Генералы в юбках

(в порядке появления)

Леон де Сен-Пе — член Французской академии.

Бабушка.

Флипот — служанка.

Фиселль — слуга.

Ада — жена академика.

Тото — их сын.

Новая горничная,

Лебеллюк — адвокат.

Президентша Комитета Освобожденных Женщин XVI квартала — она же председательница суда.

1-я заседательница.

2-я заседательница.

Мари-Кристин. А почему папа все время стоит привязанный?

Бабушка. Потому что он сделал ребеночка нашей горничной.

Mapи-Кристин. И его уже никогда-никогда не отвяжут?

Бабушка. Отчего же. Сейчас отвяжут. Он ведь должен написать свою колонку в «Фигаро».

Уходят. Входят одетые в рванье Флипот и Фиселль, со шваброй и допотопным пылесосом. О том, что это слуги, можно догадаться по отдаленному подобию женского передника и по мужскому полосатому жилету.

Флипот (поколачивая мужа). Хорош гусь! Посадил на мою шею пятерых оглоедов, а сам из кабака не вылезает. То ликеры, то, понимаешь, анисовка!

Фиселль (уворачиваясь от ударов). Поклеп! Подумаешь, пропустили по стаканчику винца с шофером президентши. Он же два часа, бедняга, дожидался ее на тротуаре в такой мороз! Чуть дуба не дал! Не мог же я допустить, чтобы этот несчастный негритос околел прямо на дороге.

Флипот. Пьянчуга! Расист! Погоди, я за тебя возьмусь, я сейчас сломаю швабру о твою спину! Патриархам! А ну берись за пылесос. И чтобы через пять минут все это дерево было убрано. И не смей болтать с хозяином! Мадам строго-настрого запретила.

Леон (зевая). Сейчас что, утро?

Фиселль. Мне запрещено с вами разговаривать.

Леон. Я не прошу тебя со мной разговаривать. Я хочу только от тебя услышать, утро сейчас или нет.

Фиселль (пылесося). Утро. Но я вам этого не говорил. Вы сами догадались.

Леон (после паузы, жалобно). Слушай, неужели они не принесут мне кофе? фиселль. Ну почему? Будете хорошо себя вести, и вам отвяжут правую руку, чтобы вы тог ли написать в «Фигаро». Слушайте, мне же нельзя разговаривать с вами, так что запомните, я вам ни слова не сказал.

Леон. Если кофе принесет твоя жена, то попроси ее отвязать мне заодно и левую руку, а то она совсем затекла.

Фиселль. Ишь чего захотели! На что меня толкаете! Да она не то что швабру — пылесос об мою спину сломает. Ничего не попишешь, все мы скоты, расисты и патриархамы, а значит, рано или поздно должны нести заслуженное наказание. Небось когда вы этой горничной заделывали ребеночка, вы не так смирно стояли?

Леон. Ах, какая она была ласковая... Давно уже никто не говорил со мной с такой нежностью. Она вдруг напомнила мне мою дорогую мамочку. Как же мне не хватало моей дорогой мамочки эти пятьдесят лет!

Фиселль. Это еще не повод, чтобы из первой попавшейся девицы делать мамашу.

Леон (возмущенно). Молчал бы лучше, неуч! Что ты знаешь о психоанализе? Ты и слова-то такого не слышал. Где тебе понять, что значит — влечение!

Фиселль. В чем, в чем, а в лечении я толк знаю. Еще бы, с кем я только не баловался!.. Вот времена-то были!.. Ой, что это я болтаю, нынче за такие слова по головке не погладят.

Леон (витая в сладких грезах). А какие у нее были бедра... какая шелковистая кожа! Не то что у нашей хозяйки, у которой кожа так же груба, как и ее душа.

Фиселль. Надо думать! Вы с ней уже, никак, двадцать лет прожили.

Леон. А ведь еще совсем недавно у нее с бедрами был полный порядок. И, пожалуй, с душой тоже.

Фиселль. Что вы хотите, все изнашивается. (Замечает, что пылесос перестал работать.) Вот и он износился. Придется теперь шваброй. Учтите, если вы скажете им, что я с вами разговаривал, я скажу, что вы наврали. И поверят не вам, а мне, потому что я выходец из трудового народа. Народ, он всегда прав. Во всяком случае, сейчас.

