От переводчика

Такой стилистический эксперимент был подсказан самим характером переводимого материала. Поэтому необходимо сначала сказать несколько слов о материале.

Причиной неудачи было, конечно, не смехотворное по нелепости изображение русского быта, реалий российской политической жизни и национальной психологии – с этим бы зрители ещё смирились (вспомним, что выражение «развесистая клюква» вошло в русский язык из пародийной пьесы «Любовь русского казака. Сенсационная французская драма с убийством и экспроприацией из жизни настоящих русских фермеров», поставленной 1910 г. в петербургском театре «Кривое Зеркало»: раз была пародия, то был ведь и объект пародии). Напротив, русский колорит способствовал бы скорее успеху пьесы. Интерес к России – недавнему противнику Англии в Крымской войне – был на родине автора незаурядный. Англия открывала для себя произведения Достоевского, Толстого, Тургенева (в «Вере» встречаются прямые цитаты из «Отцов и детей»). Знаменитый поэт и критик Мэтью Арнольд писал в эти годы, что русский роман занял в английской литературе господствующее положение.

Интерес, впрочем, был не только литературный. Как отмечает О.А. Казнина: «В 1880-1890-х гг. оживление интереса англичан к русским было вызвано политическими и идейными движениями в России, в которых можно было увидеть серьёзную угрозу монархии. Англия стала прибежищем для новой волны русской политической эмиграции, которая вела там бурную публицистическую и просветительскую деятельность». Революционеры С.М. Степняк-Кравчинский, П.А. Кропоткин, Ф.В. Волховский были желанными гостями в доме критика и публициста Эдварда Гарнетта и его жены Констанс Гарнетт, едва ли не самой известной переводчицей русской литературы. Дошло до того, что в 1886 году русская монархистка О.А. Новикова, проживавшая в Англии, писала в «Полл-молл газет», что русские террористы формируют в Англии общественное мнение.

И уж тем более подогрели этот интерес русские события, непосредственно предшествовавшие постановке «Веры» – убийство Александра II (цареубийство – один из сквозных мотивов пьесы).

Собственно говоря, само имя героини, тогда ещё непривычное для английского слуха, вызвало в памяти образы Веры Засулич, Веры Фигнер. Имя «Вера» в сознании английских читателей того времени наверняка воспринималось как синоним слов «революционерка», «бомбистка»

Причина провала, следовательно, состояла в другом. Тем, кто привык воспринимать Уайльда как безудержного парадоксалиста, она может показаться ещё одним (на сей раз ненамеренным) парадоксом. Дело в том, что оригинал, острослов, виртуоз сценического диалога, каким мы знаем его по позднейшим произведениям, написал ходульную трагедию с трафаретными драматургическими положениями, картонными персонажами и бутафорским надрывчиком а-ля Викторьен Сарду, чьи мелодрамы охотно ставили в это время лондонские театры. Интересно сопоставить «Веру» с пьесой Сарду «Федора» (1882), действие которой тоже происходит в России, или «Тоской» (1887), легшей в основу знаменитой оперы Пуччини. Пожалуй, единственный персонаж «Веры», предвосхищающий героев зрелого Уайльда, – «премьер-министр Российской империи» князь Павел Мараловский, беглый набросок образа сэра Генри Уоттона из «Портрета Дориана Грея». Примечательно, что американские постановщики предлагали сыграть роль князя Павла самому Уайльду.

Скрыть штампованность драматургического конфликта не могли ни экзотический колорит, ни животрепещущие темы. Они лишь усугубляли пародийность происходящего на сцене.

И всё же с нескольких точек зрения пьеса представляет интерес и сегодня. Для историков литературы она любопытна как один из этапов эволюции общественно-политических взглядов автора трактата «Душа человека при социализме». Культурологи могут почерпнуть в ней материал для исследования на тему «Россия в зеркале британской культуры».

Ну а просто читатели, просто зрители?

Если они знакомятся с пьесой не в подлиннике, им не обойтись без посредника в лице переводчика. И в таком повороте трагедия Уайльда становится захватывающей переводческой задачей. Которая – при успешном решении – поможет обнаружить в трагедии Уайльда не предусмотренные автором стилистические и сценические возможности.

