Очуждение в рамках отдельных факторов межкультурной коммуникации

2.3. Очуждение в рамках отдельных факторов межкультурной коммуникации

Многообразие проявлений контакта с чужим, последствий его воздействия обусловливает необходимость их локализации в неких узловых точках, зонах особого сгущения. Представляется, что эту задачу могла бы выполнить та же модель акта МКК, что уже послужила нам при типологизации и дифференциации предметной области МКК, а также систематизации полученных в различных направлениях интеркультуралистики результатов. Напомним, что один из признаков этой модели состоит в “дублированности” каждого из ее составляющих, т.е. мы исходили из посылки о том, что каждый коммуникативный фактор имеет свой (инокультурный) коррелят, например, Коммуникант_х – Коммуникант_у. Такие соотношения в дальнейшем мы будем называть корреляциями коммуникативных факторов. Эта особенность дает нам, среди прочего, возможность наглядно представить очуждение как сдвиг или смещение практически всех коммуникативных факторов относительно их “нормального” положения в актах внутрикультурной коммуникации.

2.3.1. Очуждение в корреляции Коммуникант_х – Коммуникант_у

1. 
   Расовые признаки: цвет кожи, цвет и форма волос, разрез глаз, конституция тела и т.д.
   
2. 
   Признаки одежды: национальная одежда, раскраска, комбинаторика отдельных элементов одежды и их разнообразие, соответствие тенденциям моды, цена и т.д.
   
3. 
   Взгляд и общее выражение лица: интенсивность и направление взгляда, статичность/подвижность, напряженность/расслабленность, непроницаемость/эмоциональность выражения лица и т.д.
   
4. 
   Походка и расположение тела в пространстве: ширина и частота шага, наклон головы, дистанция по отношению к окружающим и т.д.
   
5. 
   Украшения и ухоженность лица и тела: татуировки, макияж, загар, прическа и окраска (искусственная) волос, ювелирные украшения, состояние зубов и т.д.
   
6. 
   Запах: парфюмерии, пота, употребленных в пищу продуктов; животных, с которыми люди вступают в контакт при осуществлении трудовой и иной деятельности и т.д.
   

Известными примерами группы (2) являются “униформированный стиль” китайцев, серость и однообразие советской одежды (выдающееся место в которой занимала, безусловно, меховая шапка); баварский костюм, часто ошибочно приписываемый всем немцам (тирольская шляпа, кожаные шорты на подтяжках) и т.д.

Что же касается взгляда и выражения лиц, то их вообще можно отнести к топосам вторичных форм МКК, ср.:

“Аэропорт Франкфурта. Беззвучный как санаторий. Мимо транспарантов с рекламой Сони, Диора, Сименса и Бенца проплывают маски. Лицами их назвать трудно, так как остановившиеся взгляды немцев направлены куда-то вдаль” (впечатления от ФРГ одного из бразильских туристов (“Die Zeit”, 30.04.1993, S. 64));

или:

“Когда мы приехали в Лиссабон, мы неделю жили у наших родственников – там мне вообще ничего не позволялось. Я не имела права смотреть на людей, мне было велено опускать глаза вниз. Моя тетка сказала: ‘Ты не должна так прямо смотреть на людей’. Девушкам или женщинам этого не разрешалось” (Н. Гелертер, еврейская девушка, эмигрировавшая в Португалию в 30-е годы, цит. по: (HEß 1994: 64)).

“Сначала мы узнавали ‘своих’ в метро, на улице, в магазине по одежде, но еще вернее – по напряженному выражению неулыбчивого лица. Потом лица раскрывались, но мы все равно почти безошибочно узнавали соотечественников по каким-то теперь уже неуловимым признакам” (Ю. Аксель, “Искусство кино”, 3/1990, С. 101).

Пункт (5) можно проиллюстрировать прическами в стиле панк или пирсингом, которые свое время просто шокировали жителей СССР, впервые столкнувшихся с последователями этих мод.

Для многих эмигрантов из Советского Союза на Западе, да и в других регионах мира, неприятным сюрпризом оказывалось открытие, что состояние зубов и тела (в частности, полнота) могло отрицательно сказаться на их профессиональной карьере:

“О, как удивлены были многие наши девушки, когда выяснилось, что с золотыми коронками на зубах места продавщицы не получишь! И каждый лишний килограмм веса обратно пропорционален шансу надеяться на место секретарши...” (Г. Горин, “Аргументы и факты”, 32/1992, С. 5).

На проблему веса, впрочем, существуют и иные культурно-специфические взгляды. Имеются, в частности, наблюдения, согласно которым китайцы якобы с недоверием относятся к слишком худым партнерам по переговорам, считая их потенциальными мошенниками (“Известия”, 23.09.95, С. 3).

