Лев Гумилевский вернадский третье издание москва «молодая гвардия» 1988

Неуклонно в течение больше ше­стидесяти лет мое научное иска­ние идет в одном и том же на­правлении — в выяснении... геологи­ческого про­цесса изменения жиз­ни на Земле как на планете.

«Мы приближаемся к решающему моменту во второй мировой войне, — пишет Вернадский. — Она возобнови­лась в Европе после 21-годового перерыва — в 1939 году и длится в Западной Европе пять лет, а у нас, в Восточной Европе, три года. На Дальнем Востоке она возобновилась раньше — в 1931 году — и длится уже 13 лет.

В истории человечества и в биосфере вообще война такой мощности, длительности и силы небывалое яв­ление.

К тому же ей предшествовало тесно с ней связанная причинно, но значительно менее мощная первая миро­вая война с 1914 по 1918 год.

В нашей стране эта первая мировая война привела к новой — исторически небывалой — форме государ­ственности не только в области экономической, но и в области национальных стремлений.

С точки зрения натуралиста (а думаю, и историка), можно и должно рассматривать исторические явления такой мощности как единый большой земной геологи­ческий, а не только исторический процесс.

Первая мировая война 1914—1918 годов лично в моей научной работе отразилась самым решающим образом. Она изменила в корне мое геологическое миро­понимание.

В атмосфере этой войны я подошел в геологии к но­вому для меня и для других и тогда забытому пониманию природы — геохимическому и к биогеохимическому, охватывающему и косную и живую природу с одной и той же точки зрения.

Подходя геохимически и биогеохимически к изучению геологических явлений, мы охватываем всю окружающую нас природу в одном и том же атомном аспекте. Это как раз — бессознательно для меня — совпало с тем, что, как оказалось теперь, характеризует науку XX века, от­личает ее от прошлых веков. XX век есть век на­учного атомизма.

Все эти годы, где бы я ни был, я был охвачен мыслью о геохимических и биогеохи­мических проявлениях в окру­жающей меня природе (в биосфере). Наблюдая ее, я в то же время направил интенсивно и систематически в эту сторону и свое чтение и свое размышление.

Получаемые мною результаты я излагал постепенно, как они складывались, в виде лекций и докладов, в тех городах, где мне пришлось в то время жить: в Ялте, в Полтаве, в Киеве, в Симферополе, в Новороссийске, в Ростове и других.

Кроме того, всюду почти — во всех городах, где мне пришлось жить, — я читал все, что можно было в этом аспекте, в широком его понимании, достать.

Стоя на эмпирической почве, я оставил в стороне, сколько был в состоянии, всякие философские искания и старался опираться только на точно установленные на­учные и эмпирические факты и обобщения, изредка до­пуская рабочие научные гипотезы.

В связи со всем этим в явления жизни я ввел вместо понятия «жизнь» понятие «живого вещества», сейчас, мне кажется, прочно утвердившееся в науке. Живое ве­щество есть совокупность живых организмов. Это не что иное, как научное, эмпирическое обобщение всем известных и легко и точно наблюдаемых бесчислен­ных, эмпирических бесспорных фактов,

Понятие «жизнь» всегда выходит за пределы понятия «живое вещество» в области философии, фольклора, ре­лигии, художественного творчества. Это все отпало в «жи­вом веществе».

В гуще, в интенсивности и в сложности современной жизни человек практически забывает, что он сам и все человечество, от которого он не может быть отделен, не­разрывно связаны с биосферой — с определенной частью планеты, на которой они живут. Они геологи­чески зако­номерно связаны с ее материально-энергетической струк­турой.

В общежитии обычно говорят о человеке как о сво­бодно живущем и передвигающемся на нашей планете индивидууме, который свободно строит свою историю. До сих пор историки, вообще ученые гуманитарных наук, а в известной мере и биологии, сознательно не считают­ся с законами природы биосферы — той земной оболоч­ки, где может только существовать жизнь. Стихийно че­ловек от нее неотделим. И эта неразрывность только те­перь начинает перед нами точно выясняться.

