ЧАСТЬ 7.    ЕДИНСТВЕННАЯ ТЕМА ПОЭЗИИ

Поэзия (как совокупность образцов, на основе которых каждый новый поэт определяет свое понимание поэзии) на протяжении веков безмерно расширилась. Этих образцов так же много, и они так же разнообразны и противоречивы, как образцы любви. Волшебного слова "любовь" достаточно, чтобы истинно любящий забыл о его низменных, вводящих в заблуждение значениях; таково же для истинного поэта слово "поэзия".

Поначалу поэт был предводителем тотемического сообщества исполнителей религиозных танцев. Под его стихи (verses) (versus - латинский эквивалент греческого strophe - означает "вращение") танцевали вокруг жертвенника или в священном месте, и каждый стих обозначал новый поворот или движение в танце. Слово "баллада" имеет то же происхождение: это стихотворение для танца (от латинского "ballare" - танцевать). Все тотемические сообщества в древней Европе находились под властью Великой Богини, Повелительницы неистовства. Танцы подразделялись по временам года и составляли годовой цикл, из которого постепенно выделяется единственная великая поэтическая Тема: жизнь, смерть и возрождение духа Года, сына и возлюбленного Богини.

Здесь естественно спросить: "Является ли в таком случае христианство подходящей религией для поэта? И если нет, то есть ли ему альтернатива?"

Формально Европа уже тысячу шестьсот лет считается христианской, и хотя три главные ветви кафолической церкви разобщены, каждая из них претендует на то, что получила право на богослужение от Иисуса Христа как бога. Прежде всего, это абсолютно несправедливо по отношению к самому Христу, который недвусмысленно отрицал свою божественность: "Что ты называешь меня благим? Никто не благ, как только один бог" и "Боже мой, боже мой! Для чего ты меня оставил". [1] Кроме того, христиане отменили повиновение Закону Моисееву, усовершенствованному Гиллелем и другими фарисеями, которое Иисус считал существенным условием спасения, но при этом сохранили этический кодекс фарисеев и ввели в христианство все старые языческие праздники, напоминающие о поэтической Теме, и поклонение Христу как "воплощенному слову божьему" в дохристианском гностическом смысле, и как Солнцу праведности - распятому богочеловеку доисторического язычества.

И хотя Христос отверг Тему своей непреклонной верностью единственному тогдашнему богу, отринувшему всякую связь с Богинями, и своим объявлением войны Женщине и всем делам Ее, исторически христианский культ можно по большей части оправдать. Христос был царского рода, его тайно венчали царем Израильским по сохранившейся во II псалме древней формуле. Он получил титул сына бога Солнца и объявил себя обетованным Мессией. На Тайной Вечери во исполнение парадоксального пророчества Захарии он предложил себя своему народу в качестве евхаристической жертвы и приказал Иуде поспешить с приготовлениями к своей (Иисуса) смерти. После чего он был распят, как бог урожая Таммуз, а не убит мечом, как было назначено Мессии. А поскольку проклятие Яхве, обращенное на каждого распятого, закрыло ему путь в иудейский загробный мир, то почему бы не поклониться ему как языческому богу? В самом деле, многие поэты и святые, не знавшие о безкомпромиссном иудаизме Христа, почитали его как еще одного Таммуза, Диониса, Загрея, Орфея, Геракла или Осириса.

Achaifa, Ossa, Ourania, Hesuchia и Iachema (пять кардинальных состояний в году, через которые проходил дух Года в культе канопского Геракла) можно выразить следующей формулой:

"Он будет найден.

Речение, которое Климент Александрийский приводит из "Евангелия от евреев", похоже на приспособление данной формулы к нуждам этого христианского мистика:

"Да взыскует взыскующий, пока не обретет.
Как обретет, подивится.
Как подивится, воцарится.
Как отцарствует, обретет покой".

Мистик, будучи отождествлен с солнечным Христом причастием, разделяет его победу над смертью и потому пятое кардинальное состояние ему ни к чему. Христос приравнен к Hesuchia ("покой"), четвертому состоянию, когда все деревья сбрасывают листья и покоятся до начала весеннего пробуждения. Вполне возможно, что мистагоги дохристианских времен сообщали посвящаемым в культ Геракла следующую формулу:

"Взыскуйте Господа, возлюбленного Великой Богини.
Как вынесет его на берег, обретете его.
Как совершит великие дела, подивитесь.
Как станет царствовать, разделите славу его.
Как отдохнет, обретете покой.
Как удалится, уйдете вместе с ним
На Западный остров, рай блаженных".

В этом утраченном Евангелии от евреев есть строки, которые сохранил Ориген:

"И ныне моя Мать, Дух Святой, ухватив меня за власы, влекла на великую гору Фавор".

Фавор, как известно, - древний центр поклонения Золотому тельцу, а Золотой телец - это Атабирий, дух Года, сын Богини Ио, Хатор, Исиды, Алфеи, Деборы и так далее. Таким образом, в начале II века связь между греко-сирийским христианством и единственной поэтической Темой была очень тесной. Впоследствии "Евангелие от евреев" было запрещено как еретическое, вероятно, потому, что представляло возможность для возвращения к оргиастической религии.

Ныне христианство - единственная значительная религия в Европе. Иудаизм предназначен только евреям, а неудачная попытка Людендорфа возродить древнюю германскую религию затрагивала лишь внутреннюю политику Германии. Греко-римское язычество прекратило существование к концу первого тысячелетия, языческие верования северо-западной Европы, сохранившиеся до начала XVII века и даже пустившие корни в Новой Англии, уничтожила пуританская революция. Победа христианства стала очевидной после того, как император Константин сделал его государственной религией Римской империи. Он пошел на это нехотя, под давлением армии, набранной из рабов, которым нравилось, что церковь призывала в свои ряды грешников и отверженных, а также государственных чиновников, которых приводила в восторг энергичная деятельность и дисциплина церковной организации. Аскетическое учение - главная составляющая древнего христианства - постепенно теряло свою силу, и древнюю Деву-Богиню Рею (Мать Зевса, Которую приравнивали к Матери Христа) в XI веке стали почитать под прежними титулами и считать Царицей Небесной. Впрочем, возвращение к Ее почитанию завершилось лишь к XX веку, хотя уже V веке его предвосхитил император Зенон, перепосвятивший Деве Марии храм Реи в Византии.

