§ 2. Реакция на циркуляр Валуева в правительственных структурах и общественном мнении

Однако решительным противником циркуляра проявил себя министр народного просвещения Головнин, которого Валуев сознательно держал в неведении об этом деле вплоть до рассылки своего циркуляра. Его реакция была весьма энергичной. Уже 20 июля, через два дня после получения запроса Валуева, Головнин ответил пространным и очень эмоциональным письмом, где, в частности, говорилось: "Сущность сочинения, мысли, изложенные в оном, и вообще учение, которое оно распространяет, а отнюдь не язык или наречие, на котором написано, составляет основание к запрешению или дозволению той или другой книги [...] Старание литераторов обработать грамматически каждый язык или наречие [...] весьма полезно в видах народного просвещения и заслуживает полного уважения."⁷⁰ Головнин полагал, что "малороссийский перевод Евангелия [...] составит одно из прекраснейших дел", а возражения против него Анненкова "из уважения" к последнему объяснял "канцелярской ошибкой". (Анненков и Новицкий словно бы предвидели логику Головнина, утверждая в качестве контраргумента, что в большинстве случаев лишь цель, но не содержание украинофильских публикаций представляет угрозу.)

Логика Головнина совершенно отличалась от логики Валуева, сомнения которого в действенности циркуляра происходили из сугубо прагматических, а не общих соображений в просветительском духе. Это вполне выразилось в пометке, которую Валуев сделал на полях письма Головнина, в том месте, где последний ссылался в качестве аргумента на неблагоприятное впечатление, произведенное на финнов русификаторскими шагами властей в 40-е годы. Валуев написал: "Сравнение Малороссии и Финляндии заключает в себе наилучшее опровержение всего того, что здесь сколь грамматически верно высказано, столь государственно неправильно соображено".⁷¹ Валуев понимал, что политика в отношении Украины и в контексте русско-польских отношений, и с точки зрения задач ассимиляции принципиально отличается от ситуации с Финляндией. (Кстати, именно в 1863 г. правительство после 55-летнего перерыва разрешило вновь собраться Финляндскому сейму.) Уже в конце жизни, в 1882 г., Валуев запишет в своем дневнике о разговоре с одним из сановников: "Я пересказал вкратце мои привычные темы о сплошном или однородном центре и разностихийной периферии", так что эти мысли явно принадлежали у Валуева к числу особенно дорогих и любимых.⁷² Можно сказать, что полемика Валуева с Головниным символизирует тот переломный момент в политике правительства, когда одни министры уже начинали мыслить категориями современного национализма, а другие продолжали исповедовать либерально-просветительские имперские идеалы по преимуществу "донационалистической" (в России) первой половины XIX в.

Через три дня, 23 июля, письмо Валуеву пишет Костомаров. Он жаловался Валуеву, во-первых, на то, что его статья с возражениями Каткову не была пропущена цензурой, а во-вторых, что цензура отказалась пропустить две рукописи, "не находя в них, по содержанию, ничего противного ценсурным узаконениям", а только потому, что "они писаны по-малороссийски".⁷³ Ссылаясь на цензурные постановления, Костомаров просил обязать Каткова напечатать его статью как ответ на критику в тех же "Московских ведомостях". Завершалось письмо так: "Умоляю Ваше Превосходительство отстранить от вопроса об издании книг научного содержания на южнорусском языке бездоказательные и крайне оскорбительные для всех, имеющих честь принадлежать к малорусскому племени, подозрения в солидарности с какими-либо вредными замыслами святого дела народного образования, – пусть этот вопрос встанет на чисто научную почву и будет дозволен свободный обмен доказательств pro et contra: тогда само собою окажется в чем истина и в чем заблуждение."⁷⁴(Д. Саундерс верно отмечает уловку Костомарова, который называл книги "научными", а таковые не подвергались запрету в валуевском циркуляре, хотя речь на самом деле шла об учебных книгах для народа.⁷⁵)

