Зигмунт Бауман

Форда и его помощников. Обе стороны знали, что они будут встречаться

[и взаимодействовать] снова и снова – как на следующий день, так и

течение многих месяцев и даже лет. Этот долгосрочный временнóй

контекст позволял им рассматривать свои взаимоотношения как

«конфликт интересов» (а между случайными встречными не может быть

конфликта) и искренне стремиться к его смягчению, сведению к

приемлемому уровню и даже к попыткам разрешить его ко взаимному

удовлетворению. Каким бы антагонистическим, неприятным и

раздражающим ни было это сосуществование, стороны стремились

выработать взаимоприемлемые подходы, четко сознавая, что их

совместное существование будет носить долгосрочный характер.

Вырабатывая же условия сосуществования, стороны проникались

уверенностью в том, что этот режим будет устойчивым. Таким образом,

они получали надежные рамки своих ожиданий и планов на будущее.

Именно ради этого и ведутся любые переговоры. Именно перспектива

достижения этой цели обеспечивает заинтересованность сторон в

продолжении обсуждений и споров, выработке компромиссов и

договоренностей, заставляет их поддерживать взаимные отношения.

Сегодня, однако, предположение о «новых встречах» кажется многим

людям все более сомнительным. Действующие лица «житейской игры»

приходят и уходят, и по ходу действия, несомненно, будут исчезать и

заменяться другими. Сцена, на которой разворачивается действие,

постоянно трансформируется, причем столь стремительно, что уследить

за всеми изменениями и удержать их в памяти порой очень трудно, а то

и невозможно. Сюжеты, сценарии и действующие лица меняются внезапно,

порой даже прежде, чем герои успевают до конца произнести свои

реплики.

Неясно, по каким правилам идет сегдня игра. Порой игроки имеют

основания сомневаться, существуют ли вообще какие-либо правила и все

ли играют по одним и тем же правилам. Ален Пейрефитт связывал резкий

рост творческой ак­тивности в эпоху модернити с распространенной

уверенностью человека в самом себе и в других, основывавшейся на

вере в долговечность и непререкаемую власть общественных институтов.

«Чтобы развиваться, – отмечал он, – надо верить. Но во что?» [19].

Пейрефитт обеспокоен тем, что вера ослабевает по мере того, как

почва, на которой она растет, становится, как и общественные

институты нашего времени, чересчур рыхлой и непрочной. В отсутствие

твердой почвы, где могло бы укорениться доверие, исчезает и

мужество, так необходимое для рискованных решений, для принятия на

себя ответственности и долгосрочных обязательств.

В мои студенческие годы одним из любимых объектов наблюдения

специалистов в области поведения животных была рыба колюшка. Самцы

колюшки стр­оят для самок гнезда, где те откладывают икру. Затем

самцы охраняют эти гнезда, пока из икринок не вылупятся мальки.

Невидимая граница отделяет «свою территорию» (то есть пространство

вокруг гнезда, которое самец защищает от посторонних, нападая на

других самцов колюшки, вторгающихся на его территорию) от «чужой»

(то есть от остального пространства, которое данный самец

стремительно покидает, если случайно встретит там другого самца того

же вида). В ходе лабораторного эксперимента два самца колюшки в

сезон нереста помещались в резервуар недостаточно большого размера,

чтобы он мог вместить две отдельных друг от друга территории

привычной для самцов площади. Запутавшиеся самцы, получая

противоречивые и взаимоисключающие сигналы и потому неспособные

предпочесть ни защиту своей территории, ни бегство с чужой, выбрали

нечто среднее, приняв вертикальную позу и зарывшись головой в песок:

такая поза, однако, не имела никакого отношения к возникшему

затруднительному положению и тем более, к выходу из него. С тех

времен сравнительные исследования поведения животных шагнули далеко

вперед. Колюшки почти забыты, однако их уникальное поведение

признано образчиком гораздо более широкой, возможно, даже всеобщей

закономерности. Всякий раз, когда животные сталкиваются с

противоречивыми, двойственными, нечеткими, непостоянными или

изменчивыми сиг­налами, в их поведении возникает торможение – некий

поведенческий паралич. Ранее усвоенные, привычные типы поведения

временно уступают место либо поведенческой депрессии, проявляющейся

в полном бездействии, либо «иррациональному поведению» – действиям,

слабо связанным или вовсе не связанным с ситуацией, ставшей причиной

стресса. В последнем случае возникшее напряжение выливается зачастую

в кратковременную ненаправленную агрессию, не затрагиваюшую причин

стресса. Подобные варианты поведения наблюдаются также у животных в

ответ на вполне определенные и недвусмысленные сигналы, являющиеся

знаком опасности, если ее невозможно избежать, какие бы действия

(бегство или попытку отбиться) ни предприняло подвергшееся угрозе

животное.

