МОЙ ХРАМ, ДУХОВНОЕ ОДИНОЧЕСТВО В. СОЛОВЬЕВА

Но к концу своей короткой жизни он понял, что на земле София еще не может воплотиться, что Она спускается на землю, что Она очень близка, но что душа человека не выросла до Софии, она поражена Люцифером, и человек не поднялся до того, чтобы в его душу спустился Христос. Поэтому и соборности, соборной Софии на земле быть не может. В наше время были отдельные люди, достигнувшие этого состояния, но Соловьев был совершенно одинок в этом отношении. Он страстно искал людей, сознательно поднявшихся над уровнем метериализма, /В данном случае я имею в виду материализм, как способность мыслить только физическим мозгом./ Он находил их среди поэтов. Думаю, на этом зиждилась его любовь к Фету, Величко, Случевскому. Но у поэтов духовность подсознательна и не обязательно приводит к нравственности. Какую это у него вызвало тоску, видно из его речи о Лермонтове(63): "О природе загробного существования мы ничего достоверного не знаем, а потому и говорить об этом не будем. Но есть нравственный закон, столь же непреложный, как закон математический, и он не допускает, чтобы человек испытывал после смерти превращения произволные, не обоснованные его предыдущим нравственным подвигом. Если жизненный путь продолжается и за гробом, то, очевидно, он может продолжаться только с той степени, на которой остановился. А мы знаем, что как высока была степень прирожденной гениальности Лермонтова, так же низка была его степень нравственного усовершенствования. Лермонтов ушел с бременем неисполненного долга - развить тот задаток великолепный и божественный, который он получил даром. Он был призван сообщить нам, своим потомкам, могучее движение вперед и вверх к истинному сверхчеловечеству, - но этого мы от него не получили. Мы можем об этом скорбеть, но то, что Лермонтов не исполнил своей обязанности к нам, - конечно, не снимает с нас нашей обязанности к нему. Облегчить бремя душ (умерших) - вот наша обязанность. И у Лермонтова с бременем неисполненного призвания связано еще другое тяжкое бремя, облегчить которое мы можем и должны. Облекая в красоту формы ложные мысли и чувства, он делал и делает еще их привлекательными для неопытных, и если хоть один из малых сих вовлечен им на ложный путь, то сознание этого, теперь уже невольного и ясного для него, греха должно тяжелым камнем лежать на душе его. Обличая ложь воспетого им демонизма, только останавливающего людей на пути к их истинной сверхчеловеческой цели, мы во всяком случае подрываем эту ложь и уменьшаем хоть сколько-нибудь тяжесть, лежащую на этой великой душе. Вы мне поверите, что прежде, чем говорить публично о Лермонтове, я подумал, чего требует от меня любовь к умершему, какой взгляд должен я высказать на его земную судьбу, - и я знаю, что тут, как и везде, один только взгляд, основанный на вечной правде, в самом деле нужен и современным и будущим поколениям, а прежде всего - самому отошедшему".

Эта тоска так же ясно выражена в шутливых стихах о Фете(64):
Жил-был поэт

Нам всем знаком.

Под старость лет

Стал дураком.

О дружбе Страхова, о камергерстве Фета.

Он был старик давно больной и хилый;

Дивились все - как долго мог он жить...

Но почему же с этою могилой

Меня не может время помирить?
Не скрыл он в землю дар безумных песен;

Он в"е сказал, что дух ему велел, -

Что ж - для меня не стал он бестелесен,

И взор его в душе не побледнел?

И скорбный стон с дрожащею мольбой...

Непримиренное вздыхает сиротливо,

И одинокое горюет над собой.

Я шел к таинственным и чудным берегам.

Боролася заря с последними звездами,

Еще летали сны - и схваченная снами

Душа молилася неведомым богам.

В холодный белый день дорогой одинокой,

Как прежде, я иду в неведомой стране.

Рассеялся туман, и ясно видит око,

Как труден горный путь, и как еще далеко,

Далеко все, что грезилося мне.

