Глеб Булах ссылка. В армии в иране записки инженера, часть третья

ДОРОГА В ССЫЛКУ

Поезд шёл, ускоряя ход, и пассажиры начали раскладывать вещи, устраиваться поудобнее, говорить уже не об оставленном ими Ленинграде, а о тех городах, куда они ехали. Преферансисты подбирали партнёров для пульки, гурманы разговаривали о вагоне-ре­сторане, интересовались, когда проводник начнёт разносить чай. Дорожная жизнь налаживалась, а я не отходил от замёрзшего ок­на, сквозь которое были видны лишь неясные мелькающие тени, и заново переживал то, что предшествовало этому моему пути в ссылку в Казахстан...

...Поезд остановился на станции Званка. Сразу же за ней должен был быть мост через Волхов, с которого можно было бы увидеть Волховскую гидроэлектростанцию, если бы не замёрзшие окна. Было время-время начала моей инженерной работы, когда слово "Волховстрой" было на устах у всех моих сослуживцев и друзей. Я работал тогда на строительстве Свирьстроя, а многие мои бывшие сокурсники и знакомые работали на Волховстрое. Мы, свирьстроевцы, считали свою Свирскую станцию и более интересной, и более нужной государству, чем Волховскую. До че­го же нам было обидно, что в первую очередь, ещё в начале двадцатых годов, начали строить и построили нашу соперницу, а Свирскую станцию отложили строительством на долгие десять лет!

На Волховстрое работал и мой товарищ Д.А.Станкевич, с которым мы в один год поступили в Петроградский путейский институт и в одно время закончили его. Впереди опять знакомые места. Череповец, из которого поздней осенью 1934 года я ехал пароходом в командировку на трассу Волгобалтстроя. Навигация вот-вот должна была остановиться, и пароход шёл почти без пассажиров. Было холодно и сыро, но я не отсиживал­ся в тёплой каюте и бóльшую часть времени проводил на пустой палубе, глядя на берега, заросшие дремучим лесом, на изредка встречающиеся глухие деревушки, в которых среди приземистых изб обязательно высилась старинная каменная церковь, совсем как на картинах Нестерова. Каждые три-четыре часа пароход входил в древний деревянный шлюз, конструкцию которого я с интересом рассматривал, восхищаясь мастерством строителей.

Вышел я на пристани Топорня, вблизи которой был тот учас­ток Волгобалтстроя, на который я был командирован. Передав начальнику участка Н.Я.Лухнёву проектные материалы и осмотрев ведущиеся подготовительные работы, я высказал пожелание немного побродить по лесу, поискать поздних ягод и грибов. Но меня предупредили, что такие походы в здешних местах из-за медведей не­безопасны. Два дня я провёл в этом глу­хом уголке и вернулся в Ленинград с большим запасом новых впе­чатлений.

Череповец остался позади. Скоро мы должны были подъехать к Вологде, к той самой Вологде, из которой в августе 1927 г. пароходом вниз по Сухоне мы ехали в Великий Устюг, где моя невеста Лю­ся должна была построить два небольших дебаркадера. Это было наше свадебное путешествие - в Устюге мы зарегистрировались в местном загсе, а на следующий день обвенчались в старинной церкви на другом берегу реки. Вскоре я вернулся в Ленинград строить железобетонный плавучий док, а Люся до зимы остава­лась в Устюге.

...Только под утро, усталый и измученный воспоминаниями, я улёгся спать. А на следующий день снова у окна в коридоре свое­го мягкого вагона я вспоминал и переживал то, что было прежде.

