Во второшкольном интерьере

Первым, кого я увидел 1-го сентября, придя в новую школу, был Марик. Оказалось, что его приняли без экзаменов буквально 2 дня назад. У школы с Дворцом пионеров были свои отношения, в частности мы пользовались их стадионом для уроков физкультуры (год спустя, когда два новых ученика залезли на мачту стадиона, нас оттуда выгнали), в общем оказалось, что для поступления имеются и другие возможности, кроме экзамена и родства с будущими педагогами школы. У Марика в толпе, скопившейся перед школой, оказались и другие знакомые, тоже шахматисты. Один из них, ученик выпускного класса, в разговоре все время сыпал цитатами, вопрошая после каждой: «Из кого?» Не получив ответа, он гордо называл автора. Впрочем, и фамилия у него оказалась – Гордин. Через год, будучи уже студентом, Володя пришел к нам в класс вести семинары по математике. Тут уж мы ему спуску не дали!

Неожиданности начались с первого дня. Оказалось, что мы – семиклассники – самые младшие в школе. Школа целиком состояла только из старших классов. В основном, девятых – одиннадцатых. В параллели были обозначения «Е», «Ж». Седьмых классов оказалось 2, восьмых, кажется, 3. И те, и другие были набраны только что. В нашем 7 «А» набралось 39 человек. Из них 7 девочек. После того, как через несколько месяцев в классе появились Боря Фейгин и Саша Каменский, стало 41. Потом начался естественный отсев.

Другой неожиданностью стало то, что школа, в которую мы пришли, оказалась не математической. Точнее, не только математической. С каждым уроком мы узнавали, что пришли в школу с уклоном физическим, литературным, биологическим, и в довершение всего Владимир Иванович Корякин сообщил нам, что мы поступили в школу с физкультурным уклоном. Голова шла кругом.

Большинство учеников жили в окрестных районах, но было и достаточно ребят, ездивших через весь город. Из семиклассников в районе «Войковской» жил Юра Литвин, на «Водном стадионе» – Лева Рабинович, в центре Тушино – Оля Пивоварова, оказавшаяся племянницей моей первой учительницы в 3-ей Тушинской школе, Васька Баронов обитал где-то в Лефортове. Кто-то ездил даже из-за города. В общем, ехали со всех сторон. На конечных остановках 111 автобуса у метро «Площадь Свердлова» и 144 – у «Октябрьской» скапливались, пристраивались друг к другу в очередь. С приближением зимы выходить из дома приходилось в полной темноте, но и к этому быстро привыкли. Я научился добираться до школы за час пятнадцать минут с помощью «левых» автобусов, подвозивших прямо ко входу в метро «Сокол», или перепрыгиваний из автобуса в троллейбус или трамвай. А в метро – не только втискиваться в любой переполненный вагон, но и умудряться читать в нем.

По сути, седьмой класс ушел на знакомство – друг с другом, со школой. Мы все-таки были еще маленькими. Не все, конечно, но большинство. Из учителей запомнились классная руководительница Любовь Анатольевна, возившая нас в усадьбу «Кусково», проводившая в классе различные диспуты, на которых мы устраивали гвалт, отстаивая свои мнения; математичка Александра Аркадьевна Этко, ставшая нашей классной в восьмом классе после ухода Любови Анатольевны, хороший учитель и хороший человек; добрейшая Ирина Абрамовна Чебоксарова, искренне желавшая научить нас такой замечательной науке, как биология, не понимавшая, почему мы не отвечаем на ее стремления взаимностью, и все время повторявшая: «Вы – мои дети». Управлять классом она не могла абсолютно. К сожалению, не запомнил имя учительницы литературы. Она уступала тем, кто учил нас позднее, но благодаря году общения с ней, мы смогли поднять свой уровень до возможности контакта с лучшими педагогами. Наверное, если бы мы сразу попали к Раскольникову, ничего хорошего не получилось бы: и мы бы его не понимали, и ему с нами было бы скучно. Впрочем, я могу и ошибаться. Как-то учительница предложила показать стихи школьных поэтов Константину Ваншенкину. Стихи в школе писали многие, но принесли только четверо: старшеклассники Володя Бусленко и Толя Левин, Юра Збарский и я. Через некоторое время Ваншенкин пришел в школу и устроил разбор полетов. Стихи моих соучеников он подробно разбирал, отмечая удачные и неудачные, по его мнению, места. В моих стихах обсуждать было нечего. Я сам признал, что они плохие, и Ваншенкин радостно с этим согласился, заметив только, что, судя по стихам, ожидал увидеть не семиклассника, а человека постарше. Конец этой истории таков: после опубликования следующей подборки стихов Ваншенкина в одном из журналов (кажется, в «Юности») Бусленко с негодованием утверждал, что Ваншенкин стащил у него рифму.

