Татищева Авдотья Васильевна

Татищева Авдотья Васильевна

Охлаждение наступило уже после нескольких лет су­пружества. А 1 мая 1718 году Татищев обращается в Синод с прошением о расторжении брака: «В прошедшем 1714 году совокупился я законным браком с вдовою Анною Васильевною, дочерью Андреевского, а живучи с нею по закону, прижил детей, сына да дочь, и после того, видя я от нее, жены моей, великие противности, что паче меры пьянствовала и платье мое растащила, унимал ее добрыми представлениями, одна­ко же не токмо ко благому не споспешествовало, но паче против меня в бесчеловечное озлобление ее привело, ибо вскоре потом услышал я, что она... к чарованию меня прилежала, а понеже на оное никакого доказательства явного изобрести не мог, к тому же ж отлучность моя тогда принудила меня отставить. Она же по отлучении моем не токмо все свои и мои також и брата моего Ива­на Никитича оставленные в доме моем на сохранение платья беспотребно изжила, но и недвижимые сына име­ния против прав российских без ведома моего продала. Сверх того, забыв завет божий и свое пред богом обеща­ние, прелюбодействовала с игуменом Иосифом Раковского монастыря, что в Старицком уезде, которому есть такие доказательства, что оный игумен, не имея никакого с нами свойства, ниже со мною знакомства, противу закона иноческого многократно к ней, жене моей, ездя, пьянствовал, чрез целые ночи с нею пировал, и в хоромах у нее но­чевал; також и она, жена моя, к нему ездя в келью, че­рез целые ночи в уединении пребывала, которому есть свидетельства от бывших при том служителей, а именно: повар Ефим Иванов, дворовый человек Ларион Никитин с женою Ульяною да девки Авдотья Иванова, Ульяна Федорова, вдова Дарья Григорьева, сии же, надеюся, что и большие доказательства знают и ежели токмо от истины не устранятся. По прибытии же моем в Москву, не довольствуясь, она, жена моя, вышеобъявленными зло­деяниями, умыслила прежнее свое помышление о чаро­действе в действо привести: съездила сама к чародеям и посылала людей своих Ивана Жихарева да Федора Никитина для варения некоторых составов и, получив оныя, посылала чрез женщину ее преданную, Ненилу, Антипову дочь, класть мне в кушанье, и хотя оная, сказывает, три раза мне в похлебку клала, однако ж всевышним защищением от оного безо всякой моей осторожности из­бавился, ибо ни один раз пить-есть не случалось, и вско­ре сие открылось.

Вся история домашнего крушения Татищева страшна своей эпохальностью. Как, впрочем, все было эпохально в этом человеке. Стоило ему спуститься с высот науки и государственных замыслов, как он оказался в недавнем прошлом, вполне ему знакомом. Это был трагический разрыв между идущим сверху просвещением и коренной жизнью, разрыв, о котором толковали потом и Пушкин, и славянофилы, и Достоев­ский, и Толстой. Разрыв этот существовал и в сознании Василия Ни­китича, ибо он, образованный человек - инженер, ма­тематик, знаток истории, - всерьез пишет о чародеях, о ворожеях. Прежде, в Лубнах, баба-колдунья была объек­том внешним, речь шла о принципах, а тут коснулось его самого. Главной причиной развода было то, что жена «обнесла (оговорила, очернила) его перед Императрицей».

Но хорошо нам через двести пятьдесят лет рассуж­дать об историко-психологических категориях. А каково было Татищеву, лишившемуся после катастрофы обще­ственной последнего пристанища - собственной семьи?

Синод рассмотрел прошение быстро и 23 мая поста­новил вызвать Анну Васильевну на допрос. Она отказа­лась, сославшись на болезнь.

Так все и заглохло. Василий Никитич, очевидно, на разводе не настаивал. Жили они потом всегда врозь - не виделись никогда. Она пережила мужа, с которым жила врозь, и по смерти его просила о выделении ей части из его имения.

Позднее в «Духовной» Татищев более спокойно оценивает проис­шедшее. «Что до персоны супружества касается, наставляет он сына, - то главные обстоятельства: лепота лица, возраст и веселость в бесе­де, которое женам большую похвалу приносит».