Пуританская революция стала реакцией на поклонение Деве, во многих районах Великобритании принявшее оргиастический характер. Признавая мистическое учение о Непорочном Зачатии, пуритане видели в Деве Марии всего лишь человека, считали, что Ее религиозное значение ограничивалось рождением Христа, и предавали анафеме любой церковный обряд или учение, заимствованные не у иудаизма, а у язычества. Трудно передать, до какой степени поразили католиков привнесенные пуританами разнузданное иконоборчество, безрадостное ощущение отягощенности грехом и жалкая ограниченность соблюдения седьмого дня. Для католиков это послужило предупреждением: необходимо укреплять, а не ослаблять праздничную сторону церковного культа, сохранять привязанность к Пресвятой Деве как главному источнику религиозного счастья и как можно меньше внимания уделять ортодоксальному иудаизму Христа. Хотя последние папы осудили позицию "разделенного дома" в вопросах Веры и Истины, попытку уверовать в то, что заведомо не подтверждается исторически, на практике, образованные католики отводят свой взгляд от исторических Иисуса и Марии и благочестиво останавливают его на Христе и Пресвятой Деве. Они убеждены, что Христос имел в виду себя, а не пророчествовал от имени Яхве, когда говорил: "Я есмь пастырь добрый" или "Я есмь истина" [2] и предрекал всякому, кто уверует в него, жизнь вечную. Тем не менее, католики давно навели в своем доме порядок: несмотря на то, что многие средневековые священнослужители не просто потворствовали народному язычеству, но и активно его поддерживали, и Царице Небесной, и Ее сыну поклоняются ныне без оргиастических ритуалов, некогда проводившихся в их честь. И хотя официально по-прежнему считается, что сын, подобно Гераклу, Орфею и Тезею, опустошил ад, а мистическую свадьбу Агнца и Белой Принцессы, под Которой подразумевают церковь, признают в вероучениях всех христианских конфессий, из христианского мифа исключен эпизод с Самсоном и Далилой, а в старом козлоногом дьяволе, извечном враге сына, более не усматривают его близнеца. Древняя религия была дуалистической: на барельефе из слоновой кости XIV века, найденном в Рас Шамра, Богиня изображена в минойском одеянии, со снопом из трех колосьев ячменя в каждой руке, Она оказывает знаки внимания барану с человеческим лицом слева от Себя (бог Возрастающего года) и козлу справа (бог Убывающего года). Козел блеет, недовольный тем, что голова Богини повернута от него, и настаивает на том, что пришел его черед. Христианство постоянно отдает предпочтение овцам перед козлами, в результате чего поэтическая Тема искажается: церковная организация становится антипоэтической. Жестокую, капризную, невоздержанную Белую Богиню и мягкую, постоянную, благочестивую Деву удается совместить разве что в контексте Рождества.

Трещина, разделяющая современное христианство и поэзию, в сущности, та же, что разделила иудаизм и культ Астарты в результате проведенной после Вавилонского пленения религиозной реформы. Неоднократные попытки навести между ними мосты, которые предпринимались климентинцами, коллиридийцами, манихеями и другими раннехристианскими еретиками, равно как и поклонявшимися Деве паломниками и трубадурами времен крестовых походов, отражались на ритуале и учении церкви, но непременно вызывали сильнейшую реакцию пуритан. Сочетать некогда совпадавшие функции священника и поэта без ущерба для того и другого стало невозможным, и это проявляется в творчестве англичан, продолжавших писать стихи после принятия сана (Джон Скелтон, Джон Донн, Уильям Крэшоу, Джордж Герберт, Роберт Геррик, Джонатан Свифт, Джордж Крэбб, Чарльз Кингсли, Джерард Мэнли Гопкинс). Поэт оставался подлинным поэтом лишь в том случае, когда указывал священнику на дверь. Так случилось со Скелтоном, который, желая продемонстрировать свое неприятие церковной дисциплины, шелком и золотом вышил на сутане имя своей Музы Каллиопы; Геррик в подтверждение своей преданности поэтическому мифу поил девонширским ячменным элем из серебряной чаши избалованную белую свинью. Что касается Донна, Крэшоу и Гопкинса, то война между поэтом и священником велась на глубочайшем мистическом уровне, но разве можно сравнить "Божественные стихи" Донна, написанные после смерти его единственной Музы Анны Мор, с его любовными "Песнями и сонетами"? Разве можно одобрить самоистязателя Гопкинса за то, что он смиренно вынес на исповедь священнику свои поэтические озарения?

Я уже говорил, что о поэтах можно судить по тому, насколько точно они изображают Белую Богиню. Шекспир знал о Ней и побаивался Ее. Никого не должна ввести в заблуждение глуповатая фривольность тех эпизодов в его раннем произведении "Венера и Адонис", где говорится о любви, или невероятная мифологическая путаница в "Сне в летнюю ночь", где Тезей оказывается остроумным щеголем елизаветинских времен, три Парки (Fates) (от Них происходит слово Fay - "Фея") - эксцентричными эльфами Душистый Горошек, Паутинка и Горчичное Зерно; Геракл - озорным Робином Весельчаком; Лев Твердая Рука - столяром Милягой; и (что самое ужасное!) Дикий Осел Сет-Дионис и Небесная Царица в диадеме из звезд - ослоухим Основой и Титанией в блестящей мишуре. Намного достовернее Белая Богиня изображена в "Макбете", где Она - Тройственная Геката, верховодящая у котла Ведьм, ибо именно дух Гекаты вселился в Леди Макбет и подвиг Ее на убийство короля Дункана; или в образе величественной и распутной Клеопатры, от любви Которой погибает Антоний. Последний раз Белая Богиня появляется у Шекспира как "проклятая Колдунья Сикоракса" в "Буре". [3] Устами Просперо Шекспир уверяет, что с помощью волшебных книг обрел над Ней власть, развеял чары и сделал своим рабом Ее чудовищного сына Калибана, предварительно прикинувшись добреньким и выведав у него все Ее секреты. И все же поэту не удается скрыть ни право Калибана на наследственное владение островом, ни изначальную глубину глаз Сикораксы (хотя на жаргоне елизаветинских времен "голубоглазый" означало также "с синевой под глазами от разгула"). Сикоракса приплывает на остров в лодке вместе с Калибаном, подобно тому как Даная попала на Сериф с Аргоса с младенцем Персеем, а Латона - на Делос с еще не родившимся Аполлоном. Сикоракса могла повелевать Луной, когда та видна: "...приливы и отливы Ей подвластны". Шекспир сообщает, что за колдовство Ее изгнали из Аргира (Аргоса?). В поэтическом смысле он воздает должное Калибану, вкладывая в его уста самые поэтичные во всей красе строки:

"Не бойся, этот остров полон звуков
И голосов отрадных и безвредных.
Порой как будто сотни инструментов
Звенят в моих ушах, порой, проснусь я,
А пенье вновь баюкает меня,
И в сладком сне, раскрывшись, облака
Меня осыпать золотом готовы.
Так это радостно, что, пробудившись,
Я снова сон зову". [4]

Заметим, что алогичное сочетание времен создает впечатление, будто время остановилось.

