Ббк 76. 01 С-11 Редакционная коллегия Н. В. Алексеенко, доктор исторических наук, профессор Х. Акжигитова

Чуть похохатывая от удовольствия, Волков читает мне по рукописи свежую главу «Приключений Рори» и я чувствую, что мои глаза становятся круглыми и удивленными, как у того Страшилы. Я думаю: откуда же у этого писателя с давно побелевшими волосами берутся силы, чтобы на девятом десятке лет учиться и творить столь упорно и радостно, как очень многие не творят и в двадцать пять? Позже Александр Мелентьевич отвечает на этот мой вопрос:

- Я никогда бы так долго не сохранил работоспособность, если бы с детства не полюбил природы рудного Алтая, его снежных гор, быстрых рек и могучих лесов. Я продолжаю ощущать свою слитность с родной землей, хотя давно живу в Москве, и Алтай прибавляет сил.

- Но почему же вы почти не писали о своем детстве, о том, как работали учителем в Усть-Каменогорске?

- Слишком долго оставлял «на сладкое», - смеется Александр Мелентьевич, - а годы, как видите, мчатся быстро, и количество неотложных дел все растет. Впрочем, я и сейчас не бросаю давней мечты написать повесть о Рудном Алтае и как ни странно, эту мечту взбодрила работа над скандинавскими источниками. Вы слышали, наверное, что многих пленных шведов, захваченных под Полтавой и в других сражениях, Петр Первый отправил в горы алтайские искать и добывать руды?...

- Конечно, слышал, - тороплюсь я прихвастнуть познаниями, - вед горный офицер Филипп Риддер тоже был из обрусевших шведов…

- Вот-вот, - продолжает Волков, - а в дни моей юности в Усть-Каменогорске часто пели романс, написанный Алябьевым на слова одного молодого шведа, который на бреге Иртыша тоскует о дорогой ему Скандинавии, откуда был увезен еще ребенком… Вот послушайте, - в Волков, слегка дирижируя указательным пальцем, не то декламирует, не то напевает:

- Певец младой, судьбой гонимый,

На бреге быстрых вод сидел,

И тяжкой думаю томимый,

Разлуку с родиною пел.

Беги Иртыш, струитесь, воды,

Несите грусть мою с собой,

А я, лишенный здесь свободы,

Пою о родине драгой.

Писатель говорить, что давно представил себе судьбу этого поэта-рудознатца. После долгих приключений в горах Алтая ему удается найти крупное месторождение полиметаллов. В благодарность русские люди помогают шведу вернуться на родину… Таков вкратце сюжет задуманной повести, однако вымысел должен быть поставлен на почву научных фактов, а чтобы их сыскать надо перерыть гору книг по истории, геологии, металлургии, а до этого как раз и руки не доходят.

Я слушаю Волкова и не в первый раз представляю себе, как одновременно просторен и как тесен мир, в котором мы живем как неразрывны связи между людьми, живущими в самых отдаленных друг от друга уголках планеты. Но как же имя того молодого шведа, чьи стихи. Вдохновили Александра Альбьева?

- Представьте, этим даже не успел поинтересоваться, - пожимает плечами Волков, - Помню только: рассказывали, что это был швед из Колывано-Воскресенского горного округа, направленный в Усть-Каменогорскую крепость. Это было в ХVІІІ веке...

Мне остается гостить в Москве лишь дня два, но понимаю уже, что не уеду, пока не докопаюсь до истины. Не разрешит ли мне Александр Мелентьевич прикоснуться к его давней мечте? Может быть, мои поиски хоть немного помогут ему начать задуманную книгу?... И вот я сижу в библиотеке Союза советских композиторов. Две очень любезные женщины кладут мне на столик все, что у них имеется об Алябьеве... Ага, вот и романс «Иртыш» («Певец младой, судьбой гонимый...»). Слова Ивана Ивановича Веттера, он вполне мог быть шведом, каким-нибудь Юханом Юхановичем, тем более, что одно из крупных озер в Швеции называется Веттерн... Впрочем, река Веттер есть также в Советском Союзе, на Курляндском полуострове... Кроме того, «веттер», по-немецки значит «погода». Вот только мало-мальских сведений о поэте. И.И. Веттере нет ни в энциклопедиях, ни в монографиях об Алябьеве, которые сняты для меня с полок, и сотрудницы библиотеки этим искрение огорчены.