Леон. Пока я тут стою привязанный, я совсем отстал от жизни. Леворюция уже завершилась?

Фиселль. Кончилась. Вернее сказать, то начнется, то кончится. Сейчас, к примеру, начала... кончаться.

Леон. А «Фигаро» еще существует?

Фиселль. Ясное дело. Вы же каждое утро чего-то в нее пишете. Она как наш народ: ко всему привычная.

Леон. Слушай, ну а сам ты что, собственно, выиграешь от леворюции?

Фиселль. Не знаю. Может, перестанут наконец талдычить о ней на каждом перекрестке. А это уже что-то. Фу ты, опять сболтнул лишнего! Учтите, если вы меня выдадите, я скажу, что вы делали патрнархамские намеки по адресу Комитета Освобождения Женщин XVI квартала.

Леон. И ты, мой старый друг, способен на это?

Фиселль. Чтобы спасти свое хозяйство, и не на такое пойдешь. Вон третьего дня охолостили колбасника с улицы Успения. А делов-то! Пошутил с покупательницей, рассказал ей анекдот с бородой. Про сосиску. А та возьми да и пожалуйся в Комитет. Чик-чик, и ваших нет!

Леон. Господи, да на что тебе оно теперь, твое хозяйство?

Фиселль. Не скажите. Если я сумею сохранить форму до того, как совершится контр-леворюция, оно мне еще очень даже пригодится. (В ужасе замолкает.) Если вы скажете, что я вам это говорил, учтите, я все свалю на вас! И мне поверят. Народ никогда не врет. Сейчас, во всяком случае. (Уходит.)

Леон. Нет чтобы оставить мне мою шпагу! Я бы попробовал защищаться. Хотя разве от собственной семьи отобьешься?

Входит Ада, ей за сорок, тоже в обносках, но при этом платье у нее расшито фальшивым жемчугом, а помятая шляпка украшена султаном и перьями.

Ада (натягивая дырявые перчатки). Что-то я не слышу сегодня покаянных речей.

Леон. Знаешь, как тяжело всю ночь вот так...

Ада. Свои пятнадцать дней у позорного столба ты все равно отстоишь. Или ты забыл, за что тебя сюда поставили?

Леон (смиренно). Не забыл.

Ада. Сейчас я бегу к парикмахеру. А когда вернусь, проведем час самокритики. Все, меня нет. Этот Сандро такой обидчивый...

Леон (вздыхая). Везет же некоторым!

Ада (останавливается, задетая в лучших чувствах). Что-что?

Леон. А что? Ему, значит, можно обижаться, а мне...

Ада. Сандро — талант! Он делает из женщины красавицу. И потом, он «голубой»! Надеюсь, ты понимаешь, что сравнение не в твою пользу?

Леон (обреченно). Пусть тогда хоть руки развяжут.

Ада. Размечтался, мой птенчик! Или ты уже забыл, что ты сделал, когда у тебя обе руки были свободны?

Леон (сраженный этой железной логикой). Нет. Не забыл.

Ада. Сейчас придет наш новый товарищ. Она заменит прежнюю горничную. Она принесет твой блокнот и ручку. А то, может, продиктуешь? Она и стенографию знает.

Леон. Еще чего! Вдохновение должно изливаться свободно.

Ада. Как знаешь, Я нарочно выбрала прехорошенькую девчушку, чтобы ты, свинья, сильней страдал. А ну, повтори за мной: «Я — свинья!»

Леон (послушно). Я — свинья.

Ада. Так-то оно лучше. И не вздумай делать ей какие-нибудь пассы. Она член партии «Движение освобожденных женщин», так что заруби себе на носу: все, что ты ей скажешь, будет мне передано слово в слово. Подожди, я еще прочищу твои мозги. А ну скажи: «Спасибо, Ада».

Леон (кисло). Спасибо, Ада. Ада. Вот так. Не могу сказать, чтобы это прозвучало от чистого сердца, но какой спрос с мужчины, у которого нет сердца. (Уходит.)