Донн слепо почитал Белую Богиню в Женщине, Которую сделал своей Музой; ему никак не удавалось воспроизвести Ее внешний облик, и единственное, что он запомнил, - свои собственные одержимые любовью глаза, отражающиеся в Ее глазах. В стихотворении "Жар" он называет Ее "Душой мира"; если Она покинет его, мир превратится в труп. И еще:

"Твоя краса, и все, что Ты, -

А вот что писал о Белой Богине Джон Клэр:

"Сны о прекрасном Женском Божестве доставили моему воображению самое возвышенное представление о красоте, и вчера ночью, когда Богиня вновь явилась мне во сне, Она оставила такую живую картину, будто я грежу наяву, что я не мог более сомневаться в Ее существовании. Я записал свои видения, дабы не расстаться со счастливой верой в Нее, моего доброго гения".

Китс видел Белую Богиню как Belle Dame Sans Merci. [5] У Нее длинные волосы, легкая походка и неистовый взгляд. Показательно, однако, что Китс переносит лилию с Ее чела на чело Ее жертв, и рыцарь у него сажает Красавицу на своего коня, вместо того чтобы сесть на Ее коня, подобно Ойсину, который взобрался на коня Ниам Златовласки. Поэтому и о Ламии, Богине-Змее, Китс пишет с сожалением, словно это несчастная Гретхен или Гризельда.

Случай с Belle Dame Sans Merci требует более подробного рассмотрения в свете поэтической Темы. Ниже это стихотворение приводится в том виде, в каком оно появилось в печати, с юмористическими замечаниями в конце, взятыми из письма Джорджу, брату Китса, в Америку. Слова в скобках были поэтом вычеркнуты:

"В среду вечером [6]

LA BELLE DAME SANS MERCI

Зачем, о рыцарь, бродишь ты

Зачем, о рыцарь, бродишь ты,

Смотри: как лилия (Смерти) в росе,

- Я встретил Деву на лугу (в пустошах),

Я сплел из трав душистых Ей

Я взял Ее в седло свое,

Нашла мне сладкий корешок,

Ввела меня в волшебный грот

И убаюкала меня,

Мне снились рыцари любви,

Из жадных, из разверстых губ

И с той поры мне места нет,

Ты спросишь: почему "четырежды поцеловав"? Да потому, что я хотел обуздать безудержную пылкость моей Музы - Она готова была сказать "двенадцать раз", не испортив при этом рифмы, - но, как выражаются критики, мы должны смирять воображение суждением. Мне пришлось выбрать такое число, чтобы обоим глазам досталось поровну; честно говоря, "два" на каждый вполне достаточно. Скажи я "семь", на каждый пришлось бы по три с половиной - обстоятельство более чем затруднительное, и мне пришлось бы туго..."

Сэр Сидни Колвин подробно обсуждает это стихотворение в книге "Жизнь Китса". Китс прочитал приписываемый Чосеру перевод стихотворения Алена Шартье "La Belle Dame Sans Mercy", в котором "кавалер, не добившись благосклонности со стороны Дамы, умирает от горя". В переводе есть такие строки:

"В желанной, полной зелени долине

Обнаружены и другие литературные источники баллады. В "Королеве Фей" Спенсера (II, 6) Волшебницу Федрию, Которая плывет по реке в лодке, замечает гуляющий по берегу рыцарь Кимохил. Он принимает Ее приглашение сесть в лодку, и оба приятно проводят время. К удивлению и удовольствию рыцаря, Она поет, шутит, плетет Себе венок и обвивает шею цветами. Они приплывают на остров на озере Отдохновения, Она приводит "несчастного раба" в тенистую долину и убаюкивает, положив его голову Себе на колени, после чего покидает его. Точно так же в "Смерти Артура" Мэлори (IV, 1) на поэта-провидца Мерлина "налетела и ослепила Своей любовью" Волшебница Нинева, Которая заманила его в пещеру и заточила там.

Еще один источник стихотворения установила Эми Лоуэлл: это рыцарский роман "Пальмирин Английский", прочитанный Китсом с большим интересом. Пальмирин безумно влюблен в некую Полинарду, Которую, как ему кажется, он оскорбил, и изливает свою печаль, стоя на берегу под деревьями... "И такая сильная обуяла его страсть, что могучее сердце не выдержало; и такие фантастические помыслы овладели им, что он, словно мертвый, рухнул под ивы". В другом эпизоде Пальмирин "заметил Даму, Которая скакала к нему на белой лошади: волосы Ее рассыпались по плечам, и одежда была в великом безпорядке; она то и дело вскрикивала и горестно причитала, и Ее крики разносились в воздухе". Даму послала Волшебница Евтропа, чтобы заманить рыцаря к Себе. В конце романа есть описание королей и принцев, забальзамированных в храме-усыпальнице на острове Опасностей, что, видимо, объясняет "смертельно бледных короля и принца" у Китса.

Belle Dame Sans Merci перекликается с поющей Девой и поэтической медовой росой ("манна, дикий мед" у Китса) из "Кубла Хана" Колриджа; со строкой из Водсворта - "Ее неистов взгляд"; и строкой из "Пасторалей" Уильяма Брауна - "Пусть птицы не поют..."; но самый важный источник - Баллада о "Томасе Рифмоплете", один из вариантов которой был опубликован сэром Вальтером Скоттом в "Песнях шотландской границы", а другой - Робертом Джеймисоном в "Народных балладах". Царица Волшебной страны увезла Томаса из Эрсельдуна на молочно-белом коне в некий сад, где накормила хлебом и напоила вином, потом убаюкала у Себя на коленях и одарила поэтическим озарением, но предупредила, что если он пойдет дорогой что "лежит в стороне от покрытого инеем склона" (или "льдистой крутизны"), то может стать приношением дьяволу на шабаше.