В 1734 году Татищеву было сорок восемь лет. Он, ко­нечно, был еще не стар. Но, как он сам поясняет, ста­рость «не по числу лет разумеется». «Болезни, беды и печали прежде лет состаревают». А бед и печалей в конце 1733 года на Татищева обрушилось немало. Обострилась и его старая болезнь, в результате чего «язык... прилипе гортани». Ко времени написания «Духовной» дочь Василия Никитича Евпраксия была замужем за Михаи­лом Андреевичем Римским-Корсаковым. Позднее, овдо­вев, она вышла замуж за Степана Андреевича Шепелева. «Духовная» адресовалась сыну Евграфу. Будучи в Монет­ной конторе, Татищев имел больше, чем когда бы то ни было, времени и для занятий домашними делами. Сын его в 1731 году поступил в Кадетский корпус, имея опреде­ленные познания в арифметике и геометрии, зная немец­кий и латинский языки. В 1734 году Евграф еще продол­жал обучение в Кадетском корпусе, и ему еще предстояло определение на службу.

В 1745 г. больной Татищев, находившийся в опале, переехал на жительство в с. Тетюши Симбирской губернии в имение сына Евграфа.

Развела Татищевых через двадцать два года смерть Василия Никитича. Рухнуло все сразу - карьера прервалась, к серьезным делам его не допускали, не стало семейного очага, проч­ного дома, приличного не молодому уже человеку.
Сестры Элухен.

Династия обрусевших немцев-предпринимателей Элухен владела многими фабриками в Нижнем Новгороде и Астрахани, Москве и Петербурге по производству строительных материалов и различных машин.

Тереза Валентиновна Элухен родилась в 1880 г. в Казани в семье статского советника чиновника Управления государственных имуществ Казанской губернии Валентина Фридриховича (Хуго Валентина) Элухен. Ее сестра Мария-Августа была на два года моложе своей сестры. Обе сестры были настоящими красавицами. Мария вышла за Артура-Эдуарда Петцольда, сына владельца нескольких пивоваренных заводов в Казани и Москве. В 1904 г. в Русской Швейцарии при катании с гор Артур упал, из-за лопнувшего аппендицита у него начался перитонит, в начале марта 1904 он скончался. Вторая их дочь Стелла родилась через месяц после смерти отца.

Старший брат сестер Элухен - Александр (1876 г.р.) стал известным композитором. Два других брата Евгений и Павел занимались коммерцией. Тереза Валентиновна Элухен в первом браке была за казанским купцом М. Михайловым, который скончался в 1903 г .

Миллионер и владелец Жигулевских химических заводов Константин Капитонович Ушков был полным сил, энергичным и жизнелюбивым человеком, черноволосым с серо-голубыми глазами, добрым, отзывчивым, глубоко верующим, жертвовал в помощь бедным, любил рыбалку и охоту. Если основатель династии Егор Максимович Ушков был государственным крестьянином и только начал заниматься предпринимательством, то его правнук Константин Капитонович уже стал известным миллионером в Москве, почётным распорядителем филармонического общества, хозяином усадьбы на Форосе, дома в Казани на Кремлёвской, и в Москве на Пречистенке, ценителем и владельцем полотен Рембрандта. По всему Волго-Камскому краю заводчики Ушковы создавали, либо участвовали в создании школ, больниц, училищ, церквей и курортов. Многим Ушковым обязана Московская филармония, Московский общедоступный театр (МХАТ) и Музыкальная ассоциация в США.

В громадном модерновом доме на Пречистенке на квартире брата Терезы - Евгения Валентиновича Элухен устраивались музыкальные вечера начинавших свой путь к славе С. Рихтер

Жили Ушковы в Ново-Буянской усадьбе, где часто устраивали путешествия верхом, пикники, катанья на лодках. Зиму Константин Капитонович с семьей проводил в своем доме в Москве на Рождественском бульваре (бывший дом фон Мекк). В 1891 г. на Мадейре умерла от туберкулеза его первая жена Мария Григорьевна Кузнецова, оставив мужу шестерых детей. В 1904 г. судьба свела Константина Капитоновича Ушкова с Терезой Элухен. Женившись, Ушков утратил свою жизнерадостность и бодрость, начались болезни и недомогания. Спустя десять лет в 1918 г. Константин Капитонович скончался, 67 лет от роду и был похоронен в Москве. В этом браке у Константина Капитоновича и Терезы Валентиновны родились две дочери Елена и Татьяна.

Мария Валентиновна после смерти мужа приехала в Москву погостить у сестры Терезы Ушковой. Однажды сёстры посетили ипподром, где произошла встреча Марии с Фёдором Шаляпиным. Это была любовь с первого взгляда. О романе Фёдора  первая жена артиста Иола Торнаги узнала только тогда, когда Мария родила  Фёдору Марфу. Через год - ещё одну дочь - Марину. Иола впала в отчаяние – ведь супругов связывали семь счастливых лет семейной жизни и пятеро детей. Но Шаляпин не собирался бросать семью. Только спустя многие годы Шаляпин попросил развод у Иолы. Но до самой смерти мужа Торнаги была в прекрасных отношениях с ним, состояла в регулярной переписке, строила совместные планы по обустройству детей, делила с ним все радости и печали.