На третий день моего пути окна оттаяли, и можно было уже видеть холмистые покрытые редким лесом предгорья Урала. Поезд остановился на небольшой станции Верещагино, славившейся, по словам проводника, замечательным станционным базарчиком. На этом базаре, говорил он, можно было купить великолеп­ный варенец, сибирские шаньги и прочую снедь. Одевшись, я выскочил из вагона и побежал по перрону к базару. И вдруг остановился от окрика: "Стоп! Куда прёшь? Обходи!" Я увидел сидевших на корточках небритых, измождённых, в рваных ватниках людей, окружённых конвойными с овчарками. Это были лагерники, которых куда-то отправляли на работу. Чтобы им труднее было сбежать во время остановок и чтобы легче было их пересчитывать, их за­ставляли садиться на корточки. Мне стало жутко. Среди этих обречённых могли быть и те, кто вместе со мной в страшной лотерее 1936-38 годов вытянули несчастливый номер. Мог быть среди них и я. Не дойдя до базара, я вернулся в вагон без покупок и сно­ва занял свой пост у окна в коридоре.

Пришло время обеда, я прошёл в вагон-ресторан, где с трудом отыскал себе свободное место, и стал ожидать официантку. Мы уже пересекли Уральский хребет, позади был Свердловск, за окном виднелся густой еловый лес. Вдруг у самого железнодорож­ного полотна показалась вышка с часовым, а за ней колючая про­волока. Это был один из многих концлагерей, размещавшихся в тех районах, где были рудники, шахты, лесозаготовки или круп­ные стройки, для которых требовался подневольный труд. Поезд наш поднимался в гору, шёл медленно и потому было хорошо вид­но, что делалось в лагере. Не выведенные на работу, а остав­ленные в лагере для хозяйственных дел заключённые кололи дрова, что-то таскали на себе из барака в барак, но, увидев про­ходящий поезд, останавливались и вглядывались в окна, как бы желая ещё раз, хотя бы издали, взглянуть на ту жизнь, из ко­торой они были выкинуты. Вдруг один из них, по типу лица кав­казец, обросший, оборванный, страшный, рванулся и, подбежав к колючей изгороди, начал грозить кулаками нам, комфортабельно рассевшимся в вагоне-ресторане. С искажённым от ненависти ли­цом, он что-то кричал, видимо, проклиная нас, пользующихся благами жизни, которых его лишили, бросив за колючую проволо­ку.

Поезд пошёл быстрее, лагерь исчез из виду, но проклятия заключённого, которых я не слышал и которых не мог слышать, не переставали звучать в моих ушах. Кое-кто из обедающих пошу­тил по поводу угроз этого человека, но большинство промолчали и шутку не поддержали. Лишь один молодой военный сквозь зубы процедил: "Церемо­нятся у нас со всякой сволочью вместо того, чтобы расстрели­вать!". А я думал, что, быть может, так же проклинает всех тех, кто не брошен за колючую проволоку, и Михаил Михайлович Обольянинов, присуждённый по нашему делу к пяти годам лагерей.

... Урал с его лагерями остался позади, поезд шёл в степях Западной Сибири. Скоро должен был быть Омск, а ещё через сутки - Новосибирск, где надо было пересаживаться в поезд, идущий по Турксибу в Алма-Ату. В Новосибирске на вокзале оказалась громадная очередь у кассы, и надежды получить билет было очень мало. Пришлось обра­титься к дежурному по вокзалу, показать свой проездной документ и объяснить, что мне нельзя опоздать в Алма-Ате. Дежурный по­слал со мной милиционера и тот поставил меня первым в очереди, объявив: "Билет вне очереди спецпереселенцу". Итак, я получил новое имя - спецпереселенец.

Предаваться воспоминаниям уже было нельзя из-за спёртого прокуренного воздуха, беспрерывной пьяной болтовни внизу, матерщины, воровских блатных песен, винного перегара и тяжёлого запаха грязной одежды и немытого тела. На моё несчастье, вблизи от меня расположилась большая компания только что отбывших срок уголовников, возвращавшихся домой. Я задыхался, но уйти в тамбур подышать свежим воздухом было опасно - вещи могли украсть, а место занять. Пришлось мучиться, но держаться за место, лежать и смот­реть в окно, слушая беспрерывную травлю.

