Ястребиный орёл
жүктеу/скачать 2.39 Mb.
|
— 27 —— Не печалься, о падишах! Ведь судьбу изменить невозможно... (Хорасанская сказка) Время шло, особых находок не было, а сотрудничество наше с Игневым, к сожалению, развивалось как-то кисло. Я не придавал значения мелочам, считая, что главное — относиться друг к другу по-человечески и делать вместе дело, но, как выяснилось позже, зря игнорировал некоторые психологические нюансы. Как бы то ни было, мы договорились спланировать на предстоящую весну решающий удар: отправиться вместе на заключительные поиски, для чего я разрабатываю детали маршрута, а он продолжает до весны наблюдения и обеспечивает транспорт. ◄ — 28 —Какую жертву принести? Что воле волн доверить надо, Чтобы нашла тебя за то В пустыне вышняя награда?..
Глазки к глазкам тянутся... Кавалеры не идут, Только обещаются... (Русская народная песня) Так до позднего вечера вели они любовную беседу, а когда наступила пора вернуться птице Симург, отправился шахзаде на берег реки, залез в лошадиную шкуру и снова провел всю ночь в мечтах о любимой... (Хорасанская сказка) «8 февраля. Дорогая Клара! ...Сегодня впервые в огромных стаях кормящихся жаворонков единичные птицы вдруг начали взлетать свечкой вверх, зависая там с пока еще короткой, словно пробной, песней. И я бы спел (хоть всю зиму петь могу), но у нас опять сплошная кайтарма; не допоешься до тебя...» «28 февраля. Здравствуй, Зина! До начала календарной весны еще один день, а весенние флюиды уже вовсю проникают в поры бытия. Вновь замешивается магический раствор, без которого невозможно вымостить Дорогу Жизни... А я по-прежнему занимаюсь какой-то фигней типа экологической изоляции жаворонков, вместо того чтобы заняться делом и изучить что-нибудь стоящее типа сексуального поведения саксаульной сойки (открытой, кстати, в прошлом веке Зарудным) или на худой конец — саксаульного воробья (такой тоже есть). Жаворонки мои чирикают все вдохновеннее, все меньше тратят сил, добывая хлеб насущный, все чаще прерывают ненасытные групповые кормежки лирическими парными полетами. Я бы тоже, Ирида, с тобой парно полетал... Ведь я сам, как ты, Цитера, знаешь, нахожусь вне этой фенологии. Потому что в моих душе и теле, как и в твоих, Рати, стройных ногах, круглый год — вечная весна. Даже в самый что ни на есть зимний дождь или осенний снег. Потому что, сама пойми, Киприда, мотаюсь я по здешним красотам день и ночь; вокруг солнце, ветер, птицы, счастье... и никаких мирских отвлечений от вдохновенного и самоотверженного, но столь бездарно-аскетического аспирантского труда... Гори все синим пламенем. И поэтому, как ни скучаю я по тебе, Пафия, беспринципное мужское воображение все же постоянно рисует бесконечный калейдоскоп откровенно смелых образов, придавая необузданным фантазиям почти осязаемую реальность. Почти. В этом, радость моя, Исида, и весь вопрос. Ведь ты, как всегда, понимаешь меня, Книдия? Просто не знаю, Ювента, что и делать... В конце концов, Клава, ради чего я здесь корячусь? Ради того, чтобы другим сделать лучше, и самому быть лучше. А это значит, опять все ради того же. Ведь недаром вон за тем бугром (в Иране) считается, что душа смертника у входа на тот свет будет встречена либо прекрасной девушкой, либо ужасной старухой — по благости дел и устремлений покойного. Моя надежда, Роза, — быть встреченным там тобой... Вот и получается, Лиза, что твой образ и все прочие образы — это как лежащие на столе любимая книга в знакомом тисненом переплете, книга, которую с удовольствием перечитываешь по многу раз, а рядом с ней — мимолетные красочные журналы, поражающие качеством полиграфии ненатурально-идеальных иллюстраций. Когда все путем, все на своих местах и все движется, невозможно удержаться от соблазна, чтобы, плюхнувшись после мирских мотаний перевести дух, не полистать экзотически-притягательные картинки. Но вот если что-то не так или в чем-то туго, и все буксует, и свет не мил или если вдруг о главном подумается, то в такой момент даже от случайно брошенного взгляда на яркую журнальную обложку откровенно мутит. И тянет к той самой заветной книге, которую берешь в руки и уже от одного этого в душе разливается успокоение и начинает замешиваться уже не просто магический, а Самый Главный Вселенский Раствор; начинают вновь пробуждаться казавшиеся исчерпанными силы. Потом открываешь ее, либо случайно, наугад, либо на оставленной в прошлый раз закладке, либо заново с первой страницы, и начинаешь переживать ее снова, поражаясь непреходящей новизне, сродству ее ауры твоим собственным электронам, своей от нее зависимости и нежеланию когда-либо читать что бы то ни было еще. А поднабравшись от знакомых страниц утешения и поддержки (без которых — хоть в петлю), заново встаешь, расправляя, блин, вновь ставшие широкими и надежными плечи; вновь смотришь на далекий горизонт мужественным стальным взглядом (круто играя желваками на скулах); вновь ощущаешь силу в своих (опять мужских и надежных) руках; вновь не роняешь уже (скупую мужскую) слезу; и вновь непроизвольно, дрын зеленый, заглядываешь под диван: не там ли закинутый куда-то накануне журнал?.. И ты знаешь, что примечательно? Как раз перед нахождением гнезда фасциатуса в Копетдаге в 1892 году Зарудный радикально изменил всю свою жизнь, переехав из Оренбурга в Псков. И знаешь почему? Спасался от нависшей над ним женитьбы на какой-то из оренбургских красоток! Эх!.. Говорят, не чурался Николай Алексеевич дамского общества... Так-то вот... А иначе и быть не могло, это сразу чувствуется, когда читаешь, как он про птиц пишет. Сильно пишет, ярко и ласково».