В действительности ни один живой организм в сво­бодном состоянии на Земле не находится. Все эти орга­низмы неразрывно и непрерывно связаны — прежде все­го питанием и дыханием — с окружающей их материально-энергетической средой. Вне ее в природных усло­виях они существовать не могут.

Человечество, как живое вещество, неразрывно связано с материально-энергетическими процессами оп­ределенной геологической оболочки Земли — с ее био­сферой. Оно не может физически быть от нее незави­симым ни на одну минуту.

Понятие «биосферы», то есть «области жизни», вве­дено было в биологию Ламарком в Париже в начале XIX века, а в геологию — Э. Зюссом в Вене в конце того же века.

В нашем столетии биосфера получает совершенно но­вое понимание. Она выявляется как планетное явле­ние космического характера.

В биогеохимии нам приходится считаться с тем, что жизнь (живые организмы) реально существует не толь­ко на одной нашей планете, не только в земной биосфе­ре. Это установлено сейчас, мне кажется, без сомнений пока для всех так называемых «земных планет», то есть для Венеры, Земли и Марса.

В архивах науки, в том числе и нашей, мысль о жизни как о космическом явлении существовала уже давно. Столетия назад, в конце XVII века, голландский ученый Христиан Гюйгенс в своей предсмертной работе, в книге «Космотеорос», вышедшей в свет уже после его смерти, научно выдвинул эту проблему.

Книга эта была дважды, по инициативе Петра I, из­дана на русском языке под заглавием «Книга мирозре­ния», в первой четверти XVIII века.

Гюйгенс в ней установил научное обобщение, что «жизнь есть космическое явление, в чем-то резко отличное от косной материи». Это обобщение я назвал недавно «принципом Гюйгенса».

Живое вещество по весу составляет ничтожную часть планеты. По-видимому, это наблюдается в течение всего геологического времени, то есть геологически вечно.

Оно сосредоточено в тонкой, более или менее сплош­ной, пленке на поверхности суши, в тропосфере — в ле­сах и в полях, и проникает весь океан. Количество его исчисляется долями, не превышающими десятых до­лей процента биосферы по весу, порядка, близкого к 0,25 процента. На суше оно идет не в сплошных скопле­ниях на глубину в среднем, вероятно, меньше 3 кило­метров.

Вне биосферы его нет.

В ходе геологического времени оно закономерно изме­няется морфологически. История живого вещества в ходе времени выражается в медленном изменении форм жиз­ни, форм живых организмов, генетически между собой непрерывно связанных, от одного поколения к другому, без перерыва.

Веками эта мысль поднималась в научных исканиях; в 1859 году она, наконец, получила прочное обоснование в великих достижениях Ч. Дарвина и А. Уоллеса. Она вылилась в учение об эволюции видов — расте­ний и животных, в том числе и человека.

Эволюционный процесс присущ только живому веществу. В косном веществе на­шей планеты нет его проявлений. Те же са­мые минералы и горные породы образовывались в крип­тозойской эре, какие образуются и теперь. Исключением являются биокосные природные тела, всегда связанные так или иначе с живым веществом.

Изменение морфологического строения живого веще­ства, наблюдаемое в процессе эволюции, в ходе геологического времени, неизбежно приводит к изменению его химического состава.

Если количество живого вещества теряется перед кос­ной и биокосной массами биосферы, то биогенные породы (то есть созданные живым веществом) состав­ляют огромную часть ее массы, идут далеко за пределы биосферы.

Учитывая явления метаморфизма, они превращаются, теряя всякие следы жизни, в гранитную оболочку, вы­ходят из биосферы. Гранитная оболочка Земли есть область былых биосфер.