Китсу исполнилось двадцать четыре года, и дела его были расстроены. Он оставил медицину ради литературы, но все больше сомневался, сумеет ли прожить на литературные заработки; вскоре им овладела "безцельная праздность". Поэт воспылал страстью ревнивого собственника к "прелестной и элегантной, изящной, недалекой, модной и невероятной... кокетке" Фанни Броун. Фанни льстили его ухаживания, Она охотно их принимала, но Ее фривольное поведение причиняло ему немало страданий, тем более что положение Китса не позволяло ему ни сделать предложение, ни потребовать от Нее верности. "Четырежды поцеловав" в стихотворении (обычная для баллады форма "поцеловал три раза"), скорее всего, носит автобиографический характер и вряд ли придумано ради рифмы. Но, видимо, Фанни, возмущенная его замашками собственника, обращалась с поэтом без всякой жалости и, как Китс жалуется в письме, играла его "сердцем, словно мячом, флиртуя с Брауном", его другом. Таким образом, в одной ипостаси Belle Dame - это Проказница Фанни Броун, Которую Китс усадил перед собой на своего Пегаса; известно, что Она восхищалась его стихами и даже переписывала их в Свой рукописный альбом.

В письме брату Джорджу, который сам испытывал вдали от дома серьезные трудности, Китс скрыл и силу своей страсти к Фанни, и, вдобавок к остальным несчастьям, плачевное состояние здоровья. За полгода до того, после изнурительного путешествия по Шотландии у него открылась ранняя стадия чахотки. Вернувшись из Шотландии, он обнаружил, что его старший брат Том умирает от этой же болезни. Бывший студент-медик, Китс знал, что лекарства от чахотки нет. Он видел лилию на челе Тома, чахоточные розы на щеках, разверстые в жутком предупреждении губы и прикрыл его безумные глаза не поцелуями, а монетами.

В том же письме брату Джорджу Китс упоминает о недавней встрече с Колриджем, который прогуливался возле Хайгейтских прудов с Грином, некогда преподававшим Китсу медицину. Сохранился рассказ Колриджа об этой встрече. Китс попросил у него разрешения пожать руку на память о встрече, а когда он ушел, Колридж сказал Грину: "В этой руке - смерть". Он упомянул о том, что она была "горячей и влажной", а "роса лихорадки" (fever dew) - слова самого Китса. Итак, вторая ипостась Belle Dame Sans Merci - Чахотка: ее жертвы предупреждают, что отныне и он - из их числа. До получения "извещения о смерти" в виде сильнейшего легочного кровотечения Китсу оставался еще год, но он, вероятно, уже понял, что, даже при наличии средств на содержание Фанни, просить Ее руки было бы безчестно. К тому же, к чахотке добавилась венерическая болезнь, которую он подхватил два года тому назад в Оксфорде, куда ездил навестить своего приятеля Бэйли, изучавшего богословие. Вот почему лицо Belle Dame прекрасно Своей бледностью и тонкостью, как лицо Фанни, но при этом зловеще и насмешливо: это лицо жизни, которую он любил (в письмах к Фанни он называет Ее жизнью и любовью), и лицо смерти, которой он боялся.

У этого персонажа из ночного кошмара есть и третья ипостась: дух Поэзии. Главным утешением Китса в несчастьях, его непреодолимой страстью и оружием, посредством которого он надеялся добиться любви Фанни, были честолюбивые поэтические замыслы. Выяснилось, однако, что Поэзия - Госпожа недобрая. В смятенном состоянии ума и сердца Китс не мог взяться за сочинение эпической поэмы, посредством которой, по примеру Мильтона, надеялся добыть себе славу. Незадолго до этого, написав две с половиной книги, он прекратил работу над "Гиперионом" и в письме своему другу Вудхаузу признался, что разочарован своим трудом и не в силах его продолжать.

Belle Dame - это одновременно Любовь, Смерть от Чахотки и Поэзия, и это подтверждается изучением тех сказаний, которые Китс использовал, когда писал стихотворение. По-видимому, он интуитивно (хотя и не наверняка) чувствовал, что все они основаны на одном и том же древнем мифе. Царица Волшебной страны в "Томасе Рифмоплете" - это средневековая Преемница докельтской Белой Богини, Которая увозила священного Царя по завершении его семилетнего правления на остров Блаженных, где он становился героем-прорицателем. Легенда о пророке Мерлине и Волшебнице Ниневе имеет то же происхождение, что и легенда о рыцаре Пальмирине и Волшебнице Федрии. Она - Смерть, но Своих жертв, соблазнившихся Ее любовными чарами, одаряет поэтическим безсмертием.

Замечателен случай с Томасом Рифмоплетом, или Томасом из Эрсельдуна. Этот поэт начала XIII века утверждал, что стал поэтом благодаря Царице Волшебной страны (Эльфама), внезапно явившейся ему, когда он лежал на берегу реки Хантли, и выбравшей его Своим возлюбленным. Именно по этой причине шотландцы высоко ценили его пророчества. (Даже в 1870 году, по словам Томаса Чеймберса, "они были известны среди крестьян".) На первый взгляд может показаться, что Томас позаимствовал гэльский миф об Ойсине и Ниам Златовласке (артуровский вариант этого мифа - "Сказание об Огире Датчанине [9] и Фее Моргане") и причудливым образом перенес на себя, но вряд ли этот так. Скорее всего, на берегу Хантли с ним говорил не призрак, а живая Женщина, известная по прозвищу Царица Эльфама, современное воплощение Колдуний Гекаты. Она заставила его отречься от христианской веры и посвятила в культ Колдуний под именем Верный Томас.

