Глава 3. Особенности концептуальной идиосистемы дискурса Г. Грасса «Луковица памяти»

Топические концепты представляют результат концептуализации «общих мест», тех мотивов, установок, ценностей которыми располагает языковой коллективный субъект. В дискурсе топические концепты принимают облик мотива или одной из его тем произведения.

Анализ дискурса Г. Грасса показывает, что в нем явно доминируют топические концепты: ВОЙНА, ВЕРА, ВИНА, которые сопровождаются рядом связанных с ними сопутствующих топических концептов.

Вина целого поколения немцев – основная тема и один из основных топических концептов романа «Луковица памяти». Вина является также постоянным мотивом и стержневой идеей произведения. «Schuld» и «Schulden» в немецком языке слова, имеющие почти одинаковое звучание, но разное смысловое наполнение. Автор обыгрывает в тексте значения этих слов во второй главе романа, где вина подается через прием олицетворения как символ, обращенный в некий одушевленный объект.

(35) Die nachweisbare wie die verdeckte oder nur zu vermutende Schuld jedoch bleibt. Immerfort tickt sie und ist selbst auf Reisen ins Nirgendwo als Platzhalter schon da. Sie sagt ihr Sprüchlein auf, fürchtet keine Wiederholungen, läßt sich gnädig auf Zeit vergessen und überwintert in Träumen. Sie hat von früh auf gelernt… (Grass: BHZ, S. 36). – Вина, доказанная ли, скрытая от глаз или даже только предполагаемая, не исчезает. Ее часы продолжают тикать. От нее никуда не деться. Она твердит свою речовку, не боясь повторов, но иногда милостиво позволяет забыть о себе, чтобы перезимовать в ночных снах (Грасс: ЛП, c. 41).

Толковый словарь Э. Агриколы дает три значения имени существительного Schuld (Вина) [1968]:

1. Verpflichtung – eine alte, verjährte, vergessene, schwebende, öffentliche Schuld, Schulden haben, machen, in Schulden geraten, er steckt bis über die Ohren in Schulden, du hast ja mehr Schulden als Haare auf dem Kopf, eine Schuld begleichen, bezahlen, abzahlen, abtragen, eine Schuld eintreiben, einziehen, einkassieren. – Долг, обязательство, старый, забытый долг, нерешенный долг, общий долг, задолжать, залезть в долги, быть по уши в долгах, у тебя долгов больше, чем волос на голове, отдать долг, оплатить долг, погасить долг, собирать долги, взимать долг;

2. Ursache, Verantwortung, wer ist, hat Schuld daran, du bist an allem schuld, wer trägt die Schuld an meiner Verspätung, ich messe ihr die Schuld an meinem Unglück bei. – Причина, ответственность, кто виноват в этом, ты во всем виноват, кто виноват в моем опоздании, она виновата в моем несчастье;

3. Missetat, Verschulden. Du hast eine schwere, nicht wieder gutzumachende Schuld auf dich geladen, die Schuld liegt bei, an den Verhältnissen, sie hat ihre Schuld mit dem Leben bezahlt, Schuld und Reue, die Schuld fällt auf dich. – Проступок, вина. Ты взвалил на себя тяжелую, непоправимую вину, виноваты обстоятельства, она искупила свою вину собственной жизнью, вина и покаяние, вина падет на тебя [Перевод наш ˗ П.И.].

Отметим, что только третье словарное значение, в отличие от первых двух (‘долг’, ‘обязательство’), вполне соответствует дискурсивному значению ‘вина’. Именно это значение формирует в дискурсе Грасса топический концепт Вина, который принимает всеобщую социальную значимость:

(36) Ich schwieg. Weil aber so viele geschwiegen haben, bleibt die Versuchung groß, ganz und gar vom eigenen Versagen abzusehen, ersatzweise die allgemeine Schuld einzuklagen oder uneigentlich in dritter Person von sich zu sprechen: er war, sah, hat, sagte, er schwieg… (Grass: BHZ, S. 36). – Я молчал. Но ведь молчали многие, поэтому велико искушение вовсе пренебречь собственным грехом со ссылкой на всеобщую вину или упомянуть себя лишь косвенно в третьем лице: мол, да, он видел и молчал…( Грасс: ЛП, c. 42).