- Надо позвонить в девятую библиотеку, Ксении Федоровне, - предлагает одна из них. – Уж если Ксения Федоровна не в курсе, то кто же тогда?

Еще через полчаса меня приглашают к телефону, и в трубке слышится деловой суховатый голос москвичи, у которой очень много работы и которая поэтому не считает себя вправе транжирить время зависящих от нее людей:

- Так, записывайте: «Веттер, Иван Иванович, годы рождения и смерти не установлены, служил переводчиком томожни в Петербурге в 20-х годах XIX столетия, около 1830 года переведен в Тобольск. На слова Веттера известный русский композитор Алябьев написал три романса, запишите названия. Других данных в известных мне источниках не имеется».

Я поблагодарил незнакомую Ксению Федоровну и потом уже, возвращаясь домой под проливным московским дождем, представил себе весьма любопытную историю романса «Иртыш»...

В 1825 году герой Отечественной войны против Наполеона, даровитый музыкант, впрочем, довольно легкомысленно относившийся к своему таланту, - Александр Александрович Алябьев угодил в тюрьму по обвинению... в убийстве. Вышло так, что Алябьев влепил пощечину некоему помещику, отказавшемуся заплатить в его доме карточный долг – «долг чести». Через двое суток помещик, успевший к тому времении съездить в деревню и снова вернуться в Москву, внезапно скончался. Началось следствие.

Заточенный в темницу Алябьев едва не покончил, с собой от тоски и отчаяния. Его спас голос какой-то птицы, проникший в зарешеченное оконце вместе с узким солнечным лучом, в котором плясали радужные пылинки. Может быть, то был вовсе и не голос соловья, но он вызвал в памяти узника наивные и милые стихи Дельвига: «Соловей мой, соловей, голосистый соловей...». Давно уже Александр Александрович надумал положить эти стихи на музуку, но все откладывал. И вдруг в то утро мелодия сама зазвучала в нем – зазвучала радостью возвращения к жизни.

Вина Алябьева не была доказана, но о деле было доложено царю, и тот распорядился: «Всех участников скандала в доме Алябьева лишить дворянского состояния и отправить в Сибирь. Мне слишком надоели эти офицерские бесчинства...». Причиной жестокого приговора была, разумеется, не картежная игра и не пощечина. И не такие скандалы были обычны среди дворян. Главное: только что над Петербургом пронесся смерч декабрьского восстания. 1825 года, в котором были замешены многие люди искусства. И музыкант Алябьев в глазах Николая тоже был вольнодуцем, возможным врагом.

Уже в доме каждого любящего музыку русского звучал алябьевский «Соловей», а его автор отбывал наказание в Тобольске. Впрочем, и здесь подобралось недурное музыкальное общество, которое даже исполнило Первую симфонию Алябьева, созданную в Сибири. Вскоре после этого, когда Александр Александрович прогуливался по обрывистому берегу широченного и мрачного в этих краях Иртыша, к композитору подошел худой большеносый мужчина с седеющими бакенбардами. Это был постоянный посетитель музыкальных вечеров, но Алябьев не был с ним знаком.

- Разрешение представится – Веттер Иван Иванович, чиновник торговой палаты и поклонник вашего благородного таланта, - мужчина снял шляпу с лысеющей головы. – наблюдая нередко ваши променады по берегу Иртыша, слушая музыку вашу, я позволил себе один поэтический опыт, который хотел бы представить на ваш строгий суд.

Алябьев сдернул ленту со свернутого в трубку плотного листа бумаги и начал читать. Это была песня о нем, о его сложной судьбе, о его симфонии:

Певец младой, судьбой гонимый,

На бреге быстрых вод сидел,

И тяжкой думою томимый,

Разлуку с родиною пел...

Растроганный Алябьев крепко пожал руку поэту. Вскоре новый романс «Иртыш» с успехом звучал на вечере музыкального общества. Несколько лет спустя Александр Александрович покинул Тобольск. И тот же скромный Иван Иванович написал слова прощальной песни: «Ты лети, наш соловей, к югу с севера скорей. Соловей, наш, соловей, расчудесный соловей...».