Среди довольно многих примеров, которые представляют группу (6) сигналов чуждости, можно выделить несколько, касающихся Америки, Германии и России:

“... Для американских носов – как, впрочем, и японских также – немцы пахнут непривычно крепко. Одна из информанток всегда чувствовала себя в общественном транспорте близкой к обмороку. Она объясняет телесный запах недостаточной чистотой и слишком экономным использованием дезодорантов. В отношении гигиены тела американские и немецкие представления, кажется, расходятся. В то время как в США душ, мытье волос и бритье как у мужчин, так и у женщин входят в обязательную ежедневную программу, немцы (...) могут позволить себе выйти на улицу с немытой гривой, и не защитившись дезодорантом” (KOCZY ET AL. 1987: 81).

А вот впечатления советского эмигранта об Америке:

“Уезжая, я мог догадываться, что мне будет не хватать концертов ДДТ или митингов, или чаепитий на кухне. Можно было поверить в тоску по черному хлебу. Но действительность превзошла все ожидания. Больше всего нам не хватает запахов! Да-да, Америка страна без запахов. Здесь не пахнет ничто и никто” (...)

(На вопрос о соответствующих впечатлениях от Советского Союза – П.Д.) “... Вежливые американцы отвечали, что да, сразу по входе в СССР шибает по носу и перегружает систему. Наша интенсивность вводит их обоняние в зашкал” (БУРКОВ 1994: 167).

Некоторые другие сигналы чуждости – например, в поведении, деятельности и языке – рассматриваются ниже.

Будучи замеченной, чуждость партнера приводит к смещению во многих параметрах коммуникативного акта (т.е. “очуждению” в нашей терминологии), в том числе и в корреляции Коммуникант_х – Коммуникант_у. Это соотношение факторов складывается, в свою очередь, из ряда составляющих: представления о чужом, представления о самом себе, возраста, пола, физического облика, роли, статуса и т.д.

“Глубинный слой” образа “чужого” имеет, вероятно, еще докультурную, биологическую природу. Данные этологии показывают, в частности, что специфическое отношение к “чужому” заложено уже в фенотипе человека: имеются эмпирические доказательства в пользу того, что отклоняющиеся внешний вид и поведение особи вызывают у многих видов животных реакции отторжения и агрессии (EIBL-EIBESFELDT 1994: 114). В развитии ребенка была установлена фаза (начиная примерно с 8-го месяца жизни), в период которой ребенок начинает “дичиться” (fremdeln), что выражается, наряду с прочим, в окоченении тела, сильном расширении зрачков, застывшей мимике, признаках страха и сниженной активности (THOMAS 1993: 260-261). Очуждение этого рода можно назвать естественным. Оно носит, как легко установить, прагматический характер, касается всех чужаков (вне зависимости от расы, национальности, религии и т.д.) и протекает в значительной степени бессознательно (инстинктивно).

Иерархически более высокий пласт образа “чужого” является уже культурно-обусловленным и охватывает отношение к чужестранцам в целом; еще одной ступенью выше будут располагаться мнения о представителях конкретных этносов, религий, классов и т.д. Эти слои образа “чужого” более доступны для наблюдения; лежащий в их основе механизм очуждения может быть охарактеризован как когнитивный или когнитивно-прагматический. С ним связана актуализация в сознании коммуникантов элементов содержания (смыслов), называемых в социологии и социопсихологии различными именами: стереотип, имидж, предрассудок, образ врага и т.п.

На статус прототипического в этом терминологическом ряду вправе претендовать, скорее всего, термин стереотип. Он был предложен еще в 20-е годы американским журналистом У. Липпманом (LIPPMANN 1990). Источником метафоры послужил типографский технологический процесс стереотипии,

“... при котором изготовление печатных форм происходит путем отливки матриц на основе набранного вручную из отдельных литер текста, благодаря чему становится возможной массовая печать без повторного набора. Таким образом, при стереотипии в принципе подвижная структура приобретает жесткую, неизменяемую форму – точно так же, как наши устойчивые представления о других народах” (KLEINSTEUBER 1991: 62).

Массовое распространение продуктов стереотипии, ограниченное количество элементов, комбинированных в “наборе”, а также их устойчивость, собственно, и послужили основанием для переноса данного термина на наши представления о мире, самих себе и о других людях (народах).

