Карло Гинзбург Приметы Уликовая парадигма и ее корни С. Козлов Методологический манифест Карло Гинзбурга в трех контекстах

Поколения и поколения охотников обогащали и передавали во времени эту сумму знаний. В отсутствие словесных свидетельств, которые могли бы быть сопоставлены с наскальной живописью и с первобытными статуэтками, мы можем обратиться к позднейшим сказкам, иногда сохраняющим, пусть в искаженном звучании, отголоски знания этих древнейших охотников. Три брата, - гласит восточная сказка, распространенная у киргизов, татар, евреев, турок... [См. Wesselofsky A. Eine Maerchengruppe. - Archiv fuer slavische Philologie, 1886. № 9. P. 308-309 (там же - библиография). О последующей судьбе этой сказки см. ниже в нашей статье], - встречают человека, который потерял верблюда (в других вариантах - коня). Без малейших колебаний они дают описание верблюда: он белый, слеп на один глаз, на спине у него два бурдюка - один с вином, другой с маслом. Значит, они его видели? Нет, не видели. Тогда их обвиняют в краже и отдают под суд. И тут наступает миг торжества: братья за несколько секунд объясняют, как они смогли по минимальным следам восстановить облик животного, которого никогда не видели.

След тоже указывает на животное, которое здесь прошло. В сравнении с конкретностью отпечатка, материально понимаемого следа, пиктограмма уже представляет собою колоссальный шаг вперед по пути абстрактного мышления. Но абстрактивные способности, предполагаемые введением пиктографического письма, в свою очередь, весьма ничтожны в сравнении с теми, которые требуются для перехода к фонетическому письму. На самом деле в клинописной традиции пиктографические и фонетические элементы продолжали сосуществовать, точно так же, как в месопотамских дивинационных текстах постепенное усиление априорных и обощающих элементов не отменило основополагающую наклонность заключать от следствия к причине [Речь идет о заключении, которое Пирс называет “презумптивным” или “абдуктивным”, отличая его от простой индукции: см. Peirce C. S. Deduzione, induzione e ipotesi. - In: Peirce C. S. Caso, amore e logica. Torino, 1956. P. 95-110; Idem. La logica dell'abduzione. - In: Peirce C. S. Scritti di filosofia. Bologna, 1978. P. 289-305. Между тем, Боттеро в вышеуказанной статье постоянно настаивает на “дедуктивных” признаках (как он их именует “за неимением лучшего определения” - “faute de mieux”) месопотамской дивинации. Такое определение неправомерно упрощает и в конечном счете искажает сложную мыслительную траекторию, столь блестяще реконструированную самим же Боттеро (ibid., p. 168 sqq.). Как представляется, подобное упрощение продиктовано чересчур ограниченным и односторонним определением “науки” (с. 190), которое фактически опровергается предложенной в другом месте очерка Боттеро многозначительной аналогией между дивинацией и такой малодедуктивной дисциплиной, как медицина (с. 132). Подчеркиваемый выше в нашей статье параллелизм между двумя тенденциями месопотамской дивинации и смешанным характером клинописного письма является развитием некоторых наблюдений Боттеро (с. 154-157)]. Именно такая позиция объясняет, с одной стороны, проникновение в язык месопотамской дивинации технических терминов, заимствованных из юридической лексики; с другой же стороны - присутствие в дивинационных трактатах элементов физиогномики и медицинской семейотики [Ibid. P. 191-192].

Однако предложенное выше противопоставление чересчур схематично. В области уликовых дисциплин была одна, которая с самого момента своего возникновения представляла собой в ряде отношений нетипичный случай. Этой дисциплиной была филология, а точнее, критика текста.