- Ничуть! – говорит Волков. – Нисколько! Ваша история кажется мне весьма интересной, но и мой молодой швед сможет пойти из Усть-Каменогорска своими дорогами... Кстати, как фамилия той женшины из девятой библиотеки, которая разыскала нужные вам сведения?

- Забыл спросить.

- Ну разве же так можно!

Я быстро разыскиваю телефон библиотеки №9 и слышу знакомый суховатый голос Ксении Федоровны:

- Моя фамилия Алябьева.

- Простите как? – не верю я своим ушам.

- А-лябь-е-ва, - раздельно произносит голос в трубке. – Да, да, из потомков Александра Александровича. Но это не имеет ровно никакого значения. Будьте здоровы...

Как просторен и как тесен этот мир!
газета «Рудный Алтай»,

6 марта 1975 г.


ЖИЗНЬ ЕЩЕ ВПЕРЕДИ
На один из горизонтов рудника прорвалась жидкая глина. Грязь осела в подземных выработках, забила доступ к рудоносным слоям. Отступить, уйти? Но тогда под землей останется много металла, пропадет большой труд горняков…

Инженеры приняли решение размывать затвердевшую глину струями воды из брандспойтов. Работа тяжелая, опасная. Над головой – кромешная тьма, не пробиваемая электрическими лучами. Там, в пустоте, держась на честном слове, повисли каменные глыбы, готовые обрушиться при малейшем сотрясении.

Пятеро добровольцев вызвались работать на аварийном участке. Почти месяц, каждый день подряд они спускались в забой в тяжелых брезентовых спецовках и резиновых сапогах. Они поднимались на гора промокшие до нитки с дрожащими от усталости руками: чтобы размыть глину, приходилось наводить наконечники брандспойтов в упор, преодолевая бешеное давление воды. Метр за метром они продвигались вперед почти наощупь.

Что заставляло пятерых горняков выполнять эту, по существу, опасную, связанную с риском работу? Обещание, что за нее будет заплачено вдвое против обычного? Но горняки всегда зарабатывали неплохо… Высокая сознательность, желание выручить из беды свой коллектив, свое предприятие? Да, среди пятерых были люди, отдавшие много лет горняцкому труду, для которых рудник стал своим, кровным, дорогим.

А у Михаила Цуканова, одного из пятерых, были свои особые причины, по которым он, не раздумывая, спустился в аварийный забой. Так уж сложилась судьба этого человека, что люди на долгое время перестал верить ему. Но теперь он больше всего на свете захотел, чтобы ему верили, верили до конца. Осенним вечером, когда за окном падал первый легкий снег, Цуканов рассказал мне свою невеселую историю.

…Снова шел судебный процесс. И опять Цуканов сидел на скамье подсудимых. На этот раз он решил: «Если дадут срок, жить не буду». А все шло к тому, что его и теперь признают преступником.

Когда его задержали, он, запинаясь, хотел объяснить следователю, что пытался разнять пьяную драку в автобусе. Если бы не его вмешательство, дело могло окончиться куда хуже. Выпивши он был – это верно – по случаю освобождения из лагеря. Но драку не затевал.

- Знаем мы вас, - остановил его следователь. – Нечего вола вертеть.

А прокурор – он допрашивал потом – с иронией в голосе протянул:

- Ну, конечно, ты не виноват, Паинька-мальчик.

Очень трудно было поверить Цуканову Михаилу Петровичу, 1928 года рождения, ранее отбывавшему сроки наказания за грабежи и привлекаемому по статье 74-й уголовного кодекса. Никто и слышать не хотел, что он, Михаил Цуканов, совсем не тот «Мишаня», за спиной которого семь лет назад закрылись тяжелые ворота места заключения.

А он, правда, был уже не тот. Много было передумано на жестких лагерных нарах, перечитано книг, где героями были сильные и умные люди, не щадившие себя во имя радости других людей. Читать взахлеб, каждую свободную минуту он почему-то начал с малоизвестного романа Некрасова и Панаевой «Три страны света». Позже вошли в его жизнь Овод, Павка Корчагин. Мучительную зависть, не дававшую порой заснуть, испытывал к ним Цуканов. Но, успокаивая себя, твердил сквозь стиснутые зубы: «Вранье! Не бывает таких людей на земле».