Наиболее колоритным из учителей , был, разумеется, географ Алексей Филиппович Макеев. Написанное про него Сашей и Симочкой требует уточнений. Во-первых, в отношении контурных карт. Мне помнится, что при постоянном посещении уроков географии можно было вообще избежать мучений с ними. Пропустивший урок по уважительной причине обязан был принести карты за пропущенный урок. Прогульщик или схлопотавший двойку «новичок» обязан был сделать карты за все уроки от начала четверти, «профессионал» – полугодия, а «рецидивист» – всего учебного года. Из воспоминаний Крауза понятно, почему у него осталось ощущение, что карты приходилось «сдавать в немереных количествах». Память у Макеева была великолепная: когда однажды Литвин попытался сдать карту, которую задолго до этого уже сдавала Пивоварова, оба немедленно получили по двойке. Во-вторых, хочется дополнить рассказ об учебных фильмах, которые он регулярно показывал. Оба сюжета связаны с его своеобразным чувством юмора. Знаменитые крылатые фразы Филиппыча – отдельная тема, но об этом лучше рассказать в связи с походами и поездками, а пока – о фильмах. Как-то он вытащил меня к доске для ответа по показанному на прошлом уроке фильму на тему «климат Прибалтики». Сказав несколько слов, я тему исчерпал, однако почувствовал, что учителя это не устроило, и начал импровизировать: вспомнил минувшее лето в Паланге, привел цитату из Рождественского «Паланга – значит, идут дожди», и показал на карте, по какой дороге бежали на юг отдыхающие автомобилисты. Когда я замолчал, последовал вердикт Макеева: «За ответ – два, за артистизм – пять, итого – три с минусом». Контурных карт удалось избежать. Другая история связана с содержанием фильмов. По укоренившейся традиции, в документальные и учебные фильмы регулярно вставляли кадры с партийными руководителями. А совсем недавно, в октябре 1964 г., власть в стране поменялась. Учебные фильмы с Брежневым появиться еще не успели, и на экране регулярно появлялся «дорогой Никита Сергеевич». При его появлении Макеев загораживал рукой изображение на экране. Зачем? Если это была установка сверху, то в нашей школе ее можно было игнорировать. А уж лично Филиппычу Хрущев вряд ли причинил зло. Скорее, наоборот. Тем не менее, загораживал. С легкой руки Юрки Збарского, появление на экране главы государства, пусть и бывшего, мы стали отмечать почтительным вставанием. Каждый раз, стоило мелькнуть знакомой фигуре, еще до руки Макеева раздавался грохот парт. Сначала Филиппыча это веселило, затем начало раздражать. Пресек он наши вставания следующим образом: когда я в очередной раз изобразил почтение опальному лидеру, раздался голос географа: «Тумаркин, сядь, а то я напишу тебе в дневнике «Беспричинно вскакивает». Класс грохнул, и больше уже никто не вставал.

