Григорьев, рассказчик Мишель Моретт

АНТОН ГРИГОРЬЕВ, РАССКАЗЧИК /учтив, ироничен, невозмутим/. Господа, странные события, свидетелями которых вам предстоит быть, произошли в нашем провинциальном городе не без участия многочтимого друга моего профессора Степана Трофимовича Верховенского. Профессор постоянно играл между нами истинно гражданскую роль. Он был либерал и идеалист, любил Запад, прогресс, справедливость и вообще всё возвышенное. Однако, возвысившись, он с пьедестала своего, к несчастию, вообразил, что царь и министры персонально им, Степаном Трофимовичем, недовольны, и проживал между нами, с большим достоинством охраняя положение гонимого и ссыльного мыслителя. Попросту говоря, три-четыре раза в год одолевали его приступы гражданской скорби, и он отлеживался в постели с грелкой на животе.

Жил он в доме своего друга - генеральши Варвары Петровны Ставрогиной, доверившей ему после смерти мужа воспитание единственного сына Николая. Ах, забыл вам сказать, что Степан Трофимович был дважды вдовцом и тоже имел единственного сына, которого отправил за границу. Обе его супруги умерли молодыми и, по правде говоря, не слишком были счастливы с ним. Нельзя же любить одновременно и женщину: и справедливость. Поэтому всю любовь Степан Трофимович перенес на своего ученика Николая Ставрогина, нравственным развитием которого он занимался с большим чувством вплоть до того дня, когда Николай удрал из дома и как-то безумно закутил. Степан Трофимович, таким образом, остался с глазу на глаз с Варварой Петровной, которая испытывала к нему дружбу безграничную, то есть часто его ненавидела. И здесь начинается моя история.
Картина первая

Гостиная Варвары Петровны Ставрогиной. РАССКАЗЧИК только что присел у стола и играет со Степаном Трофимовичем в карты.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Ах, я забыл дать вам снять. Простите, дорогой друг, но я ужасно спал эту ночь. Как я укоряю себя, что жаловался вам на Варвару Петровну!

ГРИГОРЬЕВ. Вы только оказали, что она держит вас из тщеславия и завидует вашей учености.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Вот именно. Ах нет, неправда! Ваш ход. Поверьте, это ангел чести и деликатности, а я - совершенно противоположное.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Опять карты!

Сидите, пожалуйста, и продолжайте. У меня тут пало.

Мне казалось, что утром вы должны работать над вашей книгой.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Я гулял в саду. Я брал с собой Токевиля.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. А читали Поль-де-Кока. Вот уже пятнадцать лет, как вы заявили, что работаете над книгой.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Да, все материалы собраны, осталось их соединить. Да и что за дело! Я ведь забыт. Никому не нужен.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Вас больше бы помнили, если бы вы меньше играли в карты.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Да, я играю в ералаш. Это недостойно. Но кто же отвечает за это? Кто разбил мою деятельность и обратил ее в ералаш? Э, погибай Россия! Бью козырной!

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Ничто не мешает вам работать и творчеством вашим доказать, что вас недооценили.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Вы забываете, шер ами, что я достаточно уже написал.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. В самом деле? Но кто об этом помнит?

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Кто? Да хотя бы наш друг. Вы ведь помните?

ГРИГОРЬЕВ. Разумеется. Сначала были ваши лекции об аравитянах, затем вы начали исследование о необычайном нравственном благородстве каких-то рыцарей в какую-то эпоху, но прежде всего помню вашу диссертацию о возникшем было значении городка Ганау в эпоху между 1413 и 1428 годами и о тех особенных и неясных причинах, почему значение это вовсе не состоялось.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. У вас железная память, друг мой. Благодарю вас.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Речь не об этом. Речь о том, что вот уже пятнадцать лет вы говорите о книге, из которой не написали ни строчки.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Что из того?! Написать было бы слишком просто. Я же хочу остаться бесплодным и одиноким. Пусть они узнают, что потеряли! Хочу быть воплощенной укоризной!

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Вы будете ею, если меньше будете лежать.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Меньше лежать?

