Кен Уилбер Благодать и стойкость: Духовность и исцеление в истории жизни и смерти Трейи Киллам Уилбер

Глава 10 Пора исцеления

Я сидел на веранде дома, который мы недавно сняли в Милл-Вэлли, спокойно, но бессмысленно всматриваясь в густые заросли секвойи, которыми славятся эти места.

— Да.

— Меня зовут Эдит Зандел. Я из Бонна, это Западная Германия. Мой муж и я готовим сборник интервью с психологами-новаторами из разных стран. Я хотела бы проинтервьюировать вас.

— Я остановилась у Фрэнсис Воон и Роджера Уолша. Я проделала долгий путь и очень прошу позволить мне побеседовать с вами. Это не займет много времени.

Между двумя гигантскими секвойями вверх-вниз скакали три белки. Я пытался понять, что у них там происходит. Веселье? Брачные игры? Свидание?

— Поймите меня, Эдит. Я уже давно принял решение не давать интервью и не появляться на публике. Это меня нервирует, но есть и другая причина: некоторые делают из меня что-то вроде учителя, гуру, наставника, а это неправда. В Индии принято различать понятия «нандит» и «гуру». Пандит — это просто исследователь, пусть даже практикующий. Он может изучать такие вещи, как йога, может сам заниматься ими, но он не просветленный. А гуру — это как раз просветленный учитель, наставник. Я — пандит, но не гуру. Во всем, что касается практики, я такой же новичок, как и любой другой. Поэтому за последние пятнадцать лет я дал от силы четыре интервью. Иногда я письменно отвечаю на вопросы, но не более того.

— Понимаю, мистер Уилбер, но именно вы разработали уникальный синтез восточной и западной психологических школ. Я хотела бы побеседовать с вами именно как с ученым, а не с гуру. Видите ли, ваши работы очень известны в Германии. Вы оказали большое влияние даже на академические круги. Все десять ваших книг переведены на немецкий.

Три белки скрылись в густых зарослях.

— Да уж, мои книги стали настоящими бомбами в Германии и Японии, — мне захотелось проверить ее чувство юмора, — двух самых мирных странах.

Эдит долго смеялась, а потом ответила:

— По крайней мере, если мы видим гения, то можем его опознать.

— Разве что безумного гения. У нас с женой сейчас нелегкий период.

Я задумался: есть ли слово, которым подзывают белку? «Беля-беля-беля…»

— Фрэнсис и Роджер рассказали мне о Терри. Я от всей души сочувствую. Какая-то чудовищная жестокость.

В Эдит было что-то очень располагающее — это чувствовалось даже по телефону. Тогда я еще не знал, какую важную роль ей суждено было сыграть в нашей жизни.

— Ладно, Эдит. Подъезжайте завтра днем, побеседуем.

Мы с Трейей снова переехали к Заливу, в маленький городок Милл-Вэлли, вернулись к нашим друзьям, нашим врачам — нашей системе поддержки. Вся затея с переездом на Тахо обернулась катастрофой, после которой мы все еще приходили в себя. Но поворотный пункт был уже пройден. Даже на Тахо — когда мы решили уезжать — дела пошли на поправку. Особенно у Трейи: к ней стали возвращаться ее изумительная внутренняя сила и самообладание. Она возобновила медитации, и мы оба, как я уже сказал, ходили на прием к Сеймуру, то есть сделали наконец то, чем надо было заняться с первого же дня.

Мы стали усваивать простые мудрости, прежде всего — искусство принимать и прощать. Как сказано об этом в «Курсе чудес»:

Все это дает тебе прощение и даже больше.

Прощение дает все, чего я желаю.

Сегодня я принял это как истину.

Сегодня я получил Божьи дары^[68].

Мне всегда нравилось, что «Курс» учит, что умение прощать — это путь к своему подлинному «Я». Этот в каком-то смысле уникальный подход был найден в нескольких великих духовных учениях — остальные обычно делают упор на ту или иную форму развития сознания или религиозного культа. Но идею прощения подкрепляет очень простая теория: эго, чувство самообособленности, есть не просто конгитивный, но и аффективный конструкт. Это значит, что оно поддерживается не только умозаключениями, но и эмоциями. А главная эмоция, согласно этому учению характерная для эго, — страх, за которым следует агрессивность. В «Упанишадах» эта мысль выражена так: «Где есть другой, там появляется страх».

Иными словами, когда мы, расщепив неразделимое осознание, противопоставляем субъект объекту, себя другому, Самость начинает испытывать страх, потому что выяснятся: вовне есть много «других», которые могут причинить вред моему «я». Из страха вырастает агрессивность. В той степени, в какой мы настаиваем на самоотождествлении с сидящим внутри маленьким эго, настолько «другие» будут его травмировать, оскорблять, ранить. В результате само существование эго поддерживается набором душевных травм — личные раны превращаются для него в залог собственного существования. Эго бережно коллекционирует травмы и обиды, даже если при этом ненавидит их, потому что без этих травм оно в буквальном смысле обратится в ничто.

Пытаясь справиться со своими травмами, эго начинает с такого маневра: оно хочет, чтобы «другие» признали свою вину. «Ты сделал мне больно, немедленно извинись». Иногда извинения на какое-то время улучшают самочувствие эго, но подлинных причин они не искореняют. В большинстве случаев после извинений эго начинает ненавидеть извинившегося даже больше, чем до: «Теперь-то я знаю, что ты это сделал, ты только что признался сам!» Главная стратегия эго такова: ничего не прощать, ничего не забывать.

