Ю. Ю. Карпов взгляд на горцев взгляд с гор

Выступление (на джихад) для горцев в сторону Чечни было легким... так как земля их плодородная, фураж и хлеб не иссякали на их земле. Поэтому горцы, когда выступали против русских, часто со своими лошадьми и другими вьюч­ными животными проживали в Чечне на их бесплатном фураже и хлебе. Если у чеченца бывало два дома, то один он отдавал горцам. Подумай, — восклицал Абдурахман сын Джемалэддина, — какой великий подарок Аллаха — это во вре­мена джихада! Такова была польза земли чеченцев.

[Абдурахман, 1997, с. 112]

Но примем во внимание, что права чеченцев на значительную часть рав­нинных территорий, принадлежавших кумыкским владетелям, как раз и упро-

400 /О. Ю. Карпов. Взгляд на горцев. Взгляд с гор

чивались в ходе воины , и данный процесс вполне соответствовал тому явле­нию, которое называют «сползанием горцев на равнину» (подробнее см.: [Кар­пов, 2001в, с. 393 и след.]). Так что хотя и косвенным порядком, но данная проблема, не значившаяся в числе приоритетных, решалась.

Пожалуй, единственный раз Шамиль подлинно изменил своей военной стра­тегии уже на исходе войны, когда его стали преследовать военные неудачи, былые товарищи начали глядеть в другую сторону, а народ — едва ли не массово изменять вождю. Тогда стратегию подменила тактика выживания — удачного набега огромными силами (по данным русской стороны, 15-тысячной армией) [Дубровин, 1896, с. 321] на мирные села противника с целью получения бога­той добычи. Имам рассчитывал в этом случае и на содействие Турции, ибо в то время шла русско-турецкая война, не очень успешная для первой из сторон. Речь идет о походе в Кахетию 1854 г., когда в плен были взяты знатные персо­ны и множество незнатных, были разорены грузинские деревни.

Войска имама напали на них (на отряд, пришедший из Грузии. — Ю. К.)... и тс обратились в бегство... они обгоняли и опережали друг друга до тех пор, пока не прискакали в какое-то селение. Это оказалось селение Цилиндар (Цинанда­ли. — Ю. К.). Здесь войска имама взяли в плен жену Чавчавадзе, ее детей, вну­ков царя Ираклия и тех женщин, которые были с ней из служанок... Оттуда за­брали драгоценное имущество, украшения и всю утварь и домашнюю обстанов­ку из золота и серебра, забрали даже корону царя Ираклия... Эти богатства были таковы, что не пересчитает считающий их множества и не опишет описывающий их великолепия. Затем сожгли дом Чавчавадзе и вернулись обратно... Они со­брали домашних животных, волов и буйволов такое множество, что ополченцы даже резали волов для того только, чтобы снять с них шкуру для пошивки сан­далий. Были собраны богатства и пленные. Пленных было 894 человека.

Начался раздел добычи, в ходе которого после выделения из нее знатных особ, предназначенных для выкупа и обмена по особым условиям, каждому участнику похода выделялась доля, сообразная заслугам и форме участия в де­ле («десятая часть того, что он принес» и «пешему одна доля, всаднику — три доли»).

Затем они (грузины. — Ю. К.) начали выкупать своих детей... за деньги, на­столько большие, что даже говорили, что не осталось вовсе денег в Грузии, и стали они (пленные. —- Ю. К.) в изобилии здесь (в Дагестане. — Ю. К.) до того,

Глава 4. Соседи

что подешевели, но приток их все не прекращался долгое время. Да и не прекра­тит его (этого потока) Аллах Всевышний вовеки.

[Карахи. 1990, с. 63—64] ^9?

Однако необычайно большая добыча, часть которой пошла на обмен сына имама Джемалэддина, не внесла положительных изменений в жизнь государ­ства горцев. Шамиль даже назвал поход в Грузию «злополучным сражением», ибо после него «куда бы ни направились... ничего, кроме принижения и пора­жения, оставления без помощи и отступления» во внешних делах не было, а в делах внутренних «не было у глав и правителей (наибов.— Ю. К.) ничего кроме удаления и гордости» [Карахи, 1990, с. 68J.