После смерти Константина Капитоновича Ушкова, Тереза Валентиновна эмигрировала в 1921 г. во Францию и вышла замуж за юриста Дмитрия Владимировича Печорина (-1957), который вел дела Федора Ивановича Шаляпина. Доктор права Парижского университета Д.В. Печорин открыл в эмиграции адвокатскую контору. Он представлял Ф.И. Шаляпина в иске против советского торгпредства о нарушении авторских прав Шаляпина в связи с изданием в СССР его первой автобиографической книги. Служил юрисконсультом Управления по делам русской эмиграции во Франции. Печатался в газете «Парижский вестник». После войны, как коллаборационист осужден французским судом к пяти годам. С конца 1949 возобновил адвокатскую практику. После смерти Терезы Валентиновны в 1931 г. Печорин и его дочь от этого брака Вера Дмитриевна жили в доме Шаляпина на рю д’Эйло, 22. В сентябре 1924 года Шаляпин писал Горькому о своем приобретении: «Купил я для Марии Валентиновны и детей дом в Париже (не дворец, конечно, как описывают и говорят разные люди, но, однако, живу в хорошей квартире, в какой никогда еще в жизни не жил). Однако это удовольствие, конечно, не из первых, и я все-таки скучаю о простом, родном сеновале, где так незаменимо попахивает сеном и русскими лошадками; вероятно, надолго, если не навсегда, приходится расстаться с этими милыми запахами, которые вдыхались в течение всей жизни полной и свободной грудью». В этом же доме Шаляпина имела свою квартиру и Стелла - дочь Марии Валентиновны Петцольд-Шаляпиной от первого брака.

В доме Шаляпина жили и дочери Терезы Валентиновны Ушковой от первого брака Елена и Татьяна Ушковы, которые не были замужем, умерли и похоронены во Франции.

Село Богородское, Языково тож, было основано Василием Языковым, которому во второй половине 17 века совместно с его сыном Лаврентием Васильевичем были пожалованы здесь поместные земли. А через сто лет владельцем всех земель вокруг села стал его правнук, отец будущего поэта, Михаил Петрович Языков. Он был основателем новой усадьбы, ставшей впоследствии известной на всю Россию. В 1810г. в селе была построена новая каменная церковь. Примерно в то же время Михаил Петрович Языков начал возводить и новый господский дом. Его окончательная отделка была завершена только в 1827 г. По этому поводу Николай Языков, учившийся тогда в Дерпте, пишет родным в Симбирск: «Благодарю за постройку дома - может быть выстроен огромнейший». Эта благодарность была направлена в адрес старшего брата, так как отца уже не было в живых, сам Николай, к которому по наследству перешло село с усадьбой, все заботы по имениям возложил на плечи Петра Михайловича. Именно в этом доме дважды побывал Пушкин.

Любовная лирика Языкова – неповторимая страница русской поэзии. И сегодня волнует соприкосновение с высоким и гармоничным миром души поэта, воспринимаемым через призму его творчества. «Звездой любви и вдохновений» для Языкова была Александра Андреевна Воейкова, урожденная Протасова (1797-1829). Красавице, образованнейшей женщине своего времени Александре Воейковой посвящали стихи разные поэты, но более всего она была известна как Светлана Жуковского и муза Языкова. Ей посвящены лирические элегии Языкова, относятся к ней многие строфы в его стихах разных лет, она осталась для Языкова любимой и после смерти. Литературный салон Воейковой сравнивали с салоном Зинаиды Волконской, поскольку в нем также бывали известные литераторы. Кажется, предвосхищение любви посетило Языкова еще до встречи с Воейковой, до появления ее в Дерпте: 2Она скоро сюда будет, я опишу ее тебе с головы до ног, - пишет он брату; - говорят, что всякий, кто ее видел хоть раз вблизи, непременно в нее влюбляется. Ежели надо мной исполнится ее прорицание, то ты увидишь таковую перемену моего духа только из слога моих писем». Ей же посвящены последние строки, вышедшие из-под пера Языкова, - «Сияет яркая полночная луна». Эта элегия обычно завершающая сборники стихотворения Языкова, проникнута неувядающим, глубоким чувством.