К числу важнейших характеристик стереотипов относится то, что они отражают лишь немногие признаки соответствующих явлений. С одной стороны, данный процесс является вполне естественным (сохранить все признаки отражаемого явления в сознании вряд ли возможно), и в этом смысле стереотипы весьма удобны: так же, как типографская стереотипия помогает экономить затраты на печать, стереотипия когнитивная облегчает ориентацию в мире. С другой стороны, с этим же связана главная опасность стереотипов: если с самого начала в стереотип были отобраны ложные признаки, или они стали таковыми с течением времени, создаются значительные затруднения для той же ориентации в мире. С этой точки зрения ментальная стереотипия является еще более уязвимой, чем типографская: если среди 2000-3000 знаков на странице будет допущено 3-5 опечаток, то чаще всего это не повлияет существенно на понимание текста. Напротив, такое же количество ошибок оказалось бы фатальным применительно к этническому стереотипу, включающему в себя, в норме, не более дюжины признаков.

Следует добавить, что в случае этнических стереотипов и предрассудков отбор ложных признаков как бы запрограммирован заранее. Давно подмечено, что каждая этническая группа склоняется к завышенной самооценке и недооценке групп чужих, ср.:

“Негативные этнические предрассудки подразумевают тенденцию индивида негативно оценивать члена внешней группы или внешнюю группу (outgroup) в целом и тем самым позитивно оценивать внутреннюю группу (ingroup), членом которой он себя ощущает. Этнические стереотипы – это негативные установки, которые являются стабильными и устойчивыми” (ZICK 1997: 39).

Только что упомянутые стабильность и устойчивость являются еще одним признаком, объединяющим типографскую и когнитивную стереотипию: однажды возникнув, они с большим трудом поддаются ревизии и модификации.

Стереотипы можно классифицировать на основе нескольких асимметричных оппозиций:

• 
  личностные  вещественные, событийные и т.д.: стереотипы традиционно ассоциируются с лицами (как членами определенных социальных сообществ), но могут относиться и к странам (местам) (Россия  холодная, Италия  солнечная ), событиям (7-е ноября  революция, а не, как сейчас выясняется, “переворот”), вещам (пиво  любимый напиток немцев) и т.д.;
  
• 
  прагматические  когнитивные: в соответствии с проведенным ранее разграничением “прагматический” означает здесь “эмоциональный”, “оценочный”, “аффективный”, а термин “когнитивный” используется для обозначения чисто вещественной, рациональной информации;
  
• 
  гетеростереотипы  автостереотипы: стереотипными могут быть не только представления о других (гетеростереотип или образ “чужого”), но и о самом себе как о члене некоторого этноса или носителе некоторой культуры (автостереотип или образ “себя”;
  
• 
  интенциональные  спонтанные;
  
• 
  позитивные  негативные;
  
• 
  интенсивные  медиальные (средние): комбинация последних признаков, в частности, необходима для проведения разграничения между имиджем, предрассудком и образом врага.
  

“Образы врага пользуются особой конъюнктурой в ситуациях мнимой или действительной угрозы, в условиях кризиса осмысленности существования и социального стресса, в переломных фазах. Они часто вызываются фрустрациями или страхом и создают предпосылки для агрессии и, в конечном счете, для попыток насильственного разрешения конфликтов, для войны” (BENZ 1996: 11).

“Образ врага” имеет свое зеркальное отражение, которое можно назвать образом друга – намеренное усиление позитивного имиджа, например, одного из союзников. Вспомним в этой связи соответствующую пропаганду времен “реального социализма” о “братских странах” или представление США в средствах массовой информации ФРГ в послевоенные годы (ср. (ENDERLEIN 1996: 199)).

Проведенная систематизация может быть представлена в виде следующей схемы:

о себе  автостереотип

личностный

итенциональный + позитивный + интенсивный  образ друга

о чужом  гетеростереотип

Стереотип интенциональный + позитивный  имидж

спонтанный + негативный  предрассудок

интенциональный + негативный + интенсивный  образ врага

событийный

локальный

вещественный и т.д.

Возвращаясь к механизмам очуждения, можно утверждать, что стереотипы отражают такие признаки “чужого”, как “неточное знание” и “неполное знание”. Иными словами – если говорить о личностных стереотипах – они способны (и то не всегда) отражать частично верные свойства соответствующих социальных групп. Не случайно во многих дефинициях стереотипов появляется характеристика сверхгенерализации (ср. (QUASTHOFF 1981: 75; TIITTULA 1995: 164)).

Большинство этнических стереотипов построены по логической формуле Все представители народа Х являются (или делают) У (например, “Все немцы – трудолюбивы”, или “Все немцы любят пить пиво”). Ложность подобных обобщений достаточно очевидна, и все же они выступают источником многочисленных недоразумений в МКК, – ср. эпизод, который однажды произошел с уже цитировавшейся американской журналисткой Л. Фишер-Руге в г. Новосибирске:

“То, чего городу не хватало в смысле красоты, его жители компенсировали дружелюбием и личной сердечностью. На завтрак официант подал мне бутылку пепси-колы, так как полагал, что все американцы пьют пепси на завтрак”¹.