Во всей округе стоит непрекращающийся гвалт тысяч птиц. Идет строительство гнезд: из зеленых стеблей травы птицы повсеместно вяжут на кустах сферические гнезда с круглым боковым входом. Зеленая трава гибкая, удобна для строительства, а потом высохнет и гнездо превратится в легкую, прочную, упругую и надежную постройку, защищающую и от палящего солнца, и от холодного ветра. Ежесекундно от колонии на соседнее поле струится непрекращающийся поток птиц, летящих за материалом для гнезд, а им навстречу — такой же поток птиц, несущих в клювах длинные зеленые травинки. От реки к полю летят просто воробьи, а от поля к реке — воробьи с зелеными усами».
Пишу на Сюнт-Хасардагской гряде — прямо на камнях, где остановился, возвращаясь из маршрута. Спускаясь вниз по сухому щебнистому склону, вдруг попал на зыбучий его участок и медленно пополз вниз, увлекая за собой камни в метре вокруг. Потерял равновесие и сел на еще ползущую вниз щебенку, лениво переводя дух и решив осмотреться, благо никуда не тороплюсь. На северном склоне хоть и нет густой тени, но все же не так жарко, как на прямом солнцепеке. Решив немного посидеть, посмотрев на округу в бинокль, я стащил с себя лямку саквояжа и поставил его рядом на камни. И в этот самый момент один из обломков щебенки вдруг отскочил от меня на полметра. Честно говоря, даже будучи от природы субъективным идеалистом, я все же не люблю, когда камни сами по себе прыгают... Смотрю — ничего. Присматриваюсь внимательнее и вдруг вижу, что один из кусков щебня привстает на толстеньких ножках и медленным основательным шагом направляется в противоположную от меня сторону... Саксетания! Среди всех саранчовых, от певучих сверчков и длинноусых кузнечиков до огромной всепожирающей саранчи, саксетания — мой любимый зверь. Представь себе серо-коричневого кузнечика сантиметров пять длиной, без крыльев и без усов; тяжеловесного, корявого; с мощным бизоньим горбом, с толстыми ногами; с шершавыми покровами, по цвету и текстуре точно напоминающими кусок щебенки, и ты получишь это удивительное насекомое, обитающее только в Копетдаге. Во всем облике этого копетдагского эндемика отчетливо просматривается такая основательность, устойчивость и неторопливость, что, глядя на него, невольно чувствуешь, что это создание ощущает себя весьма уютно на этом неуютном склоне. Обитая в засушливых горах, саксетания великолепно приспособилась к этим негостеприимным условиям: внешний вид в точности соответствует виду окружающих камней, если она не двигается, то и в упор не отличишь (даже сидя, она умудряется расположить тело так, чтобы ее не выдала падающая от солнца тень). У самца, которого я держу в руках, внутренние части задних ног ярко-синие; не знаю как, но насекомые явно используют это при общении с себе подобными. Крыльев у этого пустынно-каменистого мини-танка нет, летать не может, ходит пешком по небольшому пятачку своего местообитания, а в случаях крайней опасности неохотно прыгает. Я своего знакомца после первого прыжка прыгнуть больше уже так и не заставил, даже подталкивая сзади пальцем. Неравнодушен я к этому виду: уж больно особое существо; да и живет только здесь, что невольно создает у меня ощущение особого с ним родства. А с другой стороны — тоже ведь своего рода саранча; наловить да поджарить. С нас станется, еще и в ресторанах будем подавать «уникальное национальное блюдо из краснокнижных эндемиков». Как у Зарудного: «В годы обильного своего появления саранча может доставить быстро приготовляемое, жирное и лакомое блюдо. Его делают таким образом: у пойманных насекомых обрывают крылья и ноги, оставляя, однако, задние бедра; затем еще живыми, бросают в котел и, посыпая мелко истолченной солью, пекут в нем, все время помешивая палкою. По вкусу и запаху саранча, изготовленная так, напоминает наших речных раков... Что касается до меня, то я всегда с большим удовольствием разнообразил (этим кушаньем) свой стол. Белуджи... пекут саранчу просто в горячей золе». Да-а... Интересно, что у Муравских дома сегодня к ужину?.. Саксетания копетдагская. Может, и мне псевдоним взять: П-в-Копетдагский? По-моему, шикарно. Насекомое ушло по своим насекомьим делам, уже и не найти. Мне тоже нечего рассиживать, домой-то еще пилить и пилить. Военному, Ленке и Эммочке привет!» ◄ Вниз головой Объясни нам все это, если можешь... (Хорасанская сказка) «7 мая. ...