Все буду я идти к желанным берегам,

Туда, где на горе, под новыми звездами

Весь пламенеющий победными огнями

Меня дождется мой заветный храм.
/Что значит этот "храм" Соловьева? Ясно, что это понятие включает в себя идею невидимой "церкви" как нераздельно единой общины всех людей во всеобъемлющем духе, т.е. для Соловьева - Христа. Эту высшую общину всех он представлял себе как "Софию", и одновременно София значила для него мудрость, т.е. нераздельно единую науку об истине, в которой все соединено, потому что, так же как истина существует или нет, так же наука о ней может быть только одна. Не истинная наука - не наука./

Не надо быть ясновидящим, а только любить правду и уметь читать добросовестно, чтобы понять, где источник каждой книги, действия, лекции, каждого слов!, написанного или сказанного Соловьевым.

Если человек ищет пути к истине и мудрости, к Христу и Его Матери, он найдет его сегодня только в антропософии и во вдохновленном ею искусстве, архитектуре, скульптуре речи и драматическом искусстве, движении и музыке.

/Под руководством Рудольфа Штейнера в течение десяти лет, с 1912-го по 1922 год, в Дорнахе в Швейцарии, на месте которое всегда называлось Кровавая Горка, а теперь называется Горка Гетеанума, было построено здание, величайшее произведение искусства, архитектуры, скульптуры и художества. Это здание было посвящено художественным дисциплинам эвритмии, речи, драмы и музыки, заполненным новы ми импульсами Рудольфа Штейнера и его гениальной супруги и соратницы Марии Штейнер. Это здание - по мнению автора - было художественным выражением "заветного храма" Соловьева.

Здание не было закончено, оно сгорело до основания вследствие поджога в ночь под Новый год, в 1922 году, - "пламенеющее победными огнями" - как это представлял себе Соловьев. Как бы насмехаясь над духовными огнями, преступники подожгли произведение искусства, построенное из дерева, и таким образом, "пламенеющий" храм был уничтожен. Но это здание было лишь представление истинного храма духовной общины человечества, которая невидима, но не уничтожена./

Я не говорю о компромиссах, которые делают многие из тех, кто называет себя антропософами, а говорю о чистой антропософии. Конечно, соблазн закрепить, огородить всякий священный импульс учреждением очень велик, велик он также и в антропософских кругах. То, что произошло с Соловьевым, когда его мечта о соединении церквей разбилась, снова произошло после смерти Рудольфа Штейнера среди тех, кто старался следовать его идеям и идти по его стопам. Оказалось, что всякая попытка организовать и направлять религиозную и духовную жизнь человека, обречена на неудачу из-за "несовершенства людей". Невидимая, единая, высшая община людей, будь то церковь или что-либо другое, на физической земле не осуществима.

В сказаниях и легендах, которые распевали неграмотные миннезингеры в Средние века, говорится, что чаша Грааля невидима и ее будущий хранитель, сын Парсифаля Иоганн, находится на Востоке, т.е. не на земле еще. Но он будет жить на земле, и тогда многие увидят Христа в Его теле воскресения. Постепенно Его уже начинают видеть, и конечно, не через внешнюю церковь. В будущем Его увидят многие, и вождем этой эпохи будет Владимир Соловьев.
АНТИХРИСТ
Как ни скромен был Соловьев, он не мог не замечать, насколько выше своего окружения он стоял. Хотя это были лучшие, талантливейшие люди России, никого из них нельзя было в нравственном отношении сравнить с ним, да и по широте знаний, щедрости, глубине, - и не только в его время в России, но и во всем христианском мире, после апостолов, - не было ни одного, равного ему.