Как раз молодые немцы с восторгом восприняли обещания нацистов, в своем интервью немецким журналистам Г. Грасс подчеркнул это как факт:

(37) Es wurde so getan, als wäre das arme deutsche Volk von einer Horde schwarzer Gesellen verführt worden. Und das stimmte nicht. Ich habe als Kind miterlebt, wie alles am hellen Tag passierte. Und zwar mit Begeisterung und Zuspruch. Viele, viele waren begeistert dabei (FAZ 2006). – Сделали вид, что бедный немецкий народ соблазнила орда черных бродяг. Но это не правда. Еще, будучи ребенком, я пережил все то, что происходило при свете дня. И происходило это с восторгом и одобрением. Многие, многие были в восторге от этого (Перевод наш. – П.И.).

Как честный писатель-моралист (мнение литературного критика И. Млечиной) [1997], Грасс не пытается свалить часть вины с себя, хотя, ему в то время было всего пятнадцать лет, он не мог отвечать за дела взрослых.

Самое сложное для авторского двойника осудить самого себя спустя много лет после войны:

(38) Selbst sich davonstehlen. Sogar seinen Schatten gibt es auf und will sich, beliebig deutbar, zu den Minderbelasteten zählen. Die gab es später in Überzahl. Ihnen war außer Pflichterfüllung nichts nachzuweisen. Und als Verführte und Verblendete reihten sie mildernde Umstände, stellten sich ahnungslos und sprachen einander ein Höchstmaß an Unwissenheit zu. Wie ja auch mir faule Ausreden und der Ritt auf dem Unschuldslamm behilflich werden möchten (Grass: BHZ, S. 106). − Мое «Я» хотело бы спрятаться. Оно готово отказаться даже от собственной тени, лишь бы воспользоваться произвольным толкованием категорий денацификации, чтобы попасть в разряд «незначительно виновных». Позднее именно они составили преобладающее большинство. Им ничего нельзя было доказательно вменить в вину, кроме исполнения долга. Они утверждали, что их совратили, ввели в заблуждение, в ход шли ссылки на смягчающие обстоятельства, на полную неосведомленность. (Грасс: ЛП, 122).

Повествователь в этом коротком отрывке дистанцируется от «них», противопоставляя себя «им». Подтекст местоимения «они» достаточно прозрачно намекает на бывших «героев», бывших активных попутчиков нацистской партии, участников расстрелов, надзирателей в концлагерях, на людей нисколько не раскаявшихся и не чувствующих за собой никакой вины. В последующих главах рассказчик неоднократно возвращается к теме ответственности за прошлые преступления:

(39) Der Kanzler Adenauer wirkte wie eine Maske, hinter der sich all das verbarg, was mir verhaßt war: die sich christlich gebende Heuchelei, die Kehrreime lügenhafter Unschuldsbeteuerungen und der zur Schau getragene Biedersinn einer verkappter Verbrecherbande. Machenschaften hinter Fassaden und katholische Kungelei gaben sich als Politik aus. Von der in Düsseldorf seßhaften Firma Henkel wurde ein Waschmittel namens Persil produziert, von dem sich das Wort „Persilschein“ ableitete. Und mit dessen Hilfe kamen nicht wenige, denen der braune Dreck anhing, zu weißen Westen. Fortan gefielen sie sich als Saubermänner in Amt und Würden (Grass: BHZ, S. 341). – Канцлер Аденауэр выглядел для меня фарисейской маской, которая скрывала все, что было для меня ненавистным: христианское ханжество, тирады о собственной невиновности, внешняя добропорядочность, которой маскировалась банда преступников. За фасадом благопристойности политики прокручивали свои махинации, а католики плели интриги. Обосновавшаяся в Дюссельдорфе фирма Хенкель выпускала стиральный порошок под названием «Персил». Отсюда пошло выражение «персильные анкеты», с их помощью отмывали свою репутацию те, кто замарал ее коричневым дерьмом. Вновь чистенькие, они занимали теперь высокие государственные посты, претендовали на уважение в обществе (Грасс: ЛП, c. 394).