Мать сестер Протасовых, Марии и Александры, Екатерина Афанасьевна Бунина, была единокровной сестрой Жуковского, и Василий Андреевич по ее просьбе стал учителем девочек. Программа занятий включала философию, нравственность, историю, географию, эстетику, изящную словесность. Ученицы под руководством Жуковского разбирали стихи Державина, в подлиннике читали произведения Шиллера и Гете. Знакомы они были с античной литературой. Замужество А.А. Воейковой было несчастливым, а ее жизнь – недолгой. А.Ф. Воейков в 18-летней Александре Протасовой увидел не только красивую невесту и бесприданницу, но и оценил ее весьма лестное родство, выгодное для его литературно-издательской деятельности. Сам жених был вдвое старше невесты, по обычаям того времени покорной воле матери. Воейков получил благодаря хлопотам Жуковского должность профессора в Дерптском университете. Языков приехал в Дерпт с рекомендательными письмами А.Ф. Воейкова к профессорам и стал бывать в доме сестры Воейковой, Марии Андреевны Мойер, где собирались ученые, архитекторы, студенты – цвет университетского Дерпта. С именем Марии Андреевны Протасовой (1800-1823) связывают многие строки в творчестве Жуковского. Но брак с Машей Протасовой оказался для Жуковского невозможным, поскольку , поскольку ее мать и Жуковский были в родстве. Анна Керн вспоминала «M-me Моёр, ангел во плоти, первая любовь Жуковского, его Муза. Она любила Жуковского, и любовь эта не угасала никогда». Неожиданная ее смерть во время родов поразила многих. Языков писал: «Смерть сестры Воейковой совершенно расстроила здесь многих». Стихотворение Языкова «Рок» - на смерть Марии Протасовой не было допущено цензурой из-за ропота на небесную волю, унесшую юную жизнь:

Во прах, невинные, во прах!

Смотрите, вон кинжал в руке окровавленной

И пламень Тартара в очах!

Увы, сия рука не знает состраданья,

Не знает промаха удар!

Кто он, сей враг людей, сей ангел злодеянья,

Посол неправых Неба кар?»

М. Адамовский, еще не знавший, что предсмертные стихи Языкова обращены к Воейковой, - это было установлено позднее. «Что касается до меня по части сердечных чувствований, то вот что я сам в себе заметил, - писал Языков,- в то время, когда здесь нет Воейковой, я охотно посещаю Дирину, пишу даже ей стихи и вообще чувствую что-то ни на что не похожее; но Воейкова приезжает сюда всякий раз для меня торжественно; при ней все прежнее исчезает во мне, как снег перед лицом Солнца».

Моя красавица? Она –

Завоевательница воли

И для поэтов создана!

Она меня обворожила:

Какая сладость на устах,

Какая царственная сила

В ее блистательных очах!

Она мне все. Ее творенья –

Мои живые вдохновенья,

Мой пламень в сердце и в стихах».

В его стихах - яростные вспышки ревности, элегическая грусть, мольбы, разочарованность обманутых невежд – все, вплоть до прощания с мечтами, проникнуто светом подлинной любви. Недолгая жизнь Воейковой была сложной, что во многом объясняет и ее отношение к поэту и что нашло отражение в любовной лирике, посвященной Светлане. Муж ее принес семье Протасовых не счастье и любовь, а лишь тщательно скрываемые всеми мучения. Роль старшего друга Светланы стал играть Александр Иванович Тургенев, что вначале искренне радовало Жуковского. Он писал Тургеневу: «Моя Сашка – добрый, животворный гений, вдруг очутившийся между нами». Но не дало счастья Александре Андреевне мимолетное увлечение другом Жуковского Александром Тургеневы, с которым судьба свела ее еще до встречи с юным поэтом Языковым. Именно в момент встречи с Языковым, происходил разрыв с Тургеневым, принесший ему большое горе. Смерть бесконечно любимой сестры, продолжающиеся сцены ревности дома. Наконец, столкновения с мужем дошли до таких пределов, что заставили Сашу решиться на отъезд в Дерпт к матери и сестре. В обществе отъезд ее был воспринят как разрыв супругов. В Дерпте она поселилась в имении барона Кнорринга. В это лето для лицезрения своей богини Языков ходил пешком за 36 верст из Дерпта. Об этой последней в жизни счастливой эпохе она вспоминала и позднее, будучи за границей, как о чем-то светлом, радостном и прекрасном.