Анализ частных факторов автостереотип  гетеростереотип связан с определенными терминологическими затруднениями, потому что каждый из них, собственно, дан в трех вариантах: если взять за отправную точку Коммуникантах, то можно установить, что существует:

1. 
   его представление о самом себе (автостереотип_х),
   
2. 
   чужое представление о нем (со стороны Коммуникантау), т.е. гетеростереотип_х и, наконец,
   
3. 
   предполагаемый гетеростереотип_х (представление Коммуникантах о гетеростереотипех).
   

“... немцы часто теряются, заметив, что за ними наблюдают и подвергают оценке. По отношению к иностранцам у них иногда вырабатывается странный комплекс неполноценности: они сами ни в коей степени не чувствуют себя уступающими в чем-либо, но убеждены, что другие считают их таковыми” (NUSS 1993: 185).

Как подметила О.А. Леонтович,

“… американцев поражает то, что русские характеризуют их как ‘улыбающихся, но не искренних’. Американцы гордятся своей независимостью и открытостью, в то время как иностранцев нередко удивляет шаблонность американского мышления и неспособность ‘сдвинуться’ с устоявшейся точки зрения, принять ценности и представления других народов” (ЛЕОНТОВИЧ 2002: 29).

Естественно, что подобный разрыв в авто- и гетеростереотипах чреват возникновением недоразумений в МКК.

Интересно, что разные нации уделяют разное внимание гетеростереотипам:

“Англичан, в общем, мало заботит то, что о них думают и говорят по другую сторону острова. И для наследников grande nation сама собой разумеется претензия на то, что очарование Франции до сих пор сохранило свою силу и осталось единственным в своем роде, в то время как американцы, пусть и хотят нравиться всему остальному миру – если вообще его замечают, тем не менее не очень удивлены, когда другие соглашаются с их самокритикой по поводу ugly american. У нас, немцев, все обстоит гораздо сложнее. И противоречивее. Мы колеблемся – на протяжении поколений – между самоуничижением и высокомерием. (...) Нас беспокоит наш двойственный имидж в мире, в котором смешиваются завистливое восхищение, страх и презрение” (REICHEL 1991: 316).

Соотношение автостереотип_х  гетеростереотип_х (или автостереотип_у  гетеростереотип_у) является – по крайней мере, на индивидуальном уровне – динамическим, оно все время заново переоформляется в процессе коммуникации. Этот складывающийся в процессе коммуникативного взаимодействия образ часто обозначается в специальной литературе термином лицо (face) (ср. (SCOLLON, SCOLLON 1995: 35; GUDYKUNST ET AL. 1988: 85)). Значительное снижение (в оценочном, прагматическом смысле) автостереотипа или предполагаемого гетеростереотипа (потеря лица) относится к числу наиболее негативных явлений в МКК, и его, по возможности, следует избегать, особенно в коммуникации с представителями азиатских культур (GÜNTHNER 1993: 83-84; VERMEER 1990: 86).

Возможна также ситуация, когда гетеростереотип становится автостереотипом, ср. феномен т.н. самовыполняющихся пророчеств (self-fullfilling prophecy), который описывается следующим образом:

“Негативные установки по отношению к членам чуждого этноса могут побудить меня к поведению, которое не оставит им иной возможности, чем, со своей стороны, действовать согласно этим установкам” (FLOHR 1994: 222).

Другими словами, self-fulfilling prophecy можно было бы охарактеризовать как “освоение” гетеростереотипа с его одновременной реализацией в поведении.

Как уже отмечалось выше, в случаях, когда очуждение, наряду с когнитивным, включает в себя и прагматический компонент, мы имеем дело с имиджами, предрассудками и образами врага. Среди последних выделяется слой устойчивых представлений, отдельные из которых носят явно архаические черты¹. Й. Бендикс суммировал данные нескольких исследований, имевших своим предметом образы врага. Из его изысканий вытекает, в частности, что враг (и во многих случаях просто иностранец) обычно представляется:

1. 
   жадным, или еще более обобщенно, тем, кто у нас что-либо отбирает: работу, деньги налогоплательщика и т.д.;
   
2. 
   варваром и дикарем (ведет себя как в джунглях, например, слишком громко разговаривает);
   
3. 
   преступником;
   
4. 
   насильником;
   
5. 
   врагом Бога;
   
6. 
   зверем/насекомым/вирусом (который пьет кровь, заражает, отравляет и т.д.);
   
7. 
   безликим и огромным (орды);
   
8. 
   сверхсексуальным;
   
9. 
   нечистым (кормит своих детей на улицах, забивает баранов на улицах) (BENDIX 1993).
   