Необходимо отметить категоричную неприязнь рассказчика к лживой демагогии послевоенного политического режима в Германии, он достаточно реально и трезво оценивает тогдашних политических деятелей и эпоху, современником которой ему пришлось быть. Исходный оригинальный текст дает жесткие оценки. В нем речь идет о лживых заверениях (тирадах) в собственной невиновности (lügenhafte Unschuldsbeteuerungen), что, к сожалению, опущено в переводном тексте. Личный повествователь неоднократно подчеркивает свою собственную вину. Если с долгами можно как-то расквитаться – хотя бы в рассрочку, – то вина, доказанная ли, скрытая от глаз или даже только предполагаемая, не исчезает.

(40) Es verging Zeit, bis ich in Schüben begriff und mir zögerlich eingestand, daß ich unwissend, oder, genauer, nicht wissen wollend Anteil an einem Verbrechen hatte, das mit den Jahren nicht kleiner wurde, dass nicht verjähren will, an dem ich immer noch kranke, Wie dem Hunger kann der Schuld und der ihr folgsamen Scham nachgesagt werden, daß sie nagt, unablässig nagt; aber gehungert habe ich nur zeitweilig, die Scham jedoch… (Grass: BHZ, S. 221). – Понадобилось время, чтобы я по частям начал понимать и признавать, что я – пусть не ведая того, а точнее, не желая ведать – стал участником преступлений, которые с годами не делаются менее страшными, по которым не истекает срок давности и которые все еще тяготят меня. О чувстве вины и стыда можно, как о голоде, сказать, что оно гложет; только мой голод был временным, а вот чувство стыда…( Грасс: ЛП, c. 255).

Судя по этому контексту, можно сделать вывод, что к концепту ВИНА тесно примыкает сопутствующий ему топический концепт стыд.

Грасс признается в своем интервью для журналистов:

(41) Wer “Beim Häuten der Zwiebel“ gelesen hat, weiß um die Scham, die ich darüber empfinde, der Waffen-SS angehört zu haben. Ich habe erst nach dem Krieg festgestellt, in welch einer verbrecherischen Organisation ich war. – Тот, кто прочел «Луковицу памяти», знает о том, какой стыд я испытываю, признаваясь в принадлежности к частям СС. Лишь после войны я осознал тот факт, в какой я был преступной организации.

Рассматривая языковое воплощение концепта вина у Грасса можно отметить его преподнесение в виде антропоморфной или зооморфной метафоры: вина выступает как некий живой организм, обитающий в человеке и воздействующий на него:

(42) Sie sagt ihr Sprüchlein auf, fürchtet keine Wiederholungen, lässt sich gnädig auf Zeit vergessen und überwintert in Träumen. Sie bleibt als Bodensatz, ist als Fleck nicht zu tilgen. Sie hat von früh auf gelernt, gebeichtet in einer Ohrmuschel Zuflucht zu suchen, sich als verjährt oder längst vergeben kleiner als klein, zu einem nichts zu machen (Grass: BHZ, S. 36). – Она твердит свою речовку, не боясь повторов, но иногда милостиво позволяет забыть о себе, чтобы перезимовать в ночных снах. От нее никуда не деться. Она с ранних лет учится, каясь, искать прибежище в ушной раковине, ссылаться на срок давности... (Грасс: ЛП, c. 41-42).

В произведении другого немецкого автора, в романе Б. Шлинка «Чтец», мотив вины и ответственности за преступления нацистов варьируется как одна из основных тем этого романа: «Что бы ни говорилось о коллективной вине с моральной или юридической точки зрения – для моего поколения студентов это было частью реального жизненного опыта. Ведь это относилось не только к тому, что происходило во времена Третьего рейха. Осквернение еврейских надгробий знаками свастики, множество старых нацистов, занимающих высокие посты в судах, в административных органах, в университетах, непризнание государства Израиль, недостаточная информированность о тех, кто уехал в эмиграцию, или участвовал в Сопротивлении, и выдвинувшиеся на первый план фигуры бывших приспособленцев – все это наполняло нас жгучим стыдом, хотя мы и могли показать пальцем на виновных» [Шлинк 2009: 157].