Как известно из судебных процессов над шотландскими Колдуньями, три-четыре века спустя нечто похожее случалось и с другими молодыми шотландцами. Так, в 1597 году в Абердине Андро Мэн сознался в близости с тогдашней Царицей Эльфама, Которая "владела всеми премудростями" и приехала на ежегодный праздник Урожая в Бинхиле и Бинлохте верхом на белой лошади. "Она очень приятна в обхождении и может стать, когда пожелает, и старой, и молодой. Она делает царем кого захочет, и ложится с тем, кого захочет". (Конечно, ведь Она представляла Богиню Луны в разных фазах.) Уильям Бартон из Кирклистона стал возлюбленным одной из следующих Цариц (в чем он признался на суде в 1655 году), отрекся от христианской веры и получил имя Иоанн Креститель и метку дьявола. Однако уже в XIII веке короля на седьмой (или субботний) год в жертву не приносили или делали это чисто символически: в саду, куда Царица привела Томаса из Эрсельдуна, ему под страхом смерти было запрещено рвать яблоки, которыми, как считалось, питались прорицатели-мертвецы. Если бы Томас ослушался запрета, он не остался бы в живых, не рассказал бы свою историю и лишился бы "башмаков из зеленого бархата и одежды из гладкой ткани", которую этот придворный Царицы носил как ливрею. Рассказ о его мистическом опыте имеет много общего с описанием обряда инициации в культе Колдуний. Как и Огир Датчанин, он принял Царицу за Деву Марию, и эту ошибку можно понять, потому что (как призналась Колдунья Марион Грант из Абердина, Подруга Андро Мэна) Колдуньи обращались к Ней "Наша Госпожа" и Она являлась в облике элегантной Дамы во всем белом.

Китс в письмах к Фанни Броун откровенно признается: для того, чтобы стать Ее возлюбленным в том всеобъемлющем смысле, в каком Томас из Эрсельдуна стал для Царицы Эльфама, он готов получить метку дьявола и подписать кровью договор, по которому его душа отправится после смерти в ад. Он не был христианином. "Моя религия - любовь, и Ты - ее единственный догмат", - писал он Фанни Броун. Но Фанни не справилась с предназначенной Ей ролью. Хотя поначалу, подобно Царице, Которую встретил Уильям Бартон по дороге к Квинз Ферри, Фанни делала вид, что "сердится и очень застенчива", когда он ухаживал за Ней, а потом, сжалившись над его страданиями, в какой-то степени стала ему потакать, понятно все же, что Она никогда не "принуждала его к тому, что оскорбляет слух христианина".

Колридж в своих лучших произведениях обладал более ясным поэтическим сознанием, чем Китс. Хотя вторая часть поэмы "Кристабель" вступает в противоречие с лунным волшебством первой, в "Старом моряке" он дает описание Женщины, играющей в кости со Смертью на корабле-призраке - самое достоверное из всех описаний Белой Богини:

"Красны Ее губы и взгляды вольны,

Анонимные авторы английских баллад постоянно воспевали красоту и страшную власть Богини. Ими навеяна "Песнь сумасшедшего":

"Моя превечная Любовница - Луна,
А одинокая сова - приятель,
А селезня кряк
И ворона крик -
Напев моей печали".

Это относится и к "Святой земле Вальсингам":

"Такую, сэр, что с ликом ангела, я видел,
Как не видать:
И поступь у Нее, как у Царицы,
И Нимфы стать.

И вот я здесь один, оставлен Ею,

"Святая земля Вальсингам" вызывает в памяти нежное описание Богини в древнеирландской "Болезни Кухулина", которое дает Лаэг после посещения замка Сидхе:

"В том доме благородном Дева
Всех Дам ирландских превзошла,
Несет Свой белокурый локон,
Прекрасна и одарена.
Речей, что всякому дарует,
Достоин восхищенья слог,
И сердце всякое волнует
Стремленье к Ней и к Ней любовь".

Ибо любит Богиня лишь для того, чтобы погубить, а губит, чтобы оживить.

Поразительно точным является упоминание Колриджем проказы. Белизна Богини всегда толковалась двояко. С одной стороны, это приятная белизна пшена, Женского тела, молока, свежевыпавшего снега; с другой - ужасающая белизна трупа, привидения, проказы. Так, в "Книге Левит" (14:10) указывается, что пожертвованием излеченного от проказы, которое когда-то приносили Богине Матери, была мера ячменной муки. В Альфито эти два представления сочетались: alphos - белая проказа, поражающая лицо с образованием безцветных пятен, alphiton - ячмень. Обитала Альфито в вечных снегах на скалистых вершинах Нонакриса. Павсаний связывает проказу (leprosy), что буквально означает "чешуйчатость" (характерная особенность проказы), с городком Лепреем, расположенным близ реки Алфей в районе Трифилия ("трилистник"), где находилось поселение прокаженных, основанное Богиней по имени Лепрея. Затем поселение попало под покровительство Зевса-тополя; еще одно название проказы - leuce, что означает также "тополь". Это позволяет связать воедино разрозненные части наших доводов. О белом клевере, который растет везде, куда ступает нога Богини любви Олвен, можно сказать "белый как проказа". Можно предположить, что листья тополя (осеннее дерево в алфавите Бет-Луис-Нион), который по-прежнему растет в долине Стикса, использовались как профилактическое средство от проказы: латинские названия albus и albulus имеют все значения греческого слова alphos. Когда Эвандр прибыл из Аркадии в Италию, он принес с собой название реки Алфей: Albula - древнее название Тибра, хотя его желтым водам больше подошло бы название Xanthos или Flavus, если бы за этим переселением не стояла Белая Богиня.

Вероятно, в древние времена Жрицы Белой Богини раскрашивали лицо мелом, подражая белому диску Луны. Не исключено, что остров Самофракия, известный мистериями в честь Белой Богини получил свое название от чешуйчатой проказы: Samo означает "белый", а в древнегэльском языке этот вид проказы называли Samothrusc. Страбон в "Георгиках" подтверждает это предположение: он приводит слова Артемидора о том, что "возле Британии есть остров, на котором проводятся такие же обряды в честь Цереры и Персефоны, что и в Самофракии".

В "Старом моряке" Ночная Ведьма Жизнь-в-Смерти выигрывает в кости:

"Игра уж сделана, Моя, Моя победа, -

Свистит Она, призывая волшебный ветер, чтобы спасти моряку жизнь, и здесь Колридж вновь замечательно точен. Как известно, Белая Богиня Кардея управляет четырьмя основными ветрами; в мифологическом смысле самый главный из них - Северный, позади которого, возле дверной петли Вселенной на полюсе, располагается Ее звездный замок. Этот тот самый ветер, порыв которого налетел в ответ на последнюю загадку Гвиона в "Сказании" и помог освободить Элфина; ветер, который, как утверждает Гекатей, дал свое имя гиперборейским жрецам Аполлона. По традиции Колдуньи свистят три раза в честь Белой Богини, чтобы вызвать ветер; считается, что когда "кудахчет курица и свистит Девица" - это к несчастью. "Нашлю тебе ветер" - "А я еще один" - переговариваются Колдуньи в "Макбете"... - "Им известные пределы - шкипера компас". Тесная связь ветров с Белой Богиней проявляется и в широко распространенном народном поверье, будто видеть ветер могут только свиньи и козы (издревле Ее священные животные) и что лошади способны зачать, если повернутся к ветру задом.