Обе описанные ситуации весьма характерны для жизни людей на нынешнем

«переменчивом этапе» эры модернити [20]. Указатели и стрéлки чаще

всего стоят не там, где положено, перемещаются с места на место

быстрее, чем можно успеть добраться до пункта назначения, в сторону

которого они указывают, и не находятся на одном месте достаточно

долго для того, чтобы странники могли запомнить направление

движения. В большинстве случаев на перекрестках имеется множество

указателей, дающих самую разную информацию об искомых пунктах

назначения или же предлагающих направиться в другие пункты,

незнакомые, неизведанные и оттого соблазнительные. В любом случае

возникает двойственность, порождающая беспокойство. Положение

становится еще более ненадежным и, значит, более досадным еще и

потому, что те немногие знаки, которые выглядят непривычно четко,

никем не оспариваются и поэтому считаются надежными, указывают на

пути, по которым многие странники по причине нехватки ресурсов не

могут не то чтобы пройти до конца, но иногда даже ступить на них. Не

иметь же возможности достичь целей, представляющихся многим

достойными и привлекательными, чрезвычайно больно и обидно. Когда

человек не в состоянии даже попытаться достичь тех целей, к которым

многие стремятся, или когда у него не хватает средств, чтобы дойти

до конца пути, становятся неизбежными обида и разочарование, но

человек ничего не может сделать, чтобы предотвратить подобную

ситуацию или избежать ее. Именно такое затруднительное положение,

как представляется, препятствует рациональным действиям, вызывая

торможение или же бессмысленную, лишенную цели агрессию.

Бегство с агоры

Неудивительно, что симптомы этих двух характерных реакций на

двусмысленность и неопределенность множатся, становятся все более

явными и признаются все шире.

Прежде всего, стремительно падает интерес к Политике с большой буквы

(то есть к политическим движениям, политическим партиям, к составу и

программам правительств), размываются политические убеждения,

снижается масштаб повседневного участия граждан в мероприятиях,

традиционно считающихся политическими. В соответствии с духом

времени предполагается, что «граждан» могут волновать лишь ближайшее

снижение налогов или увеличение пенсий, а их интересы

распространяются только на то, чтобы сокращались очереди в

больницах, уменьшалось количество нищих на улицах, в тюрьмах сидело

бы все больше преступников, а вредные свойства продуктов выявлялись

как можно скорее. Едва ли хоть один опытный политический деятель

наберется смелости предложить радужную перспективу «справедливого

общества» избирателям, которые уже не раз «обжигались» на таких

обещаниях и поэтому, как правило, предпочитают «несколько

измененное» сегодня «лучшему» будущему. Видные политические деятели,

такие, например, как Лоран Фабиус, в те редкие моменты, когда они

поднимаются до высказывания «идей» (в случае с Фабиусом речь идет о

довольно банальной идее «эко-развития», то есть о развитии,

учитывающем требования экологии, – идее, порожденной скорее

внутренними трениями среди разрозненных французских левых сил, чем

любовью их лидеров к грандиозным картинам будущего), тут же ощущают

необходимость извиниться перед публикой за то, что толкуют о чем-то,

чего нельзя добиться за несколько дней: «Я уже слышу комментарии, –

признал Фабиус, – с чего бы это, черт возьми, французский министр

экономики и финансов разглагольствует о долгосрочной перспективе? Не

лучше ли ему заняться решением насущных проблем?..» [21]

Похоже, долгосрочные планы относительно «справедливого общества» не

пользуются особым спросом. Мало кто готов их предложить, да и

потенциальных союзников не намного больше. Соответственно, и интерес

к правительству и его деятельности возникает, как правило (если и

возникает вообще), лишь на то непродолжительное время, когда

руководство предпринимает экстренные меры по ликвидации кризисных

ситуаций. Мало кого интересует отдаленная перспектива, так как связь

между нынешними действиями (или бездействием) граждан и положением

дел в будущем практически незаметна. Люк Болтански и Эва Кьяпелло

установили, что в наши дни люди на своих рабочих местах «уже не

делают карьеру, а просто переходят от одного проекта к другому,

причем успешное выполнение одного открываем им дорогу к следующему»

[22]. Широко распространено мнение, что Тони Блэр считает целью

победы на ближайших выборах обеспечение победы на предстоящих через

пять лет новых.