Леон (со вздохом). Что ж, займемся самокритикой. Покормим свои грешки... Идите сюда, мои маленькие! Цып, цып, цып... Итак, начнем. Мне двенадцать лет... Неужели я начал так рано? Я же был самой невинностью. Погружаюсь, погружаюсь в сладкие грезы... Святой Фрейд, помолись за мою грешную душу! (Застывает в отрешенной, позе.)

Тото. Слушай, пап, ты мне не одолжишь на вечер свои лакированные туфли?

Леон. А как же я?

Тото. Ну не будь таким эгоистом! Ты ж все равно привязан. Постоишь в носках. Тебя на сколько приговорили?

Леон. На пятнадцать дней.

Тото. Это что, за шуры-муры с горничной?

Леон. Да.

Тото. Небось теперь кошки на душе скребут? С такой-то крокодилой...

Давай, гони туфли. Будь так любезен, как говорили в твоей молодости.

Леон (надувшись). Не дам. Мои туфли. У меня и так ничего своего не осталось. Дождись моей смерти.

Тото. Не люблю ждать. А если я возьму их у тебя силой?

Леон. Ты хочешь расправиться с беспомощным человеком?

Тото. Да.

Леон. И тебе не совестно?

Тото. Нет.

Леон (с горечью). Прекрасно! Прекрасно!

Тото (не понимая). Что прекрасно?

Леон. Ты уже взрослый, и я могу сказать тебе всю правду о твоем рождении.

Тото. Правду?

Леон. Я тогда вычитал в одном научном журнале, что природа посылает наследника слабейшему из супругов. Сыновья рождаются у мужчин, которых притесняют жены.

Тото. Значит, ты спал и видел, когда я наконец приду к тебе на помощь? Несколько опрометчиво с твоей стороны.

Леон (думая о своем). У меня тогда был бурный роман с очаровательной комедианточкой. Пожалуй, не стоит произносить вслух ее имя, но ты ее знаешь, она заведует французской кафедрой.

Тото (ледяным тоном). Избавь меня, пожалуйста, от этих мерзких подробностей. Я все-таки твой сын.

Леон (вздыхая). Увы!.. Я был по уши в не влюблен, в мою малышку. Видел бы ты сейчас, вот бы посмеялся! Она проводила в мое мансарде целый вечер, и все это время.

Тото. Короче, старина. Кому нужны эти выкладки? К тому же они наверняка завышены.

Леон (мечтательно). Ах, какое это было время! Возвращаюсь я, значит, от нее домой около полуночи. Я был выжат как лимон, мне и в голову не могло прийти, что я еще на что-то способен...

Тото (хватает его за галстук). Я не мог быть зачат вот так, негодяй!

Леон (смеясь ему в лицо). Ты уж меня прости мой мальчик, но тут сработал принцип, открытый учеными: в ту минуту я был слабейшим!

Тото (трясет его в ярости). Подлец! Тряпка! А ну, гони туфли, живо! И можешь не поджимать пальцы, я все равно сдеру их с тебя. Как был тряпкой, так тряпкой и остался! А теперь выкладывай монеты!

Леон (пытаясь сохранить достоинство). У меня связаны руки.

Тото. Ничего, я знаю, где ты их держишь. Вот здесь... Мерси. Я взял двадцать бумажек. Одну я оставил тебе на разживу, чтобы ты мог поступить как подобает кавалеру, когда маман тебя отвяжет. (Надевает туфли.)

Леон (чуть не плача). Неужели ты меня совсем не любишь, мой мальчик?

Тото (холодно). Не понимаю, кто мог тебе сказать такую глупость. (Уходит.)

