Классическая поэзия Индии, Китая, Кореи, Вьетнама, Японии

Но минует его       стук повозок и топот коней.

Вы хотите узнать,       отчего это может быть?

Вдаль умчишься душой,       и земля отойдет сама.

Хризантему сорвал       под восточной оградой в саду,

И мой взор в вышине       встретил склоны Южной горы.

Очертанья горы       так прекрасны в закатный час,

Когда птицы над ней       чередою летят домой!

В этом всем для меня       заключен настоящий смысл.

Я хочу рассказать,       и уже я забыл слова...

Я с покрытых росою       хризантем лепестки собрал

И пустил их в ту влагу,       что способна унять печали

И меня еще дальше       увести от мирских забот.

Хоть один я сегодня,       но я первую чару выпью.

А она опустеет —       наклониться кувшин готов.

Время солнцу садиться —       отдыхают живые твари.

Возвращаются птицы       и щебечут в своем лесу.

Я стихи распеваю       под восточным навесом дома,

Я доволен, что снова       жизнь явилась ко мне такой!

Кой-как я оделся       и сам отворять бегу.

«Кто там?» — говорю я.       Кто мог в эту рань прийти?

Старик хлебопашец,       исполненный добрых чувств.

Принес издалёка       вино — угостить меня.

Его беспокоит       мой с нынешним веком разлад:

«Ты в рубище жалком,       под кровлей худою живешь,

Но только ли в этом       судьбы высокий удел!

Повсюду на свете       поддакивающие в чести.

Хочу, государь мой,       чтоб с грязью мирской ты плыл!»

«Я очень растроган       участьем твоим, отец,

Но я по природе       согласья и не ищу.

Сторонкой объехать       пусть даже не мудрено,

Предав свою правду,       я, что ж, не собьюсь с пути?

Так сядем покамест       и долг отдадим вину.

Мою колесницу       нельзя повернуть назад!»

Что принять, что отбросить —       нет единства у них ни в чем.

Скажем, некий ученый       в одиночестве вечно пьян.

Или деятель некий       круглый год непрестанно трезв.

Эти трезвый и пьяный       вызывают друг в друге смех.

Друг у друга ни слова       не умеют они понять.

В рамках узости трезвой       человек безнадежно глуп.

Он в наитье свободном       приближается к мудрецам.

И стихи обращаю       я к тому, кто уже хмельной:

Лишь закатится солнце,       пусть немедля свечу берет!

И дикий кустарник       мои захватил владенья.

Отчетливо в небе       видны парящие птицы.

Безлюдно и тихо —       не слышно шагов прохожих...

Мир так беспределен       во времени и в пространстве,

А жизнь человека       и ста достигает редко.

А годы и луны       торопятся, как в погоне.

Виски обрамляя,       давно седина белеет...

Когда не отбросишь       забот о преуспеянье,

То все, чем живешь ты,       окажется слишком жалким!

И одет он всегда       в неприглядное, рваное платье,

И из дней тридцати       только девять встречается с пищей,

И лет десять, не меньше,       он носит бессменную шапку.

Горше этой нужды       не бывает, наверно, на свете,

А ему хоть бы что —       так приветлив на вид он и весел.

Я, конечно, стремлюсь       повидать человека такого.

И пошел я с утра       через реки и через заставы.

Вижу — темные сосны,       сжимая дорогу, теснятся.

Вижу — белые тучи       над самою кровлей ночуют.

А ученому ясно,       зачем я его навещаю.

Сразу цинь он берет,       для меня ударяет по струнам.

Первой песней своей —       «Журавлем расстающимся» — тронул

И уже ко второй,       где «луань одинок», переходит...

Я хотел бы остаться       пожить у тебя, государь мой,

Прямо с этого дня       до холодного времени года!

И зимою и летом       остается оно таким.

Год проходит, и снова       видит дерево снег иль иней.

Разве кто-нибудь скажет,       что не знает оно времен?

Мне наскучило слушать       каждый день здесь мирские речи.

Отыскать себе друга       я приду в столицу Линьцзы.

Там, в Цзися, как я слышал,       много тех, кто книги толкует.

Эти люди помогут       разрешить сомненья мои.

Я собрал свои вещи,       даже день отъезда назначил,

Даже перед разлукой       попрощался уже с семьей.

Но я все же колеблюсь,       не успев уйти за ворота.

В дом вернусь и присяду       и еще подумаю раз.

Нет, мне вовсе не страшно       то, что путь окажется долгим.

А одно только страшно,—       что обманут люди меня.

