Bulcsu Siklоs, ba. На соискание степени Phd university of London March 1990

Данная работа представляет собой переводы тантр буддийского тантрического божества Ваджрабхайравы, который связал до-буддийского бога подземного мира, Яму, обетом защищать буддийское учение. Эти тексты играют значительную роль в истории буддийской тантрической практики, особенно в школе гелуг-па Тибета и Монголии, где цикл Ваджрабхайравы является одним из трёх циклов аннутарайога-тантры.

A) Первая из четырёх частей данного исследования содержит следующие главы: I. Общее введение, где сделана попытка поместить тантру и прочие «мистические» феномены в нерационалистический и нефеноменологический контекст. Автор утверждает, что изучение «мистических» текстов и систем должно продвигаться путями, проложенными в течение столетий многочисленными приверженцами этих систем, а не недавно придуманными дорогами рационалистов. В конце главы приведён краткий обзор традиционного буддийского представления о тантре. II. Вторая глава посвящена древнему индоевропейскому богу Яме и священной природе связанного с ним дикого быка. Автор аргументирует необходимость тщательного пересмотра информации о конкретных биологических видах быков, связанных с Ямой и Ваджрабхайравой, и приходит к выводу, что этим быком был вымерший тур, Bos primigenius. Это, в свою очередь, приводит к переосмыслению информации об отношении индо-иранцев к быкам, которое до настоящего момента считалось чисто экономическим (одомашненные быки), а не религиозным (дикие быки). III. В третьей главе рассматриваются мифы о Яме и астрологическое объяснение его связи с быком. Также рассматривается Ваджрабхайрава с позиции мифологии.

B) Вторая часть содержит перевод пяти основных канонических текстов, связанных с Ваджрабхайравой, с примечаниями, включающими индийские комментарии из Тенгьюра.

C) В третьей части представлены тибетские версии этих пяти текстов и монгольские переводы трёх основных текстов.

D) В конце работы приведена библиография в трёх частях, тибето-санскрито-монголо-английский глоссарий, тибето-монгольский глоссарий, алфавитный указатель и приложение – краткий тибетский текст о том, как нужно читать тантры Ваджрабхайравы.

1) Пропущено: заметки по транскрипции в начале текста, оригиналы текстов (с критическим материалом), библиография. Это может быть понятно только профессионалам.

2) Термины автор обычно пишет так: перевод термина (санскрит; тибетский). В случаях, когда санскритские термины являются общеупотребительными, они написаны по-русски (например, «сансара»). Менее распространённые термины оставлены в латинском написании. Тибетские термины и названия везде написаны латинницей.

3) Цитаты и сам текст тантр взяты из имеющихся переводов на русский. В некоторых случаях текст на русском отсутствует, и я взяла на себя смелость перевести его самостоятельно.

4) Мои познания в обсуждаемом предмете весьма скромны, так что возможные ошибки остаются на моей совести. Все комментарии в сносках внизу страницы принадлежат мне, авторские комментарии – только в конце главы. Внутри авторских комментариев мои сноски – /в скобках/. Обычно это фамилии вскользь упоминаемых автором учёных и т.п. неочевидные сведения.

5) Если от перевода этого текста накопились какие-то заслуги, пусть они послужат скорейшему просветлению всех живых существ.

Спасибо проф. Чарльзу Боудену из Лондонского института стран Азии и Африки за консультации по старомонгольскому языку и за помощь с монгольскими текстами, представленными в данной работе.

Др. Хартмут-Ортвин Файстел из Государственной библиотеки (Берлин) оказал неоценимую помощь в составлении библиографии, как и проф. Ричард А. Гард из Института углубленного изучения мировых религий в Стоуни Брук, Нью-йорк.

Э. Джен Смит, бывший представитель посольства США в Джакарте, предоставил информацию по сhos ‘byung (истории) цикла Ваджрабхайравы.