Негативные стереотипы данного и сходных типов представляют такой механизм очуждения, как “обесценивание”; они часто в состоянии воспрепятствовать МКК (прежде чем та успела даже начаться)¹ или обусловливают ее конфликтное протекание, отрицательно влияя на аспект взаимоотношений в коммуникации. Конфликт здесь, как правило, запрограммирован заранее, так как обычно позитивная внутренняя самооценка группы сталкивается с отрицательной оценкой в соответствующем гетеростереотипе или образе врага.

Кроме того, “девальвация” личности только лишь на основе принадлежности человека к той или иной расе, нации, или другому социальному сообществу ощущается им субъективно как крайне несправедливая (SCHÜTZ 1972: 237). Впрочем, она и объективно является таковой, поскольку образ группы всегда представляет собой продукт обобщения и может (да и то далеко не во всех случаях) свидетельствовать лишь о дистрибуции (относительной частотности) того или иного свойства у представителей данного этноса².

Этот механизм очуждения можно было бы назвать и деперсонализацией. Одной из ее относительно самостоятельных разновидностей является инструментализация партнера по коммуникации (интеракции), которая охватывает столь разные феномены, как секс-туризм, “черная” (нелегальная) работа, перенос производства в страны с дешевой рабочей силой, но также и использование гостей из более богатых стран в качестве источника желанных “даров западной цивилизации”, как это раньше (в какой-то степени, вероятно, и сейчас) наблюдалось в “реально-социалистических” или развивающихся странах.

Как ни парадоксально, но даже позитивные имиджи и “образы друга”, которые, по логике вещей, означают “ревальвацию” партнера по МКК, способны иногда отрицательно повлиять на ее течение: возникающие при этом завышенные ожидания вызывают у их “объекта” чувство неловкости, а у невольно обманутого “субъекта”, в свою очередь – чувство разочарования, ср. описание ситуации, в которую попали немецкие студенты-германисты во время зарубежной практики в одной из развивающихся стран:

“Очень деликатным аспектом практики являются взаимоотношения между практикантами и местными коллегами. У последних может возникнуть чувство некоторой неполноценности по отношению к превосходящим их в языковых и страноведческих знаниях практикантам. Это чувство еще более усиливается там, где немецкая (...) культура и тем самым немецкие учебные заведения изначально имеют высокий престиж; по той же причине могут возникнуть завышенные ожидания¹ или предположения относительно уровня образованности практикантов (которые легко могут обернуться пренебрежением, если практиканты на деле покажут слабые базовые знания, пассивность и отсутствие такта, что также случается” (FANDRYCH 1993: 298-299).

Хотя предрассудки провоцируются обычно контактом с “чужим”, они также очень функциональны для “своего” и служат в том числе и для (псевдо-) “ревальвации” последнего:

“– С интеллектуальной точки зрения предрассудок освобождает, потому что облегчает (как может показаться) ориентацию в упрощенно сконструированной действительности.

– С моральной точки зрения девальвация ‘чужаков’ приводит к повышению собственной самооценки.

– С эмоциональной точки зрения предрассудок позволяет канализировать и скрывать собственные страхи: неясное беспокойство превращается в страх перед поддающимся идентификации врагом, и этот страх скрывает себя под маской превосходства и враждебности.

– С социальной и национальной точки зрения он способствует укреплению солидарности в собственном коллективе благодаря усилению чувства ‘мы’, он позволяет защитить и усилить находящуюся под угрозой или потерявшую опору идентичность.

– При эскалации конфликта он допускает стигматизацию меньшинства в качестве козла отпущения и санкционирует его дискриминацию; он создает клапан для накопившейся по другим поводам агрессии” (FRITZSCHE 1994: 142).

Возможна, правда, и диаметрально противоположная ситуация – довольно экзотический случай девальвации автостереотипа у западных немцев приводит Х.Й. Кляйнштойбер:

“Зачастую жалкое существование большинства претендентов на предоставление политического убежища и других иностранцев в ФРГ воспринимается некоторыми бундесбюргерами как угроза – и не только из-за культурной чуждости, но также из-за того, что они радикально ставят под сомнение наш образ самих себя (т.е. автостереотип – П.Д.) как цивилизованной культуры, основанной вообще-то на идее христианской любви к ближнему” (KLEINSTEUBER 1991: 66).

О генезисе, разновидностях и функциях стереотипов к настоящему времени существует обширная, главным образом, социологическая и социопсихологическая литература. Накопленный в ходе изучения стереотипов опыт может оказаться полезным и для теории МКК, в частности, для дидактики МКК, где обязательно должны рассматриваться пути распознавания и нейтрализации стереотипов различной природы.