Вторая распространенная реакция на бессилие – агрессия – является не

столько альтернативой реакции торможения, сколько дополнением к ней.

В большинстве случаев обе эти реакции возникают одновременно. Уход с

[«рядовых граждан»] с агоры, где в политических битвах участвуют

ныне небольшие хорошо оснащенные группы профессионалов, ибо их исход

не зависит, по-видимому, от храбрости отдельных солдатиков,

сопровождается ожесточением боевого духа, сосредоточением его на

низовом уровне, где им легче манипулировать. «Пятиминутки

ненависти», о которых писал Оруэлл, теперь не организуются по указке

национальных правительств, но, как и многие другие вещи, подчиненные

принципу «субсидиарности», дерегулируются, приватизируются и

передаются в сферу действия местной или, что даже лучше, личной

инициативы.

Время от времени образовавшийся вакуум пытается заполнить бульварная

пресса, делая все от нее зависящее, чтобы выявить, сконденсировать и

направить в определенное русло беспорядочные и разрозненные

разочарования политически заторможенных людей: таблоиды рады

стараться и всегда готовы указать объекты, на которые можно

направить энергию, неиспользованную ввиду отсутствия «общего дела».

В объектах страха и ненависти не бывает недостатка: это и отбывшие

срок педофилы, и домашние насекомые, и уличные грабители, и

дебоширы, а также тунеядцы, лжебеженцы и вообще все «экономические»

мигранты. Поскольку борьба против любого из этих зол не делает

ощущение неопределенности менее подавляющим, чем оно было до начала

схватки, и едва ли может облегчить досадное чувство беспомощности на

период более длительный, чем очередной взрыв агрессии, существует

постоянная потребность во все новых и новых объектах ненависти и

агрессии. Желтая пресса услужливо отыскивает или придумывает их,

преподнося нетерпеливым читателям в предварительно обработанном и

«готовом для употребления» виде. Но все усилия бульварных средств

массовой информации, даже самые изощренные, не дали бы эффекта, если

бы глубокое и почти повсеместное чувство тревоги и обеспокоенности

было направлено на искоренение его истинных причин, а не искало бы в

отчаянии альтернативных выходов.

Агрессивность бессилия

Как правило, раздувание агрессии не может дать выхода всей

агрессивной энергии, порождаемой непреходящей неопределенностью в

условиях перманентного же бессилия. Значительная ее часть остается

нереализованной и наполняет собой частные, автономно развивающиеся

сферы социальных отношений и связей – комплекс отношений с

партнерами, членами семьи, соседями или коллегами по работе. Каждая

из этих сфер может стать в наше время ареной насилия, часто

кажущегося беспричинным, ибо оно не имеет ни каких-либо видимых

оснований, ни, тем более, никакой разумной цели. Семьи становятся

новым полем битв за самоутверждение, покинувших сферу общественной

жизни. То же самое относится и к локальным сообществам, в которых

всегда найдется кто-то, кто захочет стать победителем игры на

выживание, а не ее злополучной жертвой. Не являются исключением и

трудовые коллективы, легко превращающиеся из оплота солидарности и

взаимопомощи в арену беспощадной конкурентной борьбы, идущей безо

всяких правил.

Все эти средства борьбы с призраком бессилия иррациональны в том

смысле, что они не могут достичь намеченной цели. Они не имеют

никакого отношения к истинным причинам человеческих страданий и

совершенно не задевают их. Однако в сложившихся условиях, до тех

пор, пока не удается докопаться до корня всех бед, кажущегося

недосягаемым, эти средства могут считаться психологически

«рациональными», поскольку позволяют реализовать потребность в

самоутверждении и самоуважении. В любом случае бесспорно, что

альтернативные способы дать выход чувству тревоги и беспокойства,

возникающего в результате испытываемых одновременно неопределенности

и бессилия, лишь усугубляют и усиливают, а вовсе не смягчают, не

отгоняют и не развеивают, это чувство тревоги. Как правило, такие

[альтернативные] способыослабляют или разрывают взаимные

обя­зательства, разрушают это непременное условие совместных

действий, без которых нельзя ни понять, ни устранить истинных причин

тревоги и беспокойства.