Путешествие в Монгольскую народную республику для изучения Кангьюров Rgyal rtse them spangs и Урги состоялось исключительно благодаря Британскому консульству. Доступ к этим текстам был бы невозможен, если бы не своевременная помощь Болдха из Монгольского государственного университета и сотрудников Британского посольства, особенно Ноэля Джонса.

Спасибо также ламе Гундсангбу из монастыря Гандан в Улан-Баторе за предоставление доступа к текстам монастырской библиотеки.

Работая с мистическими [¹] текстами, каковыми являются, например, тантры Ваджрабхайравы, обсуждаемые в данной работе, исследователь рискует зайти в методологический тупик. Проблема проста: в наш рациональный век не существует общепризнанного способа трактовки мистических текстов и теорий. Совершенно неясно, как быть с традиционной [²] интерпретацией мистических систем. В современных академических работах существует лишь два способа преподнесения традиционной интерпретации подобного рода материалов (в данном случае, тантрических учений) [³]. Прежде всего, они могут быть представлены феноменологически, что сразу же придает исследованию некий рациональный статус. По сути, феноменология используется для формулировки несовременных аргументов в удобоваримом для современных учёных виде. Это означает, что в академической игре существуют свои рационалистические правила, и согласно этим правилам духи, боги и магические силы, упоминаемые, например, в тантре, не существуют и не могут существовать. Иначе говоря, феноменология не является нейтральной позицией, она означает всего лишь невысказанную прямо приверженность определённой точке зрения (о неприемлемости тантрических объяснений). Другой подход – это, приняв позицию культурного релятивизма, признать мистическую систему или текст достоверной для определённой группы людей, опять же оставляя вопрос о том, может ли рассматриваемая система иметь более широкую область применения или она представляет собой лишь примитивные измышления, не имеющие никакого практического смысла.

Хотя проблема методов, отвечающих рационалистическим стандартам, неизбежно встаёт перед каждым современным исследователем тантры (или любой другой мистической системы), возможен и иной подход. В случае буддийской тантры самым адекватным методом будет (как ни удивительно) метод буддийской тантры – в первую очередь потому, что он является самым надёжным и отработанным из доступных нам. Западная наука не способна изобрести лучшую интерпретацию тантрического (или любого другого мистического) материала. По правде говоря, путь свободной (т.е. современной) интерпретации этих текстов вообще закрыт для нас (тем, кто с этим не согласен, следует обратиться к 6 главе тантры Ваджрамахабхайравы, стр. 61 данной работы). Разумеется, тому, кто примет тантрическую точку зрения, придётся пожертвовать методологическим и философско-рациональным принятием в кругах рационалистов. Эту цену я, в свою очередь, готов заплатить в следующей главе (А.II).

Принятие всерьёз традиционных интерпретаций не означает, что мы рассматриваем как источник информации только восточные традиции. Анализируя индо-тибетские тантрические учения, мы обнаруживаем множество областей, в которых современная наука вполне может внести немалый вклад. Например, благодаря науке (для данных тантр – впервые в истории) стала возможной точная идентификация названий растений, животных и различных веществ, упоминаемых в текстах. Также мы можем по крупицам собрать в разных странах и подвергнуть сравнительному анализу информацию, которая была недоступна традиционным индийским, тибетским и монгольским комментаторам. Хотя обнаруженные сходства между разными культурами (например, как ещё использовался дурман, где и в какой форме существовали культы крупного рогатого скота и т.д.), подчас весьма далёкими друг от друга, ни о чём не говорят напрямую, эти сведения никоим образом нельзя назвать бесполезными для лучшего понимания тантры.

И мистики, и учёные обычно согласны в том, что мистицизм ненаучен. Если мы определим «научность» как нечто, что полагает таковым научное сообщество и изучением чего оно занимается, то мистицизм очевидно ненаучен (так как учёные им не интересуются). Конечно, мы надеемся, что существуют и весомые, научные обоснования тому, почему мистицизм вместе с его верными друзьями – алхимией, астрологией, демонологией, колдовством и прочими – не допущен на борт научного корабля. Но выявить эти обоснования не так просто. Они сводятся к неким невысказываемым, неопределённым убеждениям, включающим научный или рациональный взгляд на мир, несовместимость мистицизма с которым не подлежит обсуждению [⁵].