На глинистом обрыве из трещины торчит голова очень маленькой ящерицы. Я не специалист, поэтому мне легко что-то кажется необычным, я сажусь на камень и начинаю наблюдать. Через секунду ящерица меняет позу, и я вижу на лапе широкие уплощенные пальцы — это геккон. Группа для любого зоолога особая; каждый читал в детстве об этих уникальных пальчиках с миллионами микроскопических ворсинок, позволяющих бегать даже по вертикальному стеклу и по потолкам. Сижу смотрю, никуда не тороплюсь. Интересно, почему здешние гекконы не кричат? Ни разу не слышал. Тропические виды резко рявкают необычным для ящериц образом. Я так вообще уверен, что название «геккон», «гекко» — звукоподражательное, имитирующее их крик. Геккон мой выскакивает из своего укрытия целиком, пробегает сантиметров двадцать, хватает что-то мне невидимое и вновь замирает неподвижно, но я уже могу разглядеть его целиком, вместе с кольцами жестких шипиков на хвосте: это колючехвостый геккон! Хо-хо! Я знаю, по крайней мере, несколько герпетологов, которые позавидовали бы мне сейчас черной завистью: это — редкость. Хотя как знать, может, просто не искали достаточно внимательно? Иногда, наблюдая такое, невольно задумываешься о том, как важно, чтобы на каждый интересный объект или проблему нашелся интересующийся ими человек. Уж, казалось бы, кто только и чего только не изучает, а все равно неизученного больше, и ни конца ему не видно, ни края. Может, и с этим колючехвостым лилипутом так же? В любом случае непонятно, чего ради он торчит здесь на виду, когда еще светло, зверь-то ночной. Впрочем, голод не тетка...» ◄ Черепаха на лету — Мы видим то же, что и ты, о мудрейший! Только как сие могло приключиться?.. (Хорасанская сказка) «10 мая. ...Долго шли с Наташей к Сумбару по дороге от Сайвана. Западная окраина Сайван-Нохурского плато. Место уникальное: отдельные деревья боярышника разбросаны среди открытого пространства покатых склонов, сохраняющих здесь почти исчезнувшие повсеместно ковыльные травянистые сообщества; роскошные травы с мягкими светлыми метелками переливаются под слабым ветерком нежными серебристыми волнами. Когда смотришь вокруг, скалистых ущелий не видно, они лишь проваливаются вниз крутыми склонами, а сбоку не видны. Беркут летает над ущельем, свесив в полете лапы вниз и держа в левой из них черепаху среднего размера. Вдруг она выпадает у него из когтей, но через несколько метров хищник в воздухе вновь подхватывает ее на лету — и опять левой лапой. Пилотаж, глазомер и ловкость ног: непросто, наверное, прихватить круглую и гладкую тортиллу, камнем падающую вниз. Впечатляет. А ведь он левша».
...Возвращаясь с Пархая, сошел с дороги посмотреть птичку на дереве и сразу обнаружил на штанине уйму клещей, в радостном возбуждении карабкающихся вверх, вверх, к моей пропотевшей кровонасыщенной плоти. Во клёво-то: сидят клещихи на травинках, ждут своего часа, когда зверь какой теплокровный, или скотина домашняя, или орнитолог пройдет в доступной близости, чтобы ухватиться когтистыми, поднятыми на изготовку лапками, зарыться поспешно в мех или пролезть под ткань, вспороть теплую кожу жесткими зазубренными члениками рта, проникнуть головой через ранку в податливую плоть и засосать, засосать наконец так неуемно желанную дурманяще-пьянящую кровь. Хоть один раз за жизнь, но вдоволь, раздувшись пресыщенной кожистой фасолиной, наполнив вожделенным тяжелым теплом неимоверно растянувшееся тело и черпая потом из этой питательной тяжести жизнь для тысяч яиц — будущего потомства на благо продолжения удивительного и неповторимого клещиного рода... Ведь каких только клещей и где только нет; целый мир клещей, в котором лишь малая часть — паразиты. Но уж зато эти — всем паразитам паразиты, такого изящества и совершенства адаптаций еще надо поискать... Это я сейчас соловьем пою про клещей, а тогда я непроизвольно стряхнул сразу «эту гадость», а потом уже удивился их не виданному мною ранее обилию, интересно стало проверить, сколько же их тут обитает. Прошел для эксперимента ровно двадцать шагов по траве (она здесь, поблизости от ручья, довольно густая и по колено), вылез на голое каменистое место и посчитал на штанах поштучно братьев меньших: семьдесят два клеща во всей своей весенней красе и ненасытности. А я, опять стряхнув их с выцветших штанов, бессовестно и сознательно (как может сделать лишь человек) обманул все их несостоявшиеся восторги, предчувствия и ожидания. Бывают и в клещиной жизни горькие, безрадостные минуты разочарований... Впрочем, это не самый удачный предмет для словоблудия, зря я изгаляюсь. Когда подумаешь, какие последствия может иметь один-единственный энцефалитный укус, понимаешь, что глупо шутить на эту тему. Ну так ведь для этого подумать надо...»