Критика текста конституировала объект своего изучения в результате предельно жесткого отбора релевантных признаков: впоследствии число таких признаков еще более сократилось. Этот путь внутреннего развития дисциплины был отмечен двумя решающими рубежами: изобретением письма и изобретением книгопечатания. Как известно, критика текста родилась после первого из двух вышеназванных событий (когда возникло решение записать гомеровские поэмы) и упрочилась после второго (когда первые и зачастую торопливо-небрежные издания классиков надлежало заменить более надежными изданиями [О последствиях изобретения письменности см.: Goody J., Watt I. The consequences of literacy. - Comparative Studies in Society and History, V (1962-1963). P. 304-345. Ср. также: Goody J. The domestication of the savage mind. Cambridge, 1977. См. также: Havelock E. A. Cultura orale e civiltа della scrittura. Da Omero a Platone. Bari, 1973. Об истории развития критики текста после изобретения книгопечатания см.: Kenney E. J. The Classical Text. Aspects of editing in the age of printed books. Berkeley, 1974]). Сначала были отброшены, как нерелевантные для текста, все элементы, связанные с произнесением и жестикуляцией; затем - также и все элементы, связанные с материальностью письма. Результатом этой двухэтапной операции стала нарастающая дематериализация текста, постепенно очищенного от любых чувственных опор: хотя связь с чувственно воспринимаемой субстанцией и необходима для продолжения жизни текста, текст ни в коей мере не отождествляется со своей опорой [Предложенное Кроче различение между “выражением” искусства (espressione) и “проявлением” искусства (estrinsecazione) схватывает, хотя и в мистифицированных терминах, исторический процесс очищения понятия текста, который мы попытались здесь проследить. Распространение этого крочеанского разграничения на всю сферу искусства в целом (само собой разумеющееся, с точки зрения Кроче) не имеет под собой оснований.]. Все это сегодня нам кажется само собой разумеющимся, хотя на самом деле отнюдь не является таковым. Достаточно вспомнить о решающей функции интонирования в устной словесности или о месте каллиграфии в китайской поэзии, чтобы осознать, насколько зависит вышеуказанное понятие текста от совершенно специфического культурного выбора, имевшего неисчислимые последствия. Такой выбор вовсе не был автоматически обусловлен и переходом от ручного воспроизводства текста к механическому его воспроизводству: яркое тому доказательство - широко известный пример Китая, где изобретение книгопечатания не прервало связи между литературным текстом и каллиграфией. (Вскоре мы увидим, что применительно к изобразительным искусствам проблема текста была поставлена совершенно по-иному.)

Это глубоко абстрактное понятие текста объясняет нам, почему критика текста, в значительной степени сохраняя дивинационный характер, все же обнаружила в себе способность к развитию в направлении строгой научности: эта потенция окончательно созрела на протяжении XIX века [См.: Timpanaro S. La genesi del metodo Lachmann. Firenze, 1963. На с. 1 автор оценивает процедуру recensio как тот элемент, который позволил сделать научной дисциплину, являвшуюся вплоть до XIX века скорее “искусством”, чем “наукой”, поскольку она отождествлялась с emendatio, или искусством внесения конъектур]. Первопричиной здесь было радикальное решение принимать к рассмотрению лишь поддающиеся воспроизводству (сперва - ручному, а после Гутенберга - механическому) признаки текста. Тем самым критика текста, хотя и имела объектом своего изучения индивидуальные случаи, однако же в конечном счете избегла главной обузы гуманитарных наук: связанности с качествами. Знаменательно, что Галилей, основывая посредством столь же беспощадной редукции современное естествознание, сослался на пример филологии [Ср. афоризм Ж. Бидеза, упоминаемый в книге Тимпанаро: Timpanaro S. Il lapsus... P. 72]. Традиционное средневековое сравнение мира с книгой предполагало изначальную внятность, непосредственную воспринимаемость смысла их обоих; Галилей же, наоборот, подчеркнул, что “философия <...>, написанная в этой огромной книге, постоянно открытой перед нашими глазами (я имею в виду вселенную) <...> не может быть понята, если сперва не научишься понимать язык и не изучишь письмена, коими эта книга написана”, то есть “треугольники, окружности и прочие геометрические фигуры” [Galilei G. Il Saggiatore./A cura di L. Sosio. Milano, 1965. P. 38. Ср.: Garin E. La nuova scienza e il simbolo del “libro”. - In: Garin E. La cultura filosofica del Rinascimento italiano. Ricerche e documenti. Firenze, 1961. P. 451-465. Здесь Гарэн обсуждает интерпретацию этого и других высказываний Галилея, предложенную Э.Р.Курциусом; точка зрения Гарэна оказывается близка к позиции, предложенной нами]. Для естествоиспытателя, как и для филолога, текст представляет собой невидимую глубинную сущность, которая реконструируется при отвлечении от чувственно воспринимаемых данных: “фигуры, числа и движения, но не запахи, вкусы и звуки, которые, по моему мнению, вне живого существа являются не чем иным, как только пустыми именами” [Galilei G. Op. cit. P. 264. В связи с этим ср. также: Martinez J. A. Galileo on primary and secondary qualities. - Journal of the history of behavioral sciences, 1974. № 10. P. 160-169. Курсив в цитатах из Галилея принадлежит мне].