Однако если учесть, что государство, как и прежде, готово выполнять

одну из своих традиционных функций – функцию охраны законности и

правопорядка, – то саморазвивающаяся и самоуправляемая агрессия вряд

ли может считаться терпимой. Государство не станет безучастно

наблюдать, как бесчинствуют его подданные. Насилие в семье, по

отношению к соседям, уличная жестокость или вандализм спортивных

болельщиков, как правило, пресекаются и подавляются органами

правопорядка; нарушители невольно получают еще одно подтверждение

собственного бессилия. Риск несколько снижается, если человек

обращает агрессию на самого себя, на собственный организм или

психику. Поскольку альтернативные пути выхода агрессии заблокированы

или чреваты излишним риском, можно предположить, что наблюдаемая в

наше время одержимость людей проблемами собственного здоровья и

физического состояния (что проявляется в соблюдении различных диет,

контроле за весом, беге трусцой, посещении «клубов здоровья» и

других изнурительных и даже мучительных тренировок, доходящих порой

до самоистязания), помимо достижения декларируемых целей, служит

также и задачам переориентации этого избыточного беспокойства. Еще

более вероятно, что такое перерасределение энергии объясняет, хотя

бы отчасти, эпидемическое распространение таких расстройств, как

анорексия или булимия, не говоря уже о наркомании, аллергических и

психосоматических заболеваниях, а также многих формах как давно

известных, так и новых видов психических депрессий.

Все это представляется побочными эффектами неопределен­ности,

[иногда] ошибочно принимаемыми за средства избавления от нее.

Главной жертвой этой ошибки становятся политическая активность, этот

основополагающий признак гражданственности, а следовательно, и

политика – в первоначальном, аристотелевом значении.

Нынешний кризис гражданственности и недооценка потенциала

политических акций проистекают в конечном итоге из ощущения (для

которого есть ряд оснований), что отсутствуют не только механизмы

обеспечения эффективных действий, тем более – коллективных

эффективных действий, и особенно – долгосрочных коллективных

эффективных действий, но и пути возрождения таких механизмов или

создания новых. Как и следовало ожидать, в результате возникает

диссонанс сознания, но он смягчается внушаемыми мыслями, что не

стоит оплакивать кончину коллективных действий, поскольку такие

действия всегда были и будут в лучшем случае бесполезными, а в

худшем – вредными с точки зрения благополучия и счастья отдельной

личности. Можно, конечно, сказать, что такое умонастроение не более

обоснованно, чем кажущаяся спелость зеленого винограда. Однако, по

всей видимости, в любом случае ключ к решению проблем, поразивших

современную политическую жизнь и беспокоящих ее исследователей,

ну­ж­но искать (и находить) в устранении причин, обусловливающих

беспомощность существующих институтов коллективных политических

действий.

Лидс, ноябрь 2001 года
Рассказанные жизни и прожитые истории: введение

Рассказанные жизни и прожитые истории:

введение

«Люди по определению настолько сумасбродны, – обронил Блез Паскаль,

– что удержание их от сумасбродства вылилось бы лишь в новую форму

безумия». Из безумия нет выхода, кроме иного безумия, утверждает

Эрнест Беккер, комментируя вынесенный Паскалем приговор, и поясняет:

люди находятся «вне природы, но безнадежно остаются в ней»;

индивидуально и коллективно все мы поднялись над ограниченностью

нашей телесной жизни, и все же мы знаем – не можем не знать, хотя и

делаем все возможное (и даже больше), чтобы забыть это, – что

жизненный полет неизбежно (и буквально) завершится в земле. У этой

дилеммы нет удовлетворительного решения, потому что сам факт

возвышения над природой открывает конечность [нашей жизни] и делает

ее видимой, незабываемой и мучительной. Мы предпринимаем все, что в

наших силах для сохранения в максимально возможной тайне наших

естественных пределов; но, даже если бы нам удалось преуспеть в этих

потугах, мы имели бы не слишком много причин тянуться «за» и «вы­ше»

границ, которые нам хотелось перейти. Именно полная невозможность

забыть о естественности своего положения побуждает нас к тому, чтобы

подняться выше всего этого. И если нам не дозволено забыть о своей

природе, мы можем (и должны) отвечать на этот вызов.