Внешкольную математику в наших двух классах вел Олег Вячеславович Локуциевский. Мягкий, интеллигентнейший человек, он и лекции читал с поразительным обаянием, и общаться с ним было чрезвычайно интересно и приятно. То, что занятия со школьниками доставляют ему огромное удовольствие, нельзя было не заметить. В нашем классе учился его сын Витя (быстро получивший прозвище «Куцик» с ударением на первом слоге и принявший его; до сих пор в трубке время от времени раздается: «Привет! Это Куцик»). Не знаю, послужил ли приход сына в школу для Олега Вячеславовича, работавшего тогда в институте математики им. Стеклова, поводом к началу педагогической работы, или все так удачно совпало, но, выпустив нас и отдохнув год, они с Б.В. Шабатом в 1970 г. взяли новый поток. А пока Олег Вячеславович по ночам составлял программу нашего обучения. Занятия его проходили по лекционно-семинарской системе, что для нас тоже было в новинку. К семинарским занятиям Локуциевский привлек своего сослуживца Леонида Григорьевича Хазина, тоже очень приятного человека, обладавшего педагогическим даром. Приведу эпизод, характеризующий, по-моему, чувство юмора и деликатность Олега Вячеславовича. Про родство с бывшим деканом мехмата меня спрашивали постоянно, но так, как это сделал Локуциевский... Как-то раз он спросил нас, каких известных людей по фамилии Серов мы знаем. Сразу назвали художника, вспомнили летчика. Дальше возникла пауза. «Композитор еще был» – подсказал Олег Вячеславович. И продолжил: «У нас в школе был ученик по фамилии Серов. Когда новый учитель приходил в класс, он обязательно спрашивал, не родственник ли ученик художнику, летчику, композитору. Дошло до урока физкультуры. Учитель идет по списку, добрался до Серова: «Серов, Серов. В Одессе бандит такой был. Ты ему не родственник?» И пока весь класс заходился от хохота, Локуциевский подошел ко мне и тихо спросил про Льва Абрамовича.

Удивительно, но школьного курса математики и курса Локуциевского нам было мало! Раз в неделю в помещении школы работала Вечерняя Математическая Школа (ВМШ), в которой преподавали студенты мехмата и старшеклассники. И уже учась во Второй школе, мы ходили на ВМШ, решали там задачи, участвовали в соревнованиях по решению задач. В группе, в которую ходили ученики нашего класса, преподавали студент Сережа Гельфанд, ученица выпускного класса Оля Дынкина. Каждую четверть подводились итоги конкурса решения задач. Объявлялись премии – с I по IV. Большинство премий почему-то доставалось ученикам Второй школы. Выпускались сборники с решениями задач и списками лауреатов. Для одних ВМШ привносила в занятия математикой спортивный азарт, другим же было просто интересно решать задачи. В общем-то, ВМШ была, наверное, предназначена для привлечения детей, интересующихся математикой, развития их способностей и, в конечном счете, отбора лучших для поступления в школу, как и произошло, например, с Симочкиным 8 «Б». Мы, уже отобранные, этому процессу только мешали, будучи в неравных условиях с учениками обычных школ и забирая большинство наград на конкурсах. Однако никто и никогда нам этого не говорил. И, если соблюдать точность, местоимение «мы» здесь не совсем корректно: я только один раз смог дотянуться до IV премии. А из моих одноклассников чаще всего отмечались Саша Шокуров, Андрей Зелевинский, Миша Гавриков, Юра Литвин, Володя Гурвич, Боря Фейгин, Саша Каменский.