Самое раннее античное упоминание о поверье насчет лошадей встречается в "Илиаде", где Борей воспылал любовью к трем тысячам кобыл дарданца Эрихтония. Обнаружив их на поле возле Трои, он оплодотворил двенадцать из них. Исследователи античности усмотрели в данном эпизоде аллегорию быстроты двенадцати священных коней, рожденных от Борея, однако миф гораздо сложнее. Борей жил с тремя братьями, остальными кардинальными ветрами, в священной пещере на горе Гем во Фракии; она расположена к северу от Трои, но почитали ее и в Афинах. От афинян Борей получил уважительное прозвище "Зять", это идущее от древности уважение еще более возросло после того, как при вторжении персов в Грецию он внезапно налетел с Гема и потопил большую часть кораблей Ксеркса у мыса Сепия. На знаменитом резном ларце из Кипселя Борей изображен получеловеком, полузмеем - напоминание о том, что ветрами повелевала Богиня Смерти и что они появлялись из оракульных пещер или отверстий в земле. Он уносит Нимфу Орифию, Дочь другого Эрихтония, [11] первого царя Афин (который ввел в обиход колесницу-квадригу), в свой горный дом во Фракии.

Это помогает понять, откуда происходит культ Северного ветра. Кобылы Эрихтония на самом деле были кобылами Борея (Эрихтоний тоже получеловек, полузмей). Эрихтоний, которого называли автохтоном ("выросший из земли"), сначала считался сыном Афины и демиурга Гефеста, но впоследствии, когда незапятнанное Девичество Афины стало для афинян делом гражданской чести, Эрихтония сделали сыном Гефеста и Богини Земли Геи. Имя похищенной им Нимфы Орифии означает "Та, что неистовствует на горе". Очевидно, это Богиня любви из Священной Триады, в Которой Афина - Богиня смерти; и это объясняет, почему Борей - Ее зять, равно как и зять всех афинян. О том, что афиняне водили дружбу с гиперборейскими жрецами Борея, упоминает Гекатей. Но так как северные ветры не могут на север, история о том, как Борей похитил Орифию и унес Ее во Фракию, подразумевает, вероятно, перенос во Фракию афинского оргиастического культа Тройственной Богини-козы и Ее возлюбленного Эрихтония, или Офиона, и его (культа) приспособление там и в соседней Трое к оргиастическому культу Тройственной Богини-лошади: из двенадцати священных лошадей Борея получилось три колесницы-квадриги. А так как Эрихтония вскоре после рождения скрывали от его преследователей в эгиде Афины (мешке, сделанном из шкуры козы Амалфеи), он, должно быть, прибыл вместе с Ней из Ливии. В Ливии его наверняка любили больше, чем в Греции: все лето северный ветер разносит ранним утром прохладу по ливийскому побережью. Гесиод называет Борея сыном Астрея ("звездный") и Эос ("заря"). То, что, по словам Варрона, Плиния и Колумеллы, лошадей в Португалии оплодотворяет зефир, - явная ошибка, связанная с расположением этой страны на крайнем западе европейского континента. Философ Птолемей справедливо относит "ветры, что оплодотворяют", к планете Зевс (Юпитер), которая управляет севером; Борей (Boraeus) - титул Зевса. [12] Один из отцов церкви конца III века Лактанций уподоблял это оплодотворение лошадей непорочному зачатию Девы Марии от Святого духа (дословно "дыхания"). В те времена подобное уподобление не считалось дурным тоном.

Согласно "Одиссее", дом ветров, то есть центр культа Борея и его братьев, расположен не на горе Гем, а на одном из эолийских островов. Возможно, это остров Тенос, расположенный чуть севернее Делоса; мегалитический валун на нем считают памятником, поставленным Гераклу Келаиду и Зету, героическим сыновьям Борея и Орифии. Однако культ Борея распространился как к западу, так и к северу от Афин (известно, что в Италии Северному ветру поклонялись турийцы) и, возможно, достиг Испании с греческими колонистами. В позднеклассические времена считалось, что "эолийский остров" Гомера - это заселенный эолийцами остров Липари. Он находится к северу от Сицилии, где первоначально зародилось это верование.

Характеристику зарождения четырех кардинальных ветров дает слегка христианизированное ирландское языческое стихотворение, опубликованное в томе II "Публикаций Оссиановского общества" за 1855 год. Оно не только показывает связь ветров с Судьбой, но и изображает дитя, родившееся, когда дул северный ветер, своеобразным Гераклом.

"ВЕТРЫ СУДЬБЫ

Мальчик, рожденный при западном ветре,

Мальчик, рожденный при ветре, что с севера дует,

Мальчик, рожденный при ветре, что с юга подует,

Золото ветер несет, что подует с востока,

Если же ветер и вовсе не дует

Пришла пора разобраться с двумя неразгаданными загадками. Если афиняне поклонялись Северному ветру с первобытных времен и принесли его культ из Ливии, значит, первоначальные гиперборейцы, "люди, живущие позади Северного ветра", жрецы, связанные с северным загробным миром - ливийцы. Этим объясняется ошибочное замечание Пиндара о том, что Геракл принес дикую оливу с далекого севера: на самом деле он принес ее с юга, возможно, из египетских Фив, где она росла во времена Плиния вместе с дубом и священными фруктовыми деревьями. Точно так же Горгона, Которую Персей убил во время посещения гиперборецев, приносивших в жертву ослов, была южной Богиней Нейт из Ливии. В данном случае это был не герой-дуб Геракл, а другой Геракл, фаллический большой палец, предводитель пяти Дактилей, который, согласно услышанной Павсанием в Элиде легенде, принес от гиперборейцев множество диких оливковых деревьев. После того как он увенчал победителя состязаний в беге среди братьев, все они легли спать на охапках свежих листьев. Павсаний называет участников состязаний, но имени победителя не упоминает; очевидно, это Пеоний, указательный палец, который всегда приходит первым, когда вы, перебирая пальцами по столу, устраиваете между ними гонку; paean или paeon, значит "победная песнь". Более того, Павсаний утверждает, что тогда же Зевс боролся с Кроносом и одолел его. Зевс - божество указательного пальца, Кронос - среднего, "шутовского", Дактиль, который прибежал вторым, - наверняка Эпимед, "тугодум", глупец; тем более что Павсаний дает имена в следующем порядке: Геракл, Пеоний, Эпимед, Иасий и Идас.