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Воплощенной укоризной можно лишь стоять, в лежачем положении она не сохраняется.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Стоя или лежа, важно воплощать идею. И действовать. Что, кстати, я и делаю и всегда согласно моим принципам. На этой неделе, например, я подписал протест.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Против чего?

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Не знаю. Что-то вроде... нет, забыл. Но протестовать было необходимо - вот главное. Ах, в мое время всё было иначе. Работал по двенадцати часов в сутки...

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Пяти-шести было бы вполне достаточно...

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. ...Рылся в библиотеках, сверялся, выписывал, бегал! Столько было надежд! По вечерам беседовали до рассвета, мечтали о будущем. Как были мы честны, крепки, как сталь, и нерушимы, как скала! То были чуть не афинские вечера: много музыки, испанские мотивы, любовь ко всему человечеству, Сикстинская мадонна... О друг мой, благородный, верный друг! Знаете ли, понимаете ли вы, что я потерял?..

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Нет.

Знаю только, что, если вы болтали до рассвета, то не могли работать по двенадцати часов в сутки. Впрочем, всё это вздор. Известно ли вам, что мой сын наконец возвращается... Мне нужно с вами поговорить.

Спасибо, друг мой, вы деликатны. Побудьте в саду, мы вас позовем тотчас же.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Какое счастье, мой благородный друг, снова увидеть нашего Николя!

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Да, я совершенно счастлива, в нем вся моя жизнь. Но я волнуюсь.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Волнуетесь?

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Оставьте эту интонацию сиделки, да, волнуюсь. Кстати, вы носите красный галстуки, давно ли?..

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Это я... я только сегодня...

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Вам не по летам, мне кажется. На чем я остановилась? Да, я волнуюсь. И вы отлично знаете, почему. Все эти слухи. Я не могу им поверить, но они меня гнетут. Распутство, жестокость, дуэли, всех оскорбляет, связался с каким-то отребьем петербургского общества! Вздор, вздор! Но вдруг это правда?

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Это невозможно. Вспомните, какой это был нежный и задумчивый ребенок, как он был тих и застенчив. Лишь только избранные души способны вкушать, как он, священную тоску. Я это знаю наверное.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Но он уже не ребенок.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Но у него слабое здоровье. Вы помните, как он плакал ночи напролет. Возможно ли вообразить, чтобы он принуждал людей драться на дуэли?

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Он вовсе не был слабым. Откуда вы это взяли? Несколько нервным, вот и всё. Но вы-то что выдумывали - будить его, двенадцатилетнего, среди ночи, чтобы изливать в слезах свои оскорбленные чувства. Хорош воспитатель!

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Милый ангел, он любил меня; он хотел моих излияний и плакал сам в моих объятьях.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Ангел изменился. Говорят, что я его не узнаю. Что он отличается чрезвычайной физической силой.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Но что он пишет в письмах?

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Он пишет редко и коротко, хотя всегда почтительно.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Вот видите.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Ничего я не вижу. Пора бы оставить привычку говорить, ничего не сказав. И потом существуют факты. Разве не разжаловали его в солдаты за то, что он искалечил на дуэли другого офицера?

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Это не преступление. Младая кровь кипит. Всё это очень по-рыцарски.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Да, но рыцари не живут в трущобах Петербурга и им не нравится водить компанию с бандитами и пьяницами.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ /смеясь/. Ах, всё это похоже на юность принца Гарри.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Что это за история?

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Из Шекспира, мой благородный друг. Шекспира, бессмертного короля гениев, из великого Виля, наконец описавшего принца Гарри, предающегося кутежам с Фальстафом.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Надо перечитать пьесу. Кстати, делаете ли ваш моцион? Ходите ли ежедневно по шести верст прогуливаться, как вам прописано? Ну ладно, так или иначе, но я умолила вернуться. Порасспросите относительно его намерений. Я бы хотела оставить его здесь и женить.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Женить! Ах, как романтично! У вас есть кто-нибудь на примете?

