартиру, давая ей с тремя детьми взамен однокомнатную. Она - ни в какую. Стали силком выселять. Сергей Иванович в полчаса решил дело. Вот еще один, даже более невероятный случай! По слухам, Сергей Иванович, по-видимому, был единственным депутатом, реагирующим на все обращенные к нему просьбы. Скольким тысячам он помогал в индивидуальном порядке! Свою огромную зарплату раздавал. Какую бы должность не занимал, он нигде не был свадебным генералом. В Большой советской энциклопедии ему пришлось бороться за Пастера, которого не хотели упомянуть в разделе микробиологии, как он сам мне говорил.

Как-то раз я узнал, что Сергей Иванович кому-то сказал, что он одинок. Я подумал, как это так, ведь рядом жена и сын. После ухода Сергея Ивановича из жизни, они решили не давать никаких интервью о нем. Сотрудник Лаборатории люминесценции Фридман посоветовал сыну Сергея Ивановича Виктору выделить часть книг отца для создания в институте уголка в память о нем. «Что я буду даром отдавать книги», - был ответ Виктора. Старший сын Виктора покончил жизнь самоубийством. У него была любимая, против которой отец и бабушка, по слухам, были против – мол, не тех кровей. Второй сын отошел от отца. Стал священником и одно время жил у академика Флерова. Он его отпевал, когда тот умер.

Можно себе представить, как тяжело было Сергею Ивановичу, когда, находясь на таком высоком посту, приходилось работать, не имея опоры в семье.

Сколько людей выручал Сергей Иванович. Лично. Мы, можно сказать, были как у Христа за пазухой при Сергее Ивановиче. Это мы только потом поняли. Что имеем – не бережем, потерявши – плачем.

1 февраля 1993 года студия «Московские университеты» показала фильм «Дело № 1500», посвященный Николаю Ивановичу Вавилову, где его брат Сергей был представлен как ренегат. Я возмутился, а неделю спустя, пришел на студию и высказал свои соображения. Через десять минут мне сообщили, что фильм больше не выйдет на экран. Однако предупредили, что фильм, как таковой, не запрещен и им могут воспользоваться другие студии. Поэтому, будучи в Ленинграде, 24 мая того же года я зашел в студию «Ленинградский научный фильм» и имел сорокапятиминутную перепалку, но в корректных тонах, с ее руководителем Елисеевым. Он согласился со мной и обещал фильм на показ не выдавать. Перед уходом я попросил его показать материал, представленный мной, режиссеру этого фильма. Примерно через полтора месяца мне из Ленинграда позвонил режиссер. Это была женщина, которая с волнением произнесла: «Боже мой, что я наделала!». Мне пришлось даже ее успокаивать. Во всей этой истории обескураживало то, что кроме меня, по-видимому, больше никто не протестовал. Даже из Академии наук, блистательным президентом которой был Сергей Иванович. Более того, задолго до выхода фильма в эфир в общественной организации «Былое и думы» по инициативе сотрудника ГОИ, научным директором которого был Сергей Иванович, было предложено не допускать производства фильма, порочащего Сергея Ивановича. Когда я обо всем этом рассказал сотруднику ФИАН Евгению Львовичу Фейнбергу, он сказал мне, что когда его награждали Золотой медалью имени Сергея Ивановича Вавилова, он добился разрешения сказать несколько слов о Сергее Ивановиче (на основе еще сырого материала из его статьи “Девять рубцов на сердце”). После этого многие академики подходили и пожимали ему руку.

Теперь с тем, что его обвиняли, покончено уже. Не будут так обвинять. А тогда … Ну, скажем, Государственный оптический институт, там директор Рожденственский покончил с собой. А Сергей Иванович был научным руководителем института и, конечно, тень падает и на Сергея Ивановича. Понимаете? Конечно, Сергей Иванович очень переживал, а что он мог сделать?

Сергею Ивановичу много пришлось пережить. Страшно. Наука, люди, брат. Все в целом. Положение в стране. Зверства, которые тут происходили. Что уж тут говорить.

Поэтому так рано умер. Отчего же другого? От природы то был здоровый.