Из-за болезни Воейкова, Александра Андреевна должна была вернуться в Петербург. И, конечно, в дни университетских каникул в Петербурге оказался юный Языков. «Завтра собираюсь посетить Воейкову. Одна только эта возвышенная особа может дать мне силу бороться победно с настоящей горячей температурой». В это время Воейкова вспоминала: «Увидела Тургенева. Он пробудил во мне глубокое чувство. Я ему простила. Это не было мое лучшее чувство». Языков на следующий год пишет о Воейковой: «Она чрезвычайно любит Баратынского и Льва Пушкина. Это мне непонятно и не нравится: я их обоих знаю лично. Правда, что Воейкова не монархическая, но я не хочу также верить, что она res publica – вот тебе латинский каламбур». Игра слов «монархическая» и «республиканская» содержала намек на неприязненное отношение к Воейковой царя, о чем в ее бумагах сохранились записи. И хотя слова res publica (общее достояние) вошли свидетельством подлинной, а не литературной ревности в стихи Языкова, все же этот каламбур не означает ожесточения сердца. В тот же день он пишет: «прекрасная женщина! Как образованна, как умна, и как чисто очаровательна – даже для самого разборчивого вкуса! Ты, верно, знаешь, каков ее муж: подлец, сквернавец и гадкой. Не смотря на это, никто от нее не слыхал ни слова о том, что она его не любит, что вышла за него поневоле. Между тем это всем известно. Не правда ли – прекрасная, божественная женщина! Жаль только, что судьба с ней так глупо распорядилась: как жить вместе подлости и благородству, черту и Ангелу, красоте и безобразию». К ревности примешивается досада: «Предположение твое об истине любви моей неправда: все стихи, которые писал я по сей части, доказывают вовсе противное; они – просто шалость воображения; не огненны, не сильны, не чувствительны даже, а таковы были бы они, если бы протекали из предполагаемого тобой источника».
«А ты, кого душою страстной

Когда-то я боготворил,

Кому поэзии прекрасной

Я звуки первые дарил,

Прощай! Меня твоя измена

Иными чувствами зажгла;

Теперь вольна моя Камена

И горделива и смела,

Я отрекаюсь от закона

Твоих очей и томных уст

И отдаю тебя – на хлюст

Ученой роте Геликона!».

Хлюст при карточной игре – это полная сдача карт. Языкову приходилось менять изменять текст этого послания, дышащего юношеской страстностью и всем зноем молодых, нерастраченных сил, лишь бы только протащить стихотворение через цензурные рогатки. Воейкова умерла в Италии в 1829 г., 32 лет. И языковское «Воспоминание об А. Воейковой» выражает поэтическое состояние, прямо контрастное настроению предыдущих строк:

«ее уж нет, но рай воспоминаний

Священных мне оставила она».
В поэтическом языке 19 века, что могло быть выше рая – высшего состояния счастья? В этом же стихотворении звучат признания: «Я счастлив был», «Блажен, кого любовь ее ласкала». Последние в жизни поэта стихи также были обращены к ней.

В родословной Языковых нет сведений о детях поэта. Из-за болезни, с которой поэт боролся всю жизнь, он был одинок. Портрет, запечатлевший 40-леьнего Языкова за два года до смерти, сохранил облик человека прекрасного, вдохновенного: «Свежий, румяный, в русых кудрях, украшенный цветами, подняв голубые глаза кверху, он начинал произносить свои стихи, полные жизни и силы, пламенные, громозвучные; и вся шумная беседа умолкала около восторженного поэта и, притаив дыхание, слушала его вещую песнь; казалось, это юный Вакх – в лавровом венце, сияющий и радостный, поет, возвращаясь из Индии».

Александру Андреевну любили за пленительный радостный характер, сохранившийся не смотря на то, что ее обрекал на множество страданий Воейков. Из Италии она писала Жуковскому, завидуя безвременной кончине сестры: «Сколько она страдала в свою жизнь, прежде чем пошла на покой. А я и просить не смей Его». Вернуться на родину ей не было суждено. Она скончалась в Италии в Пизе и была похоронена в Ливорно. Её прощальные слова о загробной любви, самоотречение поэта – обет молчания во имя любви нашли отражение в строках «Элегии»:
«Но я поэт – благоговею

Пред этим именем святым

Пусть буду век тобой любим,

Пусть я зову тебя своею,

Ты назови меня своим!»
Светлана уходила из жизни, унося с собой свои тайны, сжигая те бумаги, которые не могла доверить даже Жуковскому. И за бесстрастностью, с какой теперь поэт глядит на Землю, уже ставшую чужой, возникает желание передать тем, кто придет потом, образ любимой, оживить ее для потомков силой своего таланта: «бессмертными стихами Воспеть ее».