Вдруг да в нашей беседе       не сойдется их мысль с моею,

И навек я останусь       лишь посмешищем для других...

Все что сердце тревожит,       трудно выразить мне словами.

Чтоб с тобой поделиться,       написал я эти стихи.

Думал — минет три года,       и дождусь урожая листьев.

Но когда на деревьях       начала разрастаться зелень,

Вдруг беда их постигла —       перемены в горах и реках.

Ветром сбило с них листья,       изломало голые ветви,

А стволы их и корни       все уплыли в седое море...

Шелкопрядов весенних       накормить уже больше нечем,

И у зимнего платья       не осталось теперь надежды...

Я, сажая деревья,       сам не выбрал повыше место.

Что же пользы сегодня       от моих сожалений горьких?

И не потому, что       гаданьем ей выпал знак:

Здесь, слышал я, много       людей с простыми сердцами.

В их обществе радость       считать вечера и дни.

В мечтах о деревне       прождал я все-таки годы,

Покамест сегодня       я не поселился в ней...

А хижине бедной       к чему большие пространства?

Достаточно, если       прикроет она постель.

Важней, чтоб соседи       почаще ко мне ходили

И мы в разговорах       судили б о старине,

И чудным твореньем       мы вместе бы восторгались,

Неясные мысли       друг другу толкуя в нем.

На гору мы всходим       и там слагаем стихи.

Минуем ворота —       хозяин к себе зовет.

Вино поспевает —       и тут же его мы пьем.

В полях поработав,       расходимся по домам.

Домой воротившись,       мы думаем о друзьях.

А вспомнив о друге,       спешим накинуть халат:

В беседах и в смехе       мы не замечаем часов.

Жизнь в этих занятьях       не лучше ль всякой иной?

Не вспыхнет желанье,       покинув ее, уйти.

Одежда и пища       к тому же требуют средств.

На пахоте труд мой       меня не введет в обман!

Чистый голос свирелей       и напевные звуки струн.

Опечален теми,       кто под сенью могильной спит,

Разве можем при этом       уходить от веселья мы?

И свободная песня       здесь творится из новых слов.

И вино зеленое       здесь рождает на лицах смех.

Ничего я не знаю       о заботах, что завтра ждут,

И уже моим чувствам       до конца отдаюсь теперь.

Дом окружая,        сплелись тенистые ветви.

Птицы слетелись       и радуются уюту.

С ними я тоже       свою полюбил лачугу.

Поле вспахал я       и все, что нужно, посеял.

Время настало       уже читать мои книги...

Нищ переулок       вдали от колей глубоких,

Только заедет       коляска близкого друга.

Чарку приятно       весенним вином наполнить,

Овощи с грядок       собрать в моем огороде...

Дождь моросящий       с востока сюда приходит,

Ласковый ветер       в пути его провожает.

Я пробегаю       «Историю Чжоу-вана».

Снова любуюсь       картинами «Шаньхайцзина».

Так я мгновенно       вселенную постигаю...

Это не радость,        то в чем же она иначе?

Сиротливому облаку       одному приютиться негде.

В дали, дали безвестные       в пустоте небес исчезает,

Не дождавшись до времени,       чтоб увидеть последний отблеск...

Чуть рассветное зарево       распахнет ночные туманы,

Как пернатые стаями       друг за дружкой уже летают.

Позже всех, очень медленно,       вылетает из леса птица

И задолго до вечера       возвращается в лес обратно...

В меру сил и старания       не сходя с колеи старинной,

Разве тем не обрек себя       на лишения и на голод?

А вдобавок и дружества       если более не узнаешь,

Что случится от этого       и какая нужда в печали?..

В ветхой летней одежде       я погреться на солнце сел...

Огород мой на юге       потерял последнюю зелень.

Оголенные ветви       заполняют северный сад.

Я кувшин наклоняю,       не осталось уже ни капли,

И в очаг заглянул я,       но не видно в нем и дымка.

Лишь старинные книги       громоздятся вокруг циновки.

Опускается солнце,       а читать их всё недосуг.

Жизнь на воле без службы       не равняю с бедою чэньской,

Но в смиренности тоже       возроптать на судьбу могу.

Что же мне помогает       утешенье найти в печали?

Только память о древних,       живших в бедности мудрецах!

Вокруг его стен       разросся густой бурьян.

Укрывшись от глаз,       знакомство с людьми прервал.

Стихи сочинять       с искусством редким умел.

И в мире затем       никто не общался с ним,

А только один       Лю Гун навещал его...

Такой человек,       и вдруг — совсем одинок?