Нарочно вспоминал мачеху, которая жила напоказ, для людей: в буфете – хрусталь, на окнах - вышитые занавески, а Мишке – кусок хлеба и брезгливое: «Волчонок, бандитом растешь!» Позже мачеха бросила отца, и тот, пьяненький, с трясущимися руками, неделями не появлялся дома, оставив Мишке со старшей сестрой десятку на пропитание. Десятилетний парнишка воровал пирожки у лотошниц, забирался в витрины магазинов. Бросил школу – и понеслось.

Окажись у него в ту пору хоть один умный, заботливый друг – все сложилось бы, наверное, по-другому. Ведь следил же Мишка, как по экрану скачут чапаевские конники – и сердце замирало от восторга. Когда кончался сеанс, прятался под кресло, чтобы посмотреть картину третий, пятый раз подряд. потом с воинственно поднятой палкой скакал на ребятишек своего двора – те убегали врассыпную. Появлялись грозные мамаши, отпускали ему увесистые шлепки: «Ты с моим Витенькой брось водиться, а то уши оторву!» Не нашли те матери доброго слова и ласки для чужого сына. Зато голубоглазого, верткого и отчаянного крепыша заприметили иные друзья. Научили быстро и бесшумно проникать в самые узкие лазейки, научили пить вино.

В одиннадцать лет его привлекли по крупному делу об ограблении. По малолетству отправили в колонию, что возле города Валуйки. Но и там не оказалось настоящих друзей, ребята постарше да посильнее лупили за то, что он был младше и слабее. Мишка повадился уходить за ограду, в гости к доктору, что жил поблизости. Уходить запрещалось. Заведующий колонией по фамилии Мичман вызвал Мишку в кабинет, надавал пощечин.

Бежал Мишка. Скитался по стране. Во время оккупации вместе с сотнями других подростков Цуканова отправили батрачить в Германию. В Германии тоже били, травили собаками. Удалось бежать – прошел пешком половину Австрии: на голубоглазого рыжеватого пацана не обращали внимания. В Чехословакии встретил советских солдат, соврал, что исполнилось восемнадцать, взяли в роту автоматчиков.

Тут бы и «завязать» Мишане Цуканову, бросить старые дела. Но нет: не привык подчиняться, привык жить сам по себе.

Люди радовались победе, возвращались к матерям, женам, детям, принимались строить мирную жизнь. А Цуканов ехал под охраной на север, где предстояло ему «трубить» двадцать лет за участие в вооруженном грабеже. Рядом с ним ехали приятели, уголовники. Не было у них ни родины, ни большой цели, ничего святого, кроме волчьих воровских законов.

Эти-то соседи по нарам, а случалось – и некоторые лагерные начальники – помогали Цуканову утверждаться в мысли, что мир, где человек – человеку друг, выдумали писатели от сытости и безоблачной жизни. Но – все равно – Михаил брал в библиотеке новую книгу – и читал, читал.

…Как-то молоденький часовой без всякого повода оскорбил одного из заключенных. Тот бросился на обидчика, за ним рванулась оголтелая лагерная братва. Часовой вскинул автомат. Секунда – и произошла бы непоправимая беда… Но вдруг раздался громкий, почти спокойный голос:

- Товарищи! Что вы делаете, товарищи, - капитан Дурейко, заместитель начальника лагеря по культурно-воспитательной части, каким-то чудом втиснулся в толпу, заслонив собой часового. Услышав забытое слово «товарищи», братва на мгновение замерла. А Дурайко продолжал все так же спокойно: «Ну, придушите вы караульного, ну, меня прихватите – вам от этого лучше не будет, верно?» - он зажал зубами и принялся раскуривать трубочку. Раскурив, добавил: «Я, конечно, оговорился, назвав вас товарищами, но хочется верить, что многих из вас еще будут так называть. Не отдаляйте вы этот день, честное слово».

Был Дурайко худощав, невысок и, обычно, разговаривал с заключенными, как бы стесняясь чего-то, то и дело, вставляя в свою речь «пожалуйста», «будьте так добры». И странное дело – его слушались и уважали куда больше, чем начальников «крикунов» или «рубах-парней» - тех, что пытались завоевать расположение заключенных блатными словечками и веселой похабщиной.

Нет, не только в книгах, но в жизни были настоящие люди. Капитан Дубайко казался Михаилу похожим то на Ивана Телегина из «Хождения по мукам», то на какого-то из героев Жюля Верна.