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Да, я думаю о Лизе, дочери моей подруги Прасковьи Дроздовой. Они теперь в Швейцарии вместе с воспитанницей моей Дашей... И потом, вам-то что за дело?

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Я люблю Николя как родного сына.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. То есть не слишком сильно, поскольку вашего сына вы видели два раза в жизни, включая день его рождения.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Его воспитывали тетки. А я посылал ему доходы от именьица, оставленного матерью, и сердце мое страдало от этой разлуки. Впрочем, поросль оказалась чахлой: ни ума, ни сердца. Если бы вы видели письма, которые он мне посылает! Можно подумать, что он отдает приказания слуге. Я от всего моего родительского сердца спрашиваю, не хочет ли он приехать меня повидать, и знаете, что он мне отвечает? «Если и приеду, то чтобы проверить и привести в порядок счета».

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Пора бы уж знать, как заставить себя уважать. Ну хорошо, я ухожу. Сейчас придут ваши приятели. Друзья, пирушка, карты, атеизм, а главное - что за воздух, ужасный запах табака и мужчины. Ухожу. Не пейте слишком много, опять заболит живот... До скорой встречи!

Смотрит на него, пожимает плечами.

Красные галстуки!

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ /смотрит ей вслед, бормочет, оборачиваясь к письменному столу/. Жестокосердная и неумолимая! и не могу с ней говорить! Я напишу ей, напишу!

ВАРВАРА ПЕТРОВНА /вновь появляется/. И перестаньте мне писать! Мы живем в одном доме, заводить переписку просто нелепо. А вот и ваши приятели.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Бонжур, мон шер Липутин, бонжур. Простите мне мое волнение... Меня не любят... Да, буквально ненавидят. А, не всё ль равно! Супруга ваша не с вами?

ЛИПУТИН. Нет, женщины должны оставаться дома взаперти и в страхе божием.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Разве вы не атеист?

ЛИПУТИН. Да, но не говорите об этом так громко. То-то и оно, что муж-атеист должен держать жену свою в страхе божием. Он становится таким образом еще свободнее. Взгляните на нашего друга Виргинского, я только что встретил его: он должен был сам идти за провизией; поскольку жена его находилась с капитаном Лебядкиным.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Да, да, про него это рассказывают. Но это неправда. Супруга его - благороднейшее создание. Впрочем, как и все супруги вообще.

ЛИПУТИН. Как же неправда? Сам Виргинский мне и рассказывал. Он обратил свою жену в наши убеждения, наглядно объяснил, что человек - свободен или должен быть свободным. Ну, она, стало быть, и освободилась и объявила вдруг Виргинскому, что в качестве супруга он отставлен и что она берет на его место капитана Лебядкина. А знаете, что сказал Виргинский, когда жена сообщила ему эту новость? Он сказал ей: «Друг мой, до сих пор я только любил тебя, теперь уважаю».

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Настоящий римлянин.

ГРИГОРЬЕВ. А я слышал совершенно обратное: при объявлении ему женой отставки он плакал навзрыд.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Да, да, это редкой чистоты сердце.

А вот и наш друг Шатов. Что слышно о вашей сестре?

ШАТОВ. Даша скоро должна вернуться. И раз уж вы о ней спросили, знайте, что теперь она скучает в Швейцарии вместе с Прасковьей Ивановной Дроздовой и Лизой. Рассказываю вам об этом, хотя, на мой взгляд, это вас вовсе не касается.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Разумеется. Но главное: она приезжает. Ах, дорогие мои, жить вдали от России совершенно невозможно, вуайе-ву...

ЛИПУТИН. Но и в России невозможно. Надо бы еще что-то придумать, а нечего.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Как же быть?

ЛИПУТИН. Всё надо переделать.

ШИГАЛЕВ. Да, но вы не учитываете последствий.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Здравствуйте, дорогой мой Виргинский. Как поживает ваша супруга?..

Ну, ну, мы ведь любим вас, даже очень любим.

ГАГАНОВ. Я зашел случайно, хотел повидать Варвару Петровну. Но, возможно, я здесь лишний?