К прощению эго даже не стремится, потому что прощение размоет основу его существования. Простить другого за оскорбление — реальное или надуманное — значит ослабить границу между «собой» и «другими», убрать перегородку между субъектом и объектом. Напротив, сознание, умеющее прощать, стремится избавиться от «эго» и его обид и вместо него обратиться к Свидетелю, к Самости, которая одинаково воспринимает субъект и объект. Исходя из «Курса», умение прощать — это возможность отказаться от своей Самости и вспомнить свою Самость.

Эта практика показалась мне очень полезной, особенно в такой ситуации, когда у меня не было сил на медитацию. Мое эго было таким травмированным, таким израненным — я накопил такое количество обид (реальных или надуманных), — что одно умение прощать было способно разомкнуть кольцо боли в моем обособившемся «я». Чем сильнее были «травмы», тем больше я замыкался в себе, тем болезненнее становился сам факт существования «других» и тем больше становилась вероятность получить новые травмы. Если же я понимал, что неспособен простить других за их «бесчувственность» (иными словами, за ту боль, которую я, замкнувшись в себе, причинял себе сам), то я использовал другую аффирмацию из «Курса чудес»: «Бог есть Любовь, в которой я прощаю».

Что же касается Трейи, то у нее началась глубинная психологическая перестройка, внутренний сдвиг, и благодаря ему стали разрешаться проблемы, которые Трейя считала главными и самыми сложными в своей жизни; этот сдвиг стал приносить плоды примерно через год, когда она поменяла имя с Терри на Трейя, — для нее этот сдвиг означал переход от «делания» к «бытованию».

Ура! У меня начались месячные. Может быть, мне все-таки удастся родить Кену ребенка. В жизни определенно намечается прогресс. Силы вернулись ко мне настолько, что я собираюсь снова начать бегать. Все чаще испытываю настоящую радость — совсем как раньше, но с той лишь разницей, что теперь я стала гораздо спокойнее и не так остро реагирую на общую ситуацию. Жизнь становится похожей на приятную вечеринку…

Самое главное. Оказалось, что у Кена какая-то вирусная инфекция, которую он, скорее всего, подхватил в прошлом году в Инклайне. Это выяснил после обстоятельного анализа крови доктор Белкнэп — тот же врач, что обнаружил у меня узелок. Кен отнесся к открытию скептически, он считал, что все дело в общей подавленности и поэтому проконсультировался еще с двумя врачами, но оба поставили такой же диагноз. Кен перестал списывать свое переутомление на депрессию и буквально на следующий день, как и следовало ожидать, его настроение поменялось! У него все еще неспокойно на душе — весь этот ужас сильно на нем сказался, — но общая подавленность прошла, как только был поставлен правильный диагноз. Этот вирус все еще сидит в нем — он явно не инфекционный, — но Кен учится справляться с его действием, так что энергия возвращается и к нему. Господи, что же он пережил, не зная, что эта дрянь сидела в нем! Он сказал, что был на грани самоубийства, — это меня серьезно напугало. Я боюсь рака только по одной причине: не хочу оставлять Кена одного. Если бы он покончил с собой, даже не знаю, что бы я сделала. Наверное, отправилась вслед за ним — на тот момент ничего другого мне не оставалось.

Один из положительных итогов прошлого года заключается в том, что мой перфекционизм заметно сдал позиции. Этот клоун, который заправляет сидящим во мне скорпионом критического отношения к себе, причинил мне кучу хлопот. Я вечно «работаю над собой», мне надо, чтобы все было идеально, — верный признак того, что у меня в жизни не все в порядке. Иногда я замечаю, как этот инстинкт срабатывает на бытовом уровне: к примеру, когда я занималась нашим домом на Тахо, мне надо было, чтобы все, до мелочей, было идеально. Стоило мне осознать, сколько волнений мне это приносит, и этот саморазрушительный порыв стал ослабевать. Теперь я гораздо больше стремлюсь принимать все как есть. Сколько же я пережила из-за своего упрямства, из-за желания сделать все идеально, «так — и никак иначе». Ну а дальше-то что? Жизнь полна трудностей даже на бытовом уровне, не говоря уж о психологическом. Если нам удается в принципе наладить жизнь — этого уже вполне достаточно. Жажда совершенства только плодит проблемы. Если хочешь сделать все идеально, то вряд ли сделаешь что-нибудь вообще. Мы тратим все свое время на мелочи (одна из моих привычек), а из-за этого теряем из вида общую картину, общий смысл. Теперь я меньше стремлюсь к совершенству и больше — к тому, чтобы наладить нормальную жизнь в целом, больше стремлюсь принимать и прощать.