В данном случае нет оснований вменять в вину Шамилю измену ранее вы­бранной стратегии. Просто война уже длилась слишком долго и в целом не очень успешно для горцев, так что изменение настроения масс было предска­зуемым.

Шамилю, стратегу-военачальнику и строителю государства, не мешал опыт горца— радетеля о благополучии своего джамаата, будь он сосредоточен в границах одного аула или простирался на многие районы. Данный опыт ска­зался в отношении к пленным, которых горцы традиционно поселяли в своих общинах для укрепления (увеличения физической силы) таковых, а имам ис­пользовал знания и навыки пленных и беглых солдат для укрепления армии. При том что в частном порядке горцы обращались с пленными солдатами до­статочно сурово, позиция имама в этом вопросе была иной. Даже те, кто отка­зывались сменить веру и оставались христианами, обретали сносные условия жизни. В середине 1840-х гг. в «столицах» имамата было около трехсот сол­дат, и среди них часовщики, кузнецы, плотники, мастеровые. По приказу Ша­миля для них был построен поселок, выделены средства и участки земли.

Они обрели покой, жили без притеснения. В комнатах были иконы, которым они поклонялись во время молитв, имели спиртные напитки, изготовленные из винограда, и самогон из проса и других злаков. Они ели, пили, развлекались, особенно по большим праздникам. Из нас никто, — вспоминал Абдурахман. — не препятствовал им в этом, так как Шамиль велел... не давать никому из мюри­дов обидеть их ни словом, ни действием.

Имам был явно более терпимым к пленным, нежели рядовые горцы, и это объяснялось его заинтересованностью в наличии мастеров.

Солдаты, видя милосердие Шамиля к ним, служили ему чистосердечно. Они шли с ним в бой вместе с пушками, чинили их, если ломались, ухаживали за ло­шадьми, тянувшими пушки, подковывали их, шорничали, готовили на зиму корм.

[Абдурахман, 1997, с. 102—103]

Большая часть населения вновь созданного государства относилась к има­му, как к вождю. Шамиля почитали подобно легендарным героям прежних

В официальных рапортах российской стороны сообщалось, что п результате этой ак­ции горцев «жители Телавского уезда лишились: убитыми— 81 души мужчин и 14 душ женщин, взятыми в плен — 322 мужчин и 349 женщин, сожжено помещичьих обзаведении, как-то: мараний, мельниц и мякинниц— 8, крестьянских домов— 283, принадлежащих к ним обзаведении — 265, угнано скота — 3411 штук, ограблено домашнего имущества— на 209 067 руб., наличных денег — 16 000 руб.» [Акты, 1885, с. 565—566].

402 Ю. Ю. Карпов. Взгляд на горцев. Взгляд с гор

времен, с той поправкой, что главные действа в торжественные и печальные моменты теперь составляли молитвы Аллаху [Абдурахмап, 1997, с. 156] .

Всем отмеченным я не хочу сказать, что в Шамиле проявлялась некая осо­бая специфика горца как типажа. Он был человеком своего времени и вырази­телем исламской идеологии, в частности выраженной в представлениях о джи­хаде. Он был политиком, который вел дела— переговоры, но чаще боевые действия с врагами созданного им же государства. Он создал регулярную ар­мию (см.: [Гаджиев В., 1989J), и воинским формированиям предписывал дей­ствовать одновременно на разных «фронтах». Правда, он часто мирился с про­явлениями старой тактики— набегами, «грабежом имущества неверных», со­блазнительными массам и героям (например Хаджи-Мурату). Но такие уступ­ки лишь оттеняли специфику выстраивавшейся им политики в отношении «новых» соседей. В последней не было места и той двойной игре с русскими, мастерством в которой в прежние времена отличались ханы. Он мог вступать в переговоры с целью выиграть время, необходимое для мобилизации сил, как поступил в 1836 г. после сражения у Телетля и в 1839 г. при штурме русскими Ахульго [Гаммер, 1998, с. 124— 160], однако такие приемы, приписывавшие­ся российской стороной его «азиатской природе», не меняли общей картины.