- Эх, Мишка, Мишка, - говорил Дурейко, - поймешь ли ты когда-нибудь – что такое честность и что такое подлость? Поймет ли это твой корешок Саня Семенов? Неплохие вы, в сущности, люди, а за копейку страдаете…

У Цуканова было два пути из лагеря – пытаться бежать или работать так, чтобы освободиться до срока. Первый выход стал для него невозможным. И он стал работать изо всех сил – да так, чтобы потом, на свободе, никто не смог упрекнуть его в неумении. На лесозаготовках перебрал кучу специальных книг по лесной технике, попал в шахту – стал читать о горном деле. Жадно, упрямо он готовился к свободе. Фотография бригадира Цуканова появилась на лагерной доске почета, по амнистии ему «скосили» срок наполовину, затем по решению лагерного суда, «скинули» еще три года.

В городе Воркуте он вышел на свободу вместе со старым приятелем. выпили, конечно. И случилась драка в автобусе, которую Михаил бросился разнимать потому, что он, как ему казалось, понял, что такое честность и что такое подлость.

И вот снова тюрьма, и суд, и подсудимый Цуканов получает последнее слово.

- Гражданин судья, граждане народные заседатели, – говорит он. – Вы, наверное, все читали роман Льва Толстого «Война и мир»…

Он начал речь именно с этих слов. Так было. Честное слово, так было. Я поверил в это в тот вечер, когда мы беседовали с Цукановым, и он, переживая минувшее, повторил мне свою последнюю «судебную речь». Сейчас она может показаться читателю слишком выспренной, надуманной. Но тогда…

Судья Сажина поднимает глаза и с любопытством смотрит на подсудимого. Впрочем, речь его, очевидно, будет длинной, а члены суда порядком устали. Судья стучит карандашом по графину:

- Высказывайтесь по существу, Цуканов!

- Я по существу. Если вы читали роман «Война и мир», то помните, что там был Пьер Безухов. Он остался в Москве, когда ее захватили французы. Французские солдаты задержали Пьера и повели к ихнему маршалу Даву, - Цуканов заторопился, боясь, что его перебьют на самом главном. – Маршал Даву, граждане судьи, вполне мог бы сразу отдать приказ, чтобы Пьера поставили к стенке, тем более, что Даву был бюрократ. Но Даву и Пьер случайно встретились взглядами, и маршал понял, что Пьер такой же человек, как и он…

Цуканов заметил, что народный заседатель Надиева опускает лицо ниже и ниже, стараясь удержать улыбку. Но больше его никто не перебивал. Он вспомнил детство, мачеху, отца, заведующего колонией Мичмана. Нет, он не старался вызвать жалость. Он пытался высказать все то, что передумал в лагерные годы и за последний месяц – в камере предварительного заключения. Он давал бой за право называться ТОВАРИЩЕМ Цукановым. И не было ничего удивительного в том, что Цуканову поверили.

…Глухой морозной ночью он вылез из поезда на маленькой станции в Восточном Казахстане. Недалеко от станции находится рудник, - там Цуканов, по совету лагерных приятелей, задумал устроиться на работу. В лагерях он получил специальность машиниста скреперной лебедки… Но где провести ночь, Михаил не знал. Подхватил свой чемоданишко и пошел по обледенелой дороге к темным силуэтам гор, под которыми мерцали далекие редкие огоньки. А в голове вертелась невеселая блатная песенка, один и тот же куплет.

Это была одна из многих блатных песен, где клянет свою распроклятую судьбу «несчастненький мальчишка». В ту ночь Цуканов двигался на встречу иной судьбе, а песня все вертелась, хихикала: кто, мол, тебе поверит!

Впереди по дороге шли две женщины – молодая и пожилая, больше никого не было. Дорога привела в поселок, женщины вошли в дом. Михаил помешкал самую малость и двинулся за ними в длинный полутемный коридор.

- Что вам нужно?

-пустите переночевать – сказал Михаил. – Нету у меня ни родных, ни знакомых.

- А вы кто такой?

- Освободился, недавно…

- Ну что ж, заходите.

Ему постелили на полу, возле кровати, на которой спал мальчуган лет шести. В комнате было тепло. Женщины – пожилая и молодая – еще долго вполголоса о чем-то разговаривали, может быть, о нем. Цуканов не разбирал слов, - не дождавшись, пока закипит чай, уснул. Открыл глаза, когда было совсем светло. В комнате – пусто, на столе – записка: «Если уйдете, отдайте ключ соседке».