Многие писатели и в Германии, и Австрии пытались определиться в послевоенной действительности, задавая себе вопрос: «На ком лежит большая часть вины за военные преступления, кто главный виновник массовых расстрелов, кто виноват в геноциде евреев на территории Германии и в других европейских странах? Только ли политическая верхушка или вся нация или каждый в отдельности?» [Млечина 1997: 13].

Австрийский писатель С. Цвейг в своем романе-дневнике «Вчерашний мир» говорит о беспечном отношении населения Австрии, беспечности жителей Вены к угрозе быть «поглощенной» гитлеровской Германией:

Ich hatte zuviel Geschichte gelernt und geschrieben, um nicht zu wissen, daß die große Masse immer sofort zu der Seite hinüberrollt, wo die Schwerkraft der momentanen Macht liegt. Ich wußte, daß dieselbe Stimmen, die „heil Schuschnigg“ riefen, morgen „Heil Hitler“ brausen würden. Aber alle in Wien, die ich sprach, zeigten ehrliche Sorglosigkeit. Sie luden sich gegenseitig in Smoking und Frack zu Geselligkeiten (nicht ahnend, daß sie bald die Sträflingstracht der Konzentrationslager tragen würden), sie überliefen die Geschäfte mit Weihnachtseinkäufen für ihre schönen Häuser (nicht ahnend, daß man sie ihnen wenige Monate später nehmen und plündern würde). Und diese ewige Sorglosigkeit des alten Wien… sie tat mir zum ersten Male weh [Zweig Stefan 2012: S.456]. – Я достаточно долго и хорошо изучал историю и писал об истории, чтобы не знать, что большая масса народа немедленно перейдет на сторону того, у кого в данный момент будет больше силы и влияния. Я знал, что те же самые голоса, что сегодня выкрикивали «хайль, Шушниг!», завтра будут вопить «хайль Гитлер!». Но все мои знакомые в Вене, с кем бы я ни заговаривал, выказывали явную беспечность. Они рассылали друг другу приглашения на вечеринки с указанием обязательной явки в смокинге и фраке (не подозревая, что завтра им придется надеть полосатую робу заключенного концлагеря), они несли рождественские подарки в свои роскошные жилища (не предполагая, что завтра у них отнимут и разграбят эти дома). И эта всегдашняя беспечность старой Вены … впервые мучительно угнетала меня [Перевод наш. – П.И.].

Г. Грасс, говоря о том, что и в наше время нельзя быть равнодушным к преступлениям, совершаемым в разных регионах планеты, не пытается оправдаться: вина за преступную войну, по мнению автора, лежит на всей нации, на всех немцах.

Война фигурирует как один из центральных концептов-топосов романа «Луковица памяти». Не случайно рассказчик называет себя «обожженное дитя войны».

(43) Auf engem Raum wurde meine Kindheit beendet, als dort, wo ich aufwuchs, an verschiedenen Stellen zeitgleich der Krieg ausbrach. Sogar die Uhrzeit wollte unvergeßlich sein (Grass: BHZ, S. 7). – Если речь идет обо мне, то мое детство закончилось на весьма узком пятачке, там же, где я вырос, и произошло это, когда сразу с нескольких сторон полыхнула война. Незабываемо даже точное время суток (Грасс: ЛП, c. 7).

Топический концепт война приобретает в романе, подобно концепту вина, метафорический облик, как некое живое существо сила, способная подчинять себе, подавлять человека:

(44) Deshalb taugt die mir geläufige Behauptung, während der Woche, in der mich unablässig der Krieg im Griff hatte, nie über Kimme und Korn ein Ziel, nie den Druckpunkt gesucht, keinen einzigen Schuß abgegeben zu haben, allenfalls im nachhinein als Beschwichtigung verbliebener Scham (Grass: BHZ, S. (Grass: BHZ, S. 164). – Поэтому мои обычные заверения, что за ту неделю, когда война цепко держала меня, я ни разу не совместил мушку с прорезью, наводя их на цель, не затаил дыхание, чтобы спустить курок, и вообще не сделал ни единого выстрела, лишь немного заглушают пришедшее позднее чувство стыда (Грасс: ЛП, c. 187).