Итак, дикая олива увенчала Пеония, указательный палец, а это значит, что его гласная буква О, которой в алфавите Бет-Луис-Нион соответствует дрок, а в греческом древесном алфавите она обозначалась дикой оливой. Отсюда ясно, почему в древности оливу использовали на празднике Весны (в Испании это делают и сейчас на празднике Рамос ["ветви"]); и почему из оливы была сделана дубинка Геракла (Солнце обретает силу в весеннее равноденствие); и почему оливковый лист в клюве Ноевой голубки символизирует осушение зимнего половодья лучами весеннего Солнца. Этим объясняется также, почему Аполлон-Гелиос, бог молодого Солнца, получил прозвание Пеоний, которое он, похоже, ведет от Богини Афины Пеонии, первой принесшей оливу в Афины; и название пиона (paeonia), средиземноморского дикого цветка, расцветающего в дни весеннего солнцестояния и быстро опадающего.

Белая Богиня Спенсера - это "Хозяйка Озера" из артуровского цикла, Которую называют также Белая Змея, Нинева и Вивиана и Которую профессор Рис в книге "Легенда об Артуре" отождествляет с Хрианнон. Она - Возлюбленная Мерлина (Мертина) - предательски заточила его в волшебной пещере после того, как он, подобно Хлеу Хлау, Самсону и Курою (Блодайвет, Далиле и Блатнат соответственно) открыл Ей некоторые из своих тайн. Однако в раннем валлийском варианте, "Беседы Гвенддидд и Мерддина", Богиня велит Своему возлюбленному покинуть темницу и "без страха открыть Книгу Вдохновения". Она величает его "братом-близнецом", а это значит, что Она - Олвен; кроме того, Ее называют Gwenddydd wen adlam Cerddeu, "Белая Повелительница дня, Прибежище стихов", то есть Она - Муза, Кардея-Керридвен, Которая вдохновляет на cerddeu, "стихи", по-гречески cardeia.

"Что такое вдохновение?" - вопрос, который не перестают задавать. Из происхождения этого слова проистекают два взаимосвязанных ответа. "Вдохновением" может быть вдыхание поэтом испарений из опьяняющего котла Awen - котла Керридвен, в котором, по-видимому, смешаны ячмень, желуди, мед, бычья кровь и священные травы (плющ, чемерица [13], лавр); или ядовитых испарений, поднимающихся из земли, как в Дельфах; или паров, попадающих в ноздри при жевании мухоморов. Все эти испарения вызывают параноидальный транс, при котором время останавливается, а сознание продолжает действовать и способно передавать видения прошлого и будущего в стихах. Однако слово "вдохновение" может также означать сходное состояние поэта, который прислушивается в священной роще к ветру, вестнику Богини Кардеи. В Додоне прислушивались к ветру в дубовой роще, а в пророческий транс, видимо, впадали Жрицы Черной Голубки, Которые поначалу направляли действия оракула, жуя желуди. Во всяком случае, комментатор Лукана отмечает, что этот способ был в ходу у галльских друидов. В Ханаане главным деревом-оракулом была акация ("неопалимая купина"); упоминание о такого рода вдохновения есть в "Первой книге Паралипоменон" (14:15):

"И когда услышишь как бы шум шагов на вершинах тутовых дерев, тогда вступи в битву".

Вместо "тутовых дерев" должны быть акации. В ветре присутствовал сам Яхве, а контекст эпизода (нападение Давида на филистимлян "от Гаваона до Газера") дает понять, что ветер дул с севера. Рассказ относится к тому времени, когда Яхве еще не был вездесущим богом, а жил, как Борей, на горе на крайнем севере. В сущности, это был бог - белый бык Ваал Зефон ("Властелин Севера"), позаимствовавший свой титул у Богини Матери Ваалтиды-Запуны: Ее имя есть в надписи из Гошена, где когда-то обосновалось племя Иосифа. Хананеи почитали его как повелителя Загробного мира Севера, этот культ переняли филистимляне из Аккарона; он был богом пророчеств и плодородия. Другим его титулом был Ваал-Зевул, "Повелитель Обители (Севера)", который дал название племени Завулонову, поклонявшемуся ему на горе Фавор. Когда царь израильский Охозия отправил послов вопрошать "божество Аккаронское" (4Цар.1:1-4), он заслужил упреки Илии Фесвитянина за то, что он не обратился к оракулу израилитов, видимо, на Фаворе. Полагаю, что Ваал-Зевул - это осенний Дионис; поклонники его культа опьяняли себя грибами amanita muscaria, которые растут там до сих пор. В Библии эти мухоморы называются "лисенятами". Во времена Христа, которого обвинили в сношении с Веельзевулом, царства Израильское и Филистимлянское давно уже перестали существовать, а святилища Аккарона и Фавора были разрушены. Функции Ваал-Зевула перешли к архангелу Гавриилу, а сам Ваал превратился в дьявола, которого иронически называют Вельзевулом, "Повелителем мух". И все же мясники-левиты не забывали старых обычаев и при заклании поворачивали жертву головой на север.

Акация по-прежнему считается в Аравийской пустыне священным деревом; там верят, что обломивший веточку акации в течение года умрет. Классический образ Музы, нашептывающей что-то на ухо поэту, подразумевает вдохновение из кроны дерева: Муза - это Дриада (Фея ясеня), Мэлия (Фея айвы), Кариатида (Фея орешника), Хамадриада (лесная Фея вообще), Геликония (Фея горы Геликон, получившей свое название и от helice, священной для поэтов ивы, и от реки, огибающей ее по спирали [14]).

Современные поэты редко прибегают к искусственным средствам вдохновения, хотя шум ветра в ивах или в лесу по-прежнему оказывает на них сильное воздействие. "Вдохновением" может быть любое средство, вызывающее поэтический экстаз. Однако большинство шарлатанов и слабовольных людей прибегают к автоматическому письму и спиритизму. Жаль, что они не знают о принятом у древних евреев различении законного пророчества и незаконного, где под "пророчеством" понимается вдохновенная поэзия, которая предсказывает, хотя и не обязательно, будущие события. Если пророк впал в экстаз, а потом не знал, что именно он набормотал, пророчество считалось незаконным; если же и во время экстаза и после него вполне владел ситуацией, оно считалось законным. Силы поэта подкреплялись "пророческим духом", в результате чего огромный опыт кристаллизировался в его словах в драгоценный камень поэзии, но, милостью божией, он добивался этого осознанно. И напротив, спиритический медиум, душа которого временно отлетала, так что демонические силы могли овладеть его телом и говорить его устами, пророком не считался: как только обнаруживалось, что он вызвал подобный экстаз намеренно, его отсекали от общины. Запрещение это распространялось, очевидно, и на автоматическое письмо.