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. О нет, на дружеской пирушке всегда найдется лишнее место. У нас есть о чем порассуждать, и думаю, парадоксами вас не запугать.

ГАГАНОВ. Откинув царя, Россию и семью, рассуждать свободно можно обо всем.

Ш а т о в у .

Нэс-па?

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ /смеется/. Выпьем за обращение друга нашего Гаганова.

Если только Шатов, нотр ирассибль Шатов¹ не возражает. Ибо он весьма раздражителен, наш милый Шатов. Как молоко на огне. Шатова надо сначала связать, а потом уж с ним рассуждать. Глядите, глядите, уже готов, сердится. Ален, мон бон ами, вы же знаете, мы вас любим.

ШАТОВ. Тогда не обижайте меня.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Помилуйте, кто же вас обижает. Если я это сделал, простите великодушно. Мы слишком много говорим, согласен. Говорим, а надобно действовать. Действовать, действовать... или во всяком случае работать. Вот уже двадцать лет, как я бью в набат и зову к труду. Чтобы Россия воспряла, надобно иметь воззрения. Чтобы иметь воззрения, надобно трудиться. Будем трудиться, будем и свое мнение иметь...

ЛИПУТИН. А пока что следует упразднить армию и флот.

ГАГАНОВ. Одновременно?

ЛИПУТИН. Да, чтобы воцарился всеобщий мир!

ГАГАНОВ. Но если другие при этом не упразднят, не будет ли у них искушения нас захватить? Как это проверить?

ЛИПУТИН. Упраздним - и сразу узнаем.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ / возбужденно/. Ах, это парадокс. Но зерно истины определенно есть...

ВИРГИНСКИЙ. Липутин заходит слишком далеко, потому что не надеется дожить до торжества наших идей. Я же считаю, что начинать надо сначала - с уничтожения священников и семьи.

ГАГАНОВ. Господа, я, конечно, понимаю шутки... но одним махом упразднить армию, флот, священников и семью - ну уж нет, это слишком...

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Но поговорить-то об этом не грех. Говорить можно обо всем.

ГАГАНОВ. Но всё упразднить, так сразу, одним махом, одновременно, ах нет, нет...

ЛИПУТИЧ. Постойте, но вы верите в необходимость преобразования России?

ГАГАНОВ. Да, безусловно. Всё у нас так несовершенно.

ЛИПУТИН. Значит, нужен раздел.

СТЕПАН и ГАГАНОВ. Что?

ЛИПУТИН. Именно так. Чтобы преобразовать Россию, надо создать из нее федерацию, а прежде чем объединить в федерацию, нужно ее разделить. Это точно, как в математике.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Над этим следует поразмышлять.

ГАГАНОВ. Нет-с, меня не проведут за нос...

ВИРГИНСКИЙ. Для размышлений нужно время. А нужда не ждет.

ЛИПУТИН. Надо начинать с самого неотложного. Самое неотложное - это всех накормить. Книги, выставки, театры - это всё потом, позднее... Пара сапог важнее Шекспира.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Нет, уж этого я позволить никак не могу. Нет, нет и нет, мон бон ами. Бессмертный гений озаряет человечество. Пусть весь мир ходит босиком, и да здравствует Шекспир...

ШИГАЛЕВ. Вы все, сколько вас тут есть, не учитываете последствий.

ЛИПУТИН. Позвольте...

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Нет, нет, я этого принять не желаю. Наша любовь к народу...

ШАТОВ. Не любите вы народа.

ВИРГИНСКИЙ. То есть как? Я...

ШАТОВ /вопит, сверкая глазами/. Ни России, ни народа! Вы потеряли с ним свои связи, под народом вы воображали себе некое отдаленное племя с экзотическими обычаями, над которыми следует умиляться. Вы его просмотрели. А у кого нет народа, у того нет и бога. Вот почему и вы все, и мы все теперь -< или гнусные атеисты, или равнодушная, развратная прянь, и ничего больше! И вы тоже, Степан Трофимович, я вас нисколько не исключаю, даже на ваш счет и говорил, знайте это! Хотя вы и всех нас воспитали!