“I had a dragging yesterday. My master dragged me into the yard by my hair and beat me with a stirrup because I went to sleep without meaning to while I was rocking the baby. Last week my mistress told me to clean some herrings, and I began cleaning one from the tail, and she took it and poked its head into my face. The foreman laughs at me and sends me for vodka, makes me steal the cucumbers, and then my master beats me with whatever comes handy. And I have nothing to eat. I get bread in the morning, and porridge for dinner, and bread for supper. My master and mistress drink up all the tea and the soup. And they make me sleep in the hall, and when the baby cries I don’t sleep at all because I have to rock the cradle. Dear grandpa, please take me away from here, home to the village. I can’t stand it. I beg you on my knees; I will pray to God for all my life. Take me away from here, or else I shall die...”

Ванька вздохнул, умокнул перо и продолжал писать:

«А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за то, что я качал ихнего ребятенка в люльке и по нечаянности заснул. А на неделе хозяйка велела мне почистить селедку, а я начал с хвоста, а она взяла селедку и ейной мордой начала меня в харю тыкать. Подмастерья надо мной насмехаются, посылают в кабак за водкой и велят красть у хозяев огурцы, а хозяин бьет чем попадя. А еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают. А спать мне велят в сенях, а когда ребятенок ихний плачет, я вовсе не сплю, а качаю люльку. Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности... Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру...»
У кого-то этот перевод, возможно, вызовет улыбку, у кого-то хохот, у кого-то возмущение. Но, как гласило объявление, которое увидел Уайльд в баре американского города Ледвиль: «Не стреляйте, пожалуйста, в пианиста. Как может, так и играет».

Конечно, в переводе Ванька Жуков выражается более правильным, приглаженным слогом. Но может быть, не в неумении переводчицы дело? Может быть, виноват не пианист, а инструмент? Ведь даже умелая Констанс Гарнетт, скрепя сердце, сглаживала в переводе русских классиков просторечные шероховатости, приводя текст в соответствие с нормой просторечия, допустимой в английской литературе того времени.

Не стану вдаваться в разбор лингвистических причин этого явления: такие причины существуют, но их анализ уведёт нас слишком далеко от пьесы Уайльда. Я привёл отрывок из анонимного перевода лишь для того, чтобы показать, какова была переводческая норма, что представляла собой переводческая традиция конца XIX-начала XX вв. В книге о Гоголе В. Набоков, отзываясь о работе К.Гарнетт, раздражённо замечает, что в её переводах Гоголя «ничего от гоголевского стиля не осталось» и называет слог её переводов «сухим, бесцветным, нестерпимо приглаженным».

Упрёки Набокова не вполне справедливы. Судить о переводе, выполненном век назад, с точки зрения современной нормы перевода, конечно же, нельзя. И не с тем, повторяю, затеян этот исторический экскурс, чтобы «пострелять в пианиста», а для того, чтобы мы могли представить себе, каким рисовался, так сказать, стилистический образ русской речи английским читателям конца XIX века – в том числе и Оскару Уайльду.

В «Вере» этот образ воспроизведён очень обстоятельно. Не забыт даже такой фасонистый руссицизм, как little father (“our little Father the Czar”): так английские и американские переводчики долгое время передавали русское слово «батюшка». Да разве только переводчики: даже беллетристы, пишущие о России, норовили ввернуть его в свои произведения как признак русского речевого колорита.

Итак, Уайльд добивался, чтобы его герои говорили точь-в-точь так, как говорят в России (насколько он мог судить об этом по переводам). Добросовестно воспроизводил беседы мужичков, попивающих виски в деревенском трактире, пламенные клятвы нигилистов в алых масках, плетущих заговоры в мансарде на Рю Чернявая, злословие вельмож в царском дворце в Москве на Исаакиевской площади, рассуждения профессора Марфы, нежные признания студента-медика Алексея Иванасьевича, грубости полковника (позднее генерала) Котёмкина… «Экзотика, – как говорит герой булгаковского «Багрового острова» Геннадий Панфилыч.– Туземцы, знаете ли, такие, что не продохнуть, но в то же время аллегория…»

«“Рожна”, “девка”… Разве это Уайльд?» – возразит кто-то. Почему же нет? Уайльд хотел, чтобы герои “Веры” говорили совсем по-русски, и мы всего лишь выполняем авторское намерение. Как знать, возможно, драматург за эти старания сказал бы нам: “Thank you”.