Война может быть также представлена как исполнение долга военной службы и как возможность прославиться, завоевать себе имя:

(45) Im vorauseilendem Eifer wünschte sich der zukünftige Kriegsfreiwillige siegreiche Feindfahrten und nach überstandenen Gefahren – der Feind sparte nicht an Wasserbomben – die Rückkehr zu einem U-Bootbunker an Frankreichs Atlantikküste. Der Mannschaft eingereiht, steht er neben dem bärtigen Kaleu unter Wimpeln, die jeweils versenkte Schiffe signalisieren. Begrüßt wird der verloren geglaubte Haufen so bildgenau von der flotten Marschmusik einer Marinekapelle, wie der Kinogänger mal um mal die glückliche Heimkehr seiner Helden gesehen hatte (Grass: BHZ, S. 81). – «Будущий матрос-доброволец предавался грезам о подвигах и представлял себе как возвращается из успешного похода, преодолев все опасности. Экипаж, который уже никто не чаял увидеть живым, встречают бодрые марши военного оркестра, приветствуя счастливое возвращение героев именно так, как это всякий раз показывали в кино (Грасс: ЛП, c. 94).

В пятнадцатилетнем возрасте Г. Грасс из мальчишеского желания «погеройствовать» собирался пойти добровольцем в армию. Когда два года спустя он был мобилизован, направлен в учебное подразделение войск СС, то сама принадлежность к этим войскам его, по всё той же глупости, не смущала. Эти части казались ему армейской элитой, которую бросают на самые трудные участки, и только.

Война представлена как совокупность военных реалий и через описание военных действий. Например, авторский двойник при описании военных действий цитирует клишированные фразы военных донесений:

(46) Mit Pappschildern vor der Brust sind die Erhängten als „wehrkraftzersetzende Feiglinge“ ausgewiesen (Grass: BHZ, S. 138). – Картонка на груди повешенного гласит, что повешенный – «трус, подрывающий боеспособность вооруженных сил» (Грасс: ЛП, c. 160);

(47) Offenbar sollte die Front wieder stabilisiert und genau von dort aus, wo ich hin und her irrte, mit neu formierten Kampfgruppen der immer enger werdende Ring um die Reichshauptstadt durchbrochen werden. Dort, so hieß es, halte der Führer die Stellung (Grass: BHZ, S. 150). – Похоже, тогда вновь предполагалось стабилизировать фронт, чтобы именно оттуда, где я плутал, сформировать новую группировку для прорыва сужающегося кольца вокруг столицы Рейха. Говорили, будто Вождь остается на своем боевом посту (C.173).

Язык сухих военных сводок контрастирует с языком авторского двойника, чаще всего эти сообщения с фронта манипулировали сознанием молодых солдат. Контраст еще более усиливается оттого, что в том же абзаце разговорная лексика предшествует цитируемым строчкам сводок с фронта, рассказчик-повествователь повторяет глагол «подохнуть»:

(48) Ich muß wiederum bei Grimmelshausen nachschlagen, dem vergleichbare Kriegwirrnis half, das Fürchten zu lernen...Denn wie sich seine Schilderung der Schlacht bei Wittstock auf den Fluß Dosse und das sumpfige Umland konzentriert, in dem die Kaiserlichen verrecken…. (Grass: BHZ, S. 150). – Придется вновь обратиться к Гриммельсгаузену, которого схожие перипетии войны научили страху... Подобно тому, как описание битвы при Виттштоке разыгрывается на реке Доссе и в ее болотистых окрестностях, где гибнут императорские войска... (Грасс: ЛП, c. 173).

В тексте оригинала последняя фраза стилистически грубее, чем переводной текст. Толковый словарь немецкого языка дает пометку к глаголу „verrecken“ – вульгарно-разговорное, что соответствовало бы русскому «подыхать».