Всё было бы прекрасно – в конце концов, нет никаких оснований считать, что какая-либо мистическая система или мистическое переживание стремятся к тому, чтобы их считали «научными» (мы ещё вернёмся к этому вопросу позже). Но по своей прихоти отвергая мистицизм – и мистический опыт, и мистические теории – научное сообщество остаётся наедине с рядом проблем. Наука, как предполагается, работает не с «истиной» вообще, а с конкретными фактами. Если нечто существует, учёные обязаны это изучать, и мы ждём, что они будут крайне осторожны в отбрасывании предположительно ненаучных феноменов. В наше время наука является доминирующим методом познания и полностью отвечает за исследование любого феномена (что, впрочем, почти невозможно в условиях яростной борьбы между академиками за деньги налогоплательщиков). Но как только в лицо теории летит обвинение «ненаучно!», научное и интеллектуальное сообщество моментально забывает все разногласия, смыкает ряды и изгоняет чужака.

По сути, в установке науки по отношению к ненаучному мы наблюдаем чисто человеческие, психологические аспекты, точно такие же, как в установке, скажем, христианства по отношению к язычникам [⁶]. Между собой учёные готовы допустить, что основания любой современной науки не так уж ясны и устойчивы. Существует множество ярких подтверждений (например, в математике) тому, что по-настоящему твёрдый и надёжный фундамент науки просто невозможен, и не из-за ограниченности наших возможностей, но лишь потому, что такова сама природа теорий и систем, которые мы изобретаем. Однако на публике, в школах и университетах, а также во время нападок на что-либо ненаучное, наука с гордостью представляет себя твёрдой, всеобъемлющей, надёжной системой, высшей по отношению к любым иным формам жизни. В результате наука 1) сохраняет монополию в области образования; 2) остаётся первоочередным объектом для инвестиций в академической среде; 3) предоставляет своим последователям власть, славу и личный комфорт; 4) распространяет своё влияние на весь мир благодаря претензии на универсальность; 5) высмеивает и унижает всё, что конфликтует с её предвзятым рационализмом. Зачастую эти действия прикрываются заявлениями о «либерализме» и «равенстве» – но «равенство» в современных западных понятиях вовсе не означает, что иные, ненаучные теории или образы жизни могут претендовать на правоту. Словами Фейербанда, «равенство означает, что представители разных рас и культур наконец получили потрясающий шанс принять участие в маниях белого человека – в его науке, технологии, медицине и политике» (1978: 119). Превосходство науки принимается как данность, и так же принимается как данность то, что все люди – от индейцев Амазонии до сибирских оленеводов, от буддистов до мусульман – также безоговорочно примут превосходство науки и сомнительное благо технологии, ведь это сделает их «равными» с счастливчиками-европейцами. Но что, если их культуры не впишутся и останутся на обочине? Тем хуже для них! В любом случае, они были ненаучны. Конечно, западная цивилизация считает себя толерантной и поддерживает сохранение необычных проявлений несовременной жизни [⁷]. Но идея, что ненаучные «примитивные» философии можно рассматривать как позитивный источник знания или мудрости человечества, отвергается без малейшей попытки рассмотрения и понимания – хотя такое поведение и не научно, и не рационально. Учёный или рационалист могут возразить, что именно универсальность науки позволяет ей выносить подобные суждения о ненаучности, но наука никоим образом не универсальна – хотя бы потому, что не работает с ненаучным.