Одной из важнейших составляющих фактора “Коммуникант” следует признать роль. В социальных науках под этим термином обычно понимаются привязанные к определенным ситуациям формы деятельности и поведения, которые задаются ожиданиями группы по отношению к ее индивидуальным членам (ср. (ARGYLE 1972: 272)). Обратим внимание на значение для данной дефиниции категорий “ситуация” и “ожидание”.

Очуждение в этой области может проявляться двояко:

1. 
   как самостоятельная роль “чужого” и
   
2. 
   как культурно-специфическое ролевое поведение в одной и той же ситуации.
   

“... роль представителя чужой страны, роль посланника, имеющего (...) полномочия выполнять определенные трансакции; роль торговца, роль гостя-туриста, роль спутника по путешествию и т.д.” (KÖNIG 1993: 104).

Поведенческий и деятельностный потенциал “чужого” по сравнению с возможностями “своих” является, безусловно, ограниченным (см. вышеприведенную схему “чужого”). Эту ограниченность в поведении и деятельности можно назвать “малусом иностранца” – по аналогии с известным “бонусом иностранца”, который представляет собой обратную сторону того же типа очуждения. По сути, эту категорию можно было расширить до “малуса” или “бонуса чужого” (ср. бытующее в немецком языке разговорное выражение Narrenfreiheit (= свобода шута)).

Хорошей иллюстрацией последнего может послужить эпизод из ранее уже цитировавшихся мемуаров одной еврейской эмигрантки в Португалию:

“До того момента, когда нахлынул поток беженцев, едва ли какая (португальская) женщина могла себе позволить посетить кафе; затем появились женщины-беженки и стали целыми днями просиживать в кафе и курить. Они сидели в кафе и занимались рукодельем, что стало почти скандалом. Но ведь это были иностранки. Они же были чокнутыми, им ведь можно было делать нечто подобное. Они сидели на стульях и носили брюки. С этого момента некоторые португальские женщины также начали ходить в кафе. Тем самым было нарушено одно из табу” (HEß 1994: 64).

Ограничения в поведении и деятельности на “чужой” территории могут обусловливаться не только внешними, но и внутренними (“своими”) факторами. Определенные ограничения, в частности, накладывает уже упоминавшаяся роль представителя народа (государства, страны). Эта роль требует, среди прочего, избегать действий, способных повредить имиджу своей страны, по возможности пропагандировать ее основные ценности, отстаивать национальные интересы и т.д. Примечательно, что строгость соответствующих правил варьируется от страны к стране – в бывшем СССР она была столь высокой¹, что справедливо было бы говорить не о представительской роли, а о представительском комплексе.

Ситуация “чужой за границей” имеет еще одну роль в своем репертуаре, а именно, роль гостя. Она запрещает приезжему резкую критику существующего положения дел в принимающей стране, предписывает ему должным образом оценить достижения ее народа и т.д. Эти роли имеют много общего с проблемой этики межкультурной коммуникации, подробнее обсуждаемой ниже (см. раздел (4.2.)).

Как уже говорилось выше, существуют не только “роли чужого”, но и “чужие роли”, т.е. культурно-специфические варианты, на первый взгляд, идентичных ролей. Это касается, например, таких распространенных ролей, как мужчина/женщина, родственник, сосед, которые, в частности, в коллективистских и индивидуалистских культурах могут в значительной степени разниться. Национально-культурные особенности можно установить и в выполнении профессиональных ролей: так, посетитель с Запада, вступавший в контакт с советскими продавцами или продавщицами, мог довольно скоро убедиться в том, что эти роли в западной и советской культурах довольно сильно различаются (если, впрочем, его вовремя не идентифицировали как “западника” – здесь мы затрагиваем проблему статуса, речь о которой пойдет немного ниже).

Культурные расхождения в ролевом поведении часто служат причиной трений и конфликтов в МКК. Можно предположить, что большую роль при этом играет психологический механизм, называемый в стилистике “эффектом обманутого ожидания”. Ожидание, как известно, является одной из ключевых категорий для описания процессов восприятия и мышления; в свое время она особенно активно разрабатывалась в феноменологии Гуссерля (аппрезентация). Считается, что ожидание основывается на нашем предыдущем опыте взаимодействия с миром вещей, помогает стабилизировать образ мира и систему ценностей человека, минимизировать усилия при понимании и оценке актуальных событий (см., например, (BENTELE, BYSTRINA 1978: 65)).