Вообще, переход дался нелегко. Если первые дни мы просто присматривались друг к другу, то примерно через месяц я ощутил пропасть между прошлой и новой жизнью. Если раньше от меня не требовалось никаких усилий, я был отличником и считался одним из самых умных и эрудированных учеников, то здесь выяснилось, что знания мои ограничены, ум неглубок, эрудиция поверхностна, и если я хочу общаться с однокашниками на равных и представлять для них интерес, надо тянуться. Это ощущение не было связано с получаемыми отметками: то, что при более высоких требованиях отметки становятся хуже, было очевидной истиной и не требовало пояснений. Нет, это проявлялось в разговорах, интересах, обсуждениях животрепещущих тем. Надо было давить в себе теперь уже неправомочное стремление быть лидером, и учиться, впитывать, анализировать. А информация для впитывания и анализа сыпалась со всех сторон. Вскоре после начала занятий в школе повесили объявление о вечере поэта Наума Коржавина. Имя мне ни о чем не говорило. Занятый какими-то делами, я на вечер не пошел. Потом прочитал подборку стихов, вывешенную к вечеру на школьном стенде, и пожалел: стихи были интересные. Затем в школе состоялся вечер Григория Бакланова. Он рассказывал о событиях 30-х годов и отвечал на вопросы из зала. Я смело задал какой-то идиотский вопрос. У Бакланова глаза полезли на лоб: «Ребята! У вас в головах какая-то путаница». Разумеется, путаница была не во всех головах, а среди ее обладателей были и те, кто понимал это, и не выставлял ее на показ.

Мы были разные. В нашем классе наиболее умно выражался Боря Гнесин. При этом он мог поддержать разговор на любую тему: все равно понять его было сложно. Самыми взрослыми казались Юрка Збарский и Женя Юрченко, два антипода: Юрка – энергичный, постоянно откалывающий какие-то номера, заводящий класс, и Женя – медленный, рассудительный, говорящий не часто, веско и неторопливо, как бы пригвождая слова. В соседнем 7 «Б» лидером был Володя Гефтер. Не удивительно, что именно Збарский и Гефтер стали выпускать литературные журналы. Юркин назывался «Красный треугольник», а Володя и Андрей Цатурян делали «Антиматематик». В «Антиматематике» стихи Юры Линца соседствовали со стихами Мандельштама (я впервые услышал это имя) и тщательно подобранными «Непричесанными мыслями» Ежи Леца («Окно в мир можно закрыть газетой», «Предположим, ты пробил головой стену. А что ты будешь делать в соседней камере?» и т.д.) Юрка долго уговаривал меня дать стихи для «Треугольника», наконец я выдал ему две наспех написанные пародии на Кобзева и Асадова, он напечатал их и в том же номере под псевдонимом Джинджихия не оставил от них камня на камне.

Собственными силами устроили вечер поэзии. На отборе все, кто хотел, читали то, что знают, а организаторы отбирали стихи, которые их устраивали, и компоновали программу. Руководил этим процессом, кажется, Гефтер. Я лучше всего знал Светлова, но этот поэт оказался не востребован (или все-таки «Итальянец» подошел, за точность не ручаюсь). Помню, что из моего репертуара выбрали «Стихи о моем имени» Рождественского (при явной нелюбви к автору) и выкопанное мною из последнего «Дня поэзии» не менее патриотическое стихотворение о побеге сына «врага народа» из лагеря на фронт (автора забыл).

А еще появился театр. Юрка вовсю рекламировал Театр на Таганке, «Современник», мы стали бегать туда, стрелять лишние билеты, пересмотрели кучу спектаклей. На только что вышедший спектакль «Павшие и живые» мы с Юрой Литвиным позвали родителей, и нам удалось стрельнуть аж 8 билетов! Помню, какое ошеломляющее впечатление произвел на меня «Добрый человек из Сезуана». А на следующий день я попал на «10 дней, которые потрясли мир» и по контрасту абсолютно не воспринял спектакль. Со стороны наши «стреляния» билетов, наверное, воспринимались с удивлением. Однажды (уже в 8 классе) мы с Симочкой стреляли в Ленкоме (тогда там был Эфрос) на Булгаковского «Мольера», и я нарвался с вопросом о лишнем билетике на группу артистов, идущих на спектакль. Они предложили провести меня, но поскольку Симочка в этот момент стреляла с другой стороны от театра, пришлось отказаться. Тогда Ширвиндт не выдержал и спросил, почему я хочу попасть именно на этот спектакль. В ответ я не нашел ничего лучшего, чем нагло ответить, что все остальное интересное в Москве мы уже посмотрели.