За окном виднелась слегка холмистая покрытая снегом степь, лишённая не только деревьев, но даже кустов. Лишь изредка поезд проезжал мимо очередного жалкого посёлка, состояв­шего из нескольких приземистых тёмных неуютных домишек без садов и без деревьев. Промелькнёт эта пародия на деревушку, и снова унылая бесконечная степь. За всю дорогу от Новосибирска до Алма-Аты я лишь дважды видел то, что можно было считать городом, где можно бы­ло найти культурные условия жизни; это были города Барнаул и Семипалатинск. И меня мучили опасения, что я попаду для отбывания ссылки не в город, а в такой степной поселок как те, ко­торые мы проезжали.

Что я там буду делать? Смогу ли я там про­тянуть три с половиной года ссылки? И мне на память приходила "История моего современника" В.Г.Короленко, те её главы, в которых он описывал ссыльную жизнь в Пермской глуши. Ужас охватывал меня от этих мыслей.

Рано утром 26 января поезд прибыл на дальний вокзал Алма-Аты и я, сдав вещи на хранение, сразу же трамваем поехал в Управление НКВД за назначением места отбывания ссыпки. Стараясь не думать о том мерзком, что мне, быть может, уготовано, я вошёл в приёмную и стал ожидать вызова. Наконец, меня вызвали, и я был ошеломлён тем, что услышал. Меня для отбывания ссылки оставляли в Алма-Ате, опять же по ходатайству В.Р.Гардина, которому я уже был обязан избавлением от этапа.

Мне надо было выяснить, каково же мое правовое состояние. Где я имею право поселиться? Пошлют ли меня на какую-нибудь работу или я сам имею право выбрать себе работу? Имею ли я право работать по специальности или могу работать только на неответственной или даже на чёрной физической работе?

Оказалось, что всё не так страшно, как я опасался. Поселиться я могу там, где найду подходящую комнату, а для начала могу жить в гостинице, если будут свободные места. Ни­каких ограничений в характере работы мне не ставят. Я сам дол­жен искать и выбирать ту работу, которая меня устроит.

Получив своё удостоверение ссыльного, я узнал, что я не имею права уезжать из Алма-Аты без разрешения НКВД, а из этого следовало, что мне не должны были чинить препятствия с пропиской. Дважды в месяц - 8 и 22 числа - я должен был являться в приёмную НКВД и отмечаться. В остальном мне предоставлялась свобода действий.

Надо было обдумать создавшееся положение, и всё ещё не веря выпавшей на мою долю удаче, я вышел на улицу. Правду сказать, ещё в Ленинграде сестра мне говорила о хлопо­тах насчёт оставления меня в Алма-Ате, но я мало надеялся на такой благоприятный исход.

И вот я иду по городу, в котором мне суждено было прожить около четырёх лет. Первое впечатление от города было чарующее. Улицы его - это широкие аллеи, обсаженные высоченными пирами­дальными тополями. Была уже середина зимы, а тополя сохрани­ли листву, так как в Алма-Ате, как я позднее узнал, сильный ветер редкость, и обычно листва опадает только весной. А сейчас, осыпанные снегом тополя с желтыми и красными листьями, пробивающимися сквозь снег, были похожи на какие-то гигантс­кие богато разукрашенные рождественские ёлки, и я не переста­вал любоваться ими. Вдоль тротуаров тянулись невысокие акку­ратные штакетные заборы, за которыми в глубине фруктовых са­дов виднелись жилые деревянные домики, большей частью одноэтажные, редко - двухэтажные. Да, Алма-Ату не зря называли "город-сад"!

Планировка города была такой же хорошей, как и Ленинграда, Одессы и других сравнительно новых городов. Город был расположен на пологом склоне Заилийского Алатау, и его улицы были только двух взаимно перпендикулярных направле­ний. Одни из них шли параллельно хребту Алатау, были горизон­тальны почти по всей длине и спускались в ложбины лишь там, где пересекали текущие с гор речки. Другие улицы, перпендику­лярные первым, плавно поднимались в гору.

Я шёл по одной из горизонтальных улиц, и каждый раз, пе­ресекая поперечную, видел в конце её лесистые заснеженные пред­горья Алатау, или, как их называют в Алма-Ате, - "прилавки". А за прилавками высоко в небо уходили величественные вершины главного хребта.