Вечером возвращаюсь назад по соседней гряде холмов, подхожу к той же отаре. Тот же чабан прямо на тропе (мне его не обойти), расстелив коврик для молитвы, творит намаз. Я заметил его издалека. Он был таким маленьким на фоне простирающейся за ним долины, хребта Монжуклы, вечернего неба и уже совсем вдали синеющего иранского горизонта. Согбенная фигура человека на коленях в глубоком мусульманском поклоне. И это было так особо — один человек в молитве среди всего вокруг. Именно так и есть, так и должно быть: его михраб — весь мир вокруг. Я тоже в церковь специально не хожу. Потому что я каждый день и каждый час в своей церкви... И в деревне на Волге, и в московском метро, и здесь, посреди этих холмов, на мусульманской земле... Церковь — дело особое. С детства у меня сохранились смутные воспоминания с вкраплениями ясно запечатлевшихся сцен: я совсем маленький, еще в школе не учусь; на улице снег, нам с Мамой почему-то надо выходить из дома необычно рано. Для этого даже потребовалось встать заранее. Вся обстановка странная, Мама как-то озабочена, не шутит; собирает меня, как на работу. Я спрашиваю: — Куда мы идем и зачем? — Пошли, Сережа, пошли, нас ненадолго эвакуируют. — Что такое эвакуируют? — Это когда надо выйти из дома, отойти в специальное место и подождать там. Но потом мы опять вернемся домой. — А почему это? — Ох... Потому что церковь сегодня будут взрывать... — А зачем ее взрывать?.. Церковь я помню лучше. Во-первых, потому что она долго была, стояла вплотную с нашим домом. Солидный купол, всегда казавшийся мне олицетворением надежности, прочности и устойчивости. Он гармонично круглел среди одинаковых своими гранями и углами пятиэтажных жилых домов с безликими клетками окон. Словно церковь никак не соглашалась с царящей, растущей и наползающей со всех сторон одинаковостью. Церковь именно не противостояла воинственно этой одинаковости, она просто смиренно не соглашалась с ней. Но помню я этот купол так хорошо еще и потому, что мне на всю жизнь запомнилась секунда, когда его взорвали. Мы вышли тогда на еще заснеженную улицу подмосковной Балашихи (по-моему, была весна) и сразу попали в поток других жильцов из нашего дома, так же сосредоточенно и неулыбчиво идущих в одном направлении. Толпа, как и всегда в те годы, выглядела серо-черно-синей, будучи одетой в одинаковые драповые зимние пальто с одинаковыми черно-коричневыми цигейковыми воротниками. Странно, но это помню отлично. Как помню и солдат оцепления, необычно стоявших в нескольких шагах друг от друга вдоль улицы, по которой двигался людской поток. Сами солдаты тоже были необычными: у каждого из них на поясе висела маленькая лопатка в чехле, а назывались эти солдаты новым для меня словом — «саперы». Мы прошли два квартала и встали за спинами солдат, стоявших уже гораздо более плотной цепью, сомкнувшись плечом к плечу. Я рассматривал их одинаковые стеганые зеленые ватники, перепоясанные коричневыми кожаными ремнями, и памятник Ленину, стоявший за линией солдат на высоком постаменте. Этот Ленин не протягивал руку куда-то вперед, почти привстав на мыски, как обычно делали другие Ленины, а стоял устало, как обычный человек, засунув одну руку за жилет под пиджаком. У него за спиной, метрах в трехстах, спокойной устойчивой громадой стояла церковь с ее округлым куполом. На фоне ее силуэта Ленин выглядел совсем маленьким. А в толпе вокруг нас я часто улавливал слово «храм». Храм — это и есть церковь. И вот мы стоим за цепью солдат и ждем. Сейчас храм должны взрывать. Никто вокруг не разговаривает громко, какой-то приглушенный полушепот, и все. Я все никак не могу понять, зачем же эту церковь надо взрывать, пытаюсь спросить про это у Мамы, но она почему-то не объясняет, невесело одергивая меня: — Помолчи, Сережа, стой спокойно. Перед шеренгами солдат на огромном пустом пространстве внутри оцепленной зоны суетятся несколько офицеров. Они сосредоточенно заняты чем-то, быстро ходят, переговариваются, отдают какие-то приказы, кто-то убегает, прибегает назад. Интересно, о чем эти офицеры думают? Волнуются? Ведь важная у них работа... Потом вдруг все эти движения разом замедляются, офицеры перестают командовать, и все поворачивают головы на церковь. И в толпе вокруг нас все тоже замолчали. И вдруг раздался взрыв. Почему-то помню, что звук взрыва и картина взрыва отпечатались в моей памяти отдельно друг от друга. Я еще потом удивлялся этому. Как же так? Ведь взрыв — это и есть взрыв. Гром взрыва потому и гремит, что что-то взрывают. Но в тот раз все было иначе. Раздался почему-то не очень громкий, какой-то приглушенный, словно поспешный, словно воровато скрывающий сам себя