Леон. Это я во всем виноват. Я им совершенно не занимался. Детей надо воспитывать на положительном примере. (Начинает как бы звать котят.) Кис, кис, кис! Идите сюда, мои маленькие! Идите ко мне, мои ненаглядные грешки! Сейчас я вас буду кормить. Не все сразу, маленькие обжоры. (На мгновение задумывается и вдруг простодушно восклицает.) Но если разобраться, в глубине души я всегда был моралистом! Достаточно прочитать все, что я написал. Все мои заметки в «Фигаро»... Со всех уголков страны, из Бретани и Кантали, ко мне приходили десятки писем, и везде меня просили об одном: «Продолжайте борьбу! Кто-то должен же сражаться со всей этой порнографией!» А одна преподавательница из Дижона написала: «Ваша ручка — это копье! Вы наш Георгий Победоносец, который поразит дракона!» Да, я всегда стоял за семью, за чувство долга... Я доказывал это каждой своей строкой, по десять франков за строчку. Моя последовательная позиция стоила мне Нобелевской премии. (Срываясь на крик.) Все равно я бы от нее отказался, как Сартр... только по причинам прямо противоположным! (Пауза.) Не много найдется в мире писателей, которые бы так высоко держали голову! Я был героем Сопротивления. Во время оккупации я печатался под чужим именем... Так чего же они от меня хотят? (Кричит.) Ну, я жду ответа! Ваше молчание лишь подтверждает мою правоту. (С презрительной улыбкой.) Говорите, я спал с горничной? Да, спал! Это был мой гражданский долг… Стань я любовником какой-нибудь знаменитой актрисы, вы бы не сказали ни звука. В Париже это считается хорошим тоном. Но пойти на близость с народом, и не только на словах... какой ужас! Не правда ли? Фи! (С горьким откровением.) Да, я писал в «Фигаро», но в глубине души я всегда был левым. И этой левизны они мне не могут простить!..

Входит новая горничная, этакая разбитная крестьянка.

Горничная. Я ваша новая прислуга. Я должна отвязать вам правую руку, чтобы вы написали заметку в «Фигаро».

Леон (все еще во власти негодования). Да-да... Они еще увидят, из какого я теста! Я им все выскажу!

Горничная (развязав веревку и показывая ему ручку). Вот ваша ручка. Снять колпачок? Леон (только сейчас рассмотрел ее по-настоящему). Какая милашка! Подожди, не все сразу. (Встряхивает затекшую руку.) Даже не знаю, смогу ли я сразу писать. Вы не могли бы отвязать мне заодно и левую руку, чтобы я растер правую?

Горничная (непреклонно). Ни в коем случае. Мадам велела развязать только одну руку.

Леон. Но вы же видите, я не могу удержать ручку. Может, вы сами разотрете мне пальцы?

Горничная (растирая). Так?

Леон. Спасибо, дитя мое. У вас доброе сердце. В наши дни это такая редкость. Эмансипация открыла перед женщиной одну дверь — секса и наглухо закрыла другую — человеческой доброты. Ой!.. Возьмите вы ее лучше в ладони. Так мне будет приятнее.

Горничная. Мне тоже. А то у меня после стирки руки совсем заледенели. А что вы такого натворили, что вас поставили к позорному столбу?

Леон (пожимая плечами). Да ничего. Сами знаете, много ли требуется сегодня, чтобы тебя затравили! Достаточно отклониться от генеральной линии... А у вас и вправду руки как ледышки. Вы не могли бы засунуть мою ладонь к себе под мышку? Это ведь самое теплое место.

Горничная (выполняя его просьбу). Пожалуйста. Если это вам поможет. Так лучше?

Леон. О да, гораздо.

Горничная. Ну как, проходит?

Леон (прочувствованно). Приливает... То приливает, то отливает. (С нежностью.) Прямо мурашки по коже.

Горничная (невозмутимо). Ага. Только не надо гладить мою грудь.

Леон (удивленно). Разве я пошевелил пальцами?

Горничная. Еще как пошевелили.

Леон. Так и есть — мурашки! Это получается совершенно бессознательно. Вы уж меня простите, мадемуазель, но какой спрос с бедной, больной руки?

Горничная (в глубине души польщенно). Ой, ну что вы! Подумаешь, какое дело. (С восхищением.) Как вы красиво говорите!

Леон (скромничая). Это моя профессия.

Горничная. Наверно, надо быть здорово образованным, чтобы писать в журнал?

Леон. Не то слово.

Горничная. Я тоже хотела выучиться. Без культуры нынче пропадешь! Решила пойти воспитательницей в детсад, да вот провалилась на вступительных экзаменах. Завалила тригонометрию.