Так называемая проблема демаркации – проблема разграничения науки и не-науки (или, если быть точными, науки и метафизики, хотя мистицизм не входит даже в сферу метафизики) – давно беспокоит умы не только самих учёных, но и паразитирующих на них философов науки. Проблема демаркации имеет долгую и сложную историю, но краткое знакомство с ней нелишне, поскольку способно в некоторой степени вооружить тех, кто занимается мистицизмом и часто чувствует себя растерянным и беззащитным при встрече с кажущейся незыблемостью здания современной науки [⁸].

Первые попытки разрешения проблемы демаркации были сделаны логиком Рудольфом Карнапом в первой половине нашего века. По его утверждению, разница между наукой и метафизикой эквивалентна разнице между разумом (или смыслом) и неразумным (или бессмыслицей). Тут возникает вопрос об определении «смысла», а определение смысла требует обратиться к Витгенштейну. Согласно его критерию, а) все слова, входящие в утверждение, должны обладать смыслом («смысл» определён Карнапом как основанность на наблюдаемом или ощущаемом опыте), и б) помимо осмысленности слов, должен также приниматься во внимание их тип (это относится и к логико-математическим утверждениям, и к обычным словесным). Смысл понятия «типа» или «категории» в том, чтобы избежать объявления осмысленными грамматически корректных утверждений вроде «х является элементом х» или «число 7 является зелёным». Эти понятия принадлежат к разным категориям и не могут смешиваться в отдельных утверждениях. Третье условие эквивалентно (а) и (б) – с) утверждение истинно, если оно сводимо к элементарным утверждениям, представляющим собой наблюдения. Ненаучные, иррациональные или метафизические утверждения не соответствуют этим критериям (хотя, кто и когда всерьёз это проверял?) Однако, вся эта тщательно выстроенная структура оказалась ложной – а) она ложна, поскольку возможны искусственные языки, в которых «х является элементом х» и прочие «бессмысленные» конструкции будут вполне правильными, а для того, чтобы доказать бессмысленность утверждения, требуется показать, что оно бессмысленно в любом языке; б) она ложна, поскольку основывает осмысленность на наблюдаемых результатах, что требует полного списка всех объектов, обладающих наблюдаемым свойством (т.к. универсалии здесь запрещены) и с) она ложна, поскольку никакое научное утверждение не может быть и никогда не было сводимо только к результатам наблюдений [⁹].

После осознания этих недостатков начались попытки создания «научных языков», в которых будут выражаться только рациональные утверждения, а ненаучные и метафизические высказывания будут невозможны. Карнап работал над физическим языком, в котором возможны высказывания только о физических объектах и их перемещениях во времени и пространстве (и это во времена квантовой теории!). Физический язык должен был стать единым и универсальным. Эта вычурная и неестественная идея вскоре потерпела крах. Две теоремы неполноты Курта Геделя показали 1) невозможность создания языка, пригодного одновременно для выражения всех утверждений теории и всех доказательств этих утверждений и 2) невозможность обсуждать полноту языка на самом этом языке. Польский логик Тарский впоследствии показал необходимость парадоксальности каждого универсального языка. Вкратце, логика научного языка лежит за пределами самого этого языка.

Все вышеописанные попытки оказались настолько провальными, что даже не требуют подробной демонстрации их ущербности и парадоксальности. Нет смысла создавать некие теоретические структуры и обсуждать возможность перевода в них научных утверждений, пока мы не попытаемся сделать такой перевод (иначе как мы можем судить?) Но как выбирать научные суждения для перевода? Если открыть любую книгу на научную тему, мы увидим, что она состоит далеко не только из аккуратно сформулированных рациональных утверждений. Там будут примеры, статистика, полемика с оппонентами, юмор, рисунки, ссылки, личные комментарии и так далее – всё это в той же мере является частью письменного языка науки, что и немногочисленные рациональные утверждения, которые мог бы выделить оттуда логик (если бы у него было время, деньги и желание этим заниматься).