Один из наиболее наглядных (“парадных”) примеров¹ воздействия фактора “обманутого ожидания” в МКК приводит Дж.С. Гленн:

Во время второй мировой войны японцы часто крайне жестоко обращались со взятыми в плен противниками. Не в последнюю очередь, это объяснялось тем, что британцы и американцы, несмотря на пленение, считали себя солдатами и вели себя как солдаты. Японцам такое поведение казалось провокационным, так как в их строго ролецентрично организованной культуре роли “пленный” соответствует совершенно иной, чем солдатский, кодекс поведения. По этой причине сами японцы, оказавшись в плену, вели себя крайне уступчиво, вплоть до предательства замаскированных позиций².

Следующим частным фактором из области Коммуникант является статус, под которым обычно понимается место индивидуума, занимаемое им в социальной иерархии некоторого общества (MALETZKE 1996: 102). Учитывая, что общества бывают разных уровней, отметим, что для теории МКК интерес представляют главным образом уровни транскультурного и национально-культурного сообществ. В соответствии с этим можно выделить транскультурный и интра(национально-)культурный статуС.

Статус представляет аспект взаимоотношений между коммуникантами, который, как уже говорилось ранее, по мнению некоторых ученых, может быть столь же важным в общении, как и информативный. В зависимости от статуса коммуникантов различаются несколько типов интеракций: П. Ватцлавик, например, говорит о симметричных и комплементарных (дополнительных) интеракциях: если для первых характерно равенство партнеров, то для вторых, напротив, супериорное (превосходящее, старшее) положение одного из партнеров и инфериорное (подчиненное) – другого (WATZLAWICK 1993: 69). П. Мюльхойзлер использует термины взаимно-эгалитараный и невзаимно-неэгалитараный (MÜHLHÄUSLER 1990: 25). М. Аргайл предложил, очевидно, самую обширную классификацию, которая включает в себя: невзаимную, псевдо-взаимную параллельную, асимметрично-взаимную, а также симметрично-взаимную интеракции (ARGYLE 1972: 145). Представляется, что для наших целей достаточными окажутся параметры симметричная/асимметричная интеракции и супериорный/инфериорный статуС.

Транскультурный статус может довольно отчетливо проявиться при пересечении границы. Показательным примером этого может служить известное стихотворение В. Маяковского “Стихи о советском паспорте”, которое в свое время включалось в обязательную программу всех советских школ. “Фактический материал” этого стихотворения, написанного в 1928 году, безусловно, устарел, однако это даже повышает его дидактическую ценность благодаря эффекту временнóй релятивизации:

“... К одним паспортам – улыбка у рта. // К другим – // отношение плевое. // С почтением // берут, например, // паспорта // с двухспальным // английским левою. // Глазами // доброго дядю выев, // не переставая // кланяться, // берут, // как будто берут чаевые, // паспорт // американца. На польский – // глядят, // как в афишу коза. // На польский – // выпяливают глаза // в тугой // //полицейской слоновости – // откуда мол, // и что это за // географические новости? // И не повернув // головы качан // и чувств // никаких // не изведав, // берут, // не моргнув, // паспорта датчан // и разных // прочих // шведов”.

Как видим, паспорта “метонимически” репрезентируют (тогдашний) высокий транскультурный статус (британский, североамериканский), низкий (польский) и нейтральный (шведский, датский). Реакция на советский паспорт свидетельствует о статусе изгоя, опасного соперника, которым пользовалась Советская Россия в Европе 20-х годов, ср.:

“И вдруг, // как будто // ожогом // рот // скривило // господину. // Это // господин чиновник // берет // мою // краснокожую паспортину”¹.

Впрочем, эта же цитата может послужить также свидетельством локальной и темпоральной обусловленности² транскультурного статуса, так как в послевоенные годы советский паспорт вполне высоко оценивался в значительной части мира.

По данным Х. Швенка (SCHWENK 1993: 139), в немецких административных органах даже существует некая официальная иерархия иностранцев и неофициальная – немцев:

1. граждане ЕС 2. гастарбайтеры 3. апатриды 4. “контингентные” беженцы 5. лица, получившие право на политическое убежище 6. претенденты на получение права политического убежища 7. беженцы из стран восточного блока 8. де факто-беженцы 9. нелегалы

западные немцы восточные немцы немцы зарубежья

Неравный транскультурный статус восточных и западных немцев был, кстати, одной из главных причин падения ГДР, ср.:

“После того, как в тебе узнавали немца, некоторое время происходила процедура ‘оценки’ и если ты не мог скрыть своего ‘гэ-дэ-эровского’ статуса, то собеседники на глазах теряли к тебе интереС. Эти перманентные нарцисстические уколы, вкупе с чувством запертости, отсутствием свобод и основных прав личности, наносили существенный урон чувству собственного достоинства многих граждан ГДР” (MAAZ 1990: 66-67).