Да лишь потому,       что мало таких, как он:

Жил сам по себе,       спокойно, без перемен —

И радость искал       не в благах, не в нищете!

В житейских делах       беспомощный был простак...

Не прочь бы и я       всегда подражать ему!

Даже ранний конец       не безвременен никогда.

Я под вечер вчера       был еще со всеми людьми,

А сегодня к утру       в списке душ уже неживых.

И рассеялся дух       и куда же, куда ушел?

Оболочке сухой       дали место в древе пустом...

И мои сыновья,       по отцу тоскуя, кричат,

Дорогие друзья       гроб мой держат и слезы льют.

Ни удач, ни потерь       я не стану отныне знать,

И где правда, где ложь,       как теперь смогу ощутить?

Через тысячу лет,       через десять тысяч годов

Память чья сохранит       нашу славу и наш позор?

Но досадно мне то,       что, пока я на свете жил,

Вволю выпить вина       так ни разу и не пришлось!

А сегодня вино       здесь нетронутое стоит.

На весеннем вине       ходят пенные муравьи.

Я когда же теперь       вновь испробую вкус его?

И подносов с едой       предо мною полным-полно.

И родных и друзей       надо мной раздается плач.

Я хочу говорить,       но во рту моем звуков нет.

Я хочу посмотреть,       но в глазах моих света нет.

Если в прежние дни       я в просторном покое спал,

То сегодня усну       я в травой заросшем углу...

Так я в утро одно       дом покинул, в котором жил,

Дом, вернуться куда       никогда не наступит срок!

И шумят, и шумят       серебристые тополя...

Когда иней суров       и девятый месяц настал,

Провожают меня       на далекий глухой пустырь...

Ни в одной стороне       человеческих нет жилищ,

И могильный курган       возвышается, как утес.

Кони, в грусти по мне,       прямо к небу взывая, ржут.

Ветер, в грусти по мне,       скорбно листьями шелестит...

Тихий темный приют       лишь однажды стоит закрыть,

И на тысячи лет       распрощаешься ты с зарей.

И на тысячи лет       распрощаешься ты с зарей,

Величайший мудрец       не сумеет тебе помочь...

Было много людей,       проводивших меня сюда,

Поспешивших затем       воротиться — каждый в свой дом.

Но родные мои,       может быть, и хранят печаль,

Остальные же все       разошлись и уже поют...

Как я смерть объясню?       Тут особых не надо слов:

Просто тело отдам,       чтоб оно смешалось с горой!

человек из Улина рыбной ловлей добывал себе пропитание.

Он плыл по речушке в лодке

и не думал о том, как далеко он оказался от дома.

И вдруг возник перед ним лес цветущих персиковых деревьев,

что обступили берега на несколько сот шагов;

и других деревьев не было там,—

только душистые травы, свежие и прекрасные,

да опавшие лепестки, рассыпанные по ним.

Рыбак был очень поражен тем, что увидел,

и пустил свою лодку дальше,

решив добраться до опушки этого леса.

Лес кончился у источника, питавшего речку,

а сразу за ним возвышалась гора.

В горе же был маленький вход в пещеру,

из которого как будто выбивались лучи света.

И рыбак оставил лодку и проник в эту пещеру,

вначале такую узкую,

что едва пройти человеку.

Но вот он сделал несколько десятков шагов,

и взору его открылись яркие просторы —

земля равнины, широко раскинувшейся,

и дома высокие, поставленные в порядке.

Там были превосходные поля, и красивейшие озера,

и туты, и бамбук, и многое еще.

Межи и тропинки пересекали одна другую,

петухи и собаки перекликались между собою.

Мужчины и женщины, — проходившие мимо

и работавшие в поле,— были так одеты,

что они показались рыбаку чужестранцами;

и старики с их пожелтевшей от времени сединой,

и дети с завязанными пучками волос

были спокойны, полны какой-то безыскусственной веселости.

Увидев рыбака, эти люди очень ему удивились

и спросили, откуда и как он явился.

Он на все это им ответил.

И тогда они пригласили его в дом,

принесли вина, зарезали курицу, приготовили угощение.

Когда же по деревне пошел слух об этом человеке,

народ стал приходить, чтоб побеседовать с ним.

Они говорили: «Деды наши в старину

бежали от жестокостей циньской поры,

с женами и детьми, с земляками своими пришли в этот

отрезанный от мира край

и больше уже отсюда не выходили,

так и расстались со всеми теми, кто живет вне этих мест».

Они спросили, что за время на свете теперь,

не знали они совсем ничего ни о Хань,

и, уж конечно, ни о Вэй и ни о Цзинь.

И этот человек подробно, одно за другим,

рассказал им все то, что знал он сам,

и они вздыхали и печалились.

И все они без исключения радушно приглашали его

в гости к себе в дома

и подносили ему вино и еду.

Пробыв там несколько дней,

он стал прощаться.

Обитатели этой деревни сказали ему:

«Только не стоит говорить о нас тем, кто живет вне нашей страны».

Он ушел от них

и снова поплыл в лодке,

держась дороги, которою прибыл,

и всюду-всюду делая отметки.

А вернувшись обратно в Улин,

он пришел к правителю области и рассказал обо всем, как было.

Правитель области тут же отрядил людей,

чтобы поехали вместе с рыбаком

и поискали бы сделанные им отметки,

но рыбак заблудился и дорогу ту больше найти не смог.

Известный Лю Цзы-цзи, живший тогда в Наньяне

и прославившийся как ученый высоких правил,

узнав обо всем,

обрадовался, стал даже готовиться в путь,

но так и не успел:

он вскорости заболел и умер.

А после и вовсе не было таких, кто «спрашивал бы о броде»!

И хорошие люди       покидали мир неспокойный.

Ци с друзьями седыми       на Шаншане в горе укрылись,

Люди повести этой       тоже с мест насиженных встали.

И следы их былые       не нашлись, как канули в воду,

И тропинки их странствий       навсегда заросли травою...

Каждый кличет другого,       чтобы в поле с утра трудиться,

А склоняется солнце,       и они отдыхать уходят...

Там бамбуки и туты       их обильною тенью дарят.

Там гороху и просу       созревать назначены сроки.

Шелкопряды весною       им приносят длинные нити,

С урожаем осенним       государевых нет налогов.

На заглохших дорогах       не увидеть путников дальних.

Лай собак раздается,       петухи отвечают пеньем.

Форму жертвенной чаши       сохраняют они старинной,

И на людях одежды       далеки от новых покроев.

Их веселые дети       распевают свободно песни,

Да и старцы седые       безмятежно гуляют всюду.

Зацветают растенья,—       люди помнят,— с теплом весенним,

Осыпаются листья,—       им известно,— с осенним ветром.

Хоть они и не знают       тех наук, что считают время,

Все же строятся сами       в ряд четыре времени года.

Если мир и согласье,       если в жизни радостей много,

То к чему еще нужно       применять ученую мудрость?..

Это редкое чудо       пять веков как спрятано было,

Но в прекрасное утро       мир нездешний для глаз открылся.

Чистоту или скверну       не один питает источник.

Мир открылся, но снова       возвращается в недоступность...

Я спросить попытаюсь       у скитающихся на свете,

Что они понимают       за пределом сует и праха.

Я хотел бы тотчас же       устремиться за легким ветром,—

С ним подняться бы в выси,       с ним искать бы тех, кто мне

близок!

СЕ ЛИН-ЮНЬ
ВСХОДИТ СОЛНЦЕ НА ЮГО-ВОСТОКЕ...
Болянская башня —       как шапка над южной горой,

Коричный дворец       за источником северным скрыт.

Под утренним ветром       колышется полог ночной,

Рассветное солнце       на рамах узорных блестит.

Красавица-дева       за ширмой очнулась от сна—

Цветок орхидеи,        прекрасная яшма на ней.

Свежа и прелестна,       как осенью ранней сосна,

Чиста она,        словно сияние вешних лучей.

И на запад смотрю,       на уступы скалистых высот.

Как вздымаются круто хребты —       над грядою гряда,

Утонула во мгле       бирюзовая даль без следа!

Утром иней белеет       на красной кленовой листве,

Вечерами туман       прячет гребни вершин в синеве.

Вот и осень прошла,       мне до боли ушедшего жаль.

Стало грустно душе —       глубока в ней о прошлом печаль.

О супруге своем       даже птица тоскует в силках,

Стая, сбившись с пути,       о покинутых помнит лесах.

Как умеют они       об утратах скорбеть и любить!

Что ж тогда обо мне,       потерявшем друзей, говорить!

Стоит зеркало взять —       сединою виски заблестят,

Исхудавшему телу       и пояс велик и халат.

Я не верю зовущим меня       примириться с судьбой —

Только лютня в глухом одиночестве       дарит покой...

Но в безмолвных долинах       никак не рассеется мрак.

У подошвы горы       собирается легкий дымок,

И роса на цветах       все еще не заблещет никак.

Над обрывом кружит       и змеится тропинка моя,

Уносясь по отвесным уступам       к вершине хребта.

Вброд иду по ручью,       поднимая одежды края,

Забираюсь все выше и выше       по бревнам моста.

