Во второшкольном интерьере

Наш учитель –

Наш учитель

Наш учитель

Наш учитель, –

Наши первые впечатления от Анатолия Александровича очень точно описаны в Юркиных воспоминаниях. Фигура Якобсона заслуживает не одной книги, а в этих, весьма кратких воспоминаниях, я попробую отразить лишь немногие весьма отрывочные воспоминания о нем в период, когда он был нашим учителем. Интересующихся читателей можно отослать к литературе¹⁴, а также к прекрасной статье Г.Н. Фейна «Памяти Якобсона», перепечатанной в настоящем сборнике¹⁵.

Вообще, подбор преподавательских кадров во Второй школе заслуживает отдельного исследования, и я полагаю, что если покопаться в архивах Лубянки того периода, там такое исследование обнаружишь наверняка.

Среди учителей, скорее всего удостоившихся пристального внимания Конторы Глубокого Бурения, как шутили у нас тогда, кроме Анатолия Якобсона, были и Феликс Александрович Раскольников и Израиль Хаймович Сивашинский, Герман Наумович Фейн и (по старой памяти) Алексей Филиппович Макеев.

Думаю, что не меньший интерес вызывал у вышеозначенной конторы и подбор учеников. Проанализировав национальный состав учащихся, любой, даже «непредвзятый» аналитик с Лубянки пришел бы в состояние шока. Кроме того, как раз в тот период, когда в школе появился Якобсон, к нам в класс пришел Сашка Даниэль, который сразу после ареста Юлия Марковича Даниэля переехал из Новосибирска, где он учился в математическом интернате, в Москву, к матери – Л.И. Богораз. Ни одна московская школа не принимала его, пока Якобсон не привел его к Шефу, который взял его сразу (прекрасно понимая, какой резонанс это вызовет в соответствующих органах).

Как я уже упоминал, в первый же день мы познакомились и с Наумом Матусовичем Сигаловским, любимым и очень всеми уважаемым учителем физики. Это был очень крупный, можно сказать монументальный, совершенно седой «старик»^, во всяком случае, именно такое впечатление Матусович (а вскоре все за глаза стали звать его только так) произвел на меня при первом знакомстве. Вскоре выяснилось, что его монументальность заключается отнюдь не только в размерах.

В отличие от Музылева, Матусович говорил на языке, который лишь с большим трудом и только после некоторой тренировки, мог быть принят за русский. У него был удивительный и весьма специфический акцент¹⁶, отнюдь не местечково еврейский, как могло бы показаться в первый момент. Первое время этот акцент затруднял понимание, особенно на лекциях, но вскоре мы все привыкли и перестали его замечать, тем более, что содержание его речей всегда доставляло бездну удовольствия. Свое знакомство с нами он начал фразой, вошедшей в анналы Второй школы:

«Ви должны поньять, что ви пришли в школу для ненормальных детей!»

Это заявление сразу же вызвало бурное веселье всего класса, впрочем, со временем стало ясно, что он был недалек от истины. Не менее интересно было и еще одно высказывание Матусовича, точно отражавшее не только его личное мироощущение, но и взгляды практически всех остальных учителей школы на обучение и воспитание «вундеркиндов». Он любил повторять:

«Коль скоро ви не будете знать физику, вам нет смисла учиться (с ударением на первом слоге) в этой школе»¹⁷.

Впрочем, с соответствующей заменой «физики» на что-то другое, нечто аналогичное говаривали и все остальные преподаватели Второй школы.

Наум Матусович бесспорно заслуживает отдельной и большой главы, а, быть может, и книги. Здесь же мне бы хотелось попытаться хотя бы кратко рассказать об этом человеке. Насколько известно, он не был профессиональным учителем. В школу его, на наше счастье, привела беда. По непроверенным слухам он был крупным специалистом по радиоэлектронным системам ракетного вооружения. Пострадал в какой-то крупной ракетной катастрофе, долго лечился, и дальнейшая работа по специальности стала невозможной. В обстановке истерической секретности, сопровождавшей в те годы все наши ракетно-космические работы, никаких подробностей, мы, естественно, не знали да и знать не могли. По глухим оговоркам моих родителей у меня долгие годы была уверенность, что это была катастрофа с маршалом Неделиным. Лишь через много лет я узнал, что эта катастрофа произошла в 1960 году, почти за 5 лет до описываемых событий.