В последнее время я чувствую в себе больше смирения. Теперь я яснее вижу, как проблемы, с которыми мне приходится сталкиваться в жизни, — сложности в отношениях с друзьями и мужем, трудности в общении, мои сомнения и страхи, финансовые затруднения, вопросы о моей жизненной миссии, сомнения насчет моего призвания, желание найти смысл в тех мучениях, через которые нам довелось пройти… — как все это почти в точности совпадает с тем, что приходится переживать другим людям. По-моему, раньше я всегда в какой-то степени считала себя той маленькой девочкой в белом доме на холме, которая считает, что общие законы на нее не распространяются, что она особенная, не такая, как все. А теперь я понимаю: я именно такая же, как и все, и мои проблемы — это архетипические проблемы, с которыми люди работают уже века. В результате рождается смирение какого-то нового свойства, готовность на новом уровне принимать мир как он есть, непривычное желание приветствовать все, что происходит. И вдобавок — и это прекрасно! — мощное чувство единства с другими, словно все мы — части одного существа, которое учится справляться со сложностями и растет по мере продвижения. «Я не особенная» одновременно означает «я не обособлена от других».

В каком-то смысле мой фокус сузился до желания жить сейчас. Я спокойней отношусь к тому, что делаю, даже если это и не удовлетворяет сидящего во мне перфекциониста. Я учусь просто делать то, что должно быть сделано. Отбрасывать нетерпение, рубить свои дрова, а не чужие, носить воду из ближайшего ручья, а не бродить в поисках другого. Даю себе время, чтобы исцелиться. Сформировать внутри себя спокойное свободное пространство и посмотреть, что в конце концов из него проявится.

Для меня важно, что я хожу на прогулки, в том числе долгие — они заставляют чувствовать свою силу, дают физическую нагрузку и напоминают мне об изысканной красоте закатов, мягком шелесте морского ветра в ветвях деревьев, о блаженстве видеть, как играет солнце в капельках росы.

Сад с огородом — самое полезное, что я сделала за последнее время. Я работаю там почти каждый день — дважды прокопала грядки (и вытащила все камни и камушки), посадила салат и цветную капусту, горох и шпинат, морковку и редиску, огурцы и помидоры. Все семена разные; некоторые настолько крохотные, что непонятно, как в них уместилось столько генетической информации, а у других такая странная форма, что они вообще не похожи на семена. Посев растянулся на несколько недель; что-то я, наверное, посадила слишком поздно, так что на обильный урожай рассчитывать не стоит, но мне даже неважно, что там вырастет (неужели я это написала? Мне ведь всегда был важен конечный результат!), — я испытываю удовольствие, когда наблюдаю, как побеги пробиваются через хорошо подготовленную почву, как появляются ряды листьев, по которым можно догадаться, что это за растение, а потом смотрю, как каждое растение становится отчетливо похожим само на себя. Горох, который цепляется своими крохотными вьющимися усиками за прутья изгороди, — пожалуй, самое мое любимое. Я столько возилась с грядками, что у меня ломит спину, но чувство радости от того, что я хорошо подготовила почву для растений и теперь наблюдаю за их благодарным откликом, действует на меня исцеляюще. Я соприкасаюсь с жизнью благодаря своему огороду, и мне хорошо от того, что я забочусь о растениях, вместо того чтобы требовать заботы о себе. Это прекрасно — быть в состоянии давать и не нуждаться в том, чтобы принимать. Видеть прямые результаты своего труда, вместо того чтобы надо мной трудились другие. Заботиться о Кене, вместо того чтобы самой нуждаться в заботе.

Я вспоминаю все те годы, когда я пыталась создать себе цель в жизни, искала ее, жаждала ее. Вспоминаю свои усилия и свою жажду. У меня возникают образы: я куда-то тянусь, пытаюсь достать, хватаю, томлюсь. Урок для меня состоит в том, что это не дало мне ни покоя, ни мудрости, ни счастья. Убеждена, что именно в этом. Итак, мой жизненный путь на сегодняшний момент имеет явный буддийский привкус (впрочем, это не так и важно). Но я не стремлюсь к просветлению. Я не собираюсь вступать в «группу полной луны»^[69], состоящую из людей, которые приняли решение достичь просветления в пределах этой жизни. Знаю, что такое решение было бы опасно для меня: либо оно оказалось бы преждевременным, либо это вообще не мой — путь. Мне надо научиться вообще не желать чего-либо. Колоть дрова и носить воду. Не стремиться, не вожделеть, не нуждаться в цели. Просто жить и плыть по течению.

Недавно я стала регулярно медитировать, после большого перерыва. Думаю, что начала делать это из-за того, что изменился мой подход. Теперь, когда я медитирую, меня не свербит потаенное желание пережить что-то интересное, увидеть свет или почувствовать, как по телу проходят волны энергии. Я сижу не для того, чтобы добиться «прогресса» в своих практиках. Я не испытываю мучительного желания, чтобы что-то случилось. Впрочем, это не совсем так. Потому что иногда такие желания просыпаются. Я замечаю их, отпускаю их и возвращаюсь к тому, на чем я сосредоточена. Когда я спрашиваю себя, зачем я сижу — а такой вопрос, конечно же, постоянно возникает, — то отвечаю сама себе: я сижу, чтобы выразить себя такой, какая я есть в данный момент. Я сижу потому, что есть во мне что-то, что требует отвести часть времени на спокойную тренировку осознания — это своего рода жертвоприношение. Для меня это не поиск, а скорее утверждение. Может быть, позже придет более ясное понимание цели, уже свободное от привычного желания что-то схватить. А может быть, цель уже пришла и ждет, пока я плыву по течению.

