ГЛАВА III. Жиль Блас становится фаворитом гренадского

вернулся к ужину в архиепископский дворец, где мне отвели довольно хорошую

горницу и приготовили пуховую перину. На следующий день монсиньор приказал

позвать меня с раннего утра, чтоб поручить мне переписку одной проповеди.

При этом он потребовал, чтоб работа была выполнена с величайшей точностью.

Я не преминул сделать это, не пропустив ни одного знака препинания, ни

одного ударения. Архиепископ не скрыл от меня своей радости, к которой

примешивалось удивление.

- Боже предвечный! - воскликнул он с восторгом, после того как пробежал

глазами все переписанные мною листы, - видал ли кто подобную точность! Вы

слишком хороший переписчик, чтоб не быть также и знатоком грамматики.

Скажите мне откровенно, друг мой: не бросились ли вам в глаза при

переписке какие-либо места, которые бы неприятно вас поразили,

какая-нибудь небрежность стиля или неподходящее выражение. Это могло

вырваться у меня в порыве творчества.

- О, монсиньор, - ответствовал я со скромным видом, - я не достаточно

образован, чтоб высказывать критические замечания; но если б даже я и

обладал такими познаниями, то все же убежден, что произведения вашего

высокопреосвященства окажутся выше моей критики.

Прелат улыбнулся на эти слова и ничего не ответил, но мне удалось

подметить сквозь его благочестие, что и он не был чужд тщеславия,

присущего авторам.

Этой лестью я окончательно завоевал себе его благосклонность. С каждым

днем его расположение ко Мне возрастало, и, наконец, я узнал от дона

Фернандо, который очень часто его навещал, что прелат без ума от меня и

что я могу считать свою судьбу обеспеченной. Спустя некоторое время мой

господин лично подтвердил мне это и вот при каких обстоятельствах. Однажды

вечером он вдохновенно репетировал при мне в своем кабинете проповедь,

которую должен был произнести в соборе на следующий день. При этом он не

только спросил меня, что я думаю о ней вообще, но еще принудил указать

места, наиболее меня поразившие. Мне посчастливилось процитировать те из

них, которые он ценил и любил больше всего. Благодаря этому я прослыл в

его глазах человеком, наделенным пониманием истинных красот литературного

произведения.

- Вот что значит обладать вкусом и чутьем! - воскликнул он. - Да, друг

мой, будь уверен, ухо у тебя не беотийское! (*115)

Словом, он был так доволен мною, что продолжал с жаром:

- Не тревожься отныне, Жиль Блас, о своей судьбе; беру на себя устроить

ее к полному твоему благополучию. Я тебя полюбил и, чтоб доказать это,

делаю тебя своим поверенным.

Не успел он произнести эти слова, как, проникнутый благодарностью, я

бросился к стопам монсиньора. От всего сердца обнял я его кривые ноги и

уже почитал себя за человека, находящегося на пути к богатству.

- Да, дитя мое, - продолжал архиепископ, речь которого была прервана

моим жестом, - я хочу сделать тебя хранителем своих сокровеннейших мыслей.

Слушай же со вниманием то, что я тебе скажу. Я люблю проповедовать.

Господь благословляет мои поучения: они оказывают влияние на грешников,

побуждают их углубиться в себя и прибегнуть к покаянию. Мне удается

заставить скупца, устрашенного образами, которыми я пугаю его жадность,

раскрыть свою казну и раздать ее щедрой рукой; мне удается отвлечь

распутника от наслаждений, наполнить скиты честолюбцами, вернуть на стезю

долга супругу, смущаемую соблазнителем. Эти обращения, которые случаются

часто, должны были бы сами по себе побуждать меня к работе. А между тем,

признаюсь тебе в своей слабости, я стремлюсь еще к другой награде -

награде, за которую моя щепетильная добродетель тщетно меня упрекает: это

то уважение, которое свет питает к изысканным и тщательно отделанным

произведениям. Меня прельщает честь прослыть безукоризненным оратором.