Перед смертью страшное видение увидел Соловьев(68). Его идеал - полное соединение церквей - свершается. Весь свет находится в мире и единстве под руководством мудрого, прекрасного на вид императора. Это образованнейший человек и прекрасный писатель и организатор, он религиозен, сочувствует всем трем церквям и стремится к их соединению. Он собирает собор всех церквей в Иерусалиме. Соловьев описывает его как полную противоположность Христу. Христос - Сын целомудренной Девы, а император - сын особы "снисходительного поведения", и уж слишком много разных людей имели одинаковый повод считать себя его отцом. "Он будет всякому приятен, так что исполнится слово Христово: "Я пришел во имя Отца, и не примящете Меня, прийдет другой во имя свое - того примите". Ведь для того, чтобы быть принятым, надо быть приятным". (Эту личность императора Соловьев узрел в конце своей жизни как феномен грядущего апокалипсиса и назвал "антихристом". По древнему христианскому пророчеству, христиане ожидают появления грядущего антихриста так же, как они ожидают пришествия грядущего Христа. Христос сказал, что Его царство - не от мира сего, а антихрист: "Придите же ко мне теперь все голодные и холодные, чтобы я насытил и согрел вас". И в то же время все духовные нужды человечества были заглушены - этим занимался гениальный маг Аполлоний. Антихрист поразительно точно соответствует характеру кумиров современной культуры.)

Итак, на соборе в Иерусалиме император обращается к различным представителям христианской церкви. Вслушайтесь в его слова. Можно сказать, что речи, которыми он искушает их, в сущности обращены к самому Соловьеву. Сначала, с насмешкой в голосе, он обращается ко всем: "Вы, к несчастью, с таких незапамятных времен распались на разные толки и партии, что, может быть, у вас нет одного общего предмета влечения. Но если вы не можете согласиться между собою, то я надеюсь согласить все ваши партии тем, что окажу им всем одинаковую готовность удовлетворить истинному стремлению каждой".

Потом, обращаясь к католикам, он говорит: "Любезные христиане! Я знаю, что для многих и не последних из вас всего дороже в христианстве тот духовный авторитет, который оно дает своим законным представителям, не для их собственной выгоды, конечно, а для общего блага, так как на авторитете этом зиждется правильный духовный порядок и нравственная дисциплина, необходимая для всех. Любезные братья-католики! О, как я понимаю ваш взгляд, и как бы я хотел опереть свою державу на авторитет вашего духовного главы! Чтобы вы не думали, что это пустые слова, торжественно объявляем согласно нашей самодержавной воле: верховный епископ всех католиков, папа римский, восстанавливается отныне на престоле своем в Риме со всеми прежними правами и преимуществами этого звания и кафедры, когда-либо данными от наших предшественников, начиная с императора Константина Великого". (Именно Константина, а не Петра, и не Христа.)

Еще недавно Соловьев считал католиков христианами, несмотря на все исторические неправды, которые уж он-то хорошо знал. (Например, полная неправдоподобность предания о том, что апостол Петр был епископом в Риме, на котором основано положение папы Римского; или так называемый "Дар Константинов" и Лжеисидоровы Декреталии - фальшивые документы, на которых была основана и Папская Область, и все католическое церковное право, и политическое могущество пап.) Даже все те страшные жестокости и преследования, в которых повинна Западная римская церковь, Соловьев извинял очень долго как "пыль земли", будучи под влиянием мистической идеи католичества, что Римская церковь все-таки - Невеста Христова. /Такой аллегорический католический мистицизм подходил Соловьеву, хотя идея, в сущности, была несовместима с юридическим и бюрократическим строем католической церкви. Этот идеал был сходен с его собственным, в то время, идеалом вселенской церкви, охватывающей человечество как оно есть. Как римская мистика "Невесты Христовой", так и вселенская церковь Соловьева были ложными понятиями, хотя и разного характера. И та и другая основывались на мысли, что всеединство само по себе каким-то образом приведет к тому, что церковь станет воплощением Божьей Софии. Для Соловьева это являлось лишь одной ступенью познания, которую ему пришлось побороть и удалось преодолеть. Оно фактически исходит из неземной имагинации того высшего существа, которое он называл Софией. Она являлась в моменты возвышенного ясновидящего сознания, и с этого уровня Соловьеву приходилось спускаться на уровень каждодневного умовоззрения, в котором оставалось бледное воспоминание об этом высшем переживании, понятого в начале неправильно. В течение дальнейшего развития Соловьев добился более глубокого понимания, и в "Повести об антихристе" выразил свое уравновешенное и саркастическое мнение на эту тему./

Все кардиналы и епископы католической церкви, большая часть верующих мирян и более половины монахов следуют приглашению императора прийти к нему, но перевоплощенный Петр не двигается.