Вышеописанные попытки решения проблемы демаркации основывались на построении неизменных и универсальных логических структур, подходящих для науки. Понять мотивы создателей этих структур нетрудно, если вспомнить, какой удар обрушился на философию науки после краха ньютоновской механики и гравитации – единственной и лучшей общепризнанной научной теории всех времен. О какой уверенности в науке можно было говорить, когда вся масса наблюдений, доказательств, экспериментальных подтверждений и единодушного согласия между учёными внезапно оказалась неспособной оградить физику Ньютона от квантовой теории и теории относительности? Величественная физика Ньютона, со всей её стройностью, с её кажущейся экспериментальной и теоретической неуязвимостью, с огромным количеством влиятельных последователей, физика, породившая множество успешных технологий, – всё же оказалась неверной. Попытки построить «универсальный язык» и поставить хотя бы пост-ньютоновскую физику на прочный фундамент с помощью новейших достижений логики являются ничем иным, как капитуляцией перед обыкновенной научной (и человеческой) страстью к устойчивым, совершенным структурам, где каждое утверждение проверяемо и строго доказано. При этом игнорируется принципиальная невозможность такого доказательства, обнаруженная физиками XX-го века.

Однако некоторые философы науки пошли другим путём. Раз наука не может быть ни полностью проверяемой, ни полностью доказательной (как убедительно показали ньютоновская механика и теория гравитации), нужно использовать идею вероятности. Наиболее известная теория такого рода принадлежит Карлу Попперу и утверждает, что любая научная теория должна быть фальсифицируема – то есть, теория является научной тогда и только тогда, когда она содержит условия, в которых она может быть опровергнута. Если теория научна, по её следствиям должно быть понятно, достоверна ли она. Проблема в том, что нет ни единого примера научной теории, отвергнутой лишь потому, что какие-то её предсказания не сбылись. Первое человеческое стремление в таких случаях – заткнуть все щели и продолжать в том же духе. Однако более искусный фальсификатор может предположить, что теория фальсифицируется тогда и только тогда, когда возникает другая теория, которая а) объясняет факты, которых не объясняет исходная теория; б) содержит всё то, что не отвергает исходная теория и с) базируется на большем числе фактов, чем исходная теория. Однако в этом случае – сильно упрощая – мы видим, что больше не осталось единой теории, которую можно было бы определить как «научную» или нет; вместо этого мы получили последовательность теорий, каждая из которых выдвигает свои постулаты и в свой черед рушится под натиском следующей теории.

Этот список бесконечен. Научные утверждения осмысленны. Научные утверждения можно перевести на научный язык. Научные теории и утверждения проверяемы и доказательны. Наука самокорректируется. Наука фальсифицируема. Тем не менее, независимо от того, обладает ли наука в действительности всеми этими свойствами, мы не можем на их основе провести границу между наукой и не-наукой. Как же рационалисты и учёные пришли к выводу, что, например, мистические теории не являются проверяемыми, доказательными, фальсифицируемыми или самокорректирующимися, ведь это вполне вероятно, раз таковыми считаются научные теории. В конце концов, теория эволюции во всех своих проявлениях определённо не обладает указанными свойствами, но это не мешает ей преподаваться в университетах.

Возвращаясь к исходной проблеме: провести чёткую демаркационную линию между научным и ненаучным миром не просто невозможно, но и ненужно, и даже вредно для самой науки. Это ненужно, поскольку повседневная деятельность научного сообщества совершенно не зависит от «проблемы демаркации», и вредно, поскольку научному сообществу придется примириться с существованием «серой зоны», из которой в науку могут проникать изначально ненаучные идеи, как это уже неоднократно случалось в прошлом [¹⁰]. Провести границу можно, только если мы допускаем, что современная наука полностью совершенна, но я не знаю ни одного учёного, который бы решился это утверждать.

Несмотря не всю несоразмерность этих протекционистских попыток отделить науку от всего остального, мы можем легко отделить мистику от науки, если взглянем с позиции мистика. Это сделать гораздо проще, если переформулировать изначальный тезис о ненаучной природе мистицизма:

Наука немистична.