[1] Мф.19:17; 27:46.

[2] Ин.10:14; 14:6.

[3] Кажется, что в основе "Бури" - очень живое и очень личное видение, выраженное посредством путаных и безсвязных литературных реминисценций: здесь не только "Сказание о Талиезине", но и 29-я глава "Книги пророка Исаии"; "Зерцало благородных дел и рыцарского достоинства" испанца Ортунеса де Калаорры; три рассказа о недавних поездках в Новый Свет; несколько гугенотских и антииспанских памфлетов; магическая книга "Steganographia", написанная на латыни монахом из Спанхейма; пьеса немецкого автора Айрера "Von der shonen Sidee". Калибан - это отчасти Афагдду из "Сказания о Талиезине"; отчасти Равайак, подосланный иезуитами убийца Генриха IV; отчасти адриатический дьявол из сочинения Калаорры; отчасти морское чудище "в облике человеческом", которое видели у Бермудских островов во время пребывания там адмирала Соммерса; отчасти и malus angelus самого Шекспира.

[4] Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

[5] Безжалостная Красавица (франц.).

[6] Вероятно, 28 апреля 1819 года.

[7] В оригинале: "Прикрыл Ей взгляд безумных глаз, Четырежды поцеловав" (примеч. перев.).

[8] Перевод В. Левика.

[9] Появившаяся в позднее Средневековье легенда об Огире Датчанине подтверждает, что авторы цикла о короле Артуре считали Авалон островом мертвых. В легенде говорится, что, совершив подвиги на Востоке, Огир провел две сотни лет в "замке Авалон"; затем, во времена короля Филиппа I, вернулся во Францию, держа в руке головню, от которой зависела его жизнь, как в случае с аргонавтом Мелеагром. Однако король Филипп правил через двести лет после Карла Великого, сеньора Огира в кругу Каролингов; иными словами, второй Огир был перевоплощением первого. Жить на Авалоне для Огира Датчанина было не в новинку. Его имя - переиначенное Ogyr Vran, которое может означать "Бран Недобрый" или "Бран, бог мертвых". Его скандинавский эквивалент Огир ("Ужасный") был богом моря и смерти и играл на арфе на острове, где жил с девятью Дочерьми.

[10] Перевод В. Левика.

[11] Этот Эрихтоний, или Эрехтей, фигурирует в запутанном и невнятном мифе о Прокне, Филомеле и фракийском царе Терее из Давлида. Похоже, что миф придумали фокийские греки, чтобы объяснить фракийско-пеласгийские религиозные изображения, которые они обнаружили в храме в Давлиде и не смогли понять. Его сюжет таков: Терей берет в Жены Прокну, Дочь царя Аттики Пандиона, а когда у Нее рождается сын Итис, прячет Ее в деревне, чтобы взять в Жены Ее Сестру Филомелу. Последней он говорит, что Прокна умерла, а когда Филомела узнает правду, он отрезает Ей язык, чтобы Она никому об этом не рассказала. Тогда Она вышивает на пеплуме буквы, которые позволяют найти Прокну. Прокна возвращается и из мести убивает Своего сына Итиса и подает его мясо на блюде Терею. Тем временем Терей посетил оракула, который предсказал ему, что Итиса убьют, и, заподозрив, что убийцей станет его брат Дриант, убивает его. Сестры убегают, а когда Терей хватается за топор, боги превращают их всех в птиц: Прокна становится ласточкой, Филомела - соловьем, Терей - удодом. Прокну и Филомелу спасли братья-близнецы Эрехтоний и Бут.

Этот иконотропный миф, если придать ему изобразительную форму, превращается в ряд назидательных сцен, каждая из которых поясняет определенный способ оракульных предсказаний.

В сцене, где Филомеле отрезают язык, изображена Жрица, впавшая в пророческий транс после жевания лавровых листьев. Ее лицо искажено в экстазе, а не от боли, отрезанный язык - всего лишь лавровый лист, который подает Ей служитель.

В сцене с буквами, вышиваемыми на пеплуме, Жрица бросает пригоршню оракульных палочек на белую ткань (так, по описанию Тацита, гадали кельты), палочки образуют буквы, и Жрица их толкует.

В сцене поедания Итиса Тереем жрец читает предсказания по внутренностям принесенного в жертву ребенка.

В сцене посещения Тереем оракула - он спит в храме на овечьей шкуре и видит вещий сон; эту сцену греки поняли бы безошибочно.

В сцене убийства Дрианта жрецы сидят под дубом и, подобно друидам, ищут предзнаменования в том, как умирающий человек падает.

В сцене превращения Прокны в ласточку - Жрица в одежде ласточки читает по полету ласточки предзнаменования. Такой же смысл имеют сцены превращения Филомелы в соловья и Терея - в удода.

В следующих двух сценах изображены оракульный герой со змеиным хвостом вместо ног, к которому обращаются с жертвоприношениями, и юноша, советующийся с пчелиным оракулом. Это Эрихтоний и Бут (знаменитый пчеловод древности), братья Прокны и Филомелы. Их Матерью была Зевксиппа ("запрягающая лошадей") - по всей вероятности, Деметра с головой лошади.

[12] Следы палестинского культа Северного ветра имеются в "Книге пророка Исаии" (14:13), "Книге пророка Иезекииля" (1:4), в "Псалтире" (47:3) и "Книге Иова" (37:22). Гора божия находится на крайнем севере, и подобные бурному ветру проявления славы его исходят оттуда. При самом раннем распределении небес между божествами Бел получил северный полюс, Эа - южный, Бел - это Зевс-Юпитер, бог четверга, которого нередко отождествляли с Иеговой, однако власть над севером он получил от своей Матери Белили, Белой Богини.

[13] Возможно, hellebore ("чемерица") означает Helle-bora - "пища Богини Геллы". Гелла - Богиня пеласгов, в честь Которой назван Геллеспонт.

[14] Helix - спираль (англ.).