Леон (несколько удивившись). Это что же, теперь надо сдавать тригонометрию, чтобы поступить воспитательницей в детский сад?

Горничная. И философию тоже. Мне достался Кант. Связь между категорическим императивом и свободой выбора. А я в этом ни бум-бум. Мне бы в саду с детишками возиться. Я ведь четырех малышей моей сестры воспитала, пока она там на своем заводе пропадала. Так что у меня бы получилась. Если бы я, конечно, разобралась с этим Кантом. Придется теперь на будущий год опять сдавать. Если мадам позволит, буду готовиться вечерами.

Леон. Могу ли я предложить вам свои услуги? Для меня, знаете, Кант — все равно что друг-приятель. Мне иногда сдается, что не он, а я открыл этот категорический императив.

Горничная (восхищенно). И вы мне поможете?

Леон (сияя). С удовольствием, дитя мое.

Горничная. Какой вы душка! Леон (согласно кивая). Да. Почему-то никто не верит, что у меня добрейшее сердце. А ведь достаточно было бы отвязать мне еще и левую руку... Разве можно излить всю свою любовь с помощью одной руки? Только не передавайте ей моих последних слов. Пусть это останется между нами.

Горничная (сразу посерьезнев). Простите, но это невозможно. В Комитете Освобожденных Женщин XVI квартала мне велели слушаться только мадам. Такое теперь время. В обществе произошли перемены. Будет лучше, если вы начнете наконец писать свою статью.

Леон. Пожалуй. Мне тоже кажется, что так будет лучше.

Горничная (без тени возмущения). Вы опять гладите мою грудь.

Леон. Что делать, приходится разрабатывать пальцы. Вам это неприятно?

Горничная (высвобождаясь). Да нет, почему. Просто мадам предостерегала меня. Она сказала, что вы старый развратник.

Леон (страдальчески). Фу, как грубо! Неужели я похож на старого развратника?

Горничная (кокетливо). Ну, на старого немножко похожи. А насчет развратника мне пока трудно сказать. Меня, например, первый раз подбили на это дело, когда мне было четырнадцать. Это был мой дядя.

Леон (с неподдельным негодованием). У, старый развратник!

Горничная (смеясь). То-то же. Когда речь идет о других... Его звали Боб. Он был душка. И потом, это ведь родной дядя. Свой человек.

Леон (вне себя). Свой человек? Мерзавец, вот он кто! Дайте мне мою ручку. У меня родилась идея статьи! Как раз то, что им нужно.

Горничная (показывая на блокнот). Мне его так держать?

Леон. Нет. Иначе у вас тоже затечет рука. Вы должны положить блокнот на спину, как это делал горбун с улицы Квинкампуа. Повернитесь-ка. Теперь наклонитесь. Еще. Ближе ко мне. Вот так. Прекрасно. Вы мне будете служить как бы пюпитром.

Горничная (с готовностью включаясь в игру). Интересно как! А кем он был, этот горбун с улицы Квинкампуа?

Леон (сильно встряхивал ручку). Горбуном. С улицы Квинкампуа. О чем, собственно, и говорит его имя. На этой улице находилась знаменитая биржа. Стоя прямо на мостовой, люди проворачивали всякие махинации. Но чтобы удобнее было выписывать разные там бумаги на куплю-продажу, нужна какая-то подставка. Вот горбун и придумал подставить им свой горб. Похоже, это принесло ему удачу. Он нажил на этом деле целое состояние.

Горничная (восхищенно). Надо же, сколько вы всего знаете! Вы бы тоже могли нажить состояние, если бы приняли участие в телеконкурсе. Вы такой ученый!

Леон (вдохновенно пишет). Мог бы. Но что мне этот презренный металл! Не благороднее ли отдать свои знания для просвещения трудящихся масс? Бесплатно. Или по крайней мере за счет «Фигаро». Они ведь, знаете, платят жалкие гроши.

Горничная. По-вашему, трудящиеся массы читают «Фигаро»?

Леон (продолжая писать). Шестьсот тысяч подписчиков. Все И. Т. Р. А вы думаете, они не работяги? Да у них самый высокий процент инфаркта миокарда. И потом, что считать массами? Разве шестьсот тысяч — не масса? Нет, как хотите, а я их называю трудящимися массами. (Лихорадочно пишет.)