Подобная асимметрия в статусе была тем болезненнее, что проявлялась при сравнении с представителями той же национальности, а насколько известно из социологических исследований, самооценка индивида происходит, как правило, путем сопоставления с успехами/неудачами похожих на него лиц (ARGYLE 1972: 356).

Обратной стороной медали было повышение статуса или нобилизация (обретение супериорного статуса) многих “западников”, когда они посещали ГДР:

“У западного гостя особый статуС. (...) По не совсем понятным причинам предполагается, что каждый гость с Запада очень требователен к материальной стороне бытия и не должен лишаться того, к чему он якобы привык. Благодаря этому рабочие и молодые люди оказываются в фешенебельных отелях, ученых угощают изысканными блюдами, а какую-нибудь тетю Альму – шампанским. Подготовка к визиту западного гостя проводится на предприятиях, в учреждениях, семьях чуть ли не с мессианским усердием” (BÖHME 1983: 9).

Этот феномен является, вероятно, имманентным системе, так как его первые проявления отмечались уже в двадцатых годах в Советской России:

“Иностранный журналист (как и всякий иностранец), между прочим, является объектом особенного внимания русской прессы. Появляется журналист, чтобы взять интервью. Какая важность! Иностранец приехал! Сразу же начинает грезиться нечто вроде Америки. Большинство иностранцев чувствуют себя крайне польщенными. Буржуазный вице-директор какой-нибудь западноевропейской сберегательной кассы, дома не более, чем добропорядочный игрок в карты с другими завсегдатаями в пивной, видит свою фамилию, напечатанную жирным шрифтом, в стране самой великой революции. Он прибыл с визитом. Его приглашают прочитать доклады о сберегательных книжках. На следующий день об этом уже пишут в газетах. Он получает специальный билет для осмотра Кремля. На следующий день можно прочитать в газете, что он был в Кремле”¹.

Насколько можно судить по только что приведенным примерам, очуждение транскультурного статуса носит прагматический характер и проявляется как ре- или девальвация личности. Оно во многом связано с предрассудками и способно так же угнетающе действовать на течение МКК, особенно в случае девальвации, которая субъективно воспринимается как дискриминация. В частности, эта ситуация имеет место, когда транскультурный статус начинает вступать в противоречие со складывающимися в ходе коммуникативной интеракции статусными взаимоотношениями между ее участниками – например, когда все более заметным становится превосходство коммуниканта с более низким транскультурным статусом в таких основополагающих для аспекта взаимоотношений качествах, как красота, физическая сила, интеллект, профессиональная компетентность и т.д.

То же самое может происходить и с другими параметрами, менее зависимыми от личности коммуниканта, например, богатством или уровнем образования, ср.:

“Совсем иначе складывается ситуация, когда посетитель из развивающейся страны приезжает в страну промышленно развитую. Уже из-за перепада в уровнях экономического развития, но нередко и из-за расистского подхода, ему изначально навязывается роль ученика, младшего, ‘неполноценного’. И вот с ним начинают обращаться свысока, то добродушно-снисходительно, то пренебрежительно и агрессивно. Посетитель чувствует себя униженным и оскорбленным в чувстве собственного достоинства, реагирует затаенной обидой и вспышками ответной агрессии, тем более, что дома он чаще всего принадлежит к верхним слоям общества, обладает там высоким престижем и нередко немалым материальным достатком”¹ (MALETZKE 1996: 157).

Под углом зрения “посетителя из развивающейся страны” описанная ситуация может быть проинтерпретерована как девальвация внутрикультурного статуса (плебеизация или вульгаризация). Этот болезненный опыт приходилось испытывать многим эмигрантам и беженцам: бывшие на родине учеными, инженерами, офицерами, врачами, актерами, на чужбине они были вынуждены зарабатывать себе на жизнь лифтерами, таксистами, мусорщиками и т.д.

Кроме того, потерей статуса для европейской женщины может обернуться переезд в мусульманские страны или, наоборот, пожилого мужчины с Востока, где традиционно чем выше возраст, тем выше статус – в Европу или Северную Америку.

Встречаются, впрочем, хотя и не так часто, и примеры обратного развития – “ревальвирующего очуждения” – как это можно наблюдать на примере некоторых спортсменов, артистов, ученых и т.д. из развивающихся стран и государств бывшего соцлагеря после их переезда на Запад.

На основании вышеизложенного можно придти к выводу, что в корреляции Коммуникант_х – Коммуникант_у преобладает прагматическое очуждение, хотя здесь не исключен также и его когнитивный вариант. Когнитивное очуждение имеет место, например, тогда, когда статус, ранг, влияние, власть и т.п. партнера по МКК остаются неясными в силу свой национально-культурной обусловленности (ср. титул профессора в Германии, Австрии и Италии¹).