Проголодавшись, я зашёл в хороший ресторан в центре го­рода, плотно пообедал и наметил ближайший план действий. Преж­де всего, надо было устроиться с жильём. Но как это сделать, как искать комнату в городе, где я никого не знал, я ещё не представлял себе. На столбах и на заборах там, где я ходил, не были видны объявления о сдаче комнат. Но уже сегодня надо было где-то ночевать, и, выйдя из ре­сторана, я начал обходить гостиницы, но нигде мест не было. В одной из гостиниц администратор подал надежду, что, может быть, к вечеру что-нибудь и освободится.

Я остался ждать в вестибюле. Выходить на улицу не хоте­лось из-за усиливающегося мороза, да и стемнело уже. Усевшись в мягкое кресло, я начал читать газету, но усталость сказалась, и я задремал. Номер, на который я надеялся, так и не освободился, и всю ночь пришлось провести в вестибюле гостиницы. Утром швейцар предложил мне, если я ничего не найду, пе­реночевать у него, и дал свой адрес. Весь день я провёл в бес­плодных хождениях по городу в поисках комнаты и, ничего не най­дя, вечером пошёл к швейцару.

Он устроил меня в полуподвальном этаже, в большой комна­те, где помимо моей койки, было ещё пять с семейными и одино­кими постояльцами. Посредине комнаты с потолка свешивалась электрическая лампа без абажура, не выключавшаяся всю ночь. До утра в этом пристанище не прекращался шум, разговоры, хлопанье дверьми, пьяные завывания, а утром возле моей койки кого-то из пьяниц беспрерывно рвало. Отдохнуть совсем не удалось, даже в вестибюле гостиницы было тише, спокойнее и удобнее, а уж в моей комфортабельной одиночке - и говорить нечего. Там дей­ствительно было тихо, спокойно, тепло и удобно.

Кто-то посоветовал мне сходить на "Зелёный базар" и там поискать хозяев, предлагающих жилье. Это оказалось очень хорошим советом. Там, на базаре, я наткнулся на старушку, сда­вавшую комнату на отдалённой окраине вблизи от конечной стан­ции трамвая. Когда я приехал с хозяйкой в её дом, то оказалось, что этот дом представляет собой строение с саманными стенами и камышовой кровлей. В нём была одна жилая комната, разделён­ная тонкой стенкой на две. За этой стенкой отводилась мне кровать. Пол был земляной, окошко крохотное, до потолка, вы­тянувшись, можно было достать рукой, всё в комнате было про­питано сыростью и запахом хлева. Дело в том, что жилая комната тонкой переборкой отделя­лась от кухни с погребом и от свинарника.

Несмотря на все эти прелести мне это жилье понравилось, потому что соседями были только старушка с мужем, судя по все­му, люди спокойные, не шумные и не назойливые. Очень хорошее впечатление произвело и то, что хозяйка даже не поморщилась и не испугалась, когда я гробовым голосом предупредил её, что я ссыльный . Она только спросила, когда же я перееду, и попросила задаток за две недели вперёд. Я не стал искать лучшего, дал задаток и в тот же день перевёз вещи из камеры хранения в это первое моё алма-атинс­кое жилище.

Вечером я спокойно улёгся на влажные, но чистые простыни и быстро заснул. Среди ночи я не раз просыпался - немного бы­ло непривычно от того, что за стеной кудахтали куры, повизги­вали и хрюкали свиньи, иногда, видимо, они заводили драку и тог­да сильно визжали. А из-под печки доносились какие-то стран­ные и непонятные хлюпающие звуки. Утром хозяйка объяснила, что эти звуки издают лягушки, зимующие под печкой. Перед моим приездом она истопила печку, лягушки отогрелись, подумали, что пришла весна и начали квакать. Это всегда бывает, сказала хо­зяйка, после топки печки. Но всё это не особенно мне мешало и впервые за последние несколько суток после Новосибирска мне удалось отоспаться и отдохнуть.