Из отделения милиции, куда он явился в первую очередь, позвонили в рудоуправление. Оттуда ответили, что скреперисты пока не требуются. Но участковый уполномоченный Тарнов сказал, что надо постараться устроить на работу гражданина Цуканова, и объяснил, почему именно надо устроить. «Ладно, - ответили в телефоне, - пусть зайдет в отдел кадров, что-нибудь придумаем». Все получилось совсем не как в песне, которая не выходила у Цуканова из головы.

- Порядок, завтра – в шахту, - сообщил он хозяйке своего временного жилья. – Спасибо вам.

- А с жилье как? – поинтересовалась она.

- Туговато, да втиснусь куда-нибудь, не привыкать.

- Можете у нас пока ночевать, чтобы по людям зря не мотаться, - сказала молодая женщина. – Дадут казенное жилье – переберетесь.

Она была одного роста с ним, такая же русая. Глаза ясные, смешливые. После обеда Михаил рассказывал Татьяне и ее матери о своих похождениях, помянул добрым словом капитана Дурейко, судью Сажину и других людей, что первыми поверили ему. Женщины то вздыхали, то радовались. Они тоже горе видели: у Татьяны, вот, муж погиб, одна теперь.

Пришел день, когда Цуканов сказал ей:

- Хочешь, Таня, я у вас насовсем останусь. Валерке вместо отца буду, веришь?

Она поверила… Цукановым дали комнатку на втором этаже – чуть побольше прежней, но все же тесную. Михаил стал зарабатывать хорошо - меньше двух тысяч рублей в месяц не приносил. А шифоньер, скажем, поставить негде. Что ж, Цуканов выбрал для житья не райский уголок, а просто горняцкий поселок, каких много на Рудном Алтае. Есть в нем вполне современные дома, а есть и такие развалюшки, что и смотреть не хочется. Есть Дом культуры, школы, несколько библиотек. Есть улицы, где весной без резиновых сапог не пройдешь. А в общем скреперист Михаил Петрович Цуканов считает, что поселок, - подходящее место.

Мы быстро привыкаем к хорошему, перестаем замечать его. Иной раз может показаться будничным самый прекрасный берег Черного моря, самый торжественный закат над Волгой. А Цуканов, может быть, впервые в жизни почувствовал, какова будничная жизнь на вкус и ощупь. Расписался в ведомости на заработную плату – удовольствие, пригласил соседей в гости – радость.

- Я живу здесь, - говорит он мне. – Понимаете, живу! Захочу – в кино пойду, захочу – в гости, захочу – спать завалюсь. Книги покупаю. Да и сам писать пробую.

Он берет с этажерки большую пачку тетрадей, исписанных неуверенным крупным почерком. Это рассказы о том, что видел и пережил Цуканов. Одну его зарисовку с большими, правда, сокращениями напечатала наша газета. литературного навыка у Цуканова нет – откуда ему взяться! – а писать охота и наблюдений хоть отбавляй.

- Вдруг и научусь, - говорит он. – Времени я потерял немало, но жизнь еще впереди.

- Они с Валеркой вместе учатся, - добавляет, улыбаясь, Татьяна Зиновьевна. – Парень уроки готовит, отец литературой занимается…

Соседи, товарищи по работе, руководители – все они, конечно, знают о прошлом Цуканова. Попадаются среди них и такие, что случается, намекнут ему: ты, мол, не шуми особенно и вперед не лезь. Знаем, мол, кем ты был и откуда приехал. Так-то! Что возразишь таким? Но нередко найдется товарищ, который одернет зубоскала.

Ведь если чего не хватает Михаилу – так это полного доверия, ощущения, что он лучше некоторых осторожных, не доверяющих ему. Лучше, смелее, начитаннее, трудолюбивее.

Ну, что ж – люди дали Цуканову право доказать, что он стал человеком. Доказать не в лагере, а на виду у всех. И заплатить сторицей тем, кто поверил ему Цуканову очень дорого за это право. Очевидно, поэтому, когда случилась беда, когда позвали добровольцев на трудное дело, Цуканов сказал:

- Я пойду!