Затем император обращается к православным, и его ирония усиливается: "Знаю, - говорит он, - что между вами есть и такие, для которых всего дороже в христианстве его священное предание, старые символы, старые песни и молитвы, иконы и чин богослужения. И в самом деле, что может быть дороже этого для религиозной души? Знайте же, возлюбленные, что сегодня подписан мною устав и назначены богатые средства всемирному музею христианской археологии в славном нашем имперском городе Константинополе, с целью собирания, изучения и хранения всяких памятников церковной древности, преимущественно восточной, а вас прошу завтра же избрать из среды своей комиссию для обсуждения со мной тех мер, которые должны быть приняты с целью возможного приближения современного быта, нравов и обычаев к преданию и установлениям святой православной церкви".

И опять большая часть иерархов Востока и Севера, половина бывших староверов и более половины православных священников, монахов и мирян с радостными кликами взошли на эстраду, косясь на горделиво восседавших там католиков, но старец Иоанн не двигался и громко вздыхал.

Далее император (антихрист) обращается к протестантам: "Известны мне, любезные христиане, и такие между вами, кто всего более дорожат в христианстве личною уверенностью в истине и свободным исследованием Писания... А сегодня, вместе с тем музеем христианской археологии, подписал я учреждение всемирного института для свободного исследования Священного Писания, со всевозможных сторон и во всевозможных направлениях, и для изучения всех вспомогательных наук с полуторамиллионом марок годового бюджета"...

Больше половины теологов бросились на эстраду, но профессор Паули не двинулся. И тут на вопрос императора, обращенный к группе людей, не присоединившихся к большинству: "что всего дороже для вас в христианстве?", "как белая свеча, поднялся старец Иоанн и кротко отвечал: "Великий государь! Всего дороже для нас в христианстве сам Христос, Он-Сам, а от Него все, ибо мы знаем, что в Нем обитает вся полнота Божества телесно. Но и от тебя, государь, мы готовы принять всякое благо, если только в щедрой руке твоей опознаем святую руку Христову. И на вопрос твой: что можешь сделать для нас, - вот наш прямой ответ: Исповедуй здесь, перед нами, Иисуса Христа Сына Божья, во плоти пришедшего, воскресшего и паки грядущего, - исповедуй Его, и мы с любовью примем тебя как истинного предтечу Его второго славного явления".

У меня такое чувство, что это Соловьев бросает вышеприведенные слова антихристу. Да, несмотря на все искушения, которые у него, конечно, были, он никого не любил больше Христа и Его божественной Невесты и Матери.

Андрей Белый, слышавший чтение "Повести об антихристе". самим В.Соловьевым, говорит, что при этих словах Соловьев тоже приподнялся, как бы вытянулся в кресле.

Любопытно также отметить, что исповедование, которое старец Иоанн требует от антихриста, это не формула, о которой спорили на соборах, а просто - "Исповедуй здесь, перед нами, Иисуса Христа Сына Божья, во плоти пришедшего, воскресшего и паки грядущего". Это подтверждает мою догадку, что догмы не интересовали Соловьева, а интересовала его истина, которая воплощалась в Христе.

Император не отвечает старцу Иоанну, с ним делается что-то недоброе. Вдруг старец Иоанн в ужасе отпрянул и сдавленным голосом крикнул: "Детушки, антихрист!". Папа Петр затрясся от гнева и произнес своей приговор: "Анафема", и в этот момент верный слуга императора, маг, вызывает с неба огонь и убивает обоих представителей более старых церквей (см. Апокалипсис 2). А профессор Паули, представляя самостоятельное мышление, которое маг не в со стоянии истребить, воскрешает убитых.

Интересно, что евреи первыми восстают против антихриста и свергают его. Они узнают, что антихрист не обрезан, и значит - не еврей и не потомок Давида, и значит - не мессия, как он заявлял. Это средневековое христианское предание говорит, что евреи узнают антихриста по тому, что он антимессия.

"Краткая повесть об антихристе" - последнее сочинение В.Соловьева.