Младшие современники Ч. Дарвина — Д. Д. Дана и Д. Ле Конт, два крупнейших североамериканских геоло­га, вывели еще до 1859 года эмпирическое обобщение, ко­торое показывает, что эволюция живого веще­ства идет в определенном направлении.

Это явление было названо Дана «цефализацией», а Ле Контом «психозойской эрой».

К сожалению, в нашей стране особенно, это крупное эмпирическое обобщение до сих пор остается вне круго­зора биологов.

Правильность принципа Дана (психозойская эра Ле Конта), который оказался вне кругозора наших палеон­тологов, может быть легко проверена теми, кто захочет это сделать, по любому современному курсу палеонтологии. Он охватывает не только все животное царство, но ярко проявляется и в отдельных типах животных.

Дана указал, что в ходе геологического времени, гово­ря современным языком, то есть на протяжении двух миллиардов лет по крайней мере, а наверное, много боль­ше, наблюдается (скачками) усовершенствование — рост — центральной нервной системы (мозга), начиная от ракообразных, на которых эмпирически и установил свой принцип Дана, и от моллюсков (головоногих) и кон­чая человеком. Это явление и названо им цефализацией. Раз достигнутый уровень мозга (центральной нервной системы) в достигнутой эволюции не идет уже вспять, только вперед.

Исходя из геологической роли человека, И. П. Павлов в последние годы своей жизни говорил об антропо­генной эре, нами теперь переживаемой. Он не учиты­вал возможности тех разрушений духовных и материаль­ных ценностей, которые мы сейчас переживаем вслед­ствие варварского нашествия немцев и их союзников, че­рез десять с небольшим лет после его смерти, но он правильно подчеркнул, что человек на наших глазах ста­новится могучей геологической силой, все растущей.

Эта геологическая сила сложилась геологически дли­тельно, для человека совершенно незаметно. С этим сов­пало изменение (материальное прежде всего) положения человека на нашей планете.

В XX веке, впервые в истории Земли, человек узнал и охватил всю биосферу, закончил географическую карту планеты Земли, расселился по всей ее поверхности. Че­ловечество своей жизнью стало единым целым. Нет ни одного клочка Земли, где бы человек не мог прожить, если бы это было ему нужно. Наше пре­бывание в 1937—1938 годах на плавучих льдах Северного полюса это ярко доказало. И одновременно с этим бла­годаря мощной технике и успехам научного мышления, благодаря радио и телевидению человек может мгновен­но говорить в любой точке нашей планеты с кем угодно. Перелеты и перевозки достигли скорости нескольких сот километров в час, и на этом они еще не остановились.

Все это результат цефализации Дана, роста человече­ского мозга и направляемого им его труда.

В ярком образе экономист Л. Брентано иллюстриро­вал планетную значимость этого явления. Он подсчитал, что, если бы каждому человеку дать один квадратный метр и поставить всех людей рядом, они не заняли бы даже всей площади маленького Боденского озера на гра­нице Баварии и Швейцарии. Остальная поверхность Зем­ли осталась бы пустой от человека. Таким образом, все человечество, вместе взятое, представляет ничтожную массу вещества планеты. Мощь его связана не с его ма­терией, но с его мозгом, с его разумом и направленным этим разумом его трудом.

В геологической истории биосферы перед человеком открывается огромное будущее, если он поймет это и не будет употреблять свой разум и свой труд на самоистреб­ление.

Геологический эволюционный процесс отвечает био­логическому единству и равенству всех людей, потомство которых для белых, красных, желтых и черных рас — любым образом среди них всех — раз­вивается безостановочно в бесчисленных поколениях. Это закон природы. Все расы между собой скрещивают­ся и дают плодовитое потомство.

В историческом состязании, например в войне такого масштаба, как нынешняя, в конце концов, побеждает тот, кто этому закону следует. Нельзя безнаказанно идти про­тив принципа единства всех людей как закона природы.

