Зигмунт Бауман

проницательности, хитрости, сообразительности, богатству эмоций и

умению жить), а в проигрыше винит только отсутствие или нехватку у

себя всех или некоторых из этих качеств.

Чудесное перевоплощение Старшего Брата

Группа похожих друг на друга телевизионных игр, пленивших

воображение миллионов зрителей и приковавших их к экранам [10],

получила известность под общим названием «Старший Брат». Это

словосочетание оказалось до боли «родным» и знакомым для поколений,

воспитанных в эпоху мрачных теней, отбрасываемых сторожевыми вышками

«Века лагерей». Увековеченное Оруэллом, оно символизировало жестокую

беспринципную власть, определявшую жизненные пути всех и каждого,

предписывавшую, каким образом необходимо следовать им, и

уни­чтожавшую любого, кто имел смелость пренебречь приказом или не

мог исполнить его в четком соответствии с требованиями верховной

власти. Старший Брат в книге Оруэлла хотел, чтобы поведение каждого

человека отвечало его желаниям. Он абсолютно точно знал, чего он

хочет от каждого подданного, и не терпел малейшего непослушания.

Оруэлловский Старший Брат распоряжался судьбами своих подданных от

самого их рождения до смерти. Кроме того, Старший Брат требовал от

своих жертв благодарности и любви к себе; он правил страной, в

которой царствовали двуличие и демагогия. В ней рабство означало

свободу, боль – исцеление, угнетение – раскрепощение.

Но если все это вкладывалось в понятие «Старший Брат» в те времена,

когда Оруэлл писал свою книгу, то ошибочно применять это название к

рассматриваемой группе телевизионных шоу. На эту ошибку не обращают

внимания только потому, что современное поколение фактически забыло

первоначальный смысл термина, превратившегося в пустую словесную

оболочку, которая может быть наполнена иным, эмпирическим

содержанием. Оболочка эта некогда служила вместилищем страхов,

преследовавших современников Оруэлла, и память о том, пре­ж­нем,

употреблении позволяет использовать ее в наши дни. Она и теперь

служит для заполнения страхами. Только сегодняшние страхи отличаются

от прежних.

Старший Брат телевизионных шоу не имеет лица. Да оно и не нужно ему,

поскольку теперь высшая сила, в отличие от своего прежнего

воплощения, не требует к себе любви, как, собственно, не требует

поклонения и верности. Нынешний Старший Брат – очень полезный малый

(как-никак он символизирует собой «остальной мир», без которого не

было бы и мира вообще), но он выполняет свою работу на том условии,

что его подопечные не вмешиваются в его деятельность и принимают ее

как должное, не задумываясь о ее мотивах и, тем более, не пытаясь их

понять. На этих вполне приемлемых и даже не обременительных условиях

Ста­рший Брат обеспечивает своих подопечных всем, что им необходимо

для их игр: сценой с надлежащим оборудованием, постелью и бельем,

продуктами, кухонной утварью и даже игрушками и идеями новых игр,

позволяющих подопечным не скучать, развлекаться и быть счастливыми.

Но все остальное зависит от вас.

Старший Брат – из тех, кто живет по принципу «не надо нам звонить,

мы сами вам позвоним». Бессмысленно сомневаться в правильности его

решений или возражать против них. Любые обращения к нему останутся

без ответа. Прежде всего и в первую очередь Старшего Брата не

заботит, что вы станете делать с полученными игрушками и

приспособлениями, как будете их использовать и какими окажутся

результаты. Его не интересуют, победите вы или проиграете, кто из

вас окажется наверху, а кто внизу. Старший Брат беспристрастен и

объективен. Его нельзя назвать жестоким, и с ним нет смысла

бороться. Но если вы назовете его вдруг «справедливым», это может

означать лишь его «безразличие». Таким образом, нет оснований

обвинять его в ошибочных или несправедливых решениях.

Остальное, повторю еще раз, зависит только от вас. Но это остальное

есть игра с нулевым балансом. Вы можете выиграть столько, сколько

проиграют другие, ни пенсом больше. При этом выигрыши других станут

вашими потерями. Таким образом, бессмысленно объединять усилия и

действовать согласованно, если только речь не идет о временном

альянсе, ступеньке на пути продвижения вверх, теряющей свою

актуальность, как только вы продвинулись дальше. Союзы хороши лишь

на то время, пока они помогают вам идти вперед. Они становятся

ненужными и даже опасными, как только надобность в них отпадает. Из

активов они превращаются в обязательства, и горе упустившим момент

этого превращения.