В середине года Матусович заболел (что-то у него было с ногами, кажется, тромбофлебит) и лег в госпиталь. Несколько человек из класса решили его навестить. Это было серьезное приключение. Сбежав с уроков, мы поехали на Госпитальный вал, где расположен Главный военный госпиталь им. Бурденко. Караул нас не пустил – малы еще, да и пропуск никто не заказывал. Кто-то подсказал, что где-то сзади есть дырка в ограде. Короче, в корпус мы как-то прорвались. Долго искали, наконец, кто-то из обслуги сжалился и провел нас к нему. По дороге мы шли через старое госпитальное здание. Больные лежали в коридорах, палаты по дороге были огромные – человек на 10. Каково же было наше изумление, сильно добавившее нам «детского пиетета» по отношению к любимому учителю, когда нас ввели в довольно большую, отдельную палату, где помимо кровати был письменный стол, кресло и что-то еще, совершенно не больничное. Дело было в том, что при выходе в отставку (по-видимому, по болезни) ему присвоили генеральское звание. Наум Матусович страшно удивился нашему нашествию, но, как нам показалось, был очень ему рад.

Думаю, что и до Второй школы, Наум Матусович хорошо понимал, что происходит в стране. Работа же в «рассаднике диссидентства» привела к тому, что он, вместе с сыном Мишкой (выпуск школы 1972 г., один год с Сашкой Якобсоном) начал слушать и активно обсуждать всяческие «голоса». По непроверенным слухам, на него донесла жена. Его таскали на Лубянку, устраивали всевозможные пакости. Вскоре он уехал в США.

В один из первых дней мы познакомились и с четой Катков. Толя Каток, аспирант Мехмата, и его жена Света, студентка того же Мехмата, вели у нас семинары по «спецматематике». В Толе мы с Яшкой сразу же признали того «учителя», который собрал вокруг нас компанию молодежи при нашем первом приходе в школу.

На первом уроке, не входя в долгие объяснения, зачем и для чего, Толя Каток предложил забавную задачку:

• 
  имеется мешок, в котором лежат все буквы русского алфавита, причем количество их не ограничено. Вытаскиваются 5 букв. Может ли получиться слово «КАТОК» (точно помню, что в этот момент мы еще не знали фамилии учителя, поэтому выбор слова вызвал некоторое недоумение).
  

В первые же дни мы познакомились с «Фантомасом» – учителем географии Алексеем Филипповичем Макеевым. Алексей Филиппович был абсолютно лыс, чем и заслужил это прозвище. К сожалению, об этом незаурядном человеке со сложной и исковерканной временем судьбой очень мало известно. Вкратце его судьбу можно считать типичной для поколения. Офицер, участник войны, политзэк, отсидевший в сталинских застенках более 17 лет, участник и один из руководителей Кенгирского восстания в лагерях в 1954 г., упомянутый в «Архипелаге».

Вскоре после нашего окончания школы БиБиСи передало, что, будто бы еще в лагерях он сотрудничал с НКВД, и будто бы он настучал на кого-то, готовившего побег. Неизвестно, правда ли это была или нет, однако вскоре после этих передач Макеев покончил с собой.

Помимо своего пристрастия к контурным картам, чертить, раскрашивать и, главное, сдавать которые нам приходилось в немереных количествах, Фантомас был заядлым туристом, лыжником и бессменным начальником школьных туристических лагерей. Об этой его деятельности в школе ходили легенды¹⁹, но я в этот лагерь не ездил, поэтому ничего своего рассказать не могу.

Анатомию и биологию преподававала Ольга Ильинична. К сожалению, не помню ее фамилии, но ее уроки в восьмом классе были в числе самых интересных. Как и по большинству других предметов, эти уроки проходили по совершенно особой программе, весьма мало связанной с обычной школьной. Ниже, в главе, посвященной программам и предметам, о ее уроках будет рассказано несколько подробнее²⁰.