«Все, что делает человек в своем символическом мире, есть попытка

отрицания и преодоления его гротескной судьбы. Он буквально доводит

себя до самозабвения социальными играми, психологическими уловками и

личными увлечениями, настолько далекими от реальности его положения,

что все они являются формами безумия – согласованного безумия,

коллективного безумия, замаскированного и благородного безумия, но

все равно именно безумия [1]».

«Согласованное», «коллективное», «благородное» – оно возвеличивается

своим всеохватным масштабом и артикулированным или молчаливым

согласием ува­жать то, что признается [столь многими]. То, что мы

называем «обществом», является изощренной уловкой, для этого и

предназначенной; «общест­во» – лишь иное обозначение согласия и

принятия [неких ценностей], но в то же время и сила, которая делает

согласованное и принятое величественным. Общество оказывается такой

силой потому, что, подобно самой природе, оно существовало задолго

до любого из нас и сохранится после того, как каждый из нас покинет

этот мир. «Жить в обществе» – соглашаться разделять и уважать

принятые ценности – это единственный рецепт для того, чтобы жить

счастливо (пусть и не вечно). Обычаи, привычки и рутина устраняют яд

абсурдности из терзаний, [порождаемых] конечностью жизни. Общество,

говорит Беккер, – «это живой миф о значимости человеческой жизни,

дерзкое творение смысла» [2]. «Сумасшедшими» являются лишь

неразделяемые смыслы. Безумие перестает быть безумием, если оно

коллективно.

Все общества представляют собой фабрики смыслов. Более того, на деле

они служат питомниками для жизни, исполненной смысла. Роль таких

питомников незаменима. Аристотель заметил, что одинокое существо вне

полиса может быть то­лько либо ангелом, либо зверем; не удивительно,

можем сказать мы, ибо первый бессмертен, а второй не сознает своей

смертности. Подчинение обществу, как подчеркивает Дюркгейм, есть

«опыт освобождения», само условие освобождения «от слепых, бездумных

физических сил». Разве нельзя сказать, спрашивает он риторически,

что «только лишь благодаря тому счастливому обстоятельству, что

общества живут намного дольше отдельных людей, мы можем испытывать

удовлетворения, которые не являются эфемерными?» [3]. Первое из

процитированных положений является, так сказать, избыточным: то, что

дает подчинение обществу, представляет собой не столько освобождение

от «бездумных физических сил», сколько свободу не думать об их

существовании. Свобода приходит в облике изгнания духа смертности. И

именно эта тавтология делает изгнание духов эффективным, позволяюет

ощущать некоторые виды удовлетворения как победу над безжалостными

слепыми «физическими силами». Когда одинаковое удовлетворение

испытывают люди, родившиеся задолго до нас, и те, кто будет жить

после нас, оно не может быть «эфемерным»; точнее сказать, оно

эфемерно очищается от признаков эфемерности. В пределах смертной

жизни можно испытать бессмертие, хотя бы метафорически или

метонимически, – устраивая свою жизнь по образу тех форм, которые

общепризнанно наделены нетленной ценностью, или вступая в

соприкосновение и общение с вещами, которым, по общему согласию,

суждена вечность. Так или иначе, определенные проявления

долговечности природы могут заслонить собой мимолетность отдельной

жизни.

потребность в нравственном руководстве, осознание конечности

человеческого бытия провоцирует желание трансцедентности,

проявляющееся в одной из двух форм: либо жизнь, признаваемая

преходящей, должна оставить после себя следы, гораздо более

долговечные, чем тот, кому она была дана, либо человек до смертного

своего часа должен вкусить ощущений, лежащих по ту сторону опытов

преходящей жизни, ощущений, которые «сильнее смерти». Общество

подпитывает это желание в обеих его формах. В нем скрыта энергия,

ожидающая, что ее направят в заданное русло. Общество

«подзаряжается» этой энергией, оно в той мере извлекает из этого

желания свои жизненные соки, в какой ему удается обеспечить людям