Провела вечер с Кей Линн. Кей Линн говорила, что иногда она жутко завидует всем остальным и ничего не может с собой поделать. Мне кажется, что она думает о Джоне и потерянной возможности разделить с ним будущее [в прошлом году Джон трагически погиб от руки грабителя]. Кроме того, мне кажется, что эти чувства усиливаются, когда она видит нас с Кеном. Она рассказала, что к ней собирается приехать в гости друг и она чувствует сильное желание завязать с ним отношения, хотя он явно дал понять, что не хочет романа с ней.

— Я чувствую себя такой несчастной. Я пытаюсь остановиться, но не могу. Ты можешь мне что-нибудь посоветовать?

— Ах, старые добрые симпатии и антипатии, — ответила я. — Неудивительно, что они заставляют тебя чувствовать себя несчастной; буддисты вообще видели в них первооснову всех страданий. Я могу дать единственный совет и надеюсь, что он поможет. Я научилась этому во время своих медитаций випассана. Замечай свои страдания, наблюдай за ними, переживай их полностью. К примеру, сейчас ты осознаешь, что чувствуешь себя плохо, что ты чувствуешь себя несчастной. Хорошо, ты фиксируешь это чувство, наблюдаешь за ним.

— И уже чувствую себя лучше, — ответила она. — Не понимаю, почему мне приходится каждый раз усваивать это заново. Мне уже стало намного легче.

— У меня есть вот какая собственная теория: не надо прилагать усилий к тому, чтобы что-то изменить или прекратить, если тебе не нравится твое поведение или мысли. Усилия только мешают. Важно ясно увидеть то, что тебе не нравится, осознать это во всех деталях, просто засвидетельствовать это — и тогда, если оно возникнет снова, ты уже не будешь захвачена врасплох. Я думаю, что есть мистическое нечто, — можно назвать это эволюционным импульсом полностью раскрыть свой потенциал, максимально приблизиться к Богу. Так вот, когда ты ясно осознаешь свою проблему, свой недостаток или внутренний дискомфорт, это мистическое нечто помогает нам не сбиваться с пути и исправлять недостатки. Изменения — это не вопрос воли. Воля нужна, чтобы культивировать осознавание, но она же часто встает на пути тонких, глубинных внутренних перемен. Перемены такого рода ведут нас по пути, лежащему за пределами нашего понимания и уж точно вне зоны действия нашей осознанной воли. Дело скорее в том, чтобы позволить переменам произойти.

— Чем-то похоже на благодать, — сказала она. — Я очень хорошо понимаю, о чем ты.

— Да, наверное, благодать. Никогда об этом раньше не думала.

И я вспомнила об одном уроке из «Курса чудес», который уже несколько дней как поселился у меня на полке. Последние строчки в этом упражнении таковы:

Благодатью я живу. Благодатью я освобождаюсь.

Через нее я отдаю. Через нее освобождаю.

Никогда раньше я не понимала смысла этих строчек. Слишком сильны отголоски понятия благодати, которое милостиво дарует патерналистский бог, прощающий своих заблудших, грешных сыновей. Теперь они обрели для меня больше смысла. Я поняла, что понятие «благодать» — один из способов назвать то мистическое нечто, что исцеляет нас, не дает нам сбиться с пути и помогает исправлять ошибки.

 

Мы с Трейей пытались дать возможность этой благодати исправить наши ошибки, залечить раны. Мы понимали, что исцеление совершается — и должно совершиться — на всех уровнях: физическом, эмоциональном, интеллектуальном и духовном. И еще мы начали понимать, что, как ни желанно физическое исцеление, оно тем не менее зачастую не является столь же значимым и показательным критерием подлинного здоровья, как духовное исцеление и выздоровление души. В поисках исцеления мы с Трейей охватили всю Великую Цепь. И в этом нам помогали очень многие, начиная с Фрэнсис и Роджера.

Потом был Сеймур, которого мы начали называть Си-мо^[70]. Сеймур — опытный психоаналитик, который давно понял и огромное значение фрейдовской модели, и ее колоссальную ограниченность. Он начал сочетать собственный подход с созерцательной практикой, в первую очередь — медитацией випассана и «Курсом чудес». Я познакомился с Сеймуром десять лет назад, когда он позвонил мне в Линкольн, штат Небраска, чтобы обсудить некоторые теоретические аспекты синтеза восточного и западного подхода к психотерапии. Моя модель сознания привлекла Сеймура потому, что, в отличие от других исследователей, пытавшихся совместить «восточное» и «западное» на базе работ Карла Юнга, я с самого начала понял, что, несмотря на его огромный вклад в эту сферу, он допустил несколько серьезных и способных ввести в заблуждение ошибок, поэтому более надежным отправным (но не конечным!) пунктом следует считать работы Фрейда. Это совпало с соображениями Сеймура — и мы стали добрыми друзьями.

В психотерапии, и индивидуальной, и семейной, часто случается так, что главные открытия оказываются простыми и очевидными; сложность — в том, чтобы применять их в повседневной жизни, снова, снова и снова, пока ты не отойдешь от прежних привычек и их место не займут новые, более приемлемые. Сеймур помог нам понять: важно не столько, что мы сказали друг другу, сколько как мы это сказали.