взрыв, звук которого быстро увяз в густом, уже весеннем воздухе. Потом купол, весь целиком, вместе с частью поддерживающих его стен, словно поднялся немного вверх и застыл на фоне неба на долю секунды, как застывает, уже начав двигаться после пуска, космическая ракета, перед тем как гордо и решительно рвануться в космос. А потом весь этот огромный купол вдруг растворился в никуда облаком красной кирпичной пыли. Я тогда еще опять удивился: церковь снаружи не была красной, и не видно было, что она сделана из красного кирпича, а когда ее взорвали, она вдруг лопнула кровавыми кирпичными брызгами... Совсем не помню, как реагировали на все это стоявшие вокруг меня люди, наверное, был слишком поглощен картиной, развернувшейся перед моими глазами. Красное кровавое облако продолжало оседать тяжелыми густыми клубами за спиной у памятника Ленину, который стоял все так же устало, даже не вздрогнув от неожиданного взрыва у него за спиной. А я думал: может, этот взрыв и не был для него неожиданным? Может, Ленин знал? Когда это было? Году в шестидесятом — шестьдесят первом? Мне лет пять-шесть было. С тех самых пор (с того утра, когда раздался взрыв) я перед церковью, как зданием, как концентрацией труда и веры, робею: святое место, тут спору нет. А вот на церковную службу не тянет. Ибо сказано: «...когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно». Не чувствую я потребности в посреднике. Я через посредников воблу на рынке покупаю. А в моих личных отношениях с... (сами понимаете, с Кем) мне посторонние взгляды ни к чему. Потому как, если я на посредника в таком деле соглашусь, то мне сначала надо в его всамделишности убедиться, а это дело хлопотное. Есть среди батюшек святые люди, есть, не спорю и уважаю стоиков. Так они и среди здешних чабанов есть, и среди московских инженеров. И так же, как среди инженеров, они среди батюшек — исключения. А может, я не понимаю чего. К тому же я некрещеный. Но главное мне все-таки понятно. Главное — это то, что мы с этим чабаном по сути совершенно одинаковые. И уж тем более неразличимо схожи мы для Того, Кто, может, и правда смотрит на нас с ним сверху, или отовсюду, или изнутри нас самих. Схожи в том, что у каждого из нас исходно — равный шанс... И отметку в дневник каждому из нас выставят по одним и тем же критериям. Мы — как два рядовых плечом к плечу: думаем на разных языках каждый о своем, а идем рядом в одном строю... «Первоначально все люди имели одну веру...» Еще вспомним это... Потому как не может же дурдом продолжаться бесконечно. Напридумывали, видишь ли, «верные — неверные, ортодоксы — протестанты»... Уж на что Чингисхан «дикарь и азиат», так и то в его «Книге запретов» все просто и ясно: похулил чужую веру — башку с плеч. Бог, он ведь для чего? Чтобы поддержать и примирить. Когда вокруг Бога распри, это уже — от дьявола. Тогда уж лучше так, как один мужик, который меня спросил однажды: «А баптисты — это кто? Это православные католики?..» Через тридцать семь лет после того саперного утра и через пятнадцать лет после моей первой встречи с ястребиным орлом, проработав два года безвылазно в сугубо зарубежной стране, я ощутил катастрофическое снижение уровня русского духа в крови и понял, что мне необходимо отправиться «полетать по Руси», дабы этого духа заново «нанюхаться». Для чего поначалу почему-то отправился на Аляску, которая в моем представлении и ощущениях всегда была огромным куском русской земли. Порассматривав медвежьи следы на глухом берегу реки Русская, я прошел по сухому еловому стволу, нависающему над голубовато-зелеными, быстро и ровно текущими струями, и уселся на него, свесив ноги вниз и анализируя знакомое уже ощущение, что Аляска, несомненно, все еще продолжает оставаться русской землей, сохраняя в себе тот самый пресловутый русский дух. Потому что я конечно же чувствую себя здесь явно иначе, чем в других местах того же континента, отчетливо ощущая то самое, трудноуловимое и непередаваемое нечто, исходящее отовсюду из самой земли, от гор, рек, деревьев и прочей «недвижимости». Многие называют это особой энергией, которая сродни твоей душе; может, так оно и есть, не знаю, похоже. При этом я в очередной раз привычно думал совсем не оригинальную мысль о том, что продажа Аляски была даже большей ошибкой, нежели ВОСР. Не лишись мы Аляски, пили бы наши погранцы по-тихому водку с канадскими коллегами, слух про это быстро бы дошел до американских погранцов, они бы канадским завидовали, в гости бы к ним чаще ездили, с нашими бы погранцами познакомились... Соседство ведь всегда свои собственные тропки протаптывает... Не было бы «холодной войны», весь мир был бы сегодня