Люди считают мои сочинения столь же сильными, сколь и утонченными; но я

хотел бы избежать недостатка, свойственного многим хорошим авторам: писать

слишком долго. Я желаю сойти со сцены в ореоле славы.

Так вот, любезный Жиль Блас, что я требую от твоего усердия, -

продолжал прелат. - Как только ты заметишь, что перо мое дряхлеет и что я

начинаю сдавать, то предупреди меня. Я не полагаюсь на себя в этом

отношении, так как самолюбие может меня соблазнить. Тут нужен непредвзятый

ум. Я выбираю твой, так как считаю его подходящим, и полагаюсь на твое

суждение.

- Слава богу, монсиньор, - сказал я, - вам еще очень далеко до этого

времени. К тому же у вашего высокопреосвященства ум такого закала, что он

прослужит дольше всякого другого, или, говоря яснее, вы никогда не

изменитесь. Я почитаю вас за второго кардинала Хименеса (*116), выдающийся

гений которого не только не слабел с годами, но, казалось, приобретал все

новые силы.

- Не надо ласкательств, друг мой, - прервал он меня. - Я знаю, что могу

сразу увянуть. В моем возрасте начинаешь чувствовать недомогания, а

телесные немощи подтачивают дух. Повторяю тебе, Жиль Блас, как только ты

заметишь, что голова моя слабеет, так сейчас же предупреди меня. Не бойся

быть откровенным и искренним: я сочту такое предостережение за знак твоей

привязанности ко мне. К тому же это в твоих интересах: если, на твое

несчастье, в городе начнут поговаривать, что мои проповеди не обладают

прежней силой и что мне пора на покой, то скажу тебе напрямик: как только

это дойдет до меня, то вместе с моей дружбой ты потеряешь состояние,

которое я тебе обещал. Вот каковы будут плоды твоей неразумной скромности.

В этом месте прелат прервал свою речь, чтоб выслушать мой ответ,

который заключался в обещании исполнить его желание. С этого момента у

него не стало тайн от меня, и я сделался его любимцем. Весь штат, за

исключением Мелькиора де ла Ронда, завидовал мне. Стоило посмотреть, как

все эти идальго и эскудеро ухаживали за наперсником его преосвященства, не

стыдясь никаких низостей, чтоб завоевать его расположение. Мне трудно было

поверить, что они - испанцы. Все же я не переставал оказывать им услуги,

хотя нисколько не обманывался насчет их корыстных учтивостей. По моим

просьбам архиепископ ходатайствовал за них. Одному он выхлопотал ренту и

дал ему возможность пристойно содержать себя в армии. Другого он отправил

в Мексику, выпросив ему видную должность, а для своего друга Мелькиора я

добился крупной награды. При этом я убедился, что если прелат сам и не

заботился ни о ком, то, по крайней мере, редко отказывал, когда его о

чем-либо просили.

Но то, что я сделал для одного священника, заслуживает, как мне

кажется, более подробного описания. Однажды наш мажордом представил мне

некоего лиценциата, по имени Луис Гарсиас, человека еще моложавого и

приятной наружности.

- Сеньор Жиль Блас, - сказал мажордом, - этот честный священник - один

из лучших моих друзей. Он состоял духовником в женском монастыре.

Злословие не пощадило его добродетели. Моего друга опорочили перед

монсиньором, который отрешил его от должности и, к несчастью, так

предубежден против него, что не желает внять никаким ходатайствам. Мы

тщетно обращались к содействию первых лиц в Гренаде, чтобы его обелить, -

монсиньор остался неумолим.

- Господа, - отвечал я им, - вот поистине испорченное дело. Было бы

лучше, если б вы вовсе не хлопотали за сеньора лиценциата. Желая помочь

вашему приятелю, вы оказали ему медвежью услугу. Я хорошо знаю монсиньора:

просьбы и хлопоты только усугубляют в его глазах вину священнослужителя;

он сам недавно говорил это при мне. "Чем больше лиц, - сказал он, -

подсылает ко мне с ходатайствами провинившийся священник, тем больше он

раздувает скандал и тем строже я к нему отношусь".