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Отлично, Шатов, вы этого хотели, и я разгневан вместе с вами. А теперь помиримся.

Выпьем за всеобщее примирение!

ГАГАНОВ. Выпьем. Но меня не проведут за нос!

П ь ю т .

Входит ВАРВАРА ПЕТРОВНА.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Не беспокойтесь. Выпейте за здоровье моего сына Николя. Он только что приехал. Сейчас переоденется и выйдет показаться вашим друзьям.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Как вы его нашли, ма нобль ами?

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Я в восторге от его вида, он очень красив.

Ну да, почему бы об этом не сказать: за это время столько было разных слухов о нем, что я не против показать, что такое мой сын на самом деле.

ГАГАНОВ. Мы очень рады его видеть, дорогая!

ВАРВАРА ПЕТРОВНА /глядя на Шатова/. А вы, Шатов, счастливы, что снова встретитесь со старым другом?

Поднимите, пожалуйста, столик. Он разбился - тем лучше.

О чем вы беседовали?

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. О надежде, ма нобль ами, и о светлом будущем, которое уже сияет нам в конце нашей мрачной дороги... Ах, наконец-то останутся позади все беды и гонения. Ссылке настает конец, заря восходит...

На пороге появляется НИКОЛАЙ СТАВРОГИН.

Ах, мон шер анфан!

ГАГАНОВ. Как поживаете, дорогой Николя?..

СТАВРОГИН. Спасибо, хорошо.

И тотчас же поднимается радостный гомон.

НИКОЛАЙ идет к матери - поцеловать у ней ручку. СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ идет к Николаю и обнимает его. НИКОЛАЙ улыбается Степану Трофимовичу и снова принимает свой невозмутимый вид в обращении с другими, которые все, кроме Шатова, его поздравляют с приездом. Постепенно затянувшееся молчание Ставрогина снижает уровень энтузиазма.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА /разглядывая Николая/. Милое, милое дитя, ты грустишь, ты ломишься. Это хорошо.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ / подносит ему рюмку/. Мон бон Николя!

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Продолжайте, прощу вас. Мне кажется, вы говорили о заре.

ЛИПУТИН /после момента всеобщей неловкости/. Итак, известно ли вам, что новый губернатор уже здесь?

ГАГАНОВ /в ответ Виргинскому/. Но меня не проведут за нос.

ЛИПУТИН. Он собирается как будто всё здесь перевернуть. Вот было бы странно.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Ничего не будет. Всё это лишь административный восторг.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Что вы этим хотите сказать?

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Неужто болезнь вам незнакома? То есть... Ву саве, ше ну. Поставьте какую-нибудь самую последнюю ничтожность у продажи каких-нибудь дрянных билетов на железную дорогу, и эта ничтожность тотчас же сочтет себя вправе смотреть на вас Юпитером, когда вы пойдете взять билет, пур ву монтре сон пувуар. «Дай-ка, дескать, я покажу над тобою мою власть...» Это и есть восторг ничтожества, ву компрене? Припадок административного восторга.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Сократите, если можете, Степан Трофимович.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. И хотел сказать... Что бы там ни было, мне знаком также и новый губернатор, замечательно красивый мужчина, из сорокалетних...

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. С чего вы взяли, что красивый мужчина? У него бараньи глаза.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. В высшей степени. Но уж я уступаю, так и быть, мнению наших дам...

ГАГАНОВ. Вам не кажется, что не следует критиковать нового губернатора, не посмотрев его в деле?

ЛИПУТИН. Почему бы и не покритиковать? Он - губернатор, и этого достаточно.

ГАГАНОВ. Разрешите...

ВИРГИНСКИЙ. Именно из-за таких рассуждении, как у господина Гаганова, Россия всё глубже погружается в невежество. Ему хоть лошадь на пост губернатора назначь - он скажет, что надо проверить ее в деле.

ГАГАНОВ. Но позвольте, вы меня оскорбляете, и я этого никак не могу позволить. Я сказал... то есть... в конце концов, нет, нет и нет, меня не проведут за нос...