Но это о крестьянской речи. В пьесе, однако, имеется и другой стилистический пласт, воссоздать который будет потруднее: речь нигилистов. Уайльдовские «нигилисты» имеют мало общего даже с тургеневским Базаровым или лесковским Гордановым. Обстановка их собраний больше смахивает на обряды масонских лож, речь исполнена надсадной высокопарности, отдающей бутафорским цехом.

Как же должна звучать эта речь по-русски? По-прежнему держать курс на жизнеподобие – об этом говорить не приходится: неподходящий материал для «высокой трагедии» даёт подлинная стилистика русского нигилизма (достаточно почитать статьи Дмитрия Писарева или Варфоломея Зайцева, а то и мемуарную литературу). Спасает то, что Уайльд изображал не нигилистов в точном смысле слова: его герои – условно-театральные заговорщики, карбонарии а-ля рюсс.

Можно, однако, попытаться соблюсти хотя бы национальный колорит – отыскать стилистический аналог речи уайльдовских революционеров в русской литературной традиции. Пожалуй, наиболее близким аналогом окажется русская позднеромантическая драматургия (Н. Полевой, Н. Кукольник с его драмой «Рука Всевышнего Отечество спасла»). Этот аналог удобен ещё и тем, что даёт свободу стилистического маневра: даже лёгкое нажатие вызывает сдвиг то в сторону лубочной литературы, то в направлении сентиментальной мелодрамы. А монолог Веры в конце 3 действия так и напрашивается на стилизацию под народный духовный стих. Это, кстати сказать, и сюжетно оправдано: напоминает крестьянском происхождении героини.

Остаются ещё сцены во дворце, речь сановников. Но этот пласт трудности для перевода не составит. Задача опять-таки лишь в том, чтобы сделать эту речь не по-переводному естественной, а это уж дело техники (переводческой). Между прочим, подойдёт и такой запрещённый (в обычных условиях) приём, как использование в тексте перевода цитат и крылатых слов из русской литературы. Если, к примеру, граф Рувалов замечает князю Мараловскому: “There seems to be nothing in life about which you would not jest”, то, попытавшись угадать за этой фразой русский «оригинал» (продолжаем делать вид, что пьеса Уайльда – это перевод с русского!), мы поймём, что граф просто процитировал Грибоедова: «Шутить и век шутить – как вас на это станет?» А поняв, с чистым сердцем воспроизведём цитату в нашем переводе.

Что ж, стилистические партитуры расписаны в полном соответствии с авторским замыслом. Но их взаимодействие даёт неожиданный результат, на который автор явно не рассчитывал. На фоне реалистически изображённой речи условность стиля «нигилистов» выглядит не то наивом не то циничным наигрышем. Естественность диалога то и дело натыкается на неестественность обстановки («развесистая клюква»). «Высокая трагедия» оборачивается трагикомической фантасмагорией, постмодернистским лубком (в постмодернизме вообще есть что-то лубочное). Трагедия Уайльда без сучка без задоринки вписывается в модную театральную эстетику: маскарадные нигилисты с Рю Чернявая ничем не хуже Отелло в интерьерах «Макдоналдса», Федры в камуфляже или Нины Заречной «на игле».

«Позвольте, – скажут, – это уже не перевод, это режиссура!» Да, перевод драматургии – всегда режиссура (о чём часто не подозревают театральные режиссёры). Художественный перевод неизбежно несёт в себе элемент переводческой интерпретации, которая в той или иной мере определяет сценическое воплощение.

Ещё раз подчеркну, что предложенную версию пьесы Уайльда нельзя считать переводом в полном смысле слова. Не имеет она ничего общего и с так называемыми «смешными переводами» фильмов. «Смешные переводы» – не обыгрывание скрытых возможностей оригинала, а прямое навязывание собственной стилистики переводчика, никак оригиналом не обусловленной. Предлагаемый «перевод» – попытка увидеть за Россией английской Россию подлинную. Авторы «смешных переводов» во всякой Англии видят только себя.

Вера Сабурова, его дочь

Михаил, крестьянин

Дмитрий Сабуров

Николай

Полковник Котёмкин

Князь Павел Мараловский, первый министр

Князь Петрович

Граф Рувалов

Маркиз де Пуаврар

Барон Рафф

Генерал Котёмкин

Паж

Пётр Чернавич, председатель

Михаил

Алексей Иванасьевич, студент-медик

Вера Сабурова

Солдаты, заговорщики и пр.