Учусь больше обращать внимание на то, как мы говорим, а не только на содержание. Часто случается, что мы оба или уверены в своей правоте, или правы, но произносим эту «правду» так недобро, раздраженно, агрессивно или провокационно. А потом не можем понять, почему собеседник реагирует на интонации, а не на слова. Для меня стало настоящим открытием понимание того, как наш взаимный оборонительный стиль разговора порождает негативную, устремленную вниз спираль обиды. В последнее время Кен чувствовал тревогу, что вызывало замешательство у его друзей (и у меня), потому что он никогда не был нервным человеком. Он злился и начинал язвить — таков был его способ обуздать беспокойство. Но я не замечала беспокойства, а видела только злость, которая, естественно, пробуждала во мне потаенный страх, идущий из детства, — страх быть ненужной и нелюбимой. А как реагирую я, если чувствую себя нелюбимой? Ухожу в себя, веду себя холодно, прячусь, как в детстве, когда я убегала к себе в комнату и принималась за чтение. А если я ухожу в себя, то Кен чувствует себя нелюбимым, это вызывает в нем беспокойство, а оно, в свою очередь, — язвительность. От этого я еще больше ухожу в себя, веду себя еще жестче, во мне берет верх жажда управлять и контролировать, я начинаю отдавать распоряжения, от этого Кен злится… и так далее. Теперь я понимаю, почему в какой-то момент Кен отказался что-то обсуждать без посредника. Мы бы просто убили друг друга. Но, когда эта устремленная вниз спираль закружилась в кабинете Сеймура, мы втроем почти моментально ухватили первое звено в цепочке и тут же пресекли его. Самое трудное, разумеется, в том, чтобы вести себя так же за пределами кабинета, — но мы учимся.

Через четыре или пять месяцев и мы с Трейей под деликатным присмотром Сеймура подошли к тому, чтобы начать кардинальное преобразование своих отношений. А в начале лета 1986 года мы поняли: водораздел пройден.

Не может быть, что уже июнь. Мне кажется, что все еще май. Кажется, что он тянется все время с той минуты, как я уселась за компьютер, чтобы писать. До этого я выводила каракули гелевыми ручками на маленьких клочках бумаги еще более мелким почерком — и как же мне теперь расшифровать эти неразборчивые свидетельства моих озарений, страхов, любви и смятения?

Но я знаю, что со мной происходит. Мне лучше. Намного лучше. Похоже, что мы с Кеном вместе прошли какой-то поворотный пункт. Мы уже не ссоримся, как раньше, вообще никогда, мы научились быть добрее друг к другу. Это требует сосредоточенности, определенных усилий — надо ловить поспешные реакции, желание дать сдачи; надо учиться понимать, что под желанием сделать другому больно скрывается страх. Именно над этим мы сейчас работаем, а Сеймур работает с нами. И все идет по-другому.

Вот хороший пример. Когда мы с Кеном вместе принимали душ, он спросил: как мне кажется, правильно ли мы поступили, что переехали в новый дом? По-моему, правильно, ответила я, хорошо, что тут много места и ты смог вывезти свои книги — в прежнем доме их некуда было ставить. Он ответил в том смысле, что ему теперь наплевать на книги, и единственная его надежда сейчас — это вернуться к духовным практикам. Разговор на эту тему меня задел — раньше Кен обвинял меня в том, что он перестал писать, а теперь говорит, что ему наплевать на книги. Почти все утро я чувствовала себя уязвленной и раздраженной, но теперь благодаря Сеймуру, по крайней мере, не стала вываливать свое раздражение на Кена. Я ничего не сказала. Но сначала у меня в голове звучал голос обиды и злости.

А потом другой голос сказал что-то вроде: подожди-ка минуточку, с чего все началось? Ты начала защищаться. А почему? Тебе показалось, что Кен обвиняет тебя, считает тебя виноватой в том, что больше не пишет. Может быть, в этом есть доля правды? Почему же он так считает? Может быть, он не хочет чувствовать свою ответственность и ему легче думать, что виновата ты? Что же за этим скрывается? Может

быть, он боится, что это его вина? Может быть, он не хочет принимать на себя ответственность за то, что больше не пишет? А почему это всплыло именно сейчас? Ах да, новый дом, где много места для книг. Он боится, что после переезда в новый дом от него будут ждать чего-то (а люди действительно напряженно ждут), будут ждать, что он что-то напишет. Да, наверное, дело в этом. Он боится, что не оправдает ожидания, и начинает защищаться от ожиданий, защищаться от боязни провала — и поэтому набрасывается на тебя.

По мере того как этот второй голос все ближе подбирался к страху, лежащему в основе конфликта, первый потерял свою самоуверенность. Как только страх обнаружился, я почувствовала глубокое сострадание. Вместо того чтобы защищаться от «нападения» Кена, я почувствовала желание помочь ему пережить переезд и ничего от него не требовать. Я смогла прокрутить весь эпизод заново и спросить себя: где я могла быть лучше? Я представила себе, что не отступаю назад, не прислоняюсь измученно к стенке душевой комнаты, а говорю — и говорю искренне — милый, если в новом доме ты опять начнешь медитировать, это будет просто прекрасно. Что ни случится — все к лучшему, и, по-моему, это отлично, что мы переехали в такое место, где наша > жизнь становится светлее.