По свидетельству Андрея Белого (которое подтверждает и племянник В. Соловьева), Соловьев, закончив чтение рукописи "Повесть об антихристе", сказал: "Я написал это, чтобы окончательно высказать мой взгляд на церковный вопрос"(69). Казалось бы, ясно: Соловьев окончательно не верил в соединение церквей, считал, что почти все духовенство пойдет за антихристом, и что последний папа будет ставленником антихриста. Истинное соединение церквей произойдет между теми немногими настоящими христианами, которые последуют за воскресшим Иоанном и воскресшие Петром вместе с новым Павлом, который представляя духовную независимость человечества, воскрешает их обоих. И они увидят "жену, облаченную в солнце, с луной у ног и с венцом на голове из двенадцати звезд, и последуют за ней".

На этом кончается великое видение В.Соловьева об антихристе.

Обыкновенно человек не способен к этому. Он полон иллюзий о себе и был бы потрясен, если бы ему пришлось вдруг осознать, каков он на самом деле.

Но поставленный перед важными решениями, случается нередко, что он полуосознает свои недостатки; тогда встает вопрос, достанет ли у него сил, чтобы вынести сознание своего истинного "я". Тот, у кого не хватает сил, отпрянет и возвратится к своим недостаткам. Его решение будет недостаточным. А тот, у кого хватит сил как в зеркале увидеть свой истинный облик, - примет более правильное решение. Полное переживание двойника является результатом неограниченного стремления к самопознанию; и чем лучше это удается, тем это страшнее, и даже храбрые люди стараются избежать этого. Вот почему переживание двойника действует как "страж порога", не пропускающего человека в духовный мир, пока человек не найдет в себе сил вынести изумление и ужас о себе самом./

Девятнадцатый век вообще был эпохой, когда многие находились перед порогом духовного мира и, в полусознании, в сновидениях, переживали своего "стража порога". Перечитайте с этой точки зрения сон, который приснился Стивенсону ("Д-р Джекел и м-р Хайд"), бред Ивана Карамазова, "Бесы" Достоевского или "Антихрист" Ницше.

У Соловьева, который всю жизнь ходил перед порогом в духовную жизнь, это проявилось особенно ярко. /Переживание порога может увеличить личные недостатки людей, которые недостаточно созрели для этого внутреннего испытания. Только после того, как человек переработал в себе самом все эти испытания, он сможет переступить через порог на возвышенную ступень душевного и духовного развития. Конфликт в самом себе кажется окружающим как бы основным разногласием в человеке, поборовшем себя.

Сестра Соловьева, Мария Безобразова, ощущала это разногласие в своем брате. Недаром она, так сильно его любившая, показывает и теневые стороны его личности. И многие друзья Соловьева говорят, что он преодолевал "темные стороны своей индивидуальности".

В юности Соловьев, как мы уже говорили, бил иконы, шокировал отца чтением таких писателей как Ренан и другие, пугал дачниц, одеваясь покойником, а потом занимался спиритизмом, всматриваясь, как замечал Достоевский, в то, "как черти рога показывают".

Еще недавно, в "Русской мысли" Юрий Терапиано писал, что Соловьев занимался перепиской с чертом. Там было сказано, что после смерти Соловьева эта переписка оказалась в руках его брата Михаила, который ее уничтожил, но рассказал об этом Эллису, а Эллис перед смертью еще кому-то. Конечно, это вздор. Но даже племянник Соловьева, так его любивший, не понимал его, когда дело доходило до антихриста, да и брат, пришедший в такой будто бы ужас, не стал бы рассказывать об этом Эллису, а Эллис вряд ли стал бы рассказывать об этом другим.