ПРОЛОГ

Постоялый двор в России. В глубине сцены огромная дверь, за которой видна заснеженная местность На сцене Пётр Сабуров и Михаил.
ПЁТР (греет руки у печки): Что, Михайла, Вера не ворочáлась?

МИХАИЛ: Нет, дядя Пётр, ещё нет. До почтовой-то конторы почитай три мили, а после коров доить. А мышастая ох егоза – трудно девице в одиночку управиться.

ПЁТР: Что же ты за нею не увязался? Экой ты, брат, ещё недотёпа. Хочешь девке приглянуться – так за ней хвостом и ходи. Девкам лестно, когда им прохода не дают.

МИХАИЛ: Уж она и то жалуется, что от меня проходу нету. Нет, дядя Пётр, насильно мил не будешь.

ПЁТР: Полно, голубчик, это ты-то ей мил не будешь? Наружностью тебя Бог не обидел, а и обидел бы – невелика беда. Должность хорошая: у князя Мараловского в лесниках. И выгон имеешь знатный, и коровка всей деревне на зависть. Какого ещё рожна девке надобно?

МИХАИЛ: А Вера, дядя Пётр…

ПЁТР: Вера, братец ты мой, заумствовалась непутём. Мне на эти умствования – тьфу. Я вон не умствовал, а прожил век – дай Бог всякому. Что бы и детям так? Вон Митрий. Сидел бы дома, держал постоялый двор. Времена нынче суровые, другой бы за такой кус зубами схватился. А этому шалопуту в Москву загорелось. – хочет, вишь, на законника выучиться. Чёрта ли ему этот закон! Знай своё место – тебя и не тронет никто.

МИХАИЛ: Всё так, дядя Пётр, А только хорошему-то законнику, слышно, и обходить закон ловчее. Завсегда сухой из воды выйдет. Которые закон знают, те и место своё знают.

ПЁТР: Твоя правда, Михайла. Наловчишься по этой части, так и закон не указ. Вот иные и метят в законники. Кто, примерно сказать, ни на что путное не годен… Уехал, а теперь вот четыре месяца не строчки. Сын называется.

МИХАИЛ: Пустое, дядя Пётр. Чай, затерялись письма-то. Новый письмоносец, поди, неграмотный. Никакого понятия в лице. Митрий – он у нас первый парень. Помнишь, как зимой – вот что морозная выдалась – медведя за амбаром уложил?

ПЁТР: Да, метко ухлопал. Даже отца за пояс заткнул.

МИХАИЛ: А плясун-то, плясун. Два года тому, о Святках, трёх скрыпачей в пот вогнал.

ПЁТР: Вестимо, весельчак. Всю весёлость себе забрал, сестре не оставил. Та иной раз как задумается, так три дни ходит не улыбнётся, ровно архимандрит какой.

МИХАИЛ: Мать Софья, обо всех сохнет.

ПЁТР: Очень оно нужно – обо всех сохнуть. На то Господь Бог да царь-батюшка. У соседа крыша прохудится – а я чини? Вон о прошлую зиму старый Михала в санях замёрз, а баба его с детишками с голоду померли. Ну и что? Не я этот свет так устроил. На то Господь Бог да царь-батюшка. Или вон когда хлеб не уродился да мор напал. Народу полегло, что попы отпевать не успевали. Так и лежали мертвяки по всем дорогам. Ну и что? Не я этот свет так устроил. На то Господь Бог да царь-батюшка. Или вон о позапрошлом годе по осени река разлилась, да школу смыло, да детишки все до единого потопли… Так ведь не я этот свет так устроил. На то Господь Бог да царь-батюшка.

МИХАИЛ: Но, дядя Пётр…

ПЁТР: Нет, братец ты мой, коли чужую ношу на себя взваливать, так и жить не захочется. (Входит Вера в крестьянском платье). Пришла, голуба? Долго же ты ходила. Где письмо?

ВЕРА: Нынче письма не было, батюшка.

ПЁТР: Вестимо.

ВЕРА: Верно, завтра будет.