Существует и еще одно обстоятельство, не менее поучительное и, можно

сказать, отрезвляющее. «Старший Брат», устанавливающий правила для

всех напоминающих нашу жизнь игр, – это таинственное существо,

которое изредка, когда ему хочется, обращается к вам. Но вы не

можете ему ответить; во всяком случае, что это вам даст? Старший

Брат подобен Богу в представлении философов-номиналистов позднего

средневековья. Как и Господь, он «своенравен, грозен в Своем

могуществе, непостижим, непредсказуем, не связан ограничениями

природы и разума и равнодушен к добру и злу» [11]. Он воистину

незримый Старший Брат. Каждый знает, что «он существует», но из

этого знания нельзя сделать никаких выводов, которые имели бы

практическое значение. Когда дело доходит до будничных каждодневных

забот, вам по-прежнему приходится полагаться лишь на собственные

силы.

разворачивающи­м­ся на их глазах действом. Цитируя (вернее,

переиначивая) знаменитую строфу Джона Донна, можно сказать, что и

впрямь нет нужды спрашивать, по ком конкретно звонит этот колокол.

Он звонит по ним – по любому из них. Участники телеигр «Старший

Брат» и «Слабое звено» вновь и вновь пересказывают истории жизни

са­мих телезрителей. Последние и раньше подспудно ощущали, что они

живут именно так, но теперь они видят это наглядно и четко, им

открывается голая суть без всяких прикрас, в ее лабораторной

чистоте, не оставляющей места воображению и, тем более, сомнениям.

Эти телевизионные шоу артикулируют логику их радостей и печалей –

или, наоборот, ее отсутствие. И, что самое важное, они облекают в

слова и яркие образы преследующие людей страхи, природу которых они

прежде затруднялись определить. Шоу не просто объясняют все это; они

объясняют, что именно в данном случае следует объяснять… Они

подсказывают телезрителям, о чем нужно думать и как об этом думать.

Разумеется, каждая история преподносится телезрителям в

предварительно упакованном виде, вместе с ее интерпретациями, хотя в

образах найти и выделить толкование гораздо сложнее, чем в

записанных, прочитываемых или прослушиваемых текстах. Однако даже

если интерпретация подчеркнута и должным образом отделена от самих

событий, она вряд ли удивит или вызовет протест. Конечно, пусть даже

предлагаемые телевизионными шоу из цикла «Старший Брат» объясне­ния

чрезмерно прямолинейны, но ведь они ни для кого не новы. Эти

объяснения суть всего лишь до боли знакомые истории взлетов и

падений того или другого че­ловека, которые мы постоянно слышим

отовсюду. Наш шумный мир переполняет какофония сообщений, весьма

разнообразных и зачастую противоречивых, но один и тот же постоянно

повторяющийся мотив пробивается сквозь нее громко и отчетливо. Его

впервые ясно сформулировал в 1989 году Питер Ф. Дракер, гуру новой

неолиберальной политической и деловой элиты: «Последним из западных

политиков высшего эшелона, верившим в спасительную миссию общества,

– писал П. Дракер, – был Вилли Брандт… Никто, кроме разве что

латиноамериканских ‘теологов освобождения’, не верит больше в то,

что социальная активность может привести к созданию совершенного

общества или хотя бы приблизить общество к этому идеалу… Любой, кто

в наши назвал себя приверженцем 'Великого общест­ва', как это сделал

Линдон Б. Джонсон всего лишь двадцать лет тому назад, подвергся бы

всеобщему осмеянию» [12]. Словом, «вера в спасительную миссию

общества сегодня мертва» по обе стороны ныне разобранной

идеологической баррикады, во дворцах и в хижинах, в элитных

кварталах и в городских гетто. Старший Брат из «реалистичных

телевизионных шоу» (как продюсеры с безоговорочного согласия

телезрителей окрестили игры вроде «Старшего Брата», «На чердаке» и

«Последнего героя») и есть сценическое воплощение «Новой реальности»

Дракера. Незримый Старший брат символизирует незримые общества.

От общности к обособленности

Мир, который мы населяем и который ежедневно воссоздаем, не

является, разумеется, телевизионным шоу «Старший Брат»,

спроецированным на большой экран общества. «Старший Брат» – это не

фотография, не слепок и не копия современной социальной

действительности. Но это ее сжатая, схематичная, очищен­ная модель;

можно сказать, что это та лаборатория, где над определенными

тенденциями этой действительности, обычно незаметными, слабо

выраженными или подавленными, проводятся эксперименты, ставящие

своей целью выявление их истинного потенциала.

Ханна Арендт указывала, что концлагеря тоталитарных режимов

«предназначались не только для истребления людей и унижения

человеческой сущности, но служили также чудовищному опыту

уничтожения с использованием научных методов, самой естественности

поведения человека и превращения человеческой личности в бездушную

вещь… В обычных обстоятельствах такая трансформация не может быть

осуществлена, поскольку самопроизвольность и естественность

невозможно полностью искоренить… Подобный опыт можно поставить

только в концентрационных лагерях» [13]. Нечто похожее можно сказать

о цикле телешоу типа «Старшего Брата». Если концлагеря служили

лабораториями, в которых устанавливались пределы тоталитарной

тенденции, присущей обществу модернити, но находившейся «в обычных

условиях» в ослабленном и подконтрольном состоянии, то телевизионное

шоу «Старший Брат» играет аналогичную роль в эпоху «новой

модернити», нашей «растекающейся» модернити. В отличие от прошлых

экспериментов, сегодня проверка тенденций проводится открыто,

гласно, на виду у миллионов зрителей. Собственно говоря, в наши дни

исследуются пределы дерегулированной, частной и

индивидуализированной естественности; внутренней тенденции в полной

мере частного мира.

Национальные правительства, разумеется, не собираются уходить со

сцены и закрывать государственные учреждения. Вовсе нет. Сегодня они

не менее, а, быть может, даже более деятельны и активны, чем

когда-либо прежде в современной истории. Но их активность напоминает

действия Старшего Брата из телевизионного шоу: они позволяют своим

подданным играть в их собственные игры и винить самих себя, если

результаты не оправдывают их ожиданий. Правительства за­няты

внушением народу того, что «альтернативы не существует», что

«безопасность предполагает зависимость», а «защита со стороны

государства лишает само­стоятельности», и побуждают граждан к

большей гибкости и получению удовольствия от риска, неизбежного в

условиях этого гибкого (читай: хаотичного и непредсказуемого) образа

жизни. По словам Пьера Бурдье, «любое прямое и намеренное

вмешательство, по крайней мере то, которое исходит со стороны

государства, чем бы оно ни было продиктовано, изначально вызывает

недоверие… Официальные лица, планирующие подобные вмешательства и

осмеливающиеся обнародовать свои намерения, рискуют подвергнуться

осуждению и в лучшем случае быть осуждены как не знающие ‘законов

рынка’ и не понимающие ‘экономичес­ких интересов’» [14]. Похвал же

за интуицию, проницательность и достойное служение национальным

интересам, скорее всего, удостоятся те (гораздо более

мно­гочисленные) правительственные чиновники, которые, упрочивая

состояние дерегулированности, ратуют за «институционализацию

неуверенности», возводя «социальную неуверенность в позитивный

принцип коллективной организации» [15].

В наше время возникает новая форма власти, порывающая с традиционным

методом правления на основе правил и соглашений и использующая

дерегулирование в качестве своего главного рычага: «Метод

властвования, основанный на институте неуверенности – это правление,

базирующееся на представлениях о ненадежности бытия» [16].

Подобная «действительность», как показал в ряде своих исследований

Ульрих Бек, характеризуется, «субъективизацией и индивидуализацией

рисков и про­тиворечий, порождаемых как отдельными институтами, так

и обществом в целом». В подобных условиях «история сжимается до

(вечного) настоящего, и все вертится вокруг собственного ‘я’ и

личной жизни того или иного человека». Человек может быть в гораздо

большей степени зависим от действия рыночных сил, о которых он даже

не подозревает, чем когда-либо прежде, он может не понимать природы

этих сил или не предугадывать их воздействия, но, несмотря на это,

ему все равно придется лично расплачиваться за любые принятые или не

принятые им решения. «Жизнь человека становится биографическим

разрешением системных противоречий» [17], – во всяком случае, именно

это авторитетно внушается несчастным людям, и они начинают в это

верить (но, заметим, «биографическое разрешение системных

противоречий» на самом деле представляет собой противоречие в

определении; его можно искать, как в свое время искали философский

камень или вечный двигатель, но, как и их, невозможно найти).