другим... Политикам-то легко выгребываться перед абстрактным «вероятным противником», а когда этот самый вероятный противник сидит напротив тебя за столом и два часа с тобой на незнакомом языке разговаривает, но всем все понятно, то это уже совсем другой расклад... Именно в этот момент у меня и выкристаллизовалось то, что подспудно зрело давно. Я понял, что, несмотря на всю окружающую меня благодать, русского духа мне здесь все же не хватает и что я должен, не откладывая, поехать по-настоящему домой, в Россию. И обязательно там покреститься. Я прилетел в Москву и пустился во все тяжкие, нанюхиваясь русского духа про запас перед вновь предстоящей отлучкой. Съездил в Смоленск на конференцию по охране природы. Смоленск — это очень русский город. Покурил на крылечке своего пустующего и разваливающегося без хозяев домишки в смоленской деревне Ксты, купленного прямо накануне поездки за кордон и в котором я ни дня так и не пожил. В пятидесяти метрах от дома зеленым бугром с вековыми липами круглеет курган, в котором похоронены отступающие наполеоновские солдаты, а в двухстах метрах с другой стороны — свежие погрызы бобров на ручье. Потом сгонял к родственникам в деревню в Брянскую область. Потом провел полевую практику с первокурсниками геофака в Тарусе. Потом опять вернулся домой в Балашиху и, занимаясь разными делами в Москве и Подмосковье, начал присматриваться к церквям и храмам, выбирая для себя, где же свершить задуманное таинство. Процедура крещения во всех этих столичных местах меня совершенно не вдохновляла, раз за разом навевая ассоциации с дворцами бракосочетаний: массовое производство христиан мало отличалось от массового производства счастливых супругов. В результате я решил отложить столь важное начинание, заключив, что суетиться в таком деле смешно. Поэтому, вместо предполагавшегося крещения я отправился в Вологду со своими друзьями-телевизионщиками: режиссером Сашей Шуминым и оператором Колей Картовым. Сашка — изящен, как юный князь, всегда спокоен и по средам ходит с друзьями в баню. Колька — улыбчив и одержим съемкой, носится, как архар, со своим неподъемным «бетакамом», невзирая на усталость, погоду и прочие препоны. Мы выехали вечером с Ярославского вокзала. Утром я подскочил в четыре, вышел в коридор спящего купейного вагона и стоял там у окна, рассматривая догоняющий и опережающий наш поезд рассвет и постепенно проявляющиеся, как на фотобумаге, пейзажи, столь знакомые российскому железнодорожному пассажиру: глухие полустанки, запущенные грязные станции, столбы, заборы, колодцы, леса, поля и перелески... «Приволжье» — Волга гладкая и спокойная; «Филино» — у платформы — заброшенная и зарастающая травой желтая цистерна с когда-то сладкой надписью: «Патока»; «Коченятино» — грачи расселись на придорожных елках; а вот удручающе-черный, словно построенный из шпал, и частично уже разваливающийся пристанционный дом, на покосившемся крылечке которого висит вылинявший трехцветный российский флаг и стоит пожилая женщина в таком же выцветшем халате; стоит уже смертельно усталая, а ведь еще только утро (может, после ночной смены?), — это что же за станция будет? Какое-нибудь «Погорелье» или «Погост»? Нет, это «Пречистое»... Снимали ребята в Вологде много и разное. Уникальную деревянную архитектуру, соединяющую (порой на соседних улицах) элементы стилей шести столетий и исчезающую буквально на глазах: сгоревшие дома иногда подолгу даже не убирают, оставляя чернеть руинами даже в центре города. Местных умельцев, делающих потрясающие игрушки из бересты (и, стесняясь, продающих их за бесценок на улице, чтобы хоть как-то свести концы с концами). Музей вологодского кружевного промысла с потрясающими экспонатами. Детский танцевальный ансамбль. И многое другое. И вот в один из этих дней все наши запланированные съемки отменились из-за дождя. Мы сидели в гостинице и точили лясы про разное, ожидая, когда нам подыщут для съемки что-нибудь, не зависящее от погоды. В этот момент позвонил принимавший нас в Вологде журналист Юра и предложил поехать снять Спасо-Прилуцкий монастырь. — Отлично. А чего там? — спросил Сашка. — Чего примечательного наберем, сюжет какой? — Вы что, ребята, — ответил Юра, — это же Прилуки... Он в четырнадцатом веке заложен. Мы сели в пришедший за нами «уазик» и поехали под проливным дождем в Спасо-Прилуцкий монастырь. Древняя монастырская стена, строго застывшие башни по периметру, неподвижные и молчаливые колокола на колокольне внутри монастырского двора, тяжелое темное небо, дождь — все это создавало ощущение трудной и непарадной приземленности, парадоксальным образом обрамляя исходящее из всего этого