Некоторые авторы склонны были объяснять упорное сопротивление Ша­миля русским его религиозным фанатизмом, а не любовью к родной земле (см., напр.: [Usser, 1865, р. 169—1701). Однако в его мыслях и действиях одно не противопоставлялось, не противоречило другому. Эти составляющие натуры являлись ее равными опорами, по существу, сливавшимися в одну. Не случай­но в критический момент, будучи осажденным на горе Гуниб, на первое из сделанных ему предложений сдаться Шамиль в меру высокопарно ответил: «Наверху Бог, на Гунибе — его правоверные мусульмане, а в руках их мечи для священной войны» [Чичагова, 1889, с. 95]. Чего в этих словах больше — фанатизма или патриотизма, определить сложно, но можно вспомнить, что и в других ситуациях он (как и его земляки) не мог поверить в способность рус­ских подняться к укрепленным горным селениям. Равно трудно удержаться от того, чтобы в тексте одной из сложенных имамом на арабском языке песен, которые распевали мюриды, вступая в бой, не разглядеть апелляцию к тради­ционным явлениям горского быта:

Обнажите меч, народ,

На помощь идите к нам,

Проститесь со сном и покоем,

Я зову вас именем Бога!..

...Не раз мы покоряли,

Не раз мы молились с друзьями,

Не раз кругом ходили между нами чаши,

Не раз мы пивали из них, вспоминая Аллаха,

Ради Бога и проч.

Впрочем, исполнявшийся на военных смотрах и перед атакой громкий зикр (помина­ние, прославление имени Bora) стал своего рода солдатской песней. «Как имам выходил со своими мюридами на газават... Мюриды съезжались, являлись вооруженными к дому имама и пели „Ла иллаха илла-ллах" и ждали его выхода... Тогда к дому стекались все жители се­ления... Они стояли в ряд, провожали имама в сражение с молитвой, взывая [к помощи] Всевышнего Аллаха...» [Абдурахман, 1997, с. 155].

Глава 4. Соседи

403

О необоснованности противопоставления фанатизма патриотизму говорит и исторический опыт других областей Кавказа, в частности Кабарды, где борьба с Россией конце XVIII столетия оказалась представленной шариатским движением, идеологи которого ставили задачу радикального преобразования местного общества с целью укрепления его единства (см.: [Кажаров, 1992, с. 86 и след.]).

Принадлежность Шамиля к горской культуре и соответствующему миру образно передают и местные летописцы тех событий — Мухаммед-Тахир и Абдурахман, и делают они это через «вплетение» героя в ландшафт описывае­мых событий. Мне скажут: естественно, что Шамиль живет и действует в го­рах, ведь Дагестан — Страна гор. Конечно, так, в условиях резко пересеченной местности именно горы, их гряды или отдельно стоящие вершины, являются стратегически важными объектами, откуда удобно и выгодно вести боевые действия. Но следует иметь в виду, что местные исторические хроники отчас­ти являются и произведениями литературы, в которых факт дополняется обра­зом и только после этого воспринимается явью, персонаж же описываемого события воспринимается элементом, включенным в структурированную мо­дель мира. Тексты хроник нередко дополняют стихотворные формы, оттачи­вающие образы. Так, в частности, создавал свою «Историю» Мухаммед-Тахир. включая в нее собственные и других поэтов строки.

Спроси проклятого, спроси у солдат: «Каковым вы нашли Имама пред лицом битвы при встрече?» Как будто бы он — скала, нет, даже — горная вершина, Пик, который вонзен в глаз нападающих.

[Карахи, 1990,с.53]

Не случайно и крепость Ахульго, располагавшуюся на отдельно стоящей скале в пойме Андийского Койсу, он назвал «вершиной» [Карахи, 1990, с. 18], а Хайдарбек Геничутлинский — «богохранимой исламской крепостью» [Гени-чутлинский, 1992, с. 80] ". Равно понятна дополнительная интонация в выска­зывании Шамиля о намерении в 1844 г. «уничтожить до основания» Хунзах,

В армейских донесениях российской стороны эта крепость описывалась как «отдель­ное укрепление, состоявшее из нескольких башен, связанных толстою каменною стеною и фланкированных завалами с бойницами в два ряда. Впугри замка были построены сакли в два этажа, из коих нижний был врыт в землю и совершенно безопасен от выстрелов из ору­дий. Сакли же были соединены между собою покрытыми ходами, а верхняя часть одной из них возвышалась в виде башни и командовала всем укреплением» [Движение горцев. 1959, с. 209].