Такое утверждение выглядит необычно, но оно, по крайней мере, истинно. Мистицизм – это теория и практика альтернативных состояний сознания, и мистическое знание – это знание, приобретённое в этих состояниях. События, происходящие в обычном бодрствующем сознании, например создание научной доктрины [¹¹], происходят лишь в одном из многих возможных состояний. Для мистика наука немистична – и тем самым недостаточна – поскольку она не учит и не пытается объяснить достижимость, существование, смысл или пользу многочисленных состояний сознания, доступных человеку. Научное знание вполне может быть достоверным для мистика (на самом деле, мистицизм может включать в себя науку как один из возможных видов знания). Но для мистика (да и для кого угодно) нет никаких причин считать истинным только знание, полученное лишь в одном из многочисленных состояний сознания – однако, именно эта идея и является научной, рациональной основой. По тем же причинам невозможно доказать истинность или ложность мистической теории в научном смысле – мистическая теория не ограничивается обыденным состоянием сознания, столь любимым учёными и рационалистами. Истинность или ложность, скажем, буддийской тантры определяется тем, обретают ли практикующие её сиддхи (сверхъестественные способности) и продвигаются ли к просветлению, и тут не годятся некие простые научные критерии. Точно так же истинность или ложность колдовства, ставящего цель научить человека летать, определяется тем, взлетит ли ведьма, если произведёт все необходимые приготовления и правильно сварит зелье для полёта. Истинность или ложность шаманизма определяется тем, сумеет ли шаман войти в контакт и поддерживать общение с духами племени. Ни в одном из этих случаев недостаточно заключения какого-либо учёного или рационалиста, что эти системы ложны, причём только оттого, что не соответствуют некой имеющейся у него идее рациональности.

Постулат о немистичности науки не обязательно приводит к онтологии «двух миров», о которой часто пишут учёные, пытающиеся найти для религии место в современном мире диктатуры науки (см. критическую дискуссию у Peacocke 1979: 22-27). Подобные противопоставления между естественным и сверхъестественным, физическим/биологическим, сознанием/духом и тому подобными парами представляются молчаливым принятием всё того же предвзятого разделения науки и не-науки. Но границу между ними просто невозможно провести, размышляя таким образом. Более того, она не имеет смысла – её недостаточно для того, чтобы вместить всю интеллектуальную и сознательную активность человечества. Назвав науку немистичной, мы вроде бы обнаруживаем наконец линию демаркации, но она была бы двусторонней только если принять идею, что существует всего два состояния сознания – обычное и «мистическое». Однако мистических состояний сознания великое множество, и знания, полученные в одном из них, могут отличаться от знаний, полученных в другом. Почему бы тогда не изобрести онтологию «множества миров»? К тому же, дискуссия о немистичной природе науки оставляет в стороне другие «ненаучные» теории и системы, которые могли бы дополнительно усложнить картину. Утверждение о немистичности науки не является аналогичным более привычному утверждению о ненаучности мистицизма, поскольку здесь нет онтологической проблемы. Попросту говоря, когда верующий в науку объявляет теорию «ненаучной», он или она подразумевают, что данная теория ложна; но когда мистик говорит, что наука немистична, это не является суждением относительно достоверности научной теории для уровня обыденного, повседневного состояния сознания.

Подытожим два основных тезиса этого раздела.

1) Шаткость современных идей относительно уникальности науки и её превосходства над любой иной системой мышления, а также неадекватность – или, если быть точными, отсутствие – «научного» подхода к мистицизму, не даёт права считать мистические теории «ненаучными». Верно и обратное – мистические системы совершенно не нуждаются в том, чтобы быть научными; разве что для успокоения своих современных последователей. Возможно, со временем наука разработает свою собственную теорию мистического опыта, но для этого ей сначала стоит обратить внимание на уже существующие мистические теории, что сейчас невозможно – ведь они «ненаучны».

2) Науку в настоящий момент можно с уверенностью назвать немистичной, поскольку она признает достоверным только один вид знания, приобретённый только в одном состоянии сознания.