Теперь уже можно было приступить к поискам работы. Пер­вые дни я несмело заходил в разные учреждения и робко узнавал насчёт работы. К моему удивлению, почти всюду для меня оказывалась работа, и никто не пугался того, что я ссыльный. Осмелев немного, я понял, что могу быть разборчивым и нани­маться не на случайную работу, а на ту, которая мне будет ин­тересна как инженеру, и которая будет прилично оплачиваться. Торопиться с поступлением на работу мне не было особой надобности, так как имевшихся при мне денег хватило бы на месяц-полтора жизни без зарплаты.

Однажды я вёл переговоры о работе в Казахском научно-ис­следовательском институте стройматериалов. Характер работы мне подходил, оклад, вероятно, был бы устраивающий меня. Вдруг в окно я увидел прошедшего мимо высокого, в хорошей шубе, чем-то знакомого мне человека моих лет. Боже мой, ведь это же Олег! Тот самый Олег, с которым мы учились в Николаевском ка­детском корпусе в Петербурге. С которым вместе окончили корпус в 1917-м году. С которым я виделся последний раз в 1918 году, после чего никогда о нём ничего не слыхал.

И, забыв обо всём на свете, о возможности получить инте­ресную работу, я выбежал из института, догнал Олега и спросил его, узнаёт ли он меня. Он сразу же узнал, повёл к себе домой, познакомил с женой, милой и приветливой Ниной Степановной. Город, такой красивый, но такой чужой для меня, город, в котором я считал себя затерявшемся одиноким ссыльным без зна­комых и друзей, перестал быть чужим. В нём я нашёл дом, семью, куда я мог прийти, спасаясь от одиночества, нашёл человека, с которым было связано так много детских и юношеских воспоминаний.

Эта встреча была предшественницей и других удач. Вскоре же снова повезло. Зайдя для переговоров о работе в Главдорупр Казахкой ССР, я встретил там инженера-дорожника А.Ф.Потапова, который лет семь или восемь тому назад учился в Ленинградском автодорожном инсти­туте и слушал у меня курс строительной механики. Алексей Фёдорович сразу же разыскал среди сослуживцев ещё одного бывшего моего ученика, и это было так приятно, что я отказался от дальнейших поисков работы и согласился принять предложенную мне должность инженера-мостовика в техотделе.

Через несколько дней после поступления на работу мне от службы предоставили комнату вблизи от центральной части города, и я покинул свой лягушатник. Комната эта была арендована Главдорупром в частном доме, принадлежащем пенсионеру-железнодорожнику, живущему вместе с женой-студенткой и дочкой-студенткой Алма-Атинского мединститута. Как и большинство алма-атинских домов, этот домик был одноэтажный трёхкомнатный с небольшим фруктовым садом, в который выходило два окна моей комнаты. В конце сада - дворовая уборная, всегда чистая, и бежать к ней недалеко, каких-нибудь пятнадцать-двадцать метров от сеней. А в сенях в холодное время года подвешены два умывальника - один для хозяев, другой - для жильцов.

Вместе со мной в комнате живёт сослуживец - молодой инженер, недавно окончивший Саратовский автодорожный институт и присланный в Алма-Ату по разнарядке. Друг другу мы не мешаем и живём между собой дружно, так же, как и с хозяевами. В нашей комнате две кровати, небольшой стол для еды и для домашней работы, три стула, вешалка для верхней одежды, электролампа под потолком с крохотным абажуром. Бельё и другие личные вещи - в чемоданах под кроватью. Ложиться спать надо одновременно, чтобы зажжённая лампа не мешала тому из нас, кому хочется уже спать. Всё это не то, к чему я привык за всю свою предыдущую жизнь, но и не то, что было в продолжение последних полутора лет.

Каждое утро я и мой сосед после холостяцкого завтрака наспех бежим на трамвай, довольно близко от нас проходящий, и к 9-ти часам утра отмечаемся в табеле в Главдорупре на Узбекской улице, 80. В те годы рабочий день для служащих был шестичасовым с получасовым перерывом на обед, и потому в половине четвёртого уже можно было уходить с работы.