Все, что тогда знал о войне семнадцатилетний герой романа, складывалось из просмотренной агитационной кинохроники и романов о войне, и, как об этом рассказывает Г. Грасс, впечатленный после прочтенных в то же время романов Э. М. Ремарка: «Не могу сказать, когда именно я вытащил из дядиного книжного шкафа ремарковский роман «На западном фронте без перемен». Еще будучи гимназистом или отбыв положенный срок в Имперской службе труда, я нашел томик Ремарка в книжном шкафу младшего брата матери. ...я не подозревал, что роман находится под запретом, читая историю о жалком конце добровольцев в окопах Первой мировой, что книгу Ремарка жгли вместе с другими запрещенными книгами. Я до сих пор ощущаю на себе влияние этого романа. Как пара сапог меняет своих владельцев... Как погибают солдаты один за другим... Книга и автор продолжают напоминать мне о юношеском недомыслии, но в то же время и о том, что возможности отрезвляющего воздействия художественной литературы ограничены» (Грасс: ЛП, c. 129). Э.М. Ремарк представляет войну и фронт, в отличие от Г. Грасса, в романе «На западном фронте без перемен» неким стихийным бедствием, от которого невозможно спастись:

(49) Für mich ist die Front ein unheimlicher Strudel. Wenn man noch weit entfernt von seinem Zentrum im ruhigen Wasser ist, fühlt man schon die Saugkraft, die einen an sich zieht, langsam, unentrinnbar, ohne viel Widerstand (Remarque: S. 60). – Фронт представляется мне зловещим водоворотом. Еще вдалеке от его центра, в спокойных водах уже начинаешь ощущать ту силу, с которой он всасывает тебя в свою воронку, медленно, неотвратимо, почти полностью парализуя всякое сопротивление (Ремарк: 1991, с. 40).

ВеРА как ключевое слово и как топический концепт неоднократно повторяется на протяжении всего романа:

(50) …wie unbeschadet sich mein Glaube an den Führer trotz überprüfbarer Fassadenrisse, zunehmender Flüsterparolen und des überall, nun auch in Frankreich rückgängigen Frontverlaufs konserviert hatte. An ihn zu glauben strengte nicht an, fiel kinderleicht (Grass: BHZ, S. 106). – ...насколько твердо продолжал я верить в Вождя, несмотря на трещины в фасаде веры, на усиливавшиеся, хоть и передаваемые шепотком слухи, на пятящийся фронт – теперь уже и во Франции. Веровать в него было несложно, даже по-детски легко (Грасс: ЛП, 122).

Можно проследить, как изменялось значение данного ключевого слова на протяжении романа. Вначале двойник рассказчика предстает молодым человеком, слепо верящим нацистской пропаганде:

(51) Eher werde ich die Waffen-SS als Eliteeinheit gesehen haben, die jeweils dann zum Einsatz kam, wenn ein Fronteinbruch abgeriegelt, ein Kessel aufgesprengt oder Charkov zurückerobert werden mußte, auch ging von der Waffen-SS etwas Europäisches aus (Grass: BHZ, S. 124). – Скорее я считал войска СС эдакими элитными подразделениями, которые бросают на наиболее опасные участки фронта, чтобы закрыть брешь, прорвать окружение, как это было с «Демянским котлом», или, например, отбить занятый противником Харьков (Грасс: ЛП, 145).

Затем он ощущает, что его вера начинает колебаться:

(52) Etwas geht aus den Fugen. Mein Glaubensgerüst, dem einst von einem blondäugigen Jungen namens Wirtunsowasnicht ein grad noch zu leimender Bruch zugefügt worden war, gerät ins Wanken, wird sich aber weiterhin als stabil erweisen (Grass: BHZ, S. 43). – Что-то надломилось. Остов моей веры, получивший первую, поддающуюся склейке трещину от русого и голубоглазого мальчугана по имени Нельзя-нам-этого, пошатнулся, но пока еще устоял (Грасс: ЛП, 165).

Наречие «пока» приоткрывает перспективу, продолжение в развитии концепта «вера».