Но не только безответственные политики перекладывают груз системных

противоречий на плечи народа. Свою роль играют советники и эксперты:

они «сваливают к ногам человека свои противоречия и конфликты,

предлагая людям, пусть даже и из добрых побуждений, дать этим

противоречиям и конфликтам критическую оценку на основе собственных

представлений». Основная причина, по которой советы экспертов мало,

и уж наверняка – недостаточно, помогают их клиентам, состоит не в

скудости индивидуальных знаний или слабой способности людей к

рациональному мышлению. Если даже предположить (во многих случаях,

ес­ли не в большинстве, без всяких на то оснований), что эксперт

дает правильный совет, как «взять вещи в свои руки», и что,

воспользовавшись этим советом, человек в большей мере станет

хозяином своей судьбы, то по-прежнему остается без ответа главный

вопрос: где взять ресурсы, без которых этот совет невозможно

принять, не говоря уже о том, чтобы им воспользоваться?

Подданые современных государств являются индивидами по воле судьбы;

то, что определяет их индивидуальность, – их ограниченность в

собственных ресурсах и личная ответственность за результаты

принимаемых решений, – это не предмет их собственного выбора. Все мы

сегодня индивидуалисты de jure. Однако это вовсе не означает, что мы

являемся индивидуалистами de facto. Обычно по формуле «человек –

хозяин своей судьбы» составляются рассказы о жизни, а сама эта жизнь

проживается совсем не так.

Как это ни парадоксально, но внутренний позыв личности распоряжаться

своей судьбой по собственному усмотрению, подкрепленный давлением

извне, может приводить к уменьшению зависимости судьбы человека от

его воли. Поскольку обособленность есть враг общности, то эти позывы

и это давление уводят мысли и поступ­ки людей в сторону от

коллективно устанавливаемых условий, определяющих цели и перспективы

их индивидуальных решений и действий. Эти позывы и давление

принижают значение социальных причин и коллективных действий,

приводят к тому, что состояние общества в целом не учитывается

человеком при составлении его жизненных планов. Они подталкивают

человека к мысли, что коллективные, согласованные действия не могут

принести ему никакой пользы, что если собственную жизнь можно

строить по своему усмотрению, то законы, по которым живет общество,

определены раз и навсегда и не подлежат сознательному

реформированию. Жизнь каждого человека – это совокупность

альтернатив, но той форме общества, в которой она проходит,

альтернативы нет. В результате «личное» и «общественное»

позиционируются в двух разных мирах, не связанных друг с другом. В

каждом из этих миров действует своя логика, практически непонятная в

другом мире.

Невидимые граждане незримого общества

Такое впечатление создается и поддерживается, с одной стороны,

мощной индивидуализацией проблем, планов и устремлений и, с другой,

сокращением полномочий национального государства. Современный

политический суверенитет государств есть лишь слабая тень той

многогранной – политической, экономической, военной и культурной –

автономии держав прошлого, создававшихся по образцу тотального

государства (totale Staat). Сегодняшние суверенные государства мало

что могут предпринять (а их правительства почти и не рискуют этого

делать) ради противостояния давлению глобализованных капитала,

финансов и торговли (в том числе и торговли в области культуры).

Если граждане потребуют от своих руководителей восстановить прежние

правила приличия и нормы справедливости, правительства большинства

стран вынуждены будут заявить, что не могут ничего сделать, ибо

опасаются «отпугнуть инвесторов», тем самым поставив под угрозу

[рост] валового нацонального продукта и, соответственно,

благополучие как страны, так и всех ее граждан. Правительства

заявят, что правила игры, в которой вынуждены участвовать, уже

установлены (и могут быть произвольно изменены) силами, на которые

они почти или вообще не могут повлиять. Что же это за силы? Они

столь же абстрактны, как и термины, за которыми они скрываются:

конкуренция, свободная торговля, мировые рынки, глобальные

инвесторы. Это силы, не имеющие определенного адреса,

экстерриториальные не в пример сторого локальным полномочиям

государств, свободно передвигающиеся по всему миру, в отличие от

государственных институтов, которые, хорошо это или плохо, раз и

навсегда, сегодня, как и прежде, привязаны к определенной

территории. Эти силы изменчивы, хитры, увертливы и изворотливы,

неуловимы; найти их трудно, а изловить невозможно.

Итак, с одной стороны, наблюдается снижение интереса людей к

совместным и общим делам. Этому потворствует и содействует

государство, с радостью готовое передать как можно больше своих

прежних обязанностей и функций в сферу частных интересов и забот. С

другой стороны, нарастает неспособность государства решать проблемы

даже в пределах своих границ, равно как и устанавливать нормы

защищенности, коллективные гарантии, этические принципы и модели

справедливости, которые могли бы ослабить чувство ненадежности и

ощущение неопределенности, подрывающие уверенность человека в себе –

необходимое условие любого устойчивого участия в общественной жизни.

Совокупным результатом этих процессов оказывается расширяющаяся

пропасть между «общественным» и «частным», постепенный, но

неуклонный упадок искусства перевода частных проблем на язык

общественных и наоборот, искусства поддерживать диалог, вдыхающий

жизненную силу в любую политику. Вопреки постулатам Аристотеля,

понятия добра и зла в их нынешней, «приватизированной» форме не

создают ныне представления о «справедливом обществе» (и,

соответственно, об общественном зле); а если и возникают надежды на

существование некоего «доброго начала», стоящего выше отдельных

личностей, то они уже не связываются с государством.

Обретение знаний представляет собой мощное, возможно, даже самое

могу­чее из доступных человеку орудий, – но лишь в предсказуемой

среде, где определенный тип поведения в большинстве случаев, всегда

или почти всегда вознаграждается, в то время как другой с такой же

вероятностью карается. Однако способность человека изучать,

запоминать и усваивать тот или иной тип поведения, успе­вший уже

доказать свою полезность в прошлом (то есть обеспечивавший

вознаграждение), может оказаться самоубийственной, если связи между

действиями и результатами являются слу­чайными, преходящими и

меняются без предупреждения.

Ричард Сеннетт недавно вновь встретился с работниками хлебопекарни в

Нью-Йорке, условия труда которых он изучал тридцать лет тому назад.

Оказалось, что «рутинизация труда», по поводу которой булочники

высказывали раньше жалобы и недовольство, тем не менее «создавала

условия, дававшие работникам возможность отстаивать свои требования,

порождавшие арену для расширения их возможностей». Рутина, заключает

Сеннетт, «может унижать человека, но может и защищать его; она может

расчленять труд, но делать жизнь единым целым» [18]. Но рутине едва

ли найдется место в совре­менной системе господства, которая (по

Беку) создает условия для поисков биографических решений системных

противоречий. Сегодня условия изменяются внезапно, попирая любые

разумные представления и не следуя твердой логике или внятным

схемам. Возникает ощущение «разъединенного времени», идущего от

неожиданного эпизода к непредвиденному, и угрожающего способности

человека составить из отдельных фрагментов целостное повествование.

Представители старшего поколения помнят, что в годы их юности люди

строили жизненные планы с расчетом на длительную перспективу,

долгосрочными были и их обязательства и отношения с окружающими;

сегодня, однако, даже они задумываются о том, осталось ли какое-то

реальное содержание в идее долгосрочности. Они не могут доходчиво

объяснить ее значения молодежи, которая не вникает в их

воспоминания, а черпает свои знания о мире из того, что видит

вокруг. Один из собеседников Сеннетта признался: «Вы представить

себе не можете, как глупо я себя чувствую, когда говорю со своими

детьми об обязательствах; для них это лишь абстрактная добродетель,

которой они не видят в реальной жизни».

Разделяй и властвуй

При прежней системе общественного устройства обе стороны властных

отношений хорошо знали, что им предстоит сосуществовать в течение

долгого времени, так как каждая из них нуждается в другой.

Обязательства были взаимными. На классической фордовской фабрике, в

той идеальной модели, которой стремились следовать все институты

периода «прочной модернити», включая и гигантские промышленные

предприятия Советского Союза, богатство и власть Форда зависели от

его работников, а их благосостояние, в свою очередь, зависело от