- Это крайне прискорбно, - возразил мажордом, - и мой друг был бы в

весьма затруднительном положении, если б не обладал хорошим почерком. К

счастью, он превосходно пишет, и этот талант выручает его.

Я полюбопытствовал взглянуть на хваленый почерк лиценциата, чтоб

проверить, лучше ли он моего. Гарсиас, прихвативший с собой образцы,

показал мне одну страницу, на которую я не мог надивиться: это была

настоящая пропись учителя чистописания. Пока я разглядывал эту прекрасную

руку, мне пришла на ум идея. Попросив лиценциата оставить у меня рукопись,

я сказал, что, быть может, смогу кой-чем ему помочь, но что не стану

распространяться об этом в данную минуту, а осведомлю его обо всем на

следующий день. Лиценциат, которому мажордом, видимо, расхвалил мою

изобретательность, удалился с таким видом, точно его уже восстановили в

должности.

Я, действительно, был не прочь ему пособить и в тот же день прибег к

способу, который вам сейчас изложу. Находясь один на один с архиепископом,

я показал ему почерк Гарсиаса, который весьма ему понравился. Тогда,

воспользовавшись случаем, я сказал своему покровителю:

- Монсиньор, раз вам не угодно печатать свои проповеди, то мне хотелось

бы, по крайней мере, чтоб они были переписаны так, как этот образец.

- Я вполне доволен твоим почерком, - отвечал он, - но признаюсь тебе,

что не прочь обзавестись копией своих сочинений, исполненной этой рукой.

- Вашему высокопреосвященству стоит только приказать, - возразил я. -

Этот искусный переписчик - некий лиценциат, с которым я познакомился. Он

будет тем более счастлив доставить вам это удовольствие, что сможет таким

путем возбудить ваше милосердие, дабы вы спасли его из печального

положения, в котором он, по несчастью, теперь находится.

Прелат не преминул спросить меня об имени лиценциата.

- Его зовут Луис Гарсиас, - отвечал я. - Он в отчаянии от того, что

навлек на себя вашу немилость.

- Этот Гарсиас, - прервал он меня, - был, если не ошибаюсь, духовником

в женской обители. Он подвергся церковному запрещению. Припоминаю

донесения, направленные против него. Нравы этого священника оставляют

желать лучшего.

- Монсиньор, - прервал я его в свою очередь, - не стану оправдывать

лиценциата; но мне известно, что у него есть враги. Он утверждает, что

авторы представленных вам донесений стремились не столько выявить истину,

сколько его очернить.

- Возможно, - отвечал прелат, - в миру существуют весьма зловредные

души. Я готов согласиться с тем, что его поведение не всегда было

безупречным, но, может быть, он раскаялся. Наконец, всякому греху -

прощение. Приведи мне этого лиценциата; я снимаю с него интердикт.

Вот как самые строгие люди отступают от своей строгости, когда она

становится несовместимой с их личными интересами. Поддавшись суетному

желанию видеть свои произведения хорошо переписанными, архиепископ

разрешил то, в чем отказывал самым могущественным ходатаям. Я поспешил

сообщить эту весть мажордому, который уведомил своего друга Гарсиаса.

Лиценциант явился на следующий день, чтобы принести мне благодарность в

выражениях, соответствовавших полученной им милости. Я представил его

своему господину, который ограничился легким выговором и дал ему

переписать начисто свои проповеди. Гарсиас так хорошо справился с этой

задачей, что его восстановили в должности и даже дали ему приход в Габии,

крупном поселке подле Гренады. А это доказывает, что бенефиции не всегда

раздаются за добродетели.


ГЛАВА IV. Архиепископа поражает апоплексический удар. О затруднении,

в котором очутился Жиль Блас, и о том, как он из него вышел
В то время как я оказывал услуги то одним, то другим, дон Фернандо де

Лейва приготовился покинуть Гренаду. Я зашел к этому сеньору перед его

отъездом, чтоб еще раз выразить ему свою признательность за превосходное

место, которое он мне доставил. Заметив, что я в восторге от своей службы,

он сказал:

- Очень рад, дорогой Жиль Блас, что вы довольны моим дядей

архиепископом.