места невидимое сияние святости и чего-то важного настоящего. Сподвижничества за веру, вот чего. Мы, не сговариваясь, приумолкли, войдя в монастырские ворота. Колька, Сашка и Юрий незаметно перекрестились на входе; я конечно же обратил на это внимание. Нас встретил молодой монах с отчетливыми монголоидными чертами лица; он был одет в видавшие виды ботинки, ветхую, поношенную рясу, подпоясанную затертым веревочным поясом, и в простую черную монашескую шапку. Проводив нас через двор к церковным дверям, он вошел доложить о нашем приезде. Каждая деталь окружающего поражала меня своей непоказушной настоящестью и неимоверным трудом, сокрытым за всем этим. Стены, заложенные в 1371 году вологодским чудотворцем Дмитрием Прилуцким, пришедшим в Вологду из Переяславля-Залесского; башни, крытые посеревшей от времени дранкой; сложенные в арчатых углублениях монастырских стен поленницы дров на зиму; совсем не лубочно-рекламная колокольня и купола церкви внутри периметра стен. Трава местами не скошена, лошадь пасется без привязи. К нам вышел наместник монастыря, удививший меня своей молодостью; выглядел он лет на двадцать пять, то есть был много младше всех нас. Без суеты и какого-либо заискивания перед телевизионщиками расспросил нас о деталях программы и о целях съемки, согласился дать интервью, но на вопрос, можно ли снять внутри, ровным, спокойным голосом сказал, что лучше от этого воздержаться: интервью можно записать и здесь, под сводами вне храма, а сам монастырь снаружи выглядит не менее колоритно, чем внутри... Братии же ни к чему столь явное вторжение мирского... Когда отсняли фрагмент, он уже вне кадра рассказал, что они ежегодно получают несколько сотен, а то и тысячу с лишним просьб со всей страны допустить к постригу, но выдерживают испытательный срок лишь единицы, да и то не каждый год. Сейчас в монастыре всего двенадцать монахов. Досняли все, попрощались, направились к выходу, и вдруг меня прямо как толкнуло что-то изнутри: «Вот оно!» Я на ходу развернулся, догнал священника, извинился и, запинаясь под его строгим взглядом, задал свой вопрос (не может ли он меня здесь покрестить). — А что это вдруг приспичило? — Ни в коем случае. Совсем не приспичило и уж тем более не вдруг. Но место такое, что уйти просто так не могу... Он расспросил меня подробно и неспешно, кто я, откуда, где и что делаю; еще о чем-то, что, как казалось, не имело отношения к моему вопросу-просьбе. Он смотрел на меня долго и строго, не стесняясь этой своей строгости, несмотря на нашу явную разницу в возрасте. Я еще больше смутился. — Вообще мы здесь мирских не крестим. А если крестим, то очень редко. Тебя я покрещу. Приезжай завтра к одиннадцати. Крест и рубаха у тебя есть? Новая белая футболка, купленная специально еще за кордоном, у меня была, лежала в гостинице в нераспечатанном пакете, а креста не было. Потому что я не хотел покупать любой попавшийся, а искал такой, какой мне исходно представлялся, когда я слышал слова «нательный крест». Понятия не имею, почему мне хотелось именно такой крест, я даже не помню, где и когда я его видел (ведь наверняка видел, не мог же сам придумать из ничего). — Креста нет. Рубаха есть, — ответил я. Наместник обратился к постоянно присутствующему невдалеке молчаливой тенью монаху: — Владимир, открой ему лавку, пусть посмотрит. — Потом он повернулся и, лишь склонив голову в ответ на мое признательное прощание, ушел вверх по ступеням. Монах подошел ко мне и, потупив взгляд, сказал тихо: — Пойдемте, я вам открою нашу лавку. — Мы прошли еще глубже под какие-то следующие своды, он вынул из складок рясы большой ключ и отпер им деревянную дверь из толстых досок и с огромными, во всю ширину двери, коваными петлями. Вошли в маленькую комнатку без окон с единственным застекленным прилавком. — Дело в том, что у меня всего один крест есть, последний остался, так что выбирать не из чего... — Он выдвинул из-под стекла коробку с черным подбоем и поставил ее передо мной. Там среди маленьких женских крестов лежал один-единственный мужской. До деталей точно такой, о каком я и думал с момента решения покреститься... Должен сказать, что к этому дню у меня было уже несколько неправдоподобных возможностей убедиться в том, что Бог, несомненно, существует. И некоторые из них были куда более впечатляющими. Поэтому я не удивился. Я просто обрадовался. Быстро достал деньги, купил крест и цепочку к нему; положил на стекло солидную сумму, существенно превосходящую стоимость покупки. — Монастырю. — Спасибо. — Володя ответил со спокойной сдержанной благодарностью... На следующий день в одиннадцать мы были на месте (ребята без обязательной для