После работы я редко пользовался трамваем и бόльшей частью уходил пешком, знакомясь с чудесным городом, в котором мне предстояло жить ещё несколько лет, а может быть (как я опасался), и всю оставшуюся часть жизни. По дороге заходил пообедать в ресторан или столовую, иногда даже в дунганскую, где подавались специфические азиатские блюда, которые надо было есть с помощью палочек, как в Китае. Нередко заходил повидаться с другом юности, с Олегом и с Ниной Степановной, а иногда к знакомым из числа ссыльных. И всегда каждый день, проходя по алма-атинским улицам, любовался манящим к себе Заилийским Алатау.

А вечерами, по два, иногда даже по три раза в неделю я бывал в кино или оперном театре. В театре я пересмотрел по несколько раз все балеты и оперы, от чего я был оторван почти четыре года, с 1936 года, когда в Херсоне я начал строить железобетонные доки. В те годы в Херсоне не было ещё ни театра, ни филармонии, был только хорошенький маленький драматический театр, в котором изредка ставились спектакли гастролёрами-халтурщиками. Ну, а после отъезда из Херсона о тех спектаклях, которые я слышал и видел на Шпалерной, я старался забыть как можно скорее, чтобы побыстрее втянуться в как будто бы заново начавшуюся новую жизнь, мою вторую жизнь.

На работе отношения с сослуживцами и начальством были хорошие, дружественные. Во всех общих делах я всегда принимал активное участие, даже в стенгазете иногда появлялись мои рисунки. А когда в марте с наступлением тёплых дней начались общегородские субботники по устройству Алма-Атинского водохранилища, я безотказно ездил за город со своими сослуживцами на земляные работы по обваловыванию будущего "моря". Помню, что один день был не по-весеннему, а по-летнему жаркий, и я копал с таким азартом, что пришлось скинуть всю верхнюю одежду и остаться в одних трусах. Моему примеру последовали соседи, и только наши сотрудницы продолжали работать не в пляжном виде. Но работали они, конечно, не с таким жаром, как мы.

О том, что творится на Севере и Западе, как-то не думалось, хотя совсем ещё недавно, в январе этого года, я выезжал из затемнённого Ленинграда, в котором остались мои родные. Читая в газетах о победном преодолении линии Маннергейма, о неуклонном продвижении к северу от старой границы, я оставался спокоен, хотя по опыту прошлых лет газетам-то не очень доверял. Но я понимал, что слишком мала и слаба была Финляндия, чтобы несмотря на героическое сопротивление представлять опасность для Ленинграда. И понимал также то, что наш вечный и опаснейший враг Германия ещё не готова к войне с нами - слишком ещё много дел у неё на Западе: на линии Мажино и на морях и океанах, где немецкие карманные дредноуты с успехом сражаются с английским флотом.

Ещё впереди было вторжение немцев в Бельгию и Францию, впереди было вступление в войну Италии, впереди было создание военного блока с Венгрией, Румынией, когда стала реальной опасность и возможность немецкого нападения на нас. А пока, ранней весной 1940 года, я не беспокоился о Ленинграде и только временами мной овладевала невыносимая тоска от одиночества, на которое я обречён.

Вокруг меня были такие же ссыльные, как и я, и все они жили не одни - к ним приехали их жёны и матери, а я был один, близких людей со мной не было. А так хотелось иногда, чтобы рядом был бы кто-либо, о ком надо заботиться, и от кого я сам хотя бы иногда видел участие и заботу. Зато, как было радостно услышать голос мамы, когда мне удавалось по радиотелефону звонить в Ленинград! Однажды к телефону подошёл Кирюша и несколько минут я говорил с ним прежде, чем подошла мама. Нас отделяли несколько тысяч километров, и я слышал не голос Кирюши и мамы, а звуки телефонной мембраны, колеблемой радиоволнами, но в эти мгновения мне казалось, что мама и Кирюша здесь, рядом со мной, что я не один.

Впрочем, приступы тоски и сознания своего одиночества не были частыми и постоянными. От них меня спасала работа, общение с людьми и ощущение свободы, хотя и ограниченной, но всё же свободы, обретённой после предыдущих полутора лет. И всё больше и больше втягивался я в новую жизнь, начавшуюся здесь, в Алма-Ате.