- Я совершенно очарован этим великим прелатом, - отвечал я. - Да иначе

оно и быть не могло: ведь его высокопреосвященство - обаятельнейший

человек и к тому же относится ко мне так милостиво, что я, право, не знаю,

как его благодарить. Никакое другое место не могло бы утешить меня в том,

что я не состою больше при сеньоре доне Сесаре и его сыне.

- Я уверен, - сказал дон Фернандо, - что, потеряв вас, они тоже весьма

досадуют. Возможно, однако, что вы расстались не навеки и что судьба

сведет вас в один прекрасный день.

Я не мог слышать этих слов без умиления. У меня вырвался вздох. В этот

момент я почувствовал, как сильно люблю дона Альфонсо, и охотно покинул бы

архиепископа со всеми его заманчивыми обещаниями, чтобы вернуться в замок

Лейва, если б было устранено препятствие, заставившее меня удалиться

оттуда. Заметив волновавшие меня чувства, дон Фернандо умилился и обнял

меня, заявив при этом, что вся его семья всегда будет принимать участие в

моей судьбе.

Спустя два месяца после отъезда этого кавалера, в самый разгар моего

фавора в нашем дворце произошла большая тревога: архиепископа хватил удар.

Ему так быстро оказали помощь и дали такие превосходные лекарства, что

через несколько дней здоровье его совсем наладилось. Но мозг испытал

тяжелое потрясение. Я заметил это по первой же составленной им проповеди.

Правда, разница между ней и прежними его поучениями была не так

чувствительна, чтоб по этому можно было заключить об упадке его

ораторского таланта. Я подождал второй проповеди, чтоб знать, чего

держаться. Увы, она оказалась решающей! Добрый прелат то повторялся, то

хватал слишком высоко, то спускался слишком низко. Это была многословная

речь, риторика выдохшегося богослова, чистая капуцинада (*117).

Не я один обратил на это внимание. Большинство слушателей, - точно им

тоже платили жалованье за критику, - говорили друг другу шепотом:

- Проповедь-то попахивает апоплексией.

"Ну-с, господин арбитр, - сказал я тогда сам себе, - приготовьтесь

исполнить свою обязанность. Вы видите, что монсиньор сильно сдает; ваш

долг предупредить его не только потому, что вы являетесь поверенным его

мыслей, но также из опасения, как бы кто-либо из его друзей не оказался

более откровенен и не опередил вас. Вы знаете, что тогда произойдет: вас

вычеркнут из завещания, в котором вам отписано наследство получше, чем

библиотека лиценциата Седильо".

За этими рассуждениями последовали, однако, другие, совсем обратного

характера. Предупреждение, о котором шла речь, было делом весьма

щепетильным. Мне думалось, что автор, упоенный своими произведениями, был

способен принять его далеко не благосклонно. Однако я отбросил эту мысль,

считая невозможным, чтоб монсиньор обиделся на меня за то, на чем сам так

упорно настаивал. Присовокупите к этому, что я рассчитывал использовать

при нашем разговоре всю свою ловкость и заставить его проглотить пилюлю

самым ласковым образом. Наконец, считая, что для меня опаснее хранить

молчание, нежели его нарушить, я решил объясниться с архиепископом.

Одно только смущало меня: я не знал, как приступить. К счастью, сам

оратор вывел меня из затруднения, спросив, что думают о нем миряне и

довольны ли они его последней проповедью. Я отвечал, что все восхищаются

по-прежнему, но что, как мне показалось, последняя речь произвела на

аудиторию несколько меньшее впечатление.

- Неужели, друг мой, - спросил он с удивлением, - и тут нашелся

какой-нибудь Аристарх? (*118)

- Нет, монсиньор, - отвечал я, - отнюдь нет! Кто же осмелится

критиковать такие творения, как ваши? Не существует человека, который не

был бы ими очарован. Но, поскольку вы приказали мне быть искренним и

откровенным, я беру на себя смелость сказать, что ваше последнее поучение

кажется мне несколько менее сильным, чем предыдущие. Вероятно, вы и сами

это находите?