них камеры смотрелись странно, как не у дел). Сашка с Колькой спросили разрешения присутствовать (сначала у меня, еще накануне, в гостинице), а потом — уже на месте, у самого наместника. Тот разрешил. Крестил он меня в старых, исконных, стенах под низкими сводчатыми потолками, и длилось крещение в общей сложности часа полтора. А потом пригласил меня на трапезу с братией (Кольку с Сашкой не позвал). Мы молча прошли с ним через монастырский двор под тяжелые своды уже другого приземистого здания и оказались в обширной трапезной с длинными дощатыми столами. Обед уже начался. Все двенадцать монахов ели за одним столом, а за соседним сидели еще человек десять, но без ряс. Настоятель направился к столу, за которым обедали монахи, а мне приглашающе указал на другой стол. Я уселся вместе с мирянами, работающими с монахами в монастыре. Все они были одеты очень бедно. Нет, даже не бедно — отрешенно-аскетически, вот как. Все серое, черное, ношеное-переношеное. Они уже ели второе, а когда я подошел, кто-то сразу подвинулся и передо мной поставили старую гнутую алюминиевую миску с пустыми щами, пододвинув такую же видавшую виды тарелку с крупно нарезанными ломтями черного хлеба. Я ел, будучи буквально погруженным во весь этот, еще день назад непредставимый для меня мир, с трудом увязывая собственные звенящие ощущения с рациональным восприятием окружающего. На второе была картошка, варенная прямо вместе с рыбой (даже будучи опьяненным этими небывалыми впечатлениями, я с трудом глотал с алюминиевой ложки картофельно-рыбные комки, отрешенно констатируя, насколько же это невкусная еда). Я видел, с каким благодарным аппетитом ели эту картошкорыбу мои соседи по столу, но сам все же сразу запил комок во рту предупредительно поставленным кем-то передо мной компотом. Благодарность, которую я за все вместе, включая этот обед, испытал к самому месту и к этим незнакомым мне людям, живущим совершенно неведомой для меня жизнью, я описывать не буду. Получится слащаво и показушно. Но чувство этой благодарности за кратковременное, по случаю важного дня, приобщение меня, стороннего, мирского и суетного, к миру непарадной, мозольно-трудной благодати было у меня полностью искренним и воистину всеобъемлющим; это уже без каких-либо высоких слов. Оно и сейчас во мне такое же. Впрочем, эта моя признательность была не только и не столько к святому месту и людям, сколько к гораздо более важному, стоящему за всем этим. Понятно, к Чему и к Кому... После трапезы я попрощался с моими застольниками, благодарно и крепко крестившимися после еды, попрощался с монахами; отдельно попрощаться с самим наместником не успел: он поел раньше, выходя из залы, кивнул мне строго и приветливо, а чуть позже я уже видел его в окно спешащим с «дипломатом» к поджидающей у выезда машине. Видно, от мирских дел в наше время при такой судьбе, да еще и при ответственности за веру, и подавно не уйти... Сашка и Колька ждали меня у ворот. Встретили без смеха и каких-либо обычных подколок. Мы уселись в пришедший за нами рафик и поехали назад в гостиницу. А в голове у меня вдруг запелась давно не вспоминавшаяся песня: «Я наде-ену кольцо из желе-еза, подтяну-у поясо-ок и пойду-у на восто-ок...»
В городском сквере, рядом с нашим старым домом, в котором мы когда-то жили, на месте взорванной церкви стоял новый деревянный крест. Прочитав надпись на прикрепленной к нему табличке, я узнал, что здесь, оказывается, был храм Святого Благоверного князя Александра Невского — одного из самых почитаемых героев российской истории. Крест деревянный, простой, и выглядит он куда менее помпезно, чем новый подъезд и автоматические ворота частного банка по соседству, занявшего здание бывшего детского сада, расположенного во дворе нашего старого дома. Простой деревянный крест... Символ Веры. Символ того, что, как ни избегай высоких слов, нельзя победить ни взрывами, ни обволакивающей безликостью тоталитарного однообразия, ни самодовольным богатством... Хотя, как знать, может быть, именно наши новые банкиры и установили этот крест, взявшись за строительство здесь новой церкви?..
Поравнявшись с чабаном, я вынужден бестактно поздороваться. Он молча кивает мне в ответ, поражая одухотворенностью и интеллигентностью выражения лица и изысканной элегантностью самого этого ответного кивка. Неужели и вправду снисходит Что-то во время молитвы?.. «Востав от сна, прежде всякого другого дела, стань благоговейно, представляя себя пред Всевидящим Богом, и, совершая крестное знамение, произнеси: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь». ◄ жүктеу/скачать 2.39 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|