Чуть позже тем же днем я проверила этот сценарий вместе с Кеном — но очень мягко, без всяких обвинений. Он меня похвалил: я попала в точку, Мне кажется, что это настоящая победа и верный признак того, что происходят и другие изменения.

Появилась дистанция между моим страхом, вызванным им дискомфортом и защитной реакцией. В этом примере мне удалось поймать себя достаточно рано, еще на стадии реагирования, чтобы избежать вовлечения в еще более острый конфликт. Во время последнего индивидуального сеанса с Сеймуром я почувствовала, что эта дистанция стала еще больше. И во мне стало больше мягкости и сочувствия и к другим людям, и к самой себе.

 

Эти перемены были невероятно важны для наших отношений — но не менее важным было то, что мы стали решать проблемы на индивидуальном уровне. Я постепенно стал справляться с раздражительностью, а Трейя столкнулась со своей извечной проблемой выбора между бытованием и деланием, отпусканием и контролем, доверием и защитой.

Теперь во мне больше сострадания и доверия к самой себе. Очевидней всего это сказывается на моей привычке судить. Во время последнего [индивидуального] сеанса с Сеймуром я почувствовала, что мне неприятен переход от разговора о наших отношениях к разговору обо мне. Мне хотелось скрыться за проблемой взаимоотношений, чтобы не сосредотачиваться на себе. И я начала говорить об этом своем страхе. Теперь мне гораздо легче увидеть страх — и гораздо легче признаться в нем. Я стала меньше его стыдиться. В чем-то нежелание говорить о себе показалось мне похожим на черту, которую я заметила несколько лет назад: мне трудно согласиться, когда кто-то другой говорит или делает что-то такое, что помогает мне разобраться в себе. В такой ситуации я скажу скорее: «Да, я знаю», чем: «Спасибо, это очень полезно». Думаю, мне трудно принимать помощь от других, потому что это делает меня в каком-то смысле уязвимой, зависимой от них, потому что получается, что они видят меня яснее, чем я сама. А если посмотреть еще глубже — мне кажется, что они будут судить меня за увиденное, приобретут надо мной какую-то власть. Мне не приходит в голову, что они могут просто сочувствовать мне — если бы я допускала такую интерпретацию, то их проникновение в мою душу могло бы стать фундаментом прочной связи, основанной на любви. Нет, я жду в первую очередь осуждения, я настроена на то, что люди всегда осуждали, осуждают и будут осуждать меня впредь.

Кроме того, благодаря Сеймуру я лучше поняла, что в моем отношении к жизни есть какая-то одержимость. Он говорил, что я растрачиваю свое время на всевозможные мелочи. В большой степени в этом первопричина того, что мне трудно бывает найти и сделать то, что я хочу сделать: мне вечно не хватает времени. Штука в том, что это типично для одержимых — желание контролировать все и вся. Иными словами, одержимые все делают сами. Одержимые не доверяют другим — в основе невроза одержимости лежит недоверие — и поэтому стараются сами контролировать все до последней мелочи. Еще раз: умей доверять. Важный урок.

 

Как я уже говорил, оба мы учитывали — или, по крайней мере, старались учитывать — все главные уровни: физический, эмоциональный, интеллектуальный и духовный. На физическом уровне я старался беречь силы и мобилизовать внутренние ресурсы, пока вирус продолжал оказывал свое воздействие. Трейя делала упражнения, бегала, много ходила пешком. Мы оба старались усовершенствовать нашу диету, в большой степени основанную на продуктах, предупреждающих появление рака (вегетарианская пища с низким содержанием жиров и высоким — клетчатки и комплексных карбогидратов). Я довольно давно взял на себя обязанности повара, сначала по необходимости, а потом — потому что у меня неплохо получалось. На тот момент мы пользовались диетой Притикина^[71], которую я серьезно доработал, чтобы сделать съедобной. И, разумеется, мегавитамины. На эмоциональном и интеллектуальном уровнях мы занимались психотерапией, учились усваивать и интегрировать разные неразрешенные проблемы, учились переписывать травматичные поведенческие сценарии. На духовном уровне мы практиковали умение принимать и прощать и разными способами старались восстановить Свидетеля, который является спокойным центром самообладания в водовороте жизненных неурядиц.

Хоть я еще не возобновил медитации, мы с Трейей стали искать учителя, который подошел бы нам обоим. Духовный путь Трейи был основан на випассане — основной медитации для всех видов буддизма, — хотя одновременно она тяготела и к христианской мистике и ежедневно практиковала «Курс чудес» около двух лет. Мне были близки буквально все мистические школы, как восточные, так и западные, но самой мощной и глубокой я считал буддийскую мистику, поэтому мои практики в течение пятнадцати лет были связаны с дзен — квинтэссенцией буддийского пути. Одновременно меня всегда привлекал буддизм Ваджраяны — тибетская форма тантрического буддизма, намного более сложная и законченная духовная система, чем все остальные мировые учения. Кроме того, меня интересовали учителя, которые хоть и были воспитаны в рамках определенных традиций, но уже вышли за пределы частных учений, — Кришнамурти, Шри Рамана Махарши, Да Фри Джон^[72].