Во второй половине года в школе появился человек по фамилии Парфенов (к сожалению, я не помню, кем он был) и стал проводить с нами занятия, заключавшиеся в разборе стихов Лорки.

Ну, и конечно, ЛТК. В него меня тоже привел Юрка Збарский. Он периодически упоминал эту аббревиатуру в разговоре. Наконец, я не выдержал: «Что вы там делаете?» – «Приходи, узнаешь». Я пришел. И остался. ЛТК был особым миром внутри школы. Симочка права: мы застали его конец, но и конец был притягателен. И не только тем, что делалось на сцене, но и общением в зале, песнями, исполняемыми Бусленко и Збарским под гитару (Окуджава, Галич, Высоцкий, Анчаров...), выездными спектаклями. Я был младшим среди ЛТКовцев (ровесники Юрка и Симочка – не в счет: Юрка был гораздо взрослее, а Наташа училась на класс старше, что тоже накладывало отпечаток), но не ощущал этого. Меня быстро ввели на эпизодическую роль в спектакль «Ш в квадрате» (Шоу + Шекспир), с которым мы ездили выступать в другие школы. А основное время занимали репетиции нового спектакля по повести Анчарова «Теория невероятности». Сейчас мне уже трудно объяснить, почему для спектакля, оказавшегося последним в истории ЛТК, было выбрано именно это произведение. Но зонгов в спектакле было много, и исполняли их Бус и Юрка замечательно. Помню шок, который испытала моя мама, придя на премьеру, когда открылся занавес, на сцене появился Бусленко и произнес первую реплику: «Этой весной у меня наступила пора любви. Я совсем юный. Мне сорок лет». Она –то шла на спектакль школьного театра. А тут – такое. И даже не классика. А я забыл предупредить. Для нас все было естественно. Исаак Семенович Збарский, Юркин отец, создатель и бессменный руководитель ЛТК, притягивал своей энергией, каким-то внутренним обаянием. Интересно было смотреть, как он общается с актерами на сцене, как заводится, слушать его объяснения. Черный ЛТКовский свитер – униформа для спектаклей – много лет хранился у меня, как реликвия.
СТАРШИЕ КЛАССЫ

В 8-й класс мы уже пришли старожилами и не самыми младшими. Выпуск 1966 г. был двойным, ушли сразу 10-е и 11-е классы, а набрали не только 7-е , но и 6-е. Да и ровесников прибавилось: появились вновь набранные 8 «В» и 8 «Г». По ряду предметов поменялись учителя, и мы сразу ощутили, что теперь за нас возьмутся всерьез. Математика осталась та же, а вот физика, литература, история...

На последнем родительском собрании в 8-м классе Раскольников раздал огромный, на несколько страниц, список литературы, которую требовалось прочитать за лето. На возмущенные возгласы, что детям надо отдыхать, что слишком много, он ответил: «Что я могу поделать, если они до сих пор этого не прочли?!».

Отношение к Раскольникову было разным. В классе «Г» его не любили: считали, что он третирует старосту класса Сашу Кулакова, решив, что Сашу ничто, кроме математики, не интересует (это абсолютно не соответствовало действительности). У нас в классе были ребята, которые занимались только математикой, однако я не припомню, чтобы Феликс Александрович над кем-то издевался. Хотя мог прочитать перед классом курьезные места из сочинений с указанием авторов. Марик Беркович, ушедший из школы после 8-го класса, утверждал, что ушел не из-за математики, а именно из-за Раскольникова. Но скорее, дело было в том, что не удавалось сочетать серьезные занятия шахматами с учебой во Второй школе и предпочтение было отдано шахматам.