/Любопытство к черту и его рогам характерная черта полусознательных переживаний на пороге: устрашающее понимание своего собственного несовершенства отражается в облике "черта". Переживания своего двойника, - как бы дискуссия с чертом, - Соловьев частично выражал в своих стихотворениях, но как видно, не об этом намекал иногда в кругу друзей. Несмотря на то, что автор сомневалась в правдоподобности этих сведений, она включила их в свою рукопись. Возможно, что она предпочла быть осторожной. Волнующие переживания подобного порядка и сенсационные секреты никогда секретами не остаются. В рассказе Терапиано поражает то, что Михаил Соловьев и Эллис так простодушно и суеверно отнеслись к этому. Как видно, ни один из них не подумал, что эта "переписка с чертом" могла быть гениальной литературной мистификацией Соловьева. Вместо этого они сначала молчали от страха, а потом, перед своей смертью вдруг заговорили. К тому же существует, кажется, приемлемое объяснение всему этому: так же как Соловьев в "Трех разговорах", по примеру Платона, дал "Антихристу" форму мнимого чтения "старинной рукописи", не придал ли Соловьев "Переписке с чертом" форму литературно-философского сочинения в духе Достоевского? Эта "Переписка" является, может быть, выражением его внутренней борьбы с самим собой, со своим двойником? Если допустить такую возможность, то, может быть, Михаил Соловьев в своем возмущении лишил мир одного из самых важных сочинений Соловьева, сочинения, не менее важного, чем "Антихрист". Теперь вопрос: ввиду того, что труды Соловьева не сразу шли в печать, возможно, что он приготовил несколько копий этой "Переписки" для своих друзей, а если так, то где-то, в каком-нибудь архиве может быть сохранилась эта копия, которая не попала в руки Михаила Соловьева./

Страж Соловьева, однако, несколько другого характера, чем страж остальных. Соловьев всю жизнь думал не о себе, а о полном воплощении мировой души на земле, в политике, в социальной и экономической жизни, т.е. среди всего человечества.

Ему было важно воплощение мировой души в человечестве, как оно существует теперь, не считаясь с тем, что в людях много пороков и недостатков, и что они должны подняться к более высокому моральному уровню. В ранней стадии своего развития Соловьев придерживался иллюзии, что "воплощение мировой души. Божьей Софии в человечестве" возможно без того, чтобы человечество поставило себе требование о возвышении морального своего облика. Под конец жизни Соловьев освободился от этой иллюзии, и в облике антихриста описал эту иллюзию и самого себя, в то время, когда он был поглощен ею. Талантливая и теоретически весьма идеалистическая личность антихриста - это представление того, чем Соловьев мог бы стать, если бы он не преодолел недостатков своего характера и свою иллюзию о том, что можно осчастливить человечество, оставляя его в существующем, порочном состоянии.

Соловьев превозмог соблазн, своего двойника-антихриста, великою любовью к Христу. /В "Повеете об антихристе" он это выразил так: "Всего дороже для нас в христианстве сам Христос"./

В противоположность Соловьеву, Ницше не смог побороть того, что представлялось ему антихристом или переживанием двойника. Соловьев написал своего двойника-антихриста, чтобы от него избавиться и создать лучший идеал. Ницше же пытался соглашаться со своим антихристом, и этим идентифицировался со своими собственными недостатками, что привело его к абсурдному положению добро считать злом, а зло - добром, так что в конце концов он оказался инспирирован тем демоном тьмы, которого древние персы называли Ариманом. В своем "Антихристе" Ницше заявил: "Христианство - это проклятие человечества".

Великий немецкий философ Фридрих Ницше, современник Соловьева, был на 9 лет старше последнего, а умер на 13 дней позже, в возрасте 56 лет. В конце жизни Ницше сошел с ума. Соловьев относился к Ницше очень отрицательно, хотя не мог не чувствовать в нем большого таланта и громадной художественной силы. В то время Ницше был в моде. Со всех сторон от Соловьева требовали, чтобы он высказал свое мнение о Ницше. И он чувствовал, что должен это сделать, но, очевидно, боялся не справиться с этой задачей. Наконец в 1897-98-х годах в "Воскресных письмах", которые печатались в журнале "Русь", он заговорил о Ницше(70).

/"Одно из самых характерных явлений современной умственной жизни, и один из самых опасных ее соблазнов есть модная мысль о сверхчеловеке" - так начинается письмо от 30 марта 1897-го года./ Заметив, что вся проповедь Ницше сводится к одним словесным упражнениям, прекрасным по литературной форме, но лишенным всякого существенного содержания, Соловьев продолжает: "Окончательного торжества филологии над более глубокими, но бессильными стремлениями его духа Ницше не перенес и сошел с ума. Этим он доказал искренность и благородство своей натуры и, наверное, спас свою душу". Кончает Соловьев письмо так: "Сочиненный несчастным Ницше и им самим нравственно изблеванный сверхчеловек, при всей своей бессодержательности и искусственности, представляет, может быть, прообраз того, кто, кроме блестящих слов, явит и дела, и знамения, хотя и ложные? Быть может, словесные упражнения базельского философа были только бессильными выражениями действительного предчувствия? Тогда постигшая его катастрофа имела бы еще более трагическую и еще более поучительную подкладку. - Поживем - увидим!"(70).