Я употребляю здесь понятие «закон природы», как это теперь все больше входит в жизнь в области физико-химических наук, как точно установленное эмпирическое обобщение.

Исторический процесс на наших глазах коренным об­разом меняется. Впервые в исто­рии человечества интере­сы народных масс — всех и каждого — в свобод­ной мысли личности определяют жизнь человече­ства, являются мерилом его представлений о справедли­вости. Человечество, взятое в целом, становится мощной геологической силой. И перед ним, перед его мыслью и трудом, становится вопрос о перестройке биосфе­ры в интересах свободно мысля­щего че­ловечества как единого целого.

Это новое состояние биосферы, к которому мы, не за­мечая этого, приближаемся, и есть «ноосфера».

В 1922/23 году на лекциях в Сорбонне в Париже я принял как основу биосферы биогеохимические явления. Часть этих лекций была напечатана в моей книге «Очерки геохимии».

Приняв установленную мною биогеохимическую осно­ву биосферы за исходное, французский математик и фи­лософ-бергсонианец Е. Ле Руа в своих лекциях в Коллеж де Франс в Париже ввел в 1927 году понятие «ноосфе­ры» как современной стадии, геологически переживаемой биосферой. Он подчеркивал при этом, что он пришел к такому представлению вместе со своим другом, крупней­шим геологом и палеонтологом Тейяром де Шарденом, ра­ботающим теперь в Китае.

Ноосфера есть новое геологическое явление на нашей планете. В ней впервые человек становится крупней­шей геологической силой. Он может и должен перестраивать своим трудом и мыслью область своей жизни, перестраивать коренным образом по сравнению с тем, что было раньше.

Минералогическая редкость — самородное же­лезо — вырабатывается теперь в миллиардах тонн. Ни­когда не существовавший на нашей планете самородный алюминий производится теперь в любых количествах. То же самое имеет место по отношению к почти бес­численному множеству вновь создаваемых на на­шей планете искусственных химических соединений (биогенных культурных минералов). Масса таких искусственных минералов непрерывно возрастает. Все стра­тегическое сырье относится сюда.

Лик планеты — биосфера — химически резко меняет­ся человеком сознательно и главным образом бессозна­тельно. Меняется человеком физически и химически воз­душная оболочка суши, все ее природные воды.

В результате роста человеческой культуры в XX веке более резко стали меняться (химически и биологически) прибрежные моря и части океана.

Человек должен теперь принимать все большие и большие меры к тому, чтобы сохранить для будущих по­колений никому не принадлежащие морские богатства.

Сверх того человеком создаются новые виды и расы животных и растений.

В будущем нам рисуются как возможные сказочные мечтания: человек стремится выйти за пределы своей планеты в космическое пространство. И, вероятно, выйдет.

В настоящее время мы не можем не считаться с тем, что в переживаемой нами великой исторической трагедии мы пошли по правильному пути, который отвечает ноо­сфере.

Историк и государственный деятель только подходят к охвату явлений природы с этой точки зрения.

Ноосфера — последнее из многих состояний эво­люции биосферы в геологической истории — со­стояние наших дней. Ход этого процесса только начинает нам выясняться из изучения ее геологического прошлого в некоторых своих аспектах.

Приведу несколько примеров. Пятьсот миллионов лет тому назад, в кембрийской геологической эре, впервые в биосфере появились богатые кальцием скелетные обра­зования животных, а растений больше двух миллиардов лет тому назад. Эта кальциевая функция живого вещества, ныне мощно развитая, была одной из важней­ших эволюционных стадий геологического изменения био­сферы.

Не менее важное изменение биосферы произошло 70—110 миллионов лет тому назад, во время меловой си­стемы и, особенно, третичной. В эту эпоху впервые созда­лись в биосфере наши зеленые леса, всем нам родные и близкие. Это другая большая эволюционная стадия, ана­логичная ноосфере. Вероятно, в этих лесах эволюционным путем появился человек около 15—20 миллионов лет то­му назад.