Химию у нас преподавал Валентин Михайлович Полонский^ – очень симпатичный и, на первый взгляд, довольно тщедушный молодой человек в очках. Вообще не помню самих уроков химии в восьмом классе, а с Полонским связаны две забавные школьные легенды.

Сильное впечатление оставили уроки черчения, которые в 8 и 9 классах вела Евгения Иосифовна Сегаль. Домашние задания по черчению отнимали немало времени, и даже потребовали серьезной помощи моего отца. Так же как и с русским языком, это несколько раздражало, но по программе черчение в 9-ом классе закончилось. Впоследствии, на первом курсе МИРЭА, я с удивлением обнаружил, что откуда-то весьма неплохо знаю начертательную геометрию, да и практические навыки черчения у меня оказались существенно выше, чем у многих одногрупников.

Остальные школьные учителя 8-го класса почти не запомнились, и, хотя по дневнику и можно установить их фамилии, но рассказать про них что-нибудь дельное я не способен.

НЕМНОГО ИСТОРИИ
Попробую рассказать об истории возникновения Второй физико-математической школы с историко-филологическим и физкультурным уклоном. В системе школьного образования Советского Союза шестидесятых годов, да и вообще в «Системе», Вторая школа представляла собой абсолютный нонсенс. Подобного учреждения в «Системе» не могло быть по определению, однако оно возникло, и более того, смогло просуществовать более 10 лет.

Рассказ этот я услышал от Исаака Семеновича Збарского через много лет после окончания школы. К огромному сожалению, не пришло в голову записать по горячим следам. Поэтому сейчас вынужден пересказывать по памяти, не ручаясь за точность.

По известному закону диалектики о «переходе количественных изменений в качественные», вся эта система не могла не привести к серьезным изменениям в самом существе школьного образования. Казалось бы, отбор производился только по математике. Однако, сам факт серьезного отбора с большим конкурсом приводил к тому, что в школе формировался коллектив учащихся, абсолютно не похожий на обычные советские средние (ведь слово-то какое придумали гнусное) учебные заведения. В основной массе все хотели учиться, и видели, что их учат. Это, соответственно, формировало и коллектив педагогов.

К началу шестидесятых годов школа завоевала определенное имя в среде московской интеллигенции. Это привело к тому, что многие представители научной и гуманитарной элиты стали приводить в школу своих детей. Многие представители этой, казалось бы «золотой молодежи», прекрасно учились в школе и впоследствии вполне достойно продолжали свои династии, зачастую, впрочем, в совершенно иных областях интеллектуальной деятельности.

По воспоминаниям Исаака Семеновича, прием этих учеников, как правило, сопровождался почти обязательной беседой с Шефом, в ходе которой академику, профессору, адмиралу и т.п. объяснялось, что принять его отпрыска в школу без разрешения ГорОНО практически невозможно. После бурных объяснений Шеф, скрепя сердце, соглашался, но лишь «за взятку». В качестве таковой соответствующий представитель интеллектуальной элиты брал на себя обязательство либо прочесть курс лекций (по субботам), либо вести факультатив, либо прислать в школу молодых учеников и т.п.

Собственно говоря, Евгений Борисович Дынкин и положил начало этому, весьма позитивному «взяточничеству». Как раз в то время, когда он со своими аспирантами и студентами пришел в школу, что называется, всерьез, в школу поступила Ольга Дынкина, его дочь.

В результате только на нашей памяти в школе, наряду с Дынкиным, активно работали профессора МГУ Б.В. Шабат и проф. О.В. Локуциевский, читали лекции такие блистательные физики, как проф. М.С. Хайкин, дочка которого училась на нашем потоке, и академик А.С. Боровик-Романов, сын которого поступил в школу чуть позже.

Еще до Е.Б. Дынкина активно участвовал и в математической и в общекультурной жизни школы и академик Израиль Моисеевич Гельфанд.

Профессор Физтеха В.П. Смилга не только вел факультатив по физике, но и организовал в школе (еще в 1968 г.!!!) прием «специального экзамена», успешная сдача которого давала преимущественное право на поступление в Физтех.

Названные мною фамилии отнюдь не исчерпывают список «Взяткодателей». Я привел лишь тех, да и то, наверное, не всех, с кем пересекался лично.

Если в области специальной математики основную роль в первые годы развития школы как математической, играл Е.Б. Дынкин и его ученики, то подбор остальных кадров практически определял В.Ф. Овчинников и узкий круг его единомышленников, в который в разные годы входили И.С. Збарский, Ф.А. Раскольников, З.А. Блюмина, Г.Н. Фейн и некоторые другие учителя. Как мне кажется, в школе некоторым, возможно – неявным, образом осуществлялась и обратная связь. Учителя, явно не находившие «общего языка» с учениками, как правило, не задерживались в школе надолго. Дело было не в строгости или иных личных качествах учителя. Негласная школьная молва достаточно объективно оценивала как знания предмета и общую культуру преподавателя так и его человеческие качества и способность к нестандартным решениям в сложных, зачастую конфликтных «педагогических» ситуациях. Не менее существенным критерием оценки было и наличие (или отсутствие) стремления и желания научить ученика думать, а не просто знать. При этом, окунувшись в особую культурную среду, формировавшуюся в школе, ученики мгновенно, шестым чувством, определяли представителей инородной, «наробразовской культуры», искренне не способных всерьез, а не понарошку, относиться к ученикам, как к личностям.

В результате в школе возникла трехуровневая система естественнонаучного образования. Высшим, хотя и не вполне организационно совершенным и стабильным уровнем были лекции, семинары и факультативы «великих». Следующим уровнем были стабильные, включенные «в сетку часов» лекции по «спецматематике», которые, как правило, тоже читали серьезные ученые, и семинары, которые вели их ученики. Ну, и наконец, обычная математика и физика, которые вели школьные учителя. При этом уровень преподавания этих, «обычных», предметов тоже был исключительно высоким.

Конечно же, и в условиях Хрущевской «оттепели» и, уж тем более, в период Брежневских заморозков, в школе не могло не быть преподавателей, не только не вписывающихся в эту культурную среду, но и активно ей противодействующих.

Необходимо отдать должное В.Ф. Овчинникову – даже среди школьных «стукачей» слабых учителей не было.

И химичка Клавдия Андреевна Круковская, о которой слагались легенды, (а непечатные надписи «Крука-сука» еще долгие годы после нашего ухода из школы можно было найти и в горах Кавказа и Памира и даже в Парижских общественных туалетах) и математик Алексей Петрович Ушаков по прозвищу Бегемот, о котором по школе ходили упорные слухи, что он идейный и «служебный» коллега «Круки», и историк Илья Азарьевич Верба, официально присланный для срочного исправления вреда, нанесенного нашим юным умам Анатолием Якобсоном, все они были весьма неплохими учителями, особенно если сравнивать их с уровнем обычного учителя из обычной районной школы^.

Нам, ученикам школы, трудно судить, происходило ли формирование педагогического коллектива школы стихийно, или было сознательной политикой Овчинникова, Дынкина и его учеников, Збарского, Якобсона, Фейна, Блюминой, Раскольникова, Камянова, Сигаловского, Смилги и ряда других блестящих педагогов. Однако совершенно очевидно, что во второй половине 60-х годов в школе сформировался удивительный симбиоз блестящих преподавателей естественников с широчайшим гуманитарным кругозором и не менее блестящих преподавателей гуманитарного цикла, которые ясно понимали важность и необходимость серьезных естественнонаучных знаний. В эти годы Вторая школа имела устойчивую репутацию физико-математической школы с историко-филологическим уклоном. Небезынтересно, например, что Зоя Александровна Блюмина, блестящий педагог словесник, в 67-69 гг. была завучем школы по математике.

Начав писать эти заметки, я стал разыскивать любую дополнительную информацию о школе. Меня интересовала дальнейшая судьба некоторых наших учителей, о которых у меня не было достоверной информации. Запросив в Yandex-е «Музылев» я довольно быстро нашел два материала, в которых упоминался наш Александр Владимирович. Одним из них была любопытная статья Л.А. Ашкинази «Школа как феномен культуры», в которой на примере математических школ 60-х годов вообще, и Второй школы в частности, изложен весьма интересный взгляд на удивительное сочетание гуманитарного и физико-математического образования, присущего этим школам²⁵.