404

Гора и крепость Ахульго, Чертежи 1830-х гг. (по: [Мовчан, 2001])

чья «территория считалась самым красивым местом в Дагестане... венцом Да­гестана и по высоте местности, и по всем остальным положениям», дабы он не превратился в оплот силы завоевателей и их могущества над Страной гор [Аб­дурахман, 1997, с. 141; Движение горцев, 1959, с. 460; Карахи, 1990, с. 9—10].

Поэтому и в описаниях последних месяцев и дней Шамиля в роли имама, когда он вынужденно уходил от преследовавших его русских войск, постоянно упоминаются то одна, то другая, то третья гора, на которых он пытался найти надежную защиту и опору для сопротивления (см.: [Абдурахман, 1997, с. 160— 161]). Оставляемый былыми соратниками, он был готов в одиночку сражаться с врагом («Я намерен бороться с русскими, будь я один или с другими») — «как... горная вершина, пик, который вонзен в глаз нападающих».

Спасение виделось на горе Гуниб.

Гора, не нуждающаяся в укреплениях защиты,

Она сотворена (так, что) укреплены границы

И преграждены пути на вершину ее.

Окружили ее стены — ограды утесов,

Как облака со всех сторон.

Гуниб — гора высокая, поднимается до самого неба,

Собрала она все удобства в себе в совершенстве.

Глава 4. Соседи

405

Гора Гуниб. Гравюра XIX в. с картины К. Айвазовского

Когда убедились они в слабости (оказанной) им поддержки.

Но и Гуниб Шамиля не избавил от бедствий судьбы,

Разве же можно избавиться от неизбежности рока?

...Они предпочли агонию смертного часа

Приятности жизни в государстве неверного,

Да и что (остается) для мужа, если не предпочесть

Смерть жизни под сенью сокрушения.

И здесь образ горы-защитницы, «мировой горы» у Мухаммеда-Тахира ор­ганично сплетается с образом дома, столь значимого в культуре дагестанцев, но, как и Гора, в данном случае попранного.

О скорбь моя над этими жилищами,

Жилищами мусульман, ставшими наподобие дома злополучия,

Неверные утвердились насильно; над мусульманами

Путем изгнания, над жилищами — преданием их пламени.

А ведь прежде не овладевали этими жилищами

Даже владетели силы, мужества и благопристойности.

И были прежде они жилищами приятными

Для героев и товаришей-братьев взаимнообязанных...

О скорбь моя над ними — участниками газавата,

Они устремились к джихаду до полного изнеможения сил.

[Карахи, 1990, с. 84—85, 86]

Мне не хочется, чтобы предлагаемое описание событий исторических, вплетенное в контекст явлений социальных и культурных, выглядело навязчи­вым упрощением, где лишь один образ доминирует в макро- и микромире. Ис­тория, культура, социальное бытие и судьба человека многоплановы, и все же в них есть линии, берущие подчас функции стержневых и соединяющие эти

406 Ю. Ю. Карпов. Взгляд на горцев. Взгляд с гор

разные миры. Трудно удержаться от ссылки на такую линию, вслушиваясь в слова Шамиля: «Наверху — Бог, на Гунибе — его правоверные мусульмане...» Равно примечательна сцена пленения Шамиля, увиденная глазами очевидца с русской стороны. «Мы тронулись, кругом впереди и сзади шли драгуны и ка­заки с вынутыми из чехлов ружьями. Тут же Шамиль сделал намаз (молитву), прощаясь, вероятно, с своею горою (Гунибом. — Ю. К.)... Солнце закатыва­лось за горою, и картина была хороша. Мы продолжали ехать за Шамилем; у ручья он опять остановился и, подымаясь на нашу гору, снова остановился молиться на целый час» [Орлов-Давыдов, 1869, с. 1059] (под «нашей» и шами-левской горами здесь имеются в виду разные склоны чашеподобной вершины Гуниба)...

* * *

Через много лет Борис Пастернак напишет:

Кавказ был весь как на ладони

И весь как смятая постель,

И лед голов сиял бездонней

Тепла нагретых пропастей. ...Каким-то сном несло оттуда. Как в печку вмазанный казан, Горшком отравленного блюда Внутри дымился Дагестан.

Он к нам катил свои вершины

И, черный сверху до подошв,

Так и рвался принять машину

Не в лязг кинжалов, так под дождь. В горах заваривалась каша. За исполином исполин, Один другого злей и краше Спирали выход из долин,

...И в неизбывное насилье

Колонны, шедшие извне,

На той войне черту вносили,

Невиданную на войне. Чем движим был поток их? Тем ли, Что кто-то посылал их в бой? Или, влюбляясь в эту землю, Он дальше влекся сам собой?

Страны не знали в Петербурге,

И злясь, как на сноху свекровь,

Жалели сына в глупой бурке

За чертову его любовь. Она вселяла гнев в отчизне, Как ревность в матери, — но тут Овладевали ей, как жизнью, Или как женщину берут.

Глава 4. Соседи

407

Хотя горы были чужды образу мира русского народа, но для немалого числа людей из него же именно Кавказ грезился или становился манящим до­полнением к наличной самости. Только он из всех покоренных и покоряемых Россией краев вызывал к себе душевную тягу. Достаточно вспомнить произ­ведения классиков русской литературы, писавших в 1820—1850-е гг., которые отправляли своих героев не куда-либо, а именно в Кавказские горы — за жизнью или смертью, и сводили их с персонажами местной действительности, часто идеализируемой. Насколько литературные образы были недалеки от реалий, говорит история, рассказанная Абдурахманом.

Некий русский юноша однажды появился в «столице» имамата. Он назвал­ся сыном министра русского императора и объяснил свое появление (после многочисленных мытарств) так: он «убежал от отца, недовольный тем, что тот не разрешал ему жить по-своему, и думал, что в Дагестане он сможет быть без притеснения и найдет здесь почет ввиду его высокого происхождения». «Но получилось неудачно»; последнее обстоятельство оказало юноше дурную услу­гу, его поместили в тюрьму в расчете на богатый выкуп. Только вмешатель­ство имама, узнавшего о судьбе незадачливого гостя, вызволило его оттуда. Позднее он стал «совершеннейшим» мусульманином [Абдурахман, 1997, с. 101—102].

Однако те, для кого война стала жизнью, смотрели на Кавказ иначе. Сама психология солдат и офицеров претерпевала значительные изменения. Они за­имствовали у горцев привычки, навыки ведения боя, а также и быта. Об этом уже немного говорилось ранее в связи с практикой добывания голов повер­женных врагов и отчаянной борьбы за тела погибших товарищей. К этому до­бавлю впечатление «кавказца», которое в полной мере не свяжешь с заимство­ванием, но которое напрямую соотнесено с обстоятельствами жизни в сосед­стве с «чужаками».

Тот, кто не едал «баранты» (скот, отбитый у неприятеля, — рогатый и овцы), не поймет всего того счастья, которое испытываешь, когда закладываешь за обе щеки чужое добро, и не поймет также, до чего это мясо вкусно и насколько оно питательно и вообще — лучше продаваемого мясником и только потому, что за него ничего не заплачено. На Кавказе разбойничество — что называется — но­сится в воздухе, им упиваются, и существует особая любовь жить воровством.

[Бенкендорф, 2000, с. 365]

Усвоение привычек противника делало воюющие стороны едва ли не час­тями одного целого, точнее, восприятия себя таковыми. «Кавказцы» (т. е. со­единения русской армии, давно принимавшие участие в войне) с высокомери­ем относились ко вновь прибывавшим из Европейской России войскам (ср. с аналогичным отношением казаков к «иногородним» и «мужикам»). Любопы­тен эпизод, произошедший в Чечне, когда в одном из селений в базарный день возникла ссора между местными жителями и ротой Апшеронского полка. В ней не преминул принять участие личный состав роты Куринского полка. «Но кому они пришли на помощь? — восклицал мемуарист. — Конечно, — не ап-шеронцам! „Как нам не защищать чеченцев,— говорили куринские солда-

408 /О. Ю. Карпов. Взгляд на горцев. Взгляд с гор

[Бенкендорф, 2000, с. 365, 367].

В специфических условиях вой­ны происходила интеграция культур взаимодействовавших, воевавших ме­жду собой сторон. «Новые» соседи превращались в соседей «ближних».

Тем более для них, непосредст­венных участников всего происхо­дившего, был странным вопрос, «счи­тать ли наши военные действия про­тив кавказских горцев войною, и в таком случае был ли Кавказский край объявлен на военном положении? Оказывается, что последнего нико­гда не было ни на бумаге, ни наде­ле, а правительство во всех дипло­матических сношениях старалось по­ложительно выставлять, что военные действия па Кавказе суть домашнее дело, в которое никто вмешиваться не может... В этом была своя смеш­ная сторона. Султан уступил то, что ему никогда не принадлежало; но серьезных возражений в Европе не было, а мы считали всех кавказских горцев русскими подданными и толь­ко приводили оружием к повинове­нию тех, которые не хотели призна­вать нашей власти» [Филипсон, 2000, с. 174].

Растянувшееся на долгие годы «приведение к повиновению» непо­корных рождало в солдатах и офицерах неодинаковые чувства. Одни негодо­вали по поводу дикости горцев и испытывали явное удовлетворение от наве­дения порядка жесткими средствами. Другим претили неоправданная жесто­кость, мародерство и проч. «Какое сильное сердечное волнение снова произ­вела во мне группа уцелевших полуобнаженных женщин! Некоторые из них не могли ни стоять, ни идти, потому что отморозили себе ноги. Одна мать стара­лась отогреть младенца на остывшей груди своей; другие с тихим прискорби­ем смотрели на трупы детей, прикрывая их своими рубашками: материнская любовь пыталась согреть холод смерти. Я приказал этих несчастных присое­динить к прочим пленным; тогда две из них, молодые, с лицами, искаженными страхом и холодом, приползли ко мне на коленях, уцепились за мои стремена и говорили слова непонятные, между которыми я мог только различить „Боги милость", слова, которые легко узнать на каждом языке, потому что они заим­ствованы из словаря сердца и очей...» И ниже тот же человек риторически до­бавлял: «Много поэзии в этой удалой жизни, но много тоже минут скучного уединения» [Ст., 1854, № 17, 18]. Примечательная ремарка.

Глава 4. Соседи

409

Каждодневная война притупляла эмоции, сделав кровь неотъемлемым атри­бутом «работы». Примечательно, что в ходе и по завершении Кавказской вой­ны не появилось галереи ее героев, подобно таковой войны 1812 г., не было создано ничего близкого «Апофеозу войны» и «Смертельно раненному» Васи­лия Верещагина. Есть много набросков портретов «солдат войны» с обеих сторон, есть большие полотна и даже панорамы Т. Горшельта и Ф. Рубо, изо­бражающие штурмы горных аулов и крепостей горцев. Пафос таких картин отражал торжество силы империи, которая, осуществляя масштабные поли­цейские акции (ведь войну-то официально не объявляли), должна была быть и в итоге оказалась всепобеждающей.

[Бенкендорф, 2000, с. 3771

Такой тактика российских властей оставалась на протяжении десятилетий.

«Главною руководящею мыслью в Петербурге, — писал в своих мемуарах участник тех событий, — было мнение, что при распространении мюридизма между горцами следовало проникать в укрепленные притоны горцев, разорять их и тем наносить решительные удары неприятелю. Затем строго наказывать прежде мирных, а потом приставших к Шамилю жителей Кавказа и тем дока­зать им, что мнимая неприступность их убежищ не может укрыть их от побе­доносного штыка наших войск. Все рассчитывалось на нравственное влияние наших действий (точнее,, на страх и ужас, о котором упомянул цитированный выше автор. — Ю. К.) на горцев, и зато как щедро злоупотребляли этими вы­ражениями в официальных реляциях с Кавказа того времени. Все эти предпо­ложения должны были весьма естественно страдать отсутствием всякой последовательности и системы. Центры восстания менялись, войска наши, исполнив с огромными потерями предписанные программы, возвращались об­ратно с большим уроном, преследуемые неприятелем. Бежавшие, при наступ­лении наших войск, жители вновь возвращались на прежние места под власть того же Шамиля, которую он умел поддерживать возбуждением религиозного фанатизма и строгим наказанием, а наши кратковременные движения вовнутрь страны никак не могли поколебать впечатления подобных действий имама» [Дондуков-Корсаков, 2000, с. 413].

Избранная российской стороной стратегия оказалась тактикой, мало отлич­ной от тактики набегов горцев, причем совершавшиеся акции и именовались «набегами», призванными карать. Однако реакция на них в основном была про­тивоположной тому, на что делался расчет (см., напр.: [Движение горцев, 1959. с. 186, 241, 362, 482 и др..]) — «горцы сравнивали наши экспедиции с грозовою тучею, которая пройдет полосой, наделает шуму и разорений и умчится, не оста­вив прочных следов» [Филипсон, 2000, с. 107]. Должны были пройти многие годы, дабы неудачный опыт вынудил преобразовать эту тактику в стратегию последовательного закрепления своей власти во вновь покоренных (усмирен­ных) обществах. Реализовал ее последний главнокомандующий князь А. И. Ба­рятинский.

Задаваясь вопросом, почему до этого не было ощутимых достижений в не­объявленной войне, один из первых ее историков Н. Волконский давал на него следующий образный ответ:

410 Ю. Ю. Карпов. Взгляд на горцев. Взгляд с гор

Потому что мы не воевали с горцами, а постоянно их наказывали. Мы даже избегали слова воевать, как будто наши враги были вовсе его и недостойны, и так задались и увлеклись мыслью о наказании их, что не замечали того, как сами себя наказывали. Не шутя сказать, это слово было в большом ходу до князя Ба­рятинского, и некоторые военачальники не знали иной системы действий, как наказание горцев — за вину и безвинно, словно школьников прежнего времени. Спасибо Барятинскому и его сподвижникам, что они в самое короткое время приучили нас смотреть на неприятеля как на нашего боевого соперника, иначе бы мы, пожалуй, еще долго наказывали его.

[Болконский, 1879, с. 379]

Успехам русского оружия и российской власти способствовали также про­счеты в политике Шамиля и предельная усталость населения от едва ли не бесконечной войны и разрухи. В 1859 г, имамат как государство рассыпался буквально на глазах. Одно общество за другим принимало сторону былых вра­гов, горцы выказывали готовность сотрудничать со вновь и прочно утвер­ждавшейся властью.

Из «Журнала военных происшествий» за 1859 г.:

Жители Анцухского общества и часть богнадальцев, по внушению анцух-ского наиба Ибайдулы, выказали намерение переселиться в наши пределы и от­крыли по этому предмету переговоры еще осенью прошедшего года...

В начале мая сего года получено известие, что в ауле Аквторели (Акды. — Ю. К.), в Дидойском обществе, находится главный притон хищников, намере­вающихся спуститься в Кахстию для грабежей. Для наказания хищников выбра­но из асахойских и аквторельских переселенцев, согласно их просьбе, 84 челове­ка охотников, которые отправились в горы 7-го мая...

18 июля. Одновременно с Главным Лезгинским отрядом Тушинский отряд под начальством ген.-м. кн. Чолокаева выступил из тушинского селения Дикло по направлению к (дидойскому. — (О. К.) сел. Хушеты и начал разрабатывать туда дорогу. А между тем жители этого селения, которые уже до сего изъявили полную покорность, выставили из среды себя милицию и сдали нашим войскам охранявшие это селение со стороны Тушетии неприступные башни свои, кото­рые заняты немедленно тушинскою милициею.