Сейчас мы переживаем новое геологическое эволю­ционное изменение биосферы. Мы входили в ноосферу.

Мы вступаем в нее — в новый стихийный геологи­ческий процесс — в грозное время, в эпоху разрушитель­ной мировой войны.

Но важен для нас факт, что идеалы нашей демокра­тии идут в унисон со стихийным геологическим процес­сом, с законами природы, отвечают ноосфере.

Можно смотреть поэтому на наше будущее уверенно. Оно в наших руках. Мы его не выпустим».

Глава XXXIII

ПОСЛЕДНИЙ ИЗ БРАТСТВА

Нет ничего более ценного в мире и ничего, требующего большего бе­режения и уваже­ния, как свобод­ная человеческая личность.

Вернадский покинул Боровое вместе с другими акаде­миками в конце августа 1943 года. Войдя в вагон, он устроился у окна и только на ночь поневоле отходил от него. Кинемато­графическая смена пейзажей, станций, селений и людей помогла смирить нетерпение, с которым все ждали Москву.

На шестой день Вернадский был дома. Он не нашел перемен в своем кабинете, не увидел следов бомбардиро­вок на улицах, но шофер свозил Владимира Ивановича в район вокзалов и показал четырехэтажную коробку разбитого бомбой жилого дома. Не было ни окон, ни пе­рекрытий, но в одном углу, образуемом двумя целыми стенами, остался кусок пола, на котором удержалась кровать с подушками и кружевными накидками.

В машине Владимир Иванович уже спрашивал у заме­стителя, можно ли вести экспериментальную работу, вы­ходят ли журналы, где можно напечатать «Ноосферу».

— Быть может, и даже наверное, последний мой ме­муар, — прибавил он спокойно.

Свежесть мысли, с которой Владимир Иванович вновь обратился к занятиям, не обманывала его. Она свидетель­ствовала о цефализации, о психозойской эре человече­ства, а вовсе не о здоровье. С каждым днем уменьша­лись силы, слабело зрение. Владимир Иванович еще со­вершал свои утренние прогулки, но уже сопровождаемый кем-нибудь из близких людей.

Летом 1944 года он прожил несколько недель в «Уз­ком», работая над книгой, которую называл «главной своей книгой», «делом всей жизни» *. Но книга, по при­знанию Владимира Ивановича, «мало подвигалась впе­ред». В «Узком» без Натальи Егоровны работа не шла, мысли возвращались к последним дням общей жизни и к собственной судьбе.

* «Химическое строение биосферы и ее окружение». Целиком книгу В. И. Вернадский закончить не успел. Подготовленные к печати части книги издательство «Наука» выпустило в 1965 году.

Перед эвакуацией, в том же «Узком», Владимир Ива­нович получил известие о смерти Гревса, старейшего по братству друга. Он жил в Москве и хотел непременно приехать, чтобы повидаться, но встреча не состоялась.

Владимир Иванович остро перенес тогда эту смерть.

«Мысль об Иване все время, — писал он в дневни­ке, — последний и самый старый по возрасту из нашего братства ушел, полный сил умственных».

Возвратившись из «Узкого», Владимир Иванович все еще соблюдал свой порядок жизни, но в начале декабря случилось воспаление легких. Входивший тогда в упо­требление сульфидин спас ему жизнь, но силы возвра­щались медленно. Ему было запрещено выходить дальше спальной комнаты, служившей теперь и кабинетом. По­сетители к нему почти не допускались.