От этих слов прелат побледнел и сказал с натянутой улыбкой:

- Значит, эта проповедь не в вашем вкусе, господин Жиль Блас?

- Этого я не говорил, монсиньор, - прервал я его, озадаченный таким

ответом. - Я нахожу ее великолепной, хотя и несколько слабее ваших

остальных произведений.

- Понимаю вас, - возразил он. - Значит, по-вашему, я начинаю сдавать?

Не так ли? Говорите напрямик: мне пора на покой?

- Я никогда не позволил бы себе высказываться так откровенно, - отвечал

я, - если б ваше высокопреосвященство мне этого не приказали. Я только

повинуюсь вашему распоряжению и почтительнейше умоляю не гневаться на меня

за мою вольность.

- Да не допустит господь, - поспешно прервал он меня, - да не допустит

господь, чтоб я стал упрекать вас. Это было бы с моей стороны крайне

несправедливо. Я вовсе не нахожу дурным то, что вы высказали мне свое

мнение. Но самое ваше мнение нахожу дурным. Я здорово обманулся насчет

вашего неразвитого ума.

Хотя и выбитый из седла, я попытался найти смягчающие выражения, чтоб

поправить дело. Но разве мыслимо утихомирить рассвирепевшего автора, и к

тому же автора, привыкшего к славословию.

- Не будем больше говорить об этом, дитя мое, - сказал он. - Вы еще

слишком молоды, чтоб отличать хорошее от худого. Знайте, что я никогда не

сочинял лучшей проповеди, чем та, которая имела несчастье заслужить вашу

хулу. Мой разум, слава всевышнему, ничуть еще не утратил своей прежней

силы. Отныне я буду осмотрительнее в выборе наперсников; мне нужны для

советов более способные люди, чем вы. Ступайте, - добавил он, выталкивая

меня за плечи из кабинета, - ступайте к моему казначею, пусть он отсчитает

вам сто дукатов, и да хранит вас господь с этими деньгами. Прощайте,

господин Жиль Блас; желаю вам всяких благ и вдобавок немножко больше

вкуса.

архиепископа, и не столько огорчился потерей его милостей, сколько

сердился на него. Некоторое время я даже колебался, брать ли мне или не

брать сто дукатов; но, поразмыслив как следует, не стал валять дурака. Я

решил, что эти деньги не лишают меня права выставить прелата в смешном

свете, и мысленно дал клятву не пропускать такого случая всякий раз, как

при мне зайдет речь об его проповедях.

Итак, я отправился к казначею за ста дукатами, но не сказал ему ни

слова о том, что произошло между мной и его господином. Затем я разыскал

Мелькиора де ла Ронда, чтоб проститься с ним навеки. Он слишком любил

меня, чтоб не посочувствовать моему несчастью. Лицо его омрачилось

печалью, в то время как я описывал ему свою неудачу. Несмотря на почтение,

которым он был обязан архиепископу, старый слуга не смог удержаться, чтоб

не высказать ему порицания, но когда я в сердцах поклялся отомстить

прелату и сделать его посмешищем всего города, то мудрый Мелькиор сказал

мне:

звания должны почитать вельмож даже тогда, когда имеют основания на них

жаловаться. Я готов согласиться, что среди знатных господ существует

немало пошляков, вовсе недостойных того, чтоб их уважали; но они могут

повредить, и их надо бояться.

Я поблагодарил престарелого камер-лакея за добрый совет и обещал им

воспользоваться, после чего он сказал мне:

- Если отправитесь в Мадрид, то навестите моего племянника Хосе

Наварро. Он состоит тафельдекером при сеньоре Балтасаре де Суньига (*119)

и, смею сказать, достоин вашей дружбы. Он прямодушен, энергичен,

предупредителен и услужлив; мне хотелось бы, чтоб вы с ним познакомились.

