Зигмунт Бауман

должно быть защищаемо ежедневно и, так как общение между телом и

враждебным «внешним миром» не может быть прекращено полностью (хотя

люди, пораженные анорексией, заболеванием, сделанным как бы по

заказу нашего времени, серьезно пытаются это делать), все точки

взаимодействия, пограничные переходы должны внимательно и бдительно

охраняться. То, что мы едим, пьем или вдыхаем, то, с чем

соприкасается наша кожа, завтра может быть объявлено ядовитым, а

возможно, эта ядовитость уже обнаружена несколько минут назад. Тело

– это инструмент наслаждения, и поэтому ему должны быть

предоставлены все приманки, которые есть в запасе у нашего мира, но

тело – это в то же время и наиболее ценное из всего, чем мы

обладаем, поэтому оно должно быть любой ценой защищено от мира,

стремящегося ослабить и, в конце концов, уничтожить его.

Неустранимое противоречие между действиями, обусловливаемыми этими

двумя несовместимыми факторами, обречено быть непреодолимым и

неистощимым источником беспокойства; я полагаю, что в нем скрыта

главная причина наиболее распространенных и типичных неврозов нашего

времени.

История культуры часто пишется как история изящных искусств. Для

этой в некоторых отношениях пристрастной (и, как говорят историки,

нарциссической) привычки есть свое основание: во все времена

искусства, вольно или невольно, отмечали на карте новые территории,

делая их тем самым знакомыми и пригодными для жизни, и позднее люди

могли их освоить. Поэтому мы имеем право искать в современном

искусстве предвещающие симптомы рождающейся новой жизни, слишком

нечеткие, чтобы быть замеченными где-либо еще.

Шарль Бодлер мечтал о художниках, которые, увековечивая мимолетное

мгновение, высвободили бы скрытое в нем зерно вечности. Ханна Арендт

полагала единственным критерием величия искусства его непреходящую

способность впечатлять и возбуждать чувства. Готические соборы,

возведенные ради того, чтобы пережить любые другие созданные

человеком постройки; фрески, покрывающие стены церквей; воплощение

хрупкой красоты смертных лиц в неподвластном времени мраморе;

одержимость импрессионистов высшей истиной человеческого воображения

– все это отвечало данным требованиям и критериям.

Сегодня в центре внимания критиков и в прошедших предварительный

отбор списках кандидатов на получение самых престижных

художественных премий находятся произведения искусства, встраивающие

мимолетность, случайность и хрупкость в саму модальность своего

существования. Самые известные художественные артефакты наших дней

высмеивают бессмертие или обнаруживают к нему полное равнодушие.

Зрители знают, что инсталляции, представленные на выставке, будут

разобраны – прекратят существование – в день ее закрытия. Это

происходит не потому, что инсталляции не могут существовать в

течение долгого времени: они просто претендуют на место в музейных

залах именно на основании своей хрупкости и временности.

Исчезновение и умирание – вот что выставляется ныне в художественных

музеях.

Сегодня самым популярным способом привлечь к себе внимание

известности стал хеппенинг. Он случается только один раз и не имеет

никаких шансов повториться в той же форме и с тем же результатом.

Хеппенинг рождается с клеймом смерти; близость кончины является его

главной приманкой. Он отличается от театрального представления,

которое в случае успеха будет существовать на сцене долгие недели и

месяцы. На хеппенингах ни зрители, ни исполнители не знают, что

произойдет дальше, причем привлекательность мероприятия как раз и

заключается в этом незнании – в осознании того, что

последовательность событий не прописана в сценарии заранее.

Даже старые и почитаемые мастера, такие как Матис или Пикассо,

Вермеер или Рубенс, которых можно считать надежно занявшими место в

вечности, должны прокладывать себе дорогу в сегодняшний день через

зрелищность и рекламные трюки. Толпу привлекает эпизодичность и

кратковременность выставок, и как то­лько возбуждение ослабевает,

она переключает свое внимание на другие равнозначные эпизодические

события.

Современное искусство, от интеллектуального и возвышенного до

низкопробного и вульгарного, – это непрерывная репетиция хрупкости

бессмертия и возможности отменить смерть. Наша основанная на

запасных частях цивилизация – это также и цивилизация бесконечной

рециркуляции. Никакой уход не является последним и окончательным,

так как сама вечность представляется таковой «до следующего

объявления».

Некоторое время назад Майкл Томпсон опубликовал выдающееся

исследование роли долговечного и преходящего в социальной истории

[1]. Он продемонстрировал тесную связь как между долговечностью и

социальными привилегиями, так и между быстротечностью и социальным

отчуждением. Сильные мира сего во все эпохи брали за правило

окружать себя долговечными, возможно даже неразрушимыми, объектами,

оставляя бедным и обездоленным бьющиеся и хрупкие вещи, которым

вскоре суждено было превратиться в прах. Мы, возможно, живем в

эпоху, которая впервые меняет это соотношение на обратное. Новая

мобильная и экстерриториальная элита вводит в повседневную жизнь

надменное безразличие к собственности, проповедует решительное

преодоление привязанности к вещам и демонстрирует легкость (а также

отсутствие сожаления) при отказе от предметов, потерявших свою

новизну. Быть окруженным осколками вчерашней моды – это симптом

отсталости и бедности.

Наша культура – первая в истории, не вознаграждающая долговечность и

способная разделить жизнь на ряд эпизодов, проживаемых с намерением

предотвратить любые их долгосрочные последствия и уклониться от

жестких обязате­льств, которые вынудили бы нас эти последствия

принять. Вечность, если только она не служит мимолетным ощущением,

не имеет значения. «Долгосрочность» – это всего лишь набор

краткосрочных впечатлений и переживаний, поддающихся бесконечным

перетасовкам без всякого привилегированного порядка следования.

Бесконечность сведена к понятию множества «здесь и сейчас»;

бессмертие – к бесконечной смене рождений и смертей.

Я не утверждаю, что то, с чем мы сталкиваемся сегодня, – это

«культурный кризис». Кризис как постоянное изменение границ,

предание забвению уже созданных форм и экспериментирование с формами

новыми и неиспробованными представляет собой естественное условие

существования всей человеческой культуры. Я лишь считаю, что на этой

стадии постоянных трансгрессий мы вступили на территорию, которая

никогда прежде не была населена людьми, – на территорию, которую

культура в прошлом считала непригодной для жизни. Длительная история

стремления к превосходству в конце концов подвела нас к условиям,

при которых превосходство, этот прорыв в вечность, ведущий к

постоянству, не только перестает быть желанным, но и не кажется

необходимым для жизни условием. Впервые смертные люди могут обойтись

без бессмертия и, кажется, даже не возражают против этого.

Повторю еще раз: в этих местах мы не были никогда прежде. И нам еще

предстоит увидеть, что значит оказаться здесь и какими будут

долгосрочные последствия (извините за использование немодных

терминов) всего этого.