ПЁТР: Эх, чтоб его... Отродье неблагодарное!

ВЕРА: Что ты, батюшка, такое говоришь. Может, он захворал.

ПЁТР: Захворал! Мотает он, а не хворает.

ВЕРА: Побойся Бога, родимый. Ты же знаешь, что этого быть не может.

ПЁТР: А денежки-то плакали? Слышь, Михайла, деньги, что у меня от жены оставались, я ведь половину Митрию отвалил: на, мол, твоим законникам за науку. А он как уехал, так только три письма и прислал. И в каждом: “Ещё пожалуйте”. Сам бы я ни в жисть, она уговорила (указывает на Веру). И вот шестой месяц на исходе, а от него ни слуху ни духу.

ВЕРА: Батюшка, он вернётся.

ПЁТР: Ясно, вернётся. Транжиры, как добро спустят, завсегда домой ворочаются. А я ему: “Вот Бог, а вот порог”.

ВЕРА (садится в задумчивости): Не приключилось ли с ним беды какой? Да жив ли он? Ах, Миша, сердце не на месте...

МИХАИЛ: Ты что ж, так и будешь всю жизнь любить его одного?

ВЕРА (улыбается): Почём знать. Будто на свете все дела переделаны, что только любить осталось.

МИХАИЛ: Это из всех наипервейшее!
Слышится звон металла.
ПЁТР: Вера, что там?

ВЕРА (поднимается и выглядывает в дверь): Не пойму, батюшка. Никола, что ли с ярмарки воротился? Нет, на колокольцы коровьи не похоже. Ах, батюшка, солдаты на косогоре! Один конный. Вот красавцы. А с ними какие-то люди в цепях. Никак разбойники? Батюшка, батюшка, не пускай их! Я и глядеть на них не могу!

ПЁТР: В цепях? Ну, голуба, счастье нам привалило. То-то люди говорили, будто через наши края станут каторжников гнать в Сибирь. А я ещё не верил. Заживём теперь! Уж ты, Вера, расстарайся. Жил в бедности, хоть помру в достатке. Теперь постояльцам перевода не будет. В кои-то веки бывает, что честный человек от негодяев разживётся.

ВЕРА: Негодяи? Что же они такое учинили?

ПЁТР: А это, стало думать, и есть нигилисты, от которых поп остерегал. Да что ж ты, девка, столбом стоишь? А ну за работу, за работу.

ВЕРА: Значит, это скверные люди...

ПОЛКОВНИК: Хозяин!

ПЁТР: Чего изволите, вашество?

ПОЛКОВНИК (указывает на нигилистов): Хлеба и воды этим.

ПЁТР (в сторону): Вот и разживись тут.

ПОЛКОВНИК: А мне... Какое у тебя тут лучшее угощение?

ПЁТР: Олешка вяленого не прикажете ли, виски-с.

ПОЛКОВНИК: А ещё?

ПЁТР: Ещё виски можно.

ПОЛКОВНИК: Ох и бестолочь это мужичьё. Есть тут комната получше?

ПЁТР: Имеется, вашество.

ПОЛКОВНИК: Проводи. Фельдфебель, выставить караул у дверей и следить, чтобы эти мерзавцы ни с кем не переговаривались. Не выдумайте, канальи, письма писать. Запорю. (Петру, который продолжает ему кланяться) Подавай свою оленину. Чего ты, дурень, под ногами вертишься? (Замечает Веру) Кто такая?

ПЁТР: Дочка моя, вашество.

ПОЛКОВНИК: Грамотная?

ПЁТР: Грамоте обучена.

ПОЛКОВНИК: От такой добра не жди. Совсем это ни к чему – лапотников просвещать. Ваше дело хлеб растить, подати платить да хозяину угождать.

ВЕРА: Кто наш хозяин?

ПОЛКОВНИК: Эти тоже забивали себе голову такой гилью. А им теперь пожизненная каторга.

ВЕРА: Значит, их осудили без вины.

ПЁТР: Цыц, нишкни! Она у меня, вашество, дурочка: болтает много.

ПОЛКОВНИК: Женщины все много болтают. Что ж твоя оленина? Граф, я вас жду. Что вы нашли в сиволапой девке с заскорузлыми руками? (Выходит в другую комнату вместе с Петром и адъютантом)

ВЕРА (одному из нигилистов): Да ты садись. Устал, поди?