Прежде чем подробно прослеживать аргументацию Манчини, следует выделить одну пресуппозицию, объединяющую и Манчини, и того “благородного дворянина”, которому адресовались “Соображения”, и нас сегодняшних. Эта пресуппозиция не формулируется, поскольку расценивается (ошибочно) как самоочевидная: она состоит в допущении, что между полотном Рафаэля и его копией - будь то картина, гравюра или, как сегодня, фотография - существует неустранимое различие. Рыночные импликации этого допущения - согласно которому картина по определению уникальна, неповторима [Проблема с гравюрами, конечно же, отличается от проблемы с живописными полотнами. В целом можно отметить, что сегодня наблюдается тенденция к размыванию уникальности произведений изобразительного искусства (вспомним хотя бы “мультипликаты”), но проявляются и противоположные тенденции, утверждающие неповторимость (неповторимость не столько произведения, сколько “перформанса”: body art, land art).] - очевидны. С ними связано возникновение такой социальной фигуры, как знаток. Но на самом деле эта пресуппозиция вытекает из совершенно нетривиального культурного выбора, яркой демонстрацией которого служит тот факт, что эта же самая пресуппозиция вовсе не применяется к письменным текстам. Мнимые “извечные особенности” литературы и живописи тут ни при чем. Мы уже видели выше, в результате каких культурно-исторических поворотов понятие письменного текста оказалось очищено от ряда признаков, сочтенных нерелевантными. В случае с живописью такое очищение не состоялось (пока что не состоялось). Поэтому в наших глазах рукописные копии или издания “Неистового Роланда” могут точно воспроизводить текст, который имелся в виду автором; копия же картины Рафаэля не может этого никогда [Все это, разумеется, заставляет отослать к эссе Вальтера Беньямина “Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости” (рус. пер. - Киноведческие записки. Вып. 2. М., 1989. С. 151-173). Беньямин, однако, говорит лишь о произведениях изобразительного искусства. Уникальность этих последних - в особенности, полотен - противопоставляется механической воспроизводимости литературных текстов в одной из работ Этьена Жильсона: Gilson E. Peinture et realite. Paris, 1958. P. 93, особенно p. 95-96 (указанием на это текст я обязан любезности Ренато Турчи). Но для Жильсона речь идет об имманентной, внутренней противоположности, а не об исторически сложившемся противопоставлении, которое пытаемся продемонстрировать мы. - Такой случай, как случай “авторских подделок” Де Кирико, показывает, что сегодняшнее представление об абсолютной единичности художественного произведения тяготеет к тому, чтобы пренебречь даже биологическим единством художника как индивида.].

...видна ли [на полотнах] уверенность руки мастера, особенно в тех частях, которые по необходимости выполняются решительными движениями и не могут быть хорошо исполнены при подражании: таковы, в частности, волосы, борода, глаза. Так, при подражании завитки волос выводятся с напряжением, которое затем будет видно на копии; а ежели копиист не стремится воcпроизвести их с точностью, тогда завитки не будут иметь того совершенства, что у мастера. И таковые части в живописи подобны тем штрихам и соединениям на письме, которые требуют решительности и уверенности мастера. То же самое надлежит примечать и в некоторых световых мазках, кои мастер набрасывает одним решительным и неподражаемым взмахом кисти; таковы бывают, например, складки одежды и световые пятна на них; оные зависят более от фантазии и решительности мастера, нежели от истины изображаемого предмета [Mancini G. Op. cit. P. 134].