С первых дней возвращения из Борового установился обычай обязательно встречаться с Александром Павлови­чем Виноградовым по субботам или воскресеньям. В во­скресенье, 24 декабря, Александр Павлович, как обычно, зашел днем. Владимир Иванович в халате сидел за сто­лом и читал газету. На первый вопрос гостя о самочув­ствии он отвечал:

— Чувствую себя хорошо... — Но тут же добавил: — По-стариковски хорошо

В тот день появились сообщения о зверствах фашист­ских войск во Львове. Владимир Иванович, прерывая разговор о своем здоровье, еще не усевшись на место, заговорил взволнованно и гневно:

— Во что обратилась Германия! Какой ужас и по­зор! Вы читали все это?

Александр Павлович кивнул головою, и Владимир Иванович, отталкивая от себя газету, продолжал:

— Я думал, как бы я смог после всего этого с ними встретиться? Ведь я знаю их ученых, с некоторыми у меня велась дружба не менее полувека! Вы помните, я рассказывал вам о некоторых? Вот Браун из Веймара... Что они скажут? Нет, фашисты будут наказаны, просто как преступники будут наказаны!

И, поясняя свою мысль, Владимир Иванович стал вспоминать свое выступление в Государственном совете по вопросу об отмене смертной казни:

— Я доказывал, что нет смысла в казнях, что нельзя же всех повесить, всех расстрелять! А господа члены совета смеялись и кричали: «Не запугаете!» Было и не­приятно и даже страшно... И вот теперь, Александр Пав­лович, подумайте только, на старости лет я должен из­менить свое отношение... не могу не изменить отношение к этому вопросу!

Александр Павлович попытался переменить разговор, волновавший больного, но через несколько минут Влади­мир Иванович опять возвратился к мучительной теме.

— Они должны, должны вернуть нам все, что разру­шено... — говорил он. — И все, что было раньше забрано у нас благодаря нашей мягкости, нашему германофиль­ству... Вы помните, я рассказывал вам о коллекции Грота? У него оказались лучшие образцы русских минера­лов! Царский родственник герцог Лейхтенбергский увез в свой замок в Германию коллекцию минералов из лучших экземпляров, скупленных на Урале, подаренных ему Кокшаровым... Кокшаров выбирал лучшие из лучших, из них отбирал лучшие Лейхтенбергский, а Грот все это купил за гроши у наследников Лейхтенбергского...

И в этом направлении разговор не мог не волновать старого русского ученого. Гость напомнил о приближении наших войск к Будапешту, где Вернадский бывал и так­же имел ученых друзей.

— Да, я хорошо знал там профессора Кардоша, Са­децкого-Кардоша, — светлея лицом, отозвался Владимир Иванович. — Вот кстати, Александр Павлович, прочтите, пожалуйста, из Поггендорфа, что о нем там сказано...

Словарем Поггендорфа Владимир Иванович пользо­вался постоянно для справок и держал его под рукой. Александр Павлович нашел заметку о Кардоше и прочел вслух.

— Да, он был очень светским, но очень любезным человеком, — обращаясь к воспоминаниям, заговорил Владимир Иванович. — Я встретился с ним в Париже. Он работал там, как и я, в лабораториях. Он был инте­ресный собеседник. Наталья Егоровна и я любили с ним беседовать, засиживаясь на парижских бульварах... Вы знаете, он познакомил меня однажды тут же на бульваре с молодой Виардо. Она представилась мне, помню, как дочь Тургенева...

На мгновение Владимир Иванович, задумавшись, умолк, потом со вздохом сказал:

— Бедный Гревс... написал целую книгу, доказывая, что эта Виардо не была и не могла быть дочерью Тургенева!

— А самоё Виардо вы не видели никогда? — спросил Александр Павлович...

— Только раз на сцене... С Тургеневым я встречал­ ся, даже был с ним знаком... Я люблю его и перечитываю, хотя это, конечно, не Толстой, не «Война и мир», да он, впрочем, и сам это понимал!