Концепт вера на протяжении текста романа неоднократно меняет свое наполнение: первоначально речь идет о католической вере, о набожности авторского двойника, о вере в сверхъестественное существо, подросток из Данцига своеобразно воспринимал Бога и Деву Марию:

(53) Von einer mäßig frommen Mutter nur selten zum Kirchgang gemahnt, wuchs ich dennoch frühgeprägt katholisch auf: kreuzschlagend zwischen Beichtstuhl, Haupt- und Marienaltar. Monstranz und Tabernakel waren Wörter, die ich mir ihres Wohlklangs wegen gern aufsagte. Aber an was glaubte ich, bevor ich nur noch an den Führer glaubte? Der Heilige Geist schien mir faßlicher zu sein als Gottvater nebst Sohn. Figurenreiche Altäre, dunkelnde Bilder und der weihrauchgeschwängerte Spuk der Langfurer Herz-Jesu-Kirche nährten meinen Glauben, der weniger christlich, eher heidnischer Natur war. Fleischlich nah kam mir die Jungfrau Maria: als Baldanders war ich der Erzengel, der sie erkannte (Grass: BHZ, S. 48). – Не отличаясь чрезмерной набожностью, мать лишь изредка побуждала меня к посещению церкви, однако католическое воспитание рано наложило на меня свой отпечаток; это как крестное знамение между исповедальней, главным алтарем и алтарем Богоматери. Но во что же я верил до того, как начал верить только в Вождя? Святой Дух был для меня более реальным, нежели Бог Отец и Сын. Многофигурные алтари, пропитанная ладаном химера церкви Сердца Христова питали мою веру, которая была не столько христианской, сколько языческой. Будто во плоти видел я Деву Марию; словно оборотень по имени Напеременускор, я становился архангелом, познавшим ее (Грасс: ЛП, 56).

В дальнейшем автор-повествователь возвращается к вопросу веры неоднократно:

(54) Ich verpaßte die Gelegenheit, in erster Lektion das Zweifeln zu lernen, eine Tätigkeit, die mich viel zu spät, dann aber gründlich befähigte, jedweder Altar abzuräumen und mich jenseits vom Glauben zu entscheiden (Grass: BHZ, S. 94). – Здесь я упустил возможность усвоить первый урок сомнений, хотя потом – слишком поздно, зато радикально – стал сомневаться во всем – научился не склоняться ни перед каким алтарем и не принимать никакую веру (Грасс: ЛП, 109).

Окончательно рассчитаться с нацистским прошлым, осознать преступность идеологии нацизма герою романа в значительной степени помогла жизнь в шахтерском городке и работа на шахте, где главный герой романа (двойник, второе «Я») прислушивается к дискуссиям шахтеров социал-демократов. Кажущаяся нереальность диалога со своим двойником, разделенным с рассказчиком по времени, по тексту романа оказывается вполне реальной возможностью, сошлемся на цитату:

(55) Doch wenn ich mir heutzutage, also in Zeiten der absoluten Vorherrschaft des Kapitals und im Vollbesitz meiner geballten Ohnmacht, den Koppeljungen von damals herbeirufe, ihn neben mein Stehpult locke, anfangs milde, dann streng verhöre und ihn, der gern ausweicht, mit meinen Fangfragen in Verlegenheit bringe, ist aus den Nebensätzen des jungen Mannes in Drillich herauszuhören, daß es wohl eher die älteste Tochter des Reviersteigers gewesen ist, die ihn zwischen der Schichtarbeit in das Einfamilienhaus mit Vorgarten und Veranda geködert hat; sie überzeugte ohne zu agitieren (Grass: BHZ, S. 258). – Но когда сегодня, во времена абсолютного господства капитала, я сознаю свое полное бессилие, то обращаюсь к прежнему юному сцепщику, зову его к моей писательской конторке, начинаю его допрашивать, сначала вкрадчиво, затем с пристрастием, а он ловко уклоняется от моих каверзных вопросов, пытающихся припереть его к стенке, то по некоторым оговоркам этого юноши в шахтерском комбинезоне я догадываюсь, что, пожалуй, решающую роль в становлении его мировоззрения сыграла старшая дочь горного мастера; она убеждала без агитации (Грасс: ЛП, 299).