Как видим, ранее намеченная у Манчини в различных контекстах параллель между живописью и письменностью разрабатывается в данном пассаже с новой точки зрения, не имеющей прецедентов (если не брать в расчет один беглый намек в книге Филарети, которую Манчини мог и не знать [См.: Averlino A., detto il Filarete. Trattato di architettura. Milano, 1972. Vol. 1. P. 28 (ср. также в целом p. 25-28). Как предвосхищение мореллиевского метода, этот пассаж указан в кн.: Schlosser Magnino J. La letteratura artistica. Firenze, 1977. P. 60]). Аналогия здесь подчеркивается использованием таких технических терминов, часто употреблявшихся в тогдашних трактатах по искусству письма, как “уверенность” (“franchezza”), “штрихи” (“tratti”), “соединения” (“gruppi”) [См., например: Scalzini M. Il secretario..., Venezia, 1585. P. 20: “chi s’usa a scrivere in essa, in brevissimo tempo perde la velocitа et franchezza naturale della mano...”; Cresci G. F. L’idea..., Milano, 1622. P. 84: “non si ha perт da credere che que’ tratti che costoro si son vantati nelle loro opere di fare in un sol tiro di penna con tanti groppi...”, и т.д.]. Отсюда же и настойчивое внимание Манчини к такому принципу, как “скорость” (“velocitа”): в эпоху интенсивного разрастания бюрократии успех канцелярского курсива на писарском рынке все более зависел не только от изящества, но и от скорости письма (la rapiditа del ductus) [Ср.: Scalzini M. Il secretario... P. 77-78: “Но пусть соблаговолят сказать те, кто не спеша вырисовывает каждую строку со всею возможною ровностию и всем возможным лоском: ежели бы довелось им состоять на службе у некоего Государя или Синьора, коему надобно было бы, как оно обычно и бывает, написать за четыре или пять часов сорок или пятьдесят длиннейших писем, и были бы оные писцы вызваны для сего в канцелярию: за сколько времени выполнили бы они такую работу?” (полемика направлена против непоименованных “хвастливых мастеров”, которых автор обвиняет в распространении трудоемкой и медлительной манеры письма).]. В целом, то значение, которое Манчини придает орнаментальным элементам, свидетельствует о внимательном осмыслении особенностей, присущих писарскому искусству конца XVI- начала XVII вв. [Ср.: Casamassima E. Trattati di scrittura del Cinquecento italiano. Milano, 1966. P. 75-76]. Анализ начертания “характеров” приводил к заключению, что руку мастера надлежит опознавать преимущественно по тем частям картины, которые а) исполняются быстрее всего, и, следовательно, б) относительно освобождены от задачи воспроизведения реальности (переплетения кудрей, складки одежды, которые “зависят более от фантазии и решительности мастера, нежели от истины изображаемого предмета”). К изобилию следствий, таившихся за этими утверждениями - изобилию, оценить и выявить которое были не в состоянии ни сам Манчини, ни его современники, - мы вернемся чуть дальше.

5. “Характеры”. Это слово вновь и вновь повторяется, в прямом или переносном смысле, в самых разных текстах, относящихся к периоду около 1620 года: с одной стороны - у основателя современной физики, с другой стороны - у зачинателей таких дисциплин, как палеография, графология и “знаточество” соответственно. Конечно, между нематериальными “характерами”, которые Галилей прочитывал “очами мозга” [“...сия огромнейшая книга, которую природа постоянно держит открытой перед теми, у кого есть глаза на челе и в мозгу” (эта фраза процитирована и прокомментирована в кн.: Raimondi E. Il romanzo senza idillio. Saggio sui “Promessi Sposi”. Torino, 1974. P. 23-24)] в книге природы, и теми “характерами”, которые были материально закреплены на бумагах, пергаментах, полотнах или досках и которые были объектом дешифровки для Аллаччи, Бальди или Манчини, существовало лишь метафорическое родство. Но благодаря этой тождественности терминов еще резче оттеняется разнородность дисциплин, с которыми мы здесь соприкоснулись. Их уровень научности, если понимать научность в галилеевском смысле, стремительно снижался по мере того, как мы переходили от всеобщих “свойств” геометрии к “общим свойствам века”, наблюдаемым в манускриптах - и, далее, к “собственным свойствам, присущим индивиду”, наблюдаемым в живописи или даже в почерке.