ФЕЛЬДФЕБЕЛЬ: Ступай, нечего тут. С преступниками не положено.

ВЕРА: Я хочу с ними поговорить. Что ты за это возьмёшь?

ФЕЛЬДФЕБЕЛЬ: А чего дашь?

ВЕРА: Разреши им присесть. А я тебе вот что (Снимает с себя крестьянское ожерелье). Это всё, что у меня имеется. От матушки осталось.

ФЕЛЬДФЕБЕЛЬ: Справная вещица. Увесистая. А что тебе до этих?

ВЕРА: Они несчастненькие, голодные. Можно к ним подойти?

ОДИН ИЗ СОЛДАТ: Пущай подойдёт, заплатила же.

ФЕЛЬДФЕБЕЛЬ: Ладно, будь по-твоему. Но гляди: нагрянет полковник – пойдёшь, краля, с нами по этапу.

ВЕРА (подходит к нигилистам): Присядьте. Устали, поди? (Подносит им еду). Вы кто ж такие будете?

АРЕСТАНТ: Нигилисты.

ВЕРА: Кто это вас в цепи заковал?

АРЕСТАНТ: Царь-батюшка.

ВЕРА: За что?

АРЕСТАНТ: За то, что слишком любим свободу.

ВЕРА (арестанту, прячущему лицо): И что вы такое задумали?

ДМИТРИЙ: Дать свободу тридцати миллионам, пребывающим в рабстве у одного человека.

ВЕРА (встревоженная звуками голоса): Как тебя по имени?

ДМИТРИЙ: У меня нет имени.

ВЕРА: Где твои друзья?

ДМИТРИЙ: У меня нет друзей.

ВЕРА: Открой лицо!

ДМИТРИЙ: Ты в нём найдёшь одни страданья. Меня пытали.

ВЕРА (заглядывает ему в лицо): Господи Иисусе! Митя! Брат!

ДМИТРИЙ: Тише, Вера, тише. Не то отец узнает. Он не перенесёт... Я мечтал освободить Россию. Раз в кафе я услышал речи о свободе. Мне и слово это было незнакомо, я было решил, что это про какую-то новую святую. И я сделался с ними заодно. Вот на что ушли все деньги. Пять месяцев назад нагрянула полиция. Я как раз печатал прокламации... Теперь – пожизненная каторга. Написать я не мог. Мне казалось, пусть лучше дома думают, что я умер, ибо теперь мне судьба быть погребенну заживо.

ВЕРА (оглянувшись по сторонам): Беги, Митя. Я заступлю твоё место.

ДМИТРИЙ: Невозможно. Ты можешь лишь одно: мстить.

ВЕРА: Буду мстить.

ДМИТРИЙ: Слушай. В Москве есть дом...

ФЕЛЬДФЕБЕЛЬ: Арестанты, смирно! Их высокоблагородие идут. Эй, молодка, свидание окончено.
Входят полковник, адъютант и Пётр.
ПЁТР: Что, вашество, угодил я вам олешком? Сам подстрелил.

ПОЛКОВНИК: Недурное было бы блюдо, кабы ты поменьше про него распинался. Фельдфебель, к походу. Держи, мошенник (Даёт Петру кошелёк).

ПЁТР: Ба, теперь я как есть мильонщик! – Дай вам Бог здоровьица, вашество! Вот кабы вы почаще в наши края жаловали!

ПОЛКОВНИК: Нет уж, уволь. Предпочитаю края потеплее. А ты, красавица, остерегайся задавать вопросы о чём не нужно. Я тебя в лицо запомнил.

ВЕРА: А я тебя. По делам твоим.

ПОЛКОВНИК: Разговорилось хамово племя после освобождения. Вашему брату политические премудрости плетью втолковывать. Фельдфебель, выводи.

ПОЛКОВНИК: В Сибирь, дед.

ПЁТР: Не надо в Сибирь! Лучше меня вместо него.

ПОЛКОВНИК: Он нигилист.

ПЁТР: Врёшь, врёшь! Невиноватый он!
Солдаты отталкивают его ружьями и закрывают за собой дверь. Пётр колотит в дверь кулаками.

ПЁТР: Митя! Митенька! Нигилист... нигилист... (Падает на пол).