Однако нам с Трейей никак не удавалось выбрать такого учителя, за которым могли искренне последовать мы оба. Мне очень нравился Гоенка, но випассану я считал слишком узкой и ограниченной. Трейе нравились Трунгпа и Фри Джон, но их путь она считала слишком безумным и рискованным. В конце концов, нам предстояло найти «своего» учителя в Калу Ринпоче^[73] — тибетском мастере высшего постижения. Именно благодаря энергии Калу Трейя увидит свой потрясающий сон, из которого ей станет ясно, что она должна поменять свое имя с Терри на Трейя. Ну а пока мы продолжали встречаться, общаться, уживаться, практиковать с самым беспорядочным набором наставников, который только можно вообразить: Трунгпа Ринпоче, отец Беда Гриффитс, Кобун Чино Роси, Тай Ситупа, Джамгон Контгрул, Да Фри Джон, Катагири Роси, Пир Вилайят Хан, отец Томас Китинг^[74]…

В воскресенье мы в первый раз после продолжительного перерыва поехали в дзен-центр Сан-Франциско. Там было уже полно машин, и стало понятно: выступает кто-то известный.

Оказалось, что это Катагири Роси, один из давних буддийских наставников Кена. Мы встали у входа в переполненный дзендо. Мне нравится Катагири, он кажется мне очень ясным — в каком-то смысле так и есть, даже если я и не понимала все, что он говорил. Стоя далеко от него, я видела: когда он улыбается, улыбается все его лицо, каждая часть, каждая складочка, все его существо. Настоящий дзен улыбки: если улыбаешься, так уж улыбайся! Его голова — естественно, бритая — была странной, необычной по форме. Никогда не видела таких голов. Такой вот новообретенный интерес: как выглядят человеческие головы под волосами.

Позже, когда он во время чаепития на веранде отвечал на вопросы, кто-то задал ему вопрос, ответ на который меня потряс.

— Если бы Будда оказался в Америке в наши дни, то на какой элемент своего учения он, по-вашему, сделал бы особый упор?

— Думаю, быть человеком, — ответил Катагири. — Быть не американцем, японцем или кем-нибудь еще, а именно человеком. По-настоящему быть человеком. Это самое важное.

И тогда я вдруг осознала, как важно для американцев проявлять интерес к духовным учителям, принадлежащим к другим культурам. Конечно, и я раньше об этом думала, особенно в последнее время, когда познакомилась с большим количеством учителей из Тибета. Я привыкла с симпатией относиться к рассуждениям о том, что нам надо всматриваться в собственную-культуру и возрождать свои традиции, вместо того чтобы наивно и порой в искаженном виде перенимать экзотические религии со всего мира. Но тут я неожиданно почувствовала, что и в этой тенденции есть своя правота, и связана она с идеей «по-настоящему быть человеком». Изучать духовную традицию под руководством мастера, который говорит на скверном английском с сильным японским (индийским или тибетским) акцентом, — важный опыт, и дело тут не в различии культур, а в понимании того, что мы все вместе стремимся стать людьми в полном смысле слова. И в этом, пожалуй, больше божественного.

Вечером я и Кен ужинали с Катагири и Дэвидом [Чадвиком] в Линдисфарн-центре^[75]. Билл [Уильям Ирвин] Томпсон, директор центра и муж моей давней приятельницы по Финдхорну, несколько лет назад устроил мне экскурсию по центру, когда он был уже почти готов. Теперь это отдельный маленький мир. Кен и Катагири вспоминали сэссин [интенсивная сессия практики дзен], который Кен проходил с ним в Линкольне почти десять лет назад. Кен тогда испытал сатори («Совсем маленькое», — добавил Кен) — это случилось, когда Катагири сказал: «Свидетель — последнее пристанище эго». Они разговаривали об этом и все время смеялись. Наверное, какая-то дзенская шутка, подумала я. Наверняка там было несколько не совсем нормальных искателей истины, с которыми они оба были знакомы.

Катагири — человек скромный, и от разговора с ним у меня потеплело на душе. Некоторые считают его истинным последователем Судзуки Роси^[76].

Я почувствовала, что мне было бы интересно поучиться у него, заняться медитацией в дзен-центре и посмотреть, к чему это приведет. Впрочем, сейчас я и в духовном пути не ищу совершенства. Было бы прекрасно найти учителя, которого я полюблю всей душой, но ожидание может отнять много времени, и поэтому оно не имеет смысла. И потом, кто знает: может быть, он прямо сейчас сидит передо мной, просто я этого еще не знаю.

Следующим вечером мы ужинали с друзьями из Общины Джоанина Дейста, приверженцами Да Фри Джона. Кен писал предисловие к одной из книг Фри Джона и оказал ему большую поддержку в работе над последней книгой «Завет утренней лошади» («The Dawn Horse Testament»). Великие люди. Я всегда смотрю на опытных учеников мастера, чтобы узнать, чего стоит мастер, — а его ученики настолько крупные личности, насколько это можно вообразить. Мы посмотрели видеокассету с Фри Джоном, и я поняла, что он понравился мне больше, чем я ожидала. Полагаю, что меня отталкивал путь преданности и даже само слово «приверженец». На кассете он говорит, что обучение начинается с освоения его письменных наставлений (а их немало!). Потом, когда вы проникнетесь ими и почувствуете, что они вас привлекают, вы входите в более тесные взаимоотношения с самим Фри Джоном. Звучит так, будто ваша жизнь с этого момента начинает полностью контролироваться им и его наставлениями — то есть вы становитесь его приверженцем, и должна признаться, у меня это вызывает отторжение. Возможно, это тот самый невроз, с которым мне больше всего нужно справиться, — но только когда я буду к этому готова.