7. К числу подобных дисциплин относились, по крайней мере на первый взгляд, и гуманитарные науки (как мы назвали бы их сегодня). В этой связи следует вспомнить прежде всего их упрямый антропоцентризм, выразившийся с такой наивностью в цитированном выше пассаже из трактата Филарети. Впрочем, попытки применить математический метод к изучению тех или иных сторон человеческой жизни имели место [Ср., например: Craig’s rules of historical evidence. - In: History and Theory - Beiheft 4, 1964]. Неудивительно, что объектом для первой и наиболее удавшейся из этих попыток - а именно для политической арифметики - стали человеческие акты, наиболее детерминированные биологически: рождение, размножение, смерть. Эта жесткая редукция обеспечивала возможность строгого исследования и в то же самое время полностью удовлетворяла познавательные нужды абсолютистского государства, связанные с военными и налоговыми вопросами и ориентированные, в силу масштаба соответствующих операций, на чисто количественные аспекты действительности. Но равнодушие заказчиков новой науки (получившей название “статистика”) к качественным аспектам окружающего мира не смогло вовсе оборвать связь между статистикой и областью тех дисциплин, которые мы назвали уликовыми. Теория вероятности, как видно из самого названия классической работы Бернулли: “Ars conjectandi”, стремилась дать строгую математическую формулировку тех самых вопросов, которые в совершенно иной форме всегда пыталась решать дивинация [По этой теме, которую мы здесь оставляем вовсе незатронутой, см. весьма содержательную книгу: Hacking I. The emergence of probability. A philosophical study of early ideas about probability, induction and statistical inference. Cambridge, 1975. Довольно полезен также обзор: Ferriani M. Storia e “preistoria” del concetto di probabilitа nell’etа moderna. - Rivista di filosofia, febbraio 1978. № 10. P. 129-153].

Однако в целом комплекс гуманитарных наук оставался прочно пришвартован к сфере качественного. Это вызывало известный дискомфорт - особенно в случае медицины. Несмотря на все достигнутые успехи, методы медицины ощущались как ненадежные, результаты - как сомнительные. Яркое свидетельство подобных настроений - опубликованная в конце XVIII века работа Кабаниса “Надежность медицины” [См.: Cabanis P.-J.-G. La certezza nella medicina./A cura di S. Moravia. Bari, 1974]. Кабанис признавал за медициной этот дефицит научной строгости, хотя затем и пытался вопреки всему усмотреть в медицине некую особую научность sui generis. “Ненадежность” медицины связывалась по преимуществу с двумя обстоятельствами. Во-первых, недостаточно было свести отдельные болезни в некий всеобъемлющий каталог: у каждого индивида болезнь приобретала разные признаки. Во-вторых, познание болезни оставалось косвенным, уликовым: живое тело пациента было по определению недосягаемо. Конечно, можно было рассечь труп: но как перейти от трупа, уже затронутого смертью, к характеристикам живого индивида? [В связи с этой темой см.: Foucault M. La naissance de la clinique. Paris, 1963; Idem. Microfisica del potere. Torino, 1977. P. 192-193] Перед лицом этой двойной трудности неизбежно приходилось признать, что сама эффективность врачебных приемов не поддается наглядному доказательству. Короче: невозможность для медицины достичь уровня строгости, присущего наукам о природе, вытекала из невозможности применения количественных методов анализа (они могли играть лишь сугубо вспомогательную роль); невозможность перехода к количественным методам вытекала из неустранимого присутствия сферы качественного, индивидуального; а присутствие индивидуального вытекало из того факта, что человеческий глаз более чувствителен к различиям - пусть даже второстепенным - между людьми, нежели к различиям между листьями и камнями. В дискуссиях о “ненадежности” медицины были уже сформулированы будущие эпистемологические затруднения гуманитарных наук.