Горничная (после паузы, умиленно). Во даете! Я аж спиной чувствую, как вы строчите! Даже немножко щекотно. Мне, конечно, далеко до горбуна с улицы Квинкампуа. Да?

Леон (продолжая писать, невинно). Хорошо бы чуть поближе. О! То, что надо. Вы ангел. Если бы вы еще отвязали мне левую руку, было бы совсем замечательно. И вы бы не так уставали. Я бы вас поддержал...

Горничная (хихикнув). За титьки? Ишь, губа не дура! Нет уж, пока у вас только одна рука, да и та занята, я могу быть спокойна. Пишите давайте. В наше время труд — священная обязанность каждого! Все члены нового общества должны трудиться.

Леон (двусмысленно). А что я делаю! (Перефразируя.) Пусть левая рука не ведает, что творит правая.

Ада (кричит). Это еще что такое? Ты что делаешь?

Леон (после секундного замешательства: с обезоруживающей прямотой). Пишу статью.

Ада. На спине у горничной? Немедленно разогнитесь, дуреха! А ну отвечайте, что он тут вам наговорил?

Горничная. Я и собиралась, мадам, все вам рассказать. Месье говорил про горбуна с улицы Квинкампуа. Он жил когда-то на этой улице, и те, кто играли на бирже, использовали его горб для...

Ада (перебивая ее). Знаю! Нельзя быть такой доверчивой, моя девочка. Неужели вы не понимаете, чего стоят все эти исторические анекдоты? Под предлогом, что ему будто бы надо положить блокнот на вашу спину, он пристроился сзади...

Леон (сама невинность). Ну что за страсти ты сочиняешь?

Горничная (рассудительно). Он же ничего не мог, мадам. У него была только одна рука, да и та занята.

Ада (снисходительно улыбаясь). Ах, бедное дитя! Сразу видно, что вы не знаете мужчин.

Горничная (оскорбленно). Почему же? У меня с ними были...

Ада (обрушиваясь на нее). Что? Долгие беседы? Откуда вам было знать, что у него на уме?

Горничная. И то верно. Я ведь спиной к нему стояла.

Ада (обескураженная ее простодушием). Ладно. Я вижу, вы действительно без умысла. Оставьте нас.

Горничная. Слушаюсь, мадам. (Уходя, недовольно бурчит себе под нос.) Подумаешь, блокнот положил...

Ада. Итак, мой милый! (Она поднимает с пола конец веревки и угрожающе помахивает им.) Ты закончил статью?

Леон (холодно). Еще нет. Если хочешь, пожалуйста, отсылай в таком виде. Только учти, редакция завернет материал, и прощай денежки!

Ада. Это что, бунт? Ты меня шантажируешь?

Леон (так же холодно). Я констатирую факт.

Ада (взрываясь). Ты, кажется, все еще витаешь в облаках, памятуя о том времени, когда вы, мужчины, были на коне! Ты не догадываешься, что будет, если я сообщу о твоих подвигах в наш левком?! Ты ведь, мой милый, пятнадцатью днями не отделаешься!

Леон (сникая). А что я такого сказал? Я только сказал, что еще не закончил статью.

Ада (привязывая его). Потом допишешь. А пока длится час самокритики, будешь стоять привязанный.

Леон. А кто, собственно, решил, что самокритикой нельзя заниматься с развязанными руками?

Ада. Закон.

Леон. Ну и задница этот ваш новый закон!

Ада (мстительно). Я понимаю, ты бы предпочел задницу новой горничной.

Что, милый, крыть нечем? Ты повторил свою покаянную речь?

Леон (бормочет). Да. Частично. Когда столько прожито, трудно все припомнить.

Ада. Ничего, свинства не забываются. Достаточно вернуться на тридцать лет назад, к твоим школьным приятелям или товарищам по полку, чтобы в голове у тебя прояснилось. Чего вы только не говорили после ваших дружеских застолий, когда я оставляла вас одних в кабинете за бутылочкой коньяка или ликера!