В конце 1863 г. Головнин вновь выступил как защитник украинофилов, на этот раз в связи с запиской III отделения, в которой говорилось, что по агентурным данным в Харковской гимназии учитель русской словесности "явился распространителем украинофильства". Попечитель гимназии Фойгт на запрос Головнина отвечал, что "украинофильства в гимназиях г. Харькова никогда не существовало".⁷⁶ Это, по словам Головнина, подтвердило и специальное расследование. "Ни учащие, ни учащиеся в здешних гимназиях не обнаруживают никакого стремления к украинофильству".⁷⁷ Ясно, что искали не слишком прилежно – украинофилы в Харькове были. Однако Головнин уверенно отрапортовал о результатах расследования царю и не без злорадства сообщил в III отделение, что его агенты ненадежны. Впрочем, в жандармском ведомстве мнение Головнина никого не убедило.

Усилия Головнина, предпринимавшиеся по бюрократическим каналам, были подкреплены активностью в прессе Костомарова, которому все же удалось напечатать несколько статей с возражениями Каткову. Тон и характер полемики Каткова и Костомарова, в сравнении с шестилетней давности полемикой Погодина и Максимовича, показывает, что пришли иные времена и иные люди.

В начале июля, когда решение Валуева еще не было принято, неподписанная статья в "Санкт-Петербургских ведомостях" клеймила "убогих публицистов", которые "подняли гвалт, что этого (издания украинских книг – А. М.) не должно быть, и в своем жалком неведении, что они служат мракобесию и интересам врагов наших, всячески желавших задержать народное развитие на Руси, хватились по истине за калмыцкое (то есть азиатское, варварское – А. М.) средство".⁷⁸

После принятия валуевского циркуляра тон вынужденно был смягчен. Однако и 20 июля в заметке в "Дне" Костомаров отзывается о "выходках" "Московских ведомостей", "Киевского телеграфа" и "Вестника Юго-Западной России" как о "крайнем насилии".⁷⁹ Симпатизировавшие Костомарову "Санкт-Петербургские ведомости" более осторожно, но все же выступали и позже в его поддержку: "Недавно, преимущественно в Петербурге, утверждали, что первоначальное обучение в западном крае должно быть производимо непременно на местных наречиях, особенно там, где господствует наречие малорусское; но затем поднялись голоса местных деятелей, опровергающие этот взгляд. Таким образом, мы теперь находимся в недоумении и можем желать только, чтобы учили народ западно-русский, а как его учить, по великорусски ли, или на местных наречиях, белорусском и малорусском, может указать всего лучше сама жизнь. Вредно было бы предрешать этот вопрос регламентацией а priori в ту или в другую сторону."⁸⁰ Газета, фактически, призывала теперь обратиться к аксаковской формуле решения вопроса как способу хотя бы смягчить валуевский запрет. Интересно, что автор статьи верно определял "местных", то есть киевских, деятелей как наиболее энергичных сторонников запретительных мер, а значит, имел конфиденциальные источники информации в правительственных кругах.

Головнин и украинофилы вскоре стали прямо координировать свои действия в попытках добиться отмены валуевского циркуляра. В январе 1864 г. Головнин направил Долгорукову письмо, к которому приложил анонимную записку о деятельности украинофилов, выдержанную в оправдательном тоне, присовокупив, что в ней "много дельного". В записке подчеркивалось, что "вся деятельность ее (украинофильской партии – А. М.) происходила и происходит на виду", "не вдаваясь при этом ни в какие политические и социальные толки, а заботясь только развивать грамотность в народе и внушать ему истинные понятия о его долге и обязанностях".⁸¹ Судя по подробному знакомству автора записки с развитием украинофильства в 1860-63 гг., автор или авторы ее были из круга "Основы", весьма вероятно, что запиской занимался Костомаров, который во второй половине 1863 г. был наиболее активен среди украинофилов в стремлении добиться отмены запрета. Не подлежит сомнению и знакомство автора записки с цитированным письмом Головнина Валуеву – ряд аргументов повторяется почти дословно.