Будущее народов, будущее России, будущее совет­ской науки постоянно владело мыслями Вернадского. Он часто говорил о том что по окончании войны мораль­ное значение в мировой среде русских ученых должно сильно подняться и надо считаться с огромным ростом русской науки в ближайшем будущем. «Мировое значе­ние русской науки, русского языка в мировой науке бу­дет очень велико, ранее небывалое», — писал он в днев­нике месяц назад. А до того он подал записку в прези­диум Академии наук о работе «Международной книги», в которой писал:

«После заключения мира мы должны знать обо всем, что совершается в научной области, так же быстро, как это делается в других государствах. Нельзя узнавать о ходе мирового научного движения через несколько лет. Мы должны знать его через несколько дней!»

Это было последнее организационное мероприятие старого ученого. Оно привело к учреждению Института информации Академии наук СССР, получившего ныне огромное значение. Разговор перешел на прошлую встре­чу. Неделю назад шла речь о возможном превращении од­ного из изотопов калия в изотоп аргона. Владимир Ивано­вич предполагал, что такой процесс мог происходить в при­родных условиях, и обещал найти номер все того же анг­лийского журнала «Природа» для какой-то ссылки.

— Нужно обязательно спектрографическим путем из­учить изотопный состав аргона из газов калийных месторождений, — наказывал Владимир Иванович. — Вообще, как мы уже с вами намечали, надо изучить глубже газы калийных месторождений...

Началось обсуждение возможности поставить такого рода опыты в ближайшее время. Незаметно разговор стал перебрасываться с одной проблемы на другую из тех, что составляли и смысл и неразрешимую трагедию сознатель­ной жизни ученого, — о геологическом времени, об уст­ройстве космоса, об открывшейся разнице в возрасте Зем­ли и метеоритов, о вечности жизни, о диссимметрии и, наконец, о самом главном.

— Геологическая история Земли не имеет ни начала, ни конца, — дважды процитировал Владимир Иванович положение, названное им принципом Геттона.

Александру Павловичу был не ясен глубокий смысл, который Вернадский вкладывал в этот принцип, и он возразил:

— Сколько я мог убедиться, читая Геттона, он гово­рил, что не видит в истории Земли ни начала, ни конца, а не то что их нет... Я этот принцип могу принять толь­ко на веру: в нем больше какого-то религиозного смысла, чем научных фактов!

— Вот именно, — обрадованно воскликнул Вернад­ский, — вот именно! В религии действительно есть начало и конец. Вот эти-то религиозные представления люди и перенесли в научные понятия! А в пределах геологи­ческого времени конца и начала нет!

Прасковья Кирилловна давно уже зажгла свет. Не­тронутые стаканы чая, остывая, подернулись коричневой пленкой. Александр Павлович стал прощаться, чтобы дать покой больному.

— Вы не беспокойтесь обо мне, вы скажите, как ваше здоровье, дорогой Александр Павлович, — говорил Владимир Иванович и, когда тот ответил, что все хорошо, протянул руку: — Ну, до свиданья!

По долгой привычке хозяин направился было к двери проводить гостя, но тот решительно запротестовал. Вла­димир Иванович покорился, но остался на ногах. В две­рях Александр Павлович еще раз оглянулся на учителя. Провожая взглядом ученика и друга, он стоял в своей маленькой комнате, среди книг и рукописей, освещенный ярким верхним светом, и было ясно, что старый гениаль­ный ученый, всю жизнь окруженный товарищами, друзь­ями и учениками, всегда и везде был наедине с самим собой.

Утром Владимир Иванович позвал Прасковью Кирил­ловну и спросил, готов ли у нее кофе. Когда она верну­лась с салфеткой, чтобы застелить для завтрака край стола, Владимир Иванович быстро встал, давая ей место, и в тот же миг пошатнулся и упал. В открытых глазах его изобразился ужас: он не мог говорить, язык не дей­ствовал.

Всю жизнь Владимир Иванович боялся именно потери речи при кровоизлиянии в мозг, как было у отца. Он бы­стро потерял остатки сознания и умер, не приходя в себя, через тридцать дней, 6 января 1945 года.