Перед смертью Соловьев обещал А.Белому разговор на тему о Ницше, но умер, не исполнив своего обещания.

Так как Ницше и Соловьев перешли через порог духовного мира почти одновременно, разговор этот, возможно, состоялся, но только не между В.Соловьевым и А.Белым, а между Соловьевым и Ницше.

Интересно, как судьбы этих двух философов перекрестились в душе Андрея Белого, одного из учеников Р.Штейнера. Он как будто и его нес в своей душе, и встреча была, видимо, трехсторонней. И еще Белый призвал на эту встречу четвертого - а сам был пятым. Четыре крупные духа встретились в нем, как бы на скрытом соборе, описанном Белым Е тяжелый период его жизни в Москве. Вот что Белый писал, обращаясь к великому антропософскому поэту Христиану Моргенштерну:(71)

Автору "Мы путь нашли"

Мы в Штейнере перекрестились оба...

Ты - весь живой, звездою бытия

Мерцаешь мне из... кубового гроба.

Сверкая в ослепительном убранстве: -

За ней в обетованный край, - туда -

Пустынями сорокалетних странствий!

Над лопнувшей трубою телескопа...

Тысячекрылый, огнекрылый мир!

Под ним - испепеленная Европа!

Блистаем над туманами пустыни...

Антропософия, Владимир Соловьев

И Фридрих Ницше - связаны: отныне!..

Отныне будем в космосе безмерном:

Ты первозванным светом бытия,

Я - белым "Христианом Моргенштерном".

Такие же мыслители как Ницше, Достоевский, Розанов на чистое мышление совсем не рассчитывали и доходили до страшных результатов. Ницше дал Ариману овладеть собою, Достоевский поддался бесу национализма, наполовину сознавая это. (А национализм - страшный и очень могущественный демон, которому поддались также и фарисеи, предавшие своего Моисея и с тех пор страдающие от национализма других народов.)

Удивительно, что Соловьев, никому не прощавший общественно проявлявшегося национализма (друзьям, многие из которых были крайне правыми, что в России в то время всегда связывалось с национализмом и даже антисемитизмом, он это прощал в личном плане), никогда, говоря об этом в печати, не упоминал Достоевского.

Розанов, оригинальный и талантливый мыслитель, но совсем не считавшийся ни с логикой, ни с элементарными нормами нравственности-, попал уже в совсем дикую историю. Он писал в либеральной газете Глеба Струве и одновременно, под чужим именем, в черносотенной газете, утверждая, что у евреев действительно существует закон ритуального убийства, и что Бейлис убил христианского, мальчика. (Речь шла о процессе Бейлиса, взбудоражившем всю Россию в 1913 году, и разделившем русскую интеллигенцию на два лагеря, так же как в свое время Франция была разделена на два лагеря во время процесса Дрейфуса.) Когда Струве заявил, что не может оставить Розанова в своей газете, но даст ему возможность оправдаться перед общественностью, Розанов ответил, что прямо летают только вороны, а всякие разумные существа - кругами. (Слышала это от А.Штейнберга, который ходил к нему объясняться по этому поводу.) До такой нелепости доходили люди, отрицающие логику.

Соловьев был философом и твердо держался логики, но одновременно не считал, что придумывает мысли, а с благодарностью принимал мысли, посылаемые ему из духовного мира.