Позже, читая «Завет утренней лошади», я увидела, что он обрисовывает два пути. Первый — путь приверженца, второй — путь исследователя. Именно это Кен имел в виду, когда говорил о «силе, исходящей от тебя» и «силе, исходящей от другого». То, что написано в его книге, мне понравилось — особенно о взаимоотношениях и о том, что эго — не более чем способ сузить глубину человеческих отношений или вообще избежать их. Когда он пишет, что эго склонно раздражаться и уходить в себя, чтобы избежать отношений, я узнаю в этом себя. Я узнаю свое поведение: я часто чувствую себя отвергнутой, а потом совершаю своего рода «этический ритуал», защищая себя против того, что кажется мне оскорбительным или болезненным. При таком болезненном реагировании (я ухожу в себя, замыкаюсь — обычно в целях самозащиты) на ситуации, в которых, как мне кажется, меня отвергают, полезно поразмыслить над его наставлениями и понять: мне надо перестать драматизировать ситуацию, считать, что меня предали, агрессивно реагировать, отвергать и обвинять других, если мне кажется, что отвергли меня. Я не должна сдерживать в себе любовь и изолировать себя от других — вместо этого надо быть ранимой и страдать самой, чтобы получать раны. «Практикуйте муки любви», — говорит он, их нельзя избежать, и надо просто отмечать их, но не уходить в себя, а продолжать любить: «Если тебе сделали больно, ты все-таки знаешь, что такое потребность быть любимым, и знаешь, что такое потребность любить».

— Прошу вас, проследуйте сюда.

— Послушайте, я не знаю, кто вы такой, но это мой дом, и я буду вам признателен, если вы отсюда уйдете. — У меня вырывается нервный смешок. — А не то я позвоню в полицию. — Действительно смешно. Полиция?

— Прошу вас, проследуйте сюда.
Я решил уйти с крыльца и вернуться в дом. По моим расчетам, Эдит должна появиться примерно через час, и мне неплохо бы перекусить. Тем более что белки скрылись окончательно. Трейя была на Тахо, заканчивала собирать кое-что из вещей, чтобы переехать в новый дом в Милл-Вэлли уже более основательно.

В общем и целом все шло неплохо или, по крайней мере, на глазах становилось лучше. Как сказала Сеймуру Трейя, мы прошли поворотный пункт, и даже не один — и я с ней согласился.

Я взял сэндвич и кока-колу и вернулся на крыльцо. Солнце только-только стало подниматься над гигантскими секвойями, такими высокими, что свет не пробивался сквозь них почти до полудня. Я всегда ждал того момента, когда лучи ударят мне в лицо и напомнят, что меня всегда ждет что-то новое.

Я подумал о Трейе. О ее красоте, внутренней цельности, честности, чистоте духа, ее колоссальной любви к жизни, ее изумительной силе. Благородная, преданная и прекрасная! Господи, как же я ее люблю! Как я вообще мог обвинять ее в своих неурядицах? Как я мог причинить ей столько боли? Она — лучшее, что произошло в моей жизни! С момента нашей первой встречи я уже знал, что сделаю что угодно, отправлюсь куда угодно, перенесу любые страдания, лишь бы быть с ней, помогать ей, поддерживать ее. Это было серьезное решение, я принял его на самом глубоком уровне своего существа — а потом забыл об этом решении и стал обвинять ее! Неудивительно, что у меня было такое чувство, что я потерял свою душу. Именно это я и сделал. Собственными усилиями.

Я простил Трейю. Предстояло более сложное — простить самого себя.

Я подумал о мужестве Трейи. Она не позволила, чтобы весь этот ужас ее сломил. Жизнь сбила ее с ног — и она поднялась вновь. Жизнь сбила ее с ног еще раз — и она еще раз поднялась. Если события прошлого года что-то и изменили в ней, то только одно — усилили ее колоссальное жизнелюбие. Я повернул голову, чтобы согрелась и другая щека. Мне всегда казалось, что солнце как бы наполняет меня энергией, проливает свет мне в мозг. Наверное, думал я, раньше источником силы Трейи было умение бороться. Теперь этим источником стало умение сдаваться. Если раньше она занимала боевую стойку, чтобы завоевать весь мир, то теперь она открывается, чтобы впитать в себя весь мир. Но это все та же сила, подкрепленная могущественным свойством — абсолютной, бескомпромиссной честностью. Даже в самые трудные времена она не делала одного — не лгала.

Зазвонил телефон. Пусть оставят сообщение на автоответчик, решил я. «Здравствуйте, Терри! Вам звонят из офиса доктора Бэлкнапа. Не могли бы вы заехать и переговорить с доктором?»

Я рванулся к телефону и схватил трубку.

— Здравствуйте! Это говорит Кен. Что случилось?

— Доктор хотел бы обсудить с Терри результаты анализов.

— Надеюсь, ничего страшного?

— Доктор все объяснит.

— Да хватит уже, скажите, в чем дело!

— Доктор все объяснит.