Сочинения мы писали раскрепощенно, свободно излагая все, что придет в голову. Это переносилось и на литературные олимпиады, в которых мы участвовали. В 8-м классе на районной олимпиаде нам не понравилась тема, предложенная организаторами (то ли слишком «детская», то ли примитивная), что мы и выразили вслух. Реакция организаторов была неожиданной: нам предложили каждому писать, о чем хочет. Выпустив джинна из бутылки, пока мы писали, они хватались за головы: кто мог предположить, что 8-классники захотят анализировать Камю. Я, впрочем, писал «всего лишь» о Павле Когане, которым тогда бредил. Зато по окончании олимпиады те же организаторы были очень довольны своим решением: уровень работ оказался гораздо выше, чем обычно. В 9-м классе на районной олимпиаде предложили для разбора повесть Алексина «А тем временем где-то...». Повесть показалась мне моралистской, фальшивой, о чем я и написал, обвинив автора в том, что он не доверяет читателю. Работу оценили II премией, написав в рецензии «не боится критиковать произведение, предложенное на олимпиаде». А у меня и в мыслях не было каких-то запретов. Мы привыкли писать, что думаем. Но дальше случился конфуз. На городской олимпиаде потребовалось сравнить стихи о полете в космос Твардовского и Мартынова. Оба стихотворения мне не понравились, и я бодро их раздолбал, отметив, что у Мартынова хотя бы ритмика соответствует описываемому событию. Разбирая на уроке результаты олимпиады, Раскольников назвал мою работу самой плохой. «Как же ты не увидел, – расстроенно говорил он – что стихи Твардовского та-лант-ли-вые», и в доказательство читал строфы стихотворения.

В 1968 г. в школу пришел Виктор Исаакович Камянов, и Раскольников отдал ему два, по его мнению, самых сильных класса – «А» и «Д» (в 9-й были набраны еще 2 класса). Мы смогли сравнить методы обучения двух преподавателей, и некоторые наши девочки, сразу расставив точки над i, демонстративно бегали на уроки литературы к Раскольникову в другие классы.

Уйдя из школы через год после разгона, Феликс Александрович начал работать в 45-й школе, однако, по рассказам, вынужден был уйти оттуда, отказавшись поставить «нужную» отметку чьей-то дочке. В 1979 г., на шестом десятке, он уехал с семьей в Канаду, где в буквальном смысле начал с нуля, с работы, далекой от литературы. На его проводы собралось много бывших учеников. Сейчас он профессор-русист в Мичиганском университете в США.

Сменивший Раскольникова в 10-м классе Камянов, человек ироничный и язвительный, своих пристрастий не скрывал. Будучи погруженным в современную литературную жизнь, он давал хлесткие оценки различным советским писателям. Уроки его были интересными, однако, в отличие от Раскольникова, он все-таки подавлял учеников своим мнением. Если с Феликсом Александровичем можно было спорить, то здесь это не очень-то поощрялось. Какой-нибудь язвительной репликой он мог осадить спорщика так, что продолжать не хотелось. Камянов вел в школе два факультатива: о русской поэзии Серебряного века (в виде лекций) и о современной литературе, где школьники обсуждали выбранные им произведения. Оба факультатива собирали аудиторию (конечно, не сравнимую с лекциями Якобсона). Помню забавный эпизод: обсуждался только что вышедший фильм «Доживем до понедельника» (на «современном» факультативе говорили и о кино). Я не успел посмотреть фильм заранее, и, собрав компанию, отправился в кино с последних уроков. Когда мы пришли после просмотра, факультатив уже заканчивался. Увидев ворвавшихся в класс школьников, Камянов поразился, откуда мы взялись так поздно. Мы объяснили, что прямо с обсуждаемого фильма. Тогда нас попросили поделиться свежими впечатлениями. Переполненные эмоциями, мы только и смогли сказать: «Добрый фильм», что, судя по всему, прозвучало вразрез с завершавшейся дискуссией, итог которой был подведен примерно такими словами: «Фильм весьма упрощенный, и такому педагогу, как Анатолий Александрович, в нем просто не нашлось бы места».