Соловьев был очень дружен с Достоевским, и Достоевский очень любил его. Однако, утверждение многих литературных источников, что Достоевский писал своего Алешу Карамазова с В.Соловьева, по-видимому является выдумкой иезуита д'Эрбиньи; так же как и предположение о том, что Соловьев является прообразом Ивана Карамазова ни на чем не обосновано. Племянник Соловьева это определенно отрицает: "Теорию о церкви, развиваемую Иваном Карамазовым, почти дословно можно найти в сочинениях Соловьева. Но слухи о том, что Алеша Карамазов списан с В.Соловьева, которые утверждаются между прочим, во французской книге d'Herbigny - Newman Russe - лишены всякого основания"(72). Достоевский и Соловьев вместе были в Оптиной пустыни у старца Амвросия, который жил там в то время, и вероятно Достоевский воспользовался идеями, возникшими в разговорах с Соловьевым, при создании образа Ивана Карамазова. Но было бы преувеличением сказать, что образ Ивана есть портрет В.Соловьева.

Я думаю, что Соловьев не писал нигде о национализме Достоевского по двум причинам: во-первых, Достоевский в то время был не очень популярен как среди левых, так и среди правых, а Соловьев никогда не нападал на людей непопулярных. В то время Достоевский был совершенно не понят, и Соловьев был первым человеком, считавшим его величайшим русским писателем (об этом он пишет своей кузине Кате Романовой(73)); а во-вторых, национализм Достоевского был совершенно особого порядка: его национализм был его демоном, его двойником. Достоевский страстно отрицал свой национализм и антисемитизм, хотя последнее было довольно очевидно. Кстати, А.З. Штейнберг пишет, что антисемитизм Достоевского объясняется его ревностью к "Богом избранному народу", так как Достоевский считал русский народ - народом-богоносцем.

Об этом писал Достоевский в "Дневнике писателя", и почти те же слова говорит бес Ставрогина - Шатов. Но в "Бесах" Ставрогин отражает Шатова, говоря: "Вы низводите Бога до атрибута народности", хотя сам же и внушает Шатову эти мысли.

У Достоевского его бесы, его двойники - множественны. Соблазняют его и Верховенский (соблазняет его честолюбие), и Кириллов (соблазн гордости). На пути к кресту (объявление женитьбы Ставрогина на Марии Тимофеевне), он отражает все соблазны, погружаясь все глубже и глубже в свое подсознание, но убегает от хромоножки, потому что она чувствует его нечистые мысли и разоблачает его. И он, хотя и чувствует, что Мария Тимофеевна заколдованная царевна, т.е. то существо, перед которым Соловьев преклонялся всю жизнь, не находит ее под ее грубой корой. Если бы он совершил то, что намеревался совершить, она оказалась бы царевной, а он князем, как Достоевский вначале и надеялся, назвав его князем в черновых манускриптах.

Еще, может быть, более страшный демон для человека - демон сексуального разврата. Если есть люди, почти свободные от национализма, то людей, свободных от ариманической сексуальности, вероятно, нет. И, очевидно, Ставрогин, довольно легко освобождающийся от национализма ("Вы низводите Бога до атрибута народности"), связан демоном разврата. Он соблазняет Дашу. Не соблазняет свое высшее "я" - Марию Тимофеевну, но убегает от нее, очевидно, от ее эротической непривлекательности, и развращает Лизу. Та глава из "Бесов", которая не была напечатана, и в которой Ставрогин почти признается в садистическом развращении ребенка, навлекла на Достоевского самое страшное подозрение; во всяком случае, она указывает, насколько Достоевский сам был подвержен этому демону.

/Как видно Соловьев понимал, что у Достоевского духовная моральность и состоит в бегстве от этого переживания, а победив это "приключение сознания", он победил в себе стража. Хороший метод для этого художественное описание такого переживания, которое его как бы объективирует. Поэтому оказывается, что Достоевский не защищал национализм и антисемитизм, а их только описывал и осуждал, как и многих других демонов, встречающихся в его произведениях. Поэтому он мог с чистой совестью отвергать обвинение в национализме и антисемитизме, так же как он отвергал подозрение в уголовном поведении. Его гений заключался в том, что он мог себе ясно представить разных демонов, так правильно и чрезвычайно интересно описанных. Таким образом он освобождался от них.

Точно также и Соловьев обошелся позже со своим двойником-антихристом. Из-за этого он мог вполне понять, что его друг Достоевский демонов не защищал, а только описывал, и поэтому не было никакой причины ему с ними бороться./