8. За строками работы Кабаниса угадывается понятное раздражение. При всех более или менее обоснованных критических замечаниях, которые могли быть адресованы медицинской науке на уровне методологии, медицина, однако же, всегда оставалась вполне признанной наукой с точки зрения социума. Но подобным престижем пользовались в тот период далеко не все формы уликового знания. Некоторые из них, относительно недавнего происхождения - как, например, знаточество, - занимали двусмысленное положение на обочине признанных дисциплин. Другие формы знания, более связанные с повседневной практикой, располагались и вовсе за пределами науки. Способности распознать плохую лошадь - по бабкам; приближающуюся грозу - по внезапной перемене ветра; враждебное намерение - по изменившемуся лицу, - такие способности наверняка усваивались не из ветеринарных, метеорологических или психологических трактатов. В любом случае эти формы знания были куда богаче какой бы то ни было письменной кодификации; они усваивались не из книг, а с живого голоса, из жестов, из выражения глаз; в основе их лежали разнообразные тонкости, заведомо не поддающиеся формализации, зачастую даже не передаваемые словесно; все эти формы знания образовывали общее достояние мужчин и женщин, принадлежавших к любым классам общества: достояние, частью единое для всех, частью разделенное по разным группам. Но был один признак, который генетически объединял все эти формы: все они рождались из опыта, из конкретности опыта. В этой конкретности заключалась сила этого типа знания и одновременно его ограниченность: невозможность прибегнуть к такому мощному и грозному инструменту, как абстракция [Ср. также нашу работу: Ginzburg C. Il formaggio e i vermi. Il cosmo di un mugnaio del’ 500. Torino, 1976. P. 69-70.].

Сталкиваясь с этим корпусом локальных знаний [Здесь я подхватываю некоторые соображения Фуко, разворачивающиеся у него, однако, в несколько ином направлении: Foucault M. Microfisica... P. 167-169], лишенным источников, лишенным памяти, лишенным истории, письменная культура издавна стремилась дать ему четкую словесную формулировку. Чаще всего подобные формулировки оказывались тусклыми и обедняющими. Достаточно представить себе пропасть, отделявшую жесткие схемы физиогномических трактатов от гибкого и безошибочного проникновения, на которое были способны любовник, конеторговец или карточный игрок. Быть может, только в случае с медициной письменная кодификация уликового знания привела к его реальному обогащению (но история отношений между ученой медициной и народной медициной - это история, которую еще лишь предстоит написать). Ситуация меняется в XVIII веке. В течение этого столетия разворачивается настоящее культурное наступление буржуазии, которая присваивает себе значительную часть знания (уликового и неуликового) ремесленников и крестьян, подвергает его кодификации и одновременно усиливает гигантский по масштабам процесс окультуривания, начало которому было положено (разумеется, в иных формах и с иным содержанием) еще Контрреформацией. Символом и главным орудием этого наступления является, конечно, “Энциклопедия”. Однако следовало бы проанализировать и гораздо более мелкие, но знаменательные эпизоды - такие, как случай с безымянным римским каменщиком, разъясняющим Винкельману (надо думать, немало изумленному), что “маленький плоский камушек”, который просматривается между пальцами руки у одной из статуй, раскопанных в Порто д’Анцио - есть не что иное, как “пробка или затычка некоего сосуда”.

Систематический сбор подобных “мелких распознаваний”, как их называет в другом месте Винкельман [См.: Winckelmann J. J. Briefe./Hrsg. von H. Diepolder und W. Rehm. Bd. 2. Berlin, 1954. S. 316 (письмо от 30 апреля 1763 г. к Дж. Л. Бьянкони, из Рима), а также примечание на с. 498. Упоминание о “мелком распознавании” см.: Op. cit. Bd. 1. Berlin, 1952. S. 391.], составил к концу XVIII - началу XIX вв. питательную почву для новой формулировки старинных комплексов знания - от кулинарии до гидрологии и ветеринарии. Все большее и большее число читателей получало доступ к определенным видам человеческого опыта через посредничество книжных страниц, и такое посредничество все разрасталось и разрасталось. Жанр же романа предоставил в распоряжение буржуазии субститут и вместе с тем новую формулировку обрядов инициации, то есть доступ к человеческому опыту в целом [Это имеет отношение не только к “романам воспитания”. С этой точки зрения жанр романа является подлинным наследником сказки (ср. “Исторические корни волшебной сказки” Проппа).]. И именно благодаря художественной литературе уликовая парадигма получила в этот период новое - и неожиданное - распространение.