К моменту нашего поступления в школу, т.е. к 1965 году, в стране сменилось руководство. Импульсивного реформатора Хрущева сменил долгосрочно-застойный Брежнев. Хотя на тот момент еще было трудно представить масштаб застоя, к которому приведет страну это новое руководство, но то, что «оттепель» сменилась «сильным похолоданием», а затем и «заморозками», видно было сразу же. Не могло это не коснуться и системы образования, ведь всякая новая метла метет по-новому. Политехнизацию среднего образования не то, чтобы отменили, но фактически она полностью заглохла. Более того, с 1965-66 учебного года школы перевели на десятилетний цикл образования.

В связи с этим и был произведен эксперимент по приему в 7-е и 8-е классы, счастливыми участниками которого мы и стали. В 8-м классе мы еще застали в школе остатки производственных цехов на втором этаже, а также некие глухие упоминания о том, что выпускные одиннадцатые классы делятся на «математические» и радиотехнические». Придя в 9 класс, мы обнаружили, что «цеха» разобрали, а на их месте построили новые аудитории.

Школам пришлось вынести двойной выпуск – одновременно выпускались 11-е и 10-е классы. Для нашей новой школы это было особенно сложно: одновременно выпускалось 14 (!!!) классов. Вся эта ситуация создала огромную напряженность с поступлением в ВУЗы, которые, естественно не имели возможности увеличить прием в 2 раза, что автоматически привело к росту конкурса. Тем не менее, практически все выпускники Второй школы поступили в ВУЗы, причем в самые «престижные», о чем нас 1-го сентября 1966 года извещал большой плакат, висевший в вестибюле школы.

Так что к началу второй половины 60-х годов Вторая школа подошла, что называется, в «пике формы» и на явном творческом подъеме. Однако всякий подъем, особенно подъем самостоятельный, не санкционированный, а уж тем более, творческий, в той стране и в те времена мог быть только предварительной ступенью для спада, или, что еще хуже, падения. Школа раздражала всех и вся. В упомянутой выше статье Л.А. Ашкинази сформулирована основная причина этого чиновничьего раздражения: «Школа была абсолютным нонсенсом в силу своего главного свойства – в ней учили думать». Такую школу в такие годы просто не могли не попытаться разогнать. Необходимо было только найти предлог. Долго искать «наробразовским» охранителям не пришлось. Начало долгой (почти 5-и летней травле) было положено скандалом, странный характер которого очень точно выявил, как собирается «мести» новая метла. В первом выпуске 10-х классов было три класса, математику в которых вел Е.Б. Дынкин. В той же статье скандал описан так:

«В 1966 г., когда Дынкин заканчивал свою параллель из трех десятых классов, разразилась катастрофа. В этих классах около половины учеников должны были получить медали. Такое отклонение пройти без скандала не могло. Отчасти он был связан, по-видимому, с тем, что наши советские родители стали писать жалобы, так как кому-то медали не досталось. Начались вызовы то на один ковер, то на другой, комиссии, разборки, приказы... В итоге Дынкина из школы «ушли», хотя он и остался руководителем ВМШ МГУ.

В 1967 г. за подписание письма в защиту Гинзбурга и Галанскова его уволили с мехмата. Он оказался без работы и потерял возможность – по крайней мере, легально – сотрудничать со школой».

Не меньшим жупелом для властей предержащих была «кадровая» и «закадровая» политика В.Ф. Овчинникова, как в части учителей, так и в части учеников. Под «закадровой» имею в виду широкую практику чтения преподавателями школы во внеурочное время лекций на темы, отнюдь не всегда связанные с учебным процессом. В неменьшей степени «охранителей» раздражала система приглашения лекторов (часто родителей учеников), читающих лекции по самым разным, зачастую весьма нетривиальным, и абсолютно не учебным проблемам.

Из лекций, которые читали преподаватели, можно упомянуть лекции Анатолия Якобсона о русской поэзии, где кроме собственно «поэтических» моментов, естественно затрагивались и «историко-поэтические», а история большинства русских поэтов первой половины XX века, да и сами их фамилии были в эти времена предельно табуированы. Его «поточные» лекции по истории, хотя, формально, и лежавшие в рамках курса истории, также могли дать пищу «компетентным органам».