Я отвечал ему, что не премину навестить Хосе Наварро, как только

прибуду в Мадрид, куда я твердо собирался отправиться. Затем я вышел из

архиепископского дворца с намерением никогда туда не возвращаться. Будь у

меня лошадь, я немедленно покинул бы Толедо, но я продал ее в эпоху своего

фавора, полагая, что она мне больше не понадобится. Я нанял поэтому

меблированную комнату, решив побыть еще месяц в Гренаде, а затем

отправиться к графу Полану.

Так как приближалось обеденное время, то я спросил у хозяйки, нет ли по

соседству какой-либо харчевни. Она отвечала, что в двух шагах от ее дома

находится отличный трактир, в котором прекрасно кормят и куда ходят много

приличных господ. Попросив указать мне его, я вскоре туда отправился и

вошел в большую залу, походившую на монастырскую трапезную. Человек десять

- двенадцать сидели за довольно длинным столом, покрытым грязной

скатертью, и беседовали, поглощая свои скромные порции. Мне подали такой

же обед, который во всякое другое время заставил бы меня пожалеть о

прелатской кухне. Но я был так зол на архиепископа, что убогие кушанья

моего трактира казались мне предпочтительнее роскошного стола, которым я у

него пользовался. Я порицал обилие блюд и, рассуждая, как подобает

вальядолидскому доктору, говорил себе:

"Горе тем, кто пристрастился к гибельным трапезам, за коими надлежит

непрестанно опасаться собственной жадности, дабы не перегрузить желудка!

Как мало бы человек ни ел, он всегда ест достаточно".

В припадке дурного настроения я одобрял афоризмы, которыми до того

основательно пренебрегал.

Пока я поглощал свой непритязательный обед, не опасаясь перейти границ

умеренности, в залу вошел лиценциат Луис Гарсиас, получивший габийский

приход тем способом, о котором я уже говорил. Завидя меня, он подошел

поздороваться с самым обязательным видом или, точнее, с экспансивностью

человека, испытывающего безмерную радость. Он сжал меня в своих объятиях,

и мне пришлось выдержать длиннейший поток любезностей по поводу услуги,

которую я ему оказал. Эти бесконечные доказательства благодарности даже

утомили меня. Подсев ко мне, он сказал:

- Любезнейший мой покровитель, раз моя счастливая судьба пожелала, чтоб

я вас встретил, то нельзя нам расстаться, не совершив возлияний. Но так

как в этой харчевне нет хорошего вина, то я отведу вас в одно место, где

угощу бутылочкой самого сухого лусенского и бесподобным фонкаральским

мускатом. Мы должны кутнуть; пожалуйста, не откажите мне в этом

удовольствии. О, почему не дано мне, хотя бы только на несколько дней

приютить вас в своем приходском доме в Габии! Вас приняли бы там, как

щедрого мецената, которому я обязан спокойствием и обеспеченностью своей

теперешней жизни.

Пока он держал эту речь, ему подали обед. Он принялся за еду, не

переставая, однако, в промежутках осыпать меня лестью. Тут и мне, наконец,

удалось вставить слово и так как он осведомился о своем друге мажордоме,

то я не скрыл от него своего ухода от архиепископа. Я даже поведал ему о

постигшей меня немилости во всех малейших подробностях, что он выслушал с

большим вниманием. Кто бы после его излияний не стал ожидать, что,

проникнутый сочувствием, он обрушится на архиепископа? Но ничуть не

бывало. Напротив, он сделался холоден и задумчив, молча докончил свой

обед, а затем, неожиданно встав из-за стола, поклонился мне с ледяным

видом и исчез. Видя, что я больше не могу быть ему полезен, этот

неблагодарный даже не дал себе труда скрыть от меня свои чувства. Я только

посмеялся над его неблагодарностью и, отнесясь к нему с тем презрением,

которого он заслуживал, крикнул ему вслед так громко, чтоб меня слышали:

- Эй, смиреннейший духовник женской обители, прикажи-ка заморозить

бесподобное лусенское, которым ты хотел меня угостить!