[Акты, 1904, т. 12, с. 1174—1175]

Когда же Шамиль нашел последнюю защиту на Гунибе, то, по отзыву со­временника, «не проходило дня, чтобы откуда-нибудь не являлись к г. Главно­командующему представители едва известных обществ, наибы, пятисотенные начальники (маазумы) и абреки, слывшие давно самыми приверженными Ша­милю людьми, самыми озлобленными, опасными нашими врагами». Проезжая аулы, откуда совсем недавно ушел имам с остатками войска, главнокоман­дующий и его свита неизменно поражались «торжественно радушному прие­му» их населения. Так было в Карате, Тлохе и Голотле— «не умолкали ру­жейные залпы, пляски, крики ура и т. п.» В Чохе, у жителей которого и в «бли­стательную эпоху Шамиля» были сложные с ним отношения, «женщины, де­ти — все с радостными криками выбежали навстречу, резали тут же быков, ба­ранов, бежали за конем князя, хватая его за узду, одним словом, с таким увле­чением выказывали свой восторг, что в искренности его никаких сомнений быть не могло» [Зисссрман, 1859]. К отмеченному выше здесь правомерно до-бавить, что, как и в оценке акушинцами генерала Ермолова, горцы проявляли

Глава 4. Соседи

411

Посылы очень важные и в то же время ответственные для новой власти.

4.4.2. Новые соседи. По воле и неволе (окончание)

Когда русскими войсками был взят Гуниб, былые идеалы горцев, казалось, померкли. Уже предшествовавшая падению цитадели радость многих из них при встрече с победителями не только указывала на их открытость и готов­ность к новой жизни, но и являлась сигналом отчужденности и изрядной апа­тии к пережитому. Кумиры казались развенчанными, идеалы— попранными. Позднее, у следующего поколения горцев, они воскреснут, что вполне естест­венно. А тогда... Русский офицер весьма удивлялся равнодушию, с каким даге­станцы отзывались о недавнем своем вожде [Глиноецкий, 1862, т. 23, с. 399]. Но зачем им было посвящать его в свои мысли и души? С него было достаточ­но их тел. А кроме того, победителям давали аванс — их готовы были терпеть, а затем, возможно, и свыкнуться как с обладателями большой силы. Дальней­шее зависело от них.

Находившийся в почетной ссылке Шамиль схожим образом оценивал шан­сы земляков на будущее и потому вполне искренно делился опытом управле­ния со своими «тюремщиками» (не все, но многие из них ему действительно правились, в первую очередь пристав А. Руновский). Новой власти, утвер­ждавшейся в горах, он рекомендовал придерживаться строгих, но справедли­вых принципов, при которых даже неизбежные трудности будут перенесены народом без ропота недовольства. Соблюдение же таких принципов, по его убеждению, зависело от конкретных людей, кому вменят в обязанность испол­нение властных функций. Умный и главное честный человек, способный вы­ступить перед народом и убедить его, якобы должен был оказаться много эф­фективней открытой военной силы [Руновский, 1904, с. 1524, 1525]. Подоб­ными были общие рекомендации недавнего здешнего правителя.

По отзывам современников, требуемым человеком оказался возглавивший российскую администрацию в покоренных Дагестане и Чечне ген.-м. И. Д. Ла­зарев. Его действия по подавлению восстания 1860 г.— последнего всплеска завершавшейся войны ' ° — по духу соответствовали рекомендациям Шамиля, о которых первый, возможно, и не знал. Равно в повседневных делах поступки и сами манеры генерала вызывали требуемую реакцию подвластных (по край-

По словам участников событий с российской стороны, «когда Восточный Кавказ был покорен и Шамиль был взят, чеченцы в первый раз вздохнули свободно; но нельзя ска­зать, чтобы они были довольны наступившим миром, он... ошеломил их... Молодежи стало жаль минувшего... еще более сожалели о прошлом те лица, которые занимали разные долж­ности во время мшмилевского управления». Поводом же для открытого недовольства яви­лось требование к жителям одного из селений, расположенного в горной и лесистой мест­ности, «перейти на более открытые места». Оно переросло в «мятеж» нескольких «шаек». во главе которых встали «абреки» и бывший наиб, однако «мятеж» не получил серьезного развития. Его главари были схвачены или сдались сами. По расчетам начальства, что «для окончательного успокоения умов... нужна администрация бдительная, но не суровая; крова­вые же примеры казней скорее озлобляют, но не пугают горцев», главари восстания были сосланы в дальние от Кавказа губернии [О последних действиях, 1862, № 12, 35].