Обычно лекции заканчивались следующим:

Например, то, что хорошо помню сам:

Не менее интересны и необычны были лекции Германа Наумовича Фейна о философии Льва Толстого.

Можно себе представить, что по этому поводу думали и писали представители Конторы в своих подробных отчетах.

В этом же ряду находился и ЛТК (Литературно-театральный коллектив) – школьный театр, созданный и бессменно руководимый Исааком Семеновичем Збарским. Подбор пьес, которые ставились, читались и обсуждались в театре, и сам коллектив ЛТК, где практически на равных участвовали и восьмиклашки и студенты-старшекурсники, бывшие выпускники школы и преподаватели, все это не могло не вызывать раздражения.

В школу приезжали актеры опальной Таганки, неоднократно бывал и выступал Булат Окуджава, Михаил Анчаров, устраивались регулярные литературные концерты.

Из «внешних» запомнился цикл лекций о проблемах международной политики, которые прочел крупный, по-видимому, диссидентствующий, аналитик из МИДа, вернувшийся из длительной зарубежной командировки. Лекцию он начал с просьбы ничего не записывать и выключить магнитофон. Это произвело на всех «серьезное» впечатление. Идеи о «полюсности» современного мира, об устойчивости «трехполюсного мира» (СССР, США и Китай) и неустойчивости двухполюсного (СССР, США), столь модные сегодня, у меня остались в памяти с тех давних пор. (Возможность существования однополюсного мира даже диссидентствующий политолог тогда просто не мог себе представить).

Очевидно, что власть должна была быть недовольна и отсутствием «политически грамотного подхода» к «национальному» вопросу. Действительно, как написано в уже упомянутой статье Л.А. Ашкинази, «национальный вопрос … во 2-й … школе не стоял. И это – во времена не просто государственного (что одно время было модно подчеркивать), а активного государственного антисемитизма. По-видимому, отсутствие проявлений анти­семи­тизма в этих школах было следствием культуры, которая всегда как-то ограничивает пошлость среды». Возможно, такое объяснение отсутствия антисемитизма во Второй школе и является частью правды, но весьма малой частью. Просмотрев выпускные фотографии тех лет, что легко сделать, зайдя на сайт Второй школы (http://www.school2.ru/), легко убедиться, что антисемитизм было проявлять почти некому. Именно этот факт и раздражал власти. Достоверно известно, что Овчинникова не раз вызывали в соответствующие инстанции и требовали, чтобы он навел порядок с приемом евреев в школу и хотя бы соблюдал среднюю процентную норму. Тем не менее, все оставалось по-прежнему.

Все эти факторы, в сочетании с массовым (по тем временам) отъездом преподавателей в Израиль, активной диссидентской деятельностью Якобсона (он в эти годы был редактором «Хроники текущих событий»), упомянутым делом Сигаловского, приемом в школу Сашки Даниэля²⁶, не могли не вызвать недовольства, раздражения, а потом и озлобления властей. Начались бесконечные комиссии, проверки. В разгар всех этих событий сменилось Московское партийное руководство. «На Москву», т.е. первым секретарем МГК КПСС, был посажен недавний руководитель советских профсоюзов В.В. Гришин. «Проблема Второй школы» была доложена лично ему, и, проявив неожиданную образованность и способность к не вполне очевидным выводам, он сформулировал четкую и недвусмысленную позицию партии: «Лицеи нам не нужны, мы знаем, к чему они приводят».

Результат был очевиден. В 1971 году Овчинникова чуть было не исключили из партии (ограничились строгим выговором и снятием с работы без права преподавания в школах). Одновременно сняли с работы всех завучей. Владимир Федорович в последние годы был Директором ВМШ (по совместительству). Эту работу ему, к счастью, не запретили, а у руководства Мехмата хватило гражданского мужества не проявить похвального рвения. Долгие годы это было для него единственной возможностью заработка.

Так закончился романтический период развития Второй школы. То, что называлось Второй школой впоследствии, не является предметом этих записок.