Острова на реке...       то накатит волна, то уйдет.

Я плыву по потоку,       любуясь изгибом волны.

По глубоким затонам       трава водяная растет,

А озерный камыш —       вдалеке от большой глубины.

Заберусь на валун       зачерпнуть родниковой воды,

Нагибаю поближе       весеннюю ветку с листвой

И у каменных стен       вижу горного старца следы:

Весь в плющах и лианах       он словно бы передо мной...

Орхидея в руке:       вспоминаю далеких друзей,

Рву цветы конопли,       о тоске не сказав никому.

Просыпаются чувства       в душе восхищенной моей,

Как чудесно вокруг,       но зачем это мне одному?!

Я на горы смотрю,       забывая о мире людском.

Прозревает душа       и не помнит уже ни о чем...

Красота этих волн и ветров       неподвластна словам.

Острова над водой...       Мы несемся, петляя меж скал.

Крутизна берегов       преградила дорогу волнам.

Обезьяньи стада       безутешно кричат под луной,

Выпадает роса,       дальний берег цветами запах.

Хорошо зеленеют поля       этой поздней весной,

И, белея, лежат облака       на высоких холмах.

Дни и ночи мои       бесконечных раздумий полны,

От зари до зари       на душе десять тысяч скорбей.

На Зеркальном утесе       смотрю, как блестят валуны,

У Сосновых ворот       раздвигаю сплетенье ветвей.

Не узнает никто,       что здесь было, в долине Трех Рек,

Ни о чем в Девяти родниках       не расскажет вода.

В этом мире от нас       все чудесное скрыто навек,

И отшельник-даос       свою тайну унес навсегда.

Огоньки чудодейственных трав —       их нигде не найти,

И волшебную яшму свою       затаила река.

Для чего мне играть       тот напев о далеком пути:

Только лютня замолкнет,       и сразу приходит тоска...

Да и сон не избавит       от горестных дум!

Лунный свет озаряет       снегов пелену,

Дует северный ветер,       и дик и угрюм.

Жизнь куда-то уходит,       не медля ни дня,

И я чувствую:       старость коснулась меня...

исходил между гор и камней,

Десятую ночь

провожу я в лодчонке своей.

Причалив, стоим,

засмотревшись на птичий полет,

Мерцание звезд

нас опять поманило вперед.

Повисла луна

на рассвете в пространстве пустом,

И россыпь росы

засверкала под лунным лучом...

Что ему качка? Мы ловим каштан водяной...

Мой дом на Янцзы!

Что не играть с гуанлиньским приливом?

Нам он родной!
* * *
Зимой в лесу деревья

Совсем лишились листьев,

Весной в наряд блестящий

Оденутся опять...

Но мальве и горошку

Темно на дне оврага,—

Напрасно рвутся к солнцу:

Им солнца не видать!

Лиловые, красные       мелькают цветы средь ветвей.

Играет свирель,       и я выхожу из деревни

И вместе с любимым       бутоны весенние рву.

В лесах молодых       зацветает цветочный покров.

Резвятся там пары       при свете весенней луны,

Смеются и шутят,        друг друга в игру вовлекая.

А встретились нынче —       ступени засыпаны снегом.

Кто мог бы подумать,       что так мы с тобой постареем,

Что в локонах черных       седые появятся пряди?

Лотосов стебли       шуршат на замерзших прудах.

Так хорошо       с милой, за руки взявшись, гулять,

Вместе играя       только что выпавшим снегом.

Его провожаю       до берега нашей реки.

Мы можем лишь молча       горячие слезы терять —

Нет силы о чувствах       тебе рассказать на прощанье.

Я вижу, в реке       воды недостаточно много.

Так пусть мои слезы       наполнят ее до краев!
* * *
Скитаясь на севере,       видел озера и реки.

Глядел я на лилии,       смотрел на болотную ряску.

Где лотосы пышно       цветы раскрывают свои,

Зеленые воды       прозрачны и чисты.

Мы песни играем,       и струны ритмично звучат,

И кажется, будто       их звуки не знают предела!

Одиночества бремя       кто в силах так долго нести?

Скоро-скоро узнаю       морозную долгую ночь —

Ведь в горячем и ярком       светильнике кончится масло...

Я обнял ее       и теперь не хочу расставаться!

Озера засохнут,       и лотос от зноя увянет,

Но наша любовь       одновременно с нами умрет!

И радостен крик —       предвестник встающего солнца.

Не стала бы я       так горько лить слезы средь ночи,

Когда бы мой друг       со мной до утра оставался...