Я увидел на песке следы животного и легко распознал, что их оставила маленькая собачка. По едва приметным длинным бороздкам на песке между следами лап я определил, что это сука, у которой соски свисают до земли, из чего следует, что она недавно ощенилась... [См.: Voltaire. Romans et contes./Ed. R. Pomeau. Paris, 1966. P. 36 (рус. пер. Н. Дмитриева в кн.: Вольтер. Орлеанская девственница. Магомет. Философские повести. М., 1971. С. 333).]

В этих строках и сразу следующих за ними содержался зародыш детективного романа. Этими строками вдохновлялись По, Габорио, Конан Дойль: первые два - непосредственно, третий, быть может, - опосредованно [Общий обзор вопроса см. в превосходной, даже если отчасти и устаревшей, монографии: Messac R. Le “detective novel” et l’influence de la pensee scientifique. Paris, 1929. О связи между “Паломничеством...” и “Задигом” см. с. 17 и сл., а также с. 211-212.].

Причины исключительного успеха детективного романа известны. К некоторым из них мы вернемся чуть позже. Но прежде всего отметим, что детективный роман опирался на модель познания, которая была и древнейшей и вместе с тем современнейшей. О глубокой, воистину незапамятной древности этой модели говорилось выше. Что же касается ее новомодности для XIX века, достаточно будет процитировать пассаж, в котором Кювье восхваляет методы и достижения новейшей науки палеонтологии:

...сегодня достаточно увидеть всего лишь отпечаток раздвоенного копыта, чтобы с уверенностью заключить, что животное, оставившее этот след, было жвачным, и этот вывод будет столь же бесспорен, как всякий вывод в физике или в морали. Иначе говоря, один этот отпечаток сразу дает наблюдателю и форму зубов, и форму челюстей, и форму позвонков, и форму всех костей ноги, бедра, плеча и таза того животного, которое здесь проходило: это более надежный опознавательный знак, чем все отметины у Задига [Цит. по: Messac R. Op. cit. P. 34-35. (Цитата взята из кн.: Cuvier G. Recherches sur les ossements fossiles... Vol. I. Paris, 1834. P. 185).].

Более надежный - что ж, возможно: но вместе с тем и глубоко родственный. Имя Задига приобрело такую символическую значимость, что в 1880 году Томас Хаксли в своем цикле лекций, посвященном пропаганде дарвиновских открытий, применил выражение “метод Задига” для обозначения общего методического принципа, объединявшего историю, археологию, геологию, физическую астрономию и палеонтологию: иначе говоря, речь шла о способности к ретроспективному пророчеству. Подобные дисциплины, глубоко проникнутые диахронией, не могли не обращаться к уликовой или дивинационной парадигме (и Хаксли прямо говорил о “дивинации”, обращенной к прошлому [Huxley T. On the method of Zadig: Retrospective prophecy as a function of science. - In: Huxley T. Science and culture. London, 1881. P. 128-148. Публикация представляет собой текст лекции, прочитанной годом раньше; внимание к этому тексту привлек Мессак все в той же монографии: Messac R. Op. cit. P. 37. На с. 132 Хаксли объяснял, что “even in the restricted sence of “divination”, it is obvious that the essence of the prophetic operation does not lie in its backward or forward relation to the course of time, but in the fact that it is the apprehension of that which lies out of the sphere of immediate knowledge; the seeing of that which to the natural sense of the seer is invisible”. Ср. также: Gombrich E. H. The evidence of images. - In: Interpretation./Ed. by C.S.Singleton. Baltimore, 1969. P. 35 sqq.]), отклоняя галилеевскую парадигму. Если причины не поддаются воспроизведению, остается лишь заключать к ним от следствий.