Тогда же, в январе 1864 г., украинофилы постарались поддержать усилия Головнина в прессе. Костомаров хотел продолжить открытую полемику с Катковым, но его большая статья не была пропущена цензурой, а точнее А. В. Никитенко. Вот как он рассказывает о своем решении не пропустить статью Костомарова в записи "Дневника" за 24 января: "Костомаров написал оправдательную статью против упреков в сепаратизме. Мне она дана была на рассмотрение; она написана хитро, но все-таки отстаивает любимую мысль малороссийских литераторов о введении преподавания в малороссийских школах на тамошнем наречии. Я полагал эту статью остановить именно по этой причине. Гончаров слабо возражал; видно, что он совсем не знает стремлений этих господ. Я настаивал, что всеми силами надобно противодействовать замыслам их, потому что за их домогательствами скрываются тенденции настоящего сепаратизма".⁸² Описанный Никитенко спор с его товарищем по работе в цензуре писателем И. А. Гончаровым весьма показателен. Он не только лишний раз свидетельствует об отсутствии единства в русском обществе по украинскому вопросу , но и доказывает, что цензоры не имели на этот счет ясных инструкций "сверху". Решение Никитенко было не выполнением циркуляра Валуева, который и не требовал запрещать такие статьи, но откликом пропаганды Каткова.

Более успешной оказалась попытка использовать "День" И. Аксакова. 25 января И. Аксаков напечатал в своей газете большую статью против антиукраинофильских репрессий. Начиналась она напыщенными и по крайней мере наивными рассуждениями о том, что опасаться таких угроз, как революция или украинский сепаратизм, просто смешно тем здравомыслящим людям, которые сознают "крепость Русской земли и Русского государственного строя".⁸³ Далее Аксаков переходил к прямой полемике с "Московскими Ведомостями", а именно с опубликованной в №13 за 1864 г. статьей некоего Волынца, развивавшего мысль Каткова об украинофилах как сознательных или несознательных пособниках польской интриги и об украинском вопросе как более важном для судеб России, чем вопрос польский. Аксаков называет "бессознательным орудием польской интриги" самого Волынца, а косвенно и Каткова, объясняя, что подобные рассуждения лишь отвлекают внимание от подлинных проблем. Отчасти повторяя логику властей при выборе наказания для участников Кирилло-Мефодиевского общества, Аксаков хвалил правительство за то, что оно не прислушивается к инсинуациям "Московских ведомостей" и не наказывает Костомарова, что также могло бы сыграть на руку полякам.⁸⁴ Прямо валуевский циркуляр он не критикует, но решительно осуждает призывы в прессе к запрету издания украинских книг, в том числе Евангелия. Аксаков напомнил, что на обложке утвержденного Синодом русского перевода Евангелия значилось "на русском наречии", а значит вполне допустимо и Евангелие на наречии малорусском. В свете того, что Аксаков писал раньше о соотношении русского литературного языка и "малорусского наречия", этот аргумент не в полемическом задоре, а на ясную голову, и ему самому показался бы сомнительным – все-таки, в отличие от церковных иерархов, он не считал русский язык второй половины XIX в. "простым наречием".

Но самую любопытную часть статьи Аксакова представляло помещенное им в конце письмо из Киева от, – согласно характеристике Аксакова, – "одного истого Малоросса, ярого врага всякого сепаратизма".⁸⁵ Автор письма оговаривался, что не считает правильным настаивать на преподавании в школах "обязательно на малорусском". Но он решительно протестовал против "всякого стеснения в издании книг на этом языке", замечая, что не понимает, как книга может быть вредна "не по содержанию, а по языку, на котором писана". Эта специально выделенная в тексте почти буквальная цитата из письма Головнина Валуеву заставляет предположить, что автора опубликованного Аксаковым послания скорее нужно искать не в Киеве, но в Петербурге. Напомним, что статью Костомарова Никитенко не пропустил из-за вопроса о языке преподавания, и коррекция именно этой позиции в письме, опубликованном Аксаковым, позволяет предположить, что Костомаров был причастен и к этому тексту, по крайней мере информировал его автора о характере претензий цензуры. Завершалось письмо попыткой сформулировать, в форме риторического вопроса, новую, тактически более гибкую позицию в этом ключевом вопросе: "Что подумает любой хлебороб-Украинец, если ему растолкует какой-нибудь недоброжелатель великорусское негодование за то, что иной учитель вздумал объяснять детям грамоту на его материнском наречии, и учил читать по книжкам, на нем написанным?"⁸⁶

Таким образом, украинофилам даже в январе 1864 г. все же удалось выступить в печати с критикой позиции Каткова и циркуляра Валуева, хотя и не называя их имен. Это еще раз подтверждает, что Валуев запрета на обсуждение этой темы не накладывал, и запрет статьи Костомарова был личной инициативой Никитенко.

Позиция знаменитого цензора-мемуариста заслуживает дополнительного комментария. Никитенко был убежденным противником позиции украинофилов в языковом вопросе: в "Дневнике" он вспоминает, как еще в 1863 г. он резко возражал "горячему проповеднику малороссийского сепаратизма" Г. П. Данилевскому, выступавшему за "преподавание в малороссийских школах на малороссийском наречии".⁸⁷ Но это вовсе не означало в случае Никитенко неприязни к малороссам и малорусской культуре. 16 февраля 1864 г., то есть через три недели после решения о запрете статьи Костомарова и за три дня до записи о Данилевском, он пишет в "Дневнике": "Здешние малороссияне решились сыграть на своем языке две пьесы Основьяненко "Щира любов" и "Сватання на Гончарiвцi". Игра была очень недурна, особенно отличалась некая г-жа Гудима-Левкович [...]Театр был довольно полон. И вообще спектакль этот удался. Он был дан в пользу семейств, пострадавших от войны".⁸⁸ Благотворительная цель "политически корректна", малороссийская специфика на театральных подмостках Петербурга не выглядит политической демонстрацией, и Никитенко все нравится.

В одной из своих статей того времени Катков очень точно описал причины эволюции, которую претерпел он, а с ним многие его сановные и рядовые читатели, от благожелательного отношения к "Основе" и первым планам Костомарова по изданию украинских книжек для народа в 1861 г. к жесткой антиукраинофильской позиции в 1863: "Прежде с.петербургские украйнофилы смиренно заводили журналец, для того, чтобы помещать в нем, между прочим, малороссийские сказочки и стишки, и трепетали, чтобы какие-нибудь неосновательные подозрения не помешали им в этом невинном и добродушном занятии; а теперь эти господа берут под свою опеку десять миллионов Русского народа и хотят навязать им особую народность, переводят на вновь сочиняемый ими язык законы Российской Империи и Священное Писание, открывают общественную подписку на издание малороссийских учебников, затевают издавать в Киеве народную газету на этом вновь сочиняемом языке и питают надежду, что правительство окажет им свое могущественное пособие на образование малороссийских школ, которых малороссийский народ не хочет, и которых могут хотеть только заклятые враги русской народности".⁸⁹

Катков говорил языком современного ему европейского национализма: "Различия и противоположности между многими элементами германской и французской народности гораздо более резки, чем различие не только между особенностями великороссийскими и малороссийскими, но между разными славянскими народами, и однако же ни во Франции, ни в Германии, на основании этих особенностей, нет бессмысленной речи о двух французских народностях или языках, о двух немецких народностях или языках. Сколько нужно иметь отваги или сколько нужно иметь презрения к здравому смыслу общества, чтобы проповедовать о возможности двух русских народностей, или о возможности двух русских языков!"⁹⁰ "Если теперь, когда еще нет ни особой народности, ни особого языка, находятся люди, которые осмеливаются предъявлять права особой народности и особого языка, – что же будет тогда, когда явится нечто похожее на особый язык?"⁹¹

"Может быть в скором времени к украйнофилам присоединяться еще какие-нибудь филы ", – указывал Катков на новую опасность и ссылался на информацию о проекте издания в Вильно газеты на "белорусском наречии". Он обвинял в этих планах "либеральный Петербург", который "во что бы то ни стало хочет оплодотворить все наши жаргоны и создать столько русских народностей и языков, сколько окажется у нас годных к отсечению частей".⁹² Тема "укрепления русского характера" Западного края, в том числе Белоруссии, часто возникала в печати в начале 60-х гг., но Катков был первым, кто заговорил о потенциальной угрозе белорусского сепаратизма, причем в прямой связи с темой украинофильства.

Стремясь добиться националистической мобилизации общества, Катков именно в своей полемике с Костомаровым выдвинул программный тезис о ложности того либерального принципа, согласно которому считалось необходимым избегать открытой полемики в тех случаях, когда это могло навлечь на оппонентов преследования властей. (Вспомним, как без опаски излагал Кулиш свои взгляды С. Аксакову.) "Ловкие люди уверили наших либералов, будто долг рыцарства требует жмуриться при виде общественного зла и лжи, и не называть их собственным именем", – так выглядела эта позиция в изложении Каткова. "Мы считаем долгом объявить нашим противникам, кто бы они ни были, что мы не будем стеснять себя никакими соображениями при изобличении действий, которые считаем вредными и ложными", – заявлял он.⁹³

Обратим, однако, внимание на то, как Катков объясняет причины административного запрета. "Если бы г. Костомаров действовал в Германии, во Франции или Англии, [...]никто не стал бы запрещать ему издавать ученые и учебные книжки на этом языке, – именно потому, что там подобные попытки не имели бы серьезного значения [...] Нигде не могла возникнуть мысль о преподавании в казенных школах на каком-нибудь другом языке, кроме языка общенародного, и нигде нет надобности протестовать против безвредных [...] попыток чудачества." В России же, по Каткову, "нужно толковать, и долго толковать о предметах самых понятных, как будто о каких-то мудреных умозрительных задачах". Даже правительство в России "состоит из лиц, которые на многие предметы смотрят с точки зрения совершенно противоположной". В условиях, когда украинофильство "может пользоваться сознательным или бессознательным содействием того или другого ведомства", "не должны ли другие, смотрящие на дело с противоположной точки зрения, усилить, сколько возможно, свое противодействие?"⁹⁴ Катков явно намекал здесь на Головнина, которого совершенно всерьез считал сознательным врагом России, связанным с революционерами и врагами России за границей.⁹⁵ Таким образом, Катков представлял Валуева предпринимающим вынужденные действия, дабы нейтрализовать благоприятствующие украинофилам шаги других ведомств. Парадоксальным образом оказывается, что даже самые решительные глашатаи националистических принципов видели в валуевском циркуляре порождение не силы, но слабости русского национализма. Ни одна другая газета не высказалась в пользу валуевского циркуляра.
* * *

Запрет украинских публикаций для народа стал результатом сложного бюрократического процесса, а также националистического перелома в общественных настроениях, во многом предопределенного польским восстанием 1863-1864 гг.

Мы можем оценить роль различных ведомств в этой истории. Военный министр Милютин, занимавший и в польском вопросе последовательную либерально-националистическую позицию, стал инициатором процесса. (Отметим, впрочем, что подтолкнувшее к этому Милютина письмо Сиверса было инспирировано кем-то в Киеве.) Мотором дела на более поздней стадии был киевский генерал-губернатор Анненков и подчиненные ему структуры, которые активно отстаивали меры запретительного характера и представили в целостном виде аргументацию этого решения. III отделение, будучи изначально довольно пассивным, после вмешательства Милютина и Анненкова выполняло координирующие функции. В июне 1863 г. эта координирующая роль перешла к министру внутренних дел, который и подписал запретительный циркуляр. Александр II, по крайней мере трижды возникает в ходе процесса, когда к нему последовательно обращались Д. Милютин, Долгоруков и Валуев, и каждый раз способствует его активизации. Решение о запрете было им одобрено. Святейший Синод играл лишь пассивную роль в этой истории, исправно соглашаясь с запретительной тенденцией. Энергичные попытки противостоять запрету были предприняты на поздней стадии, уже после рассылки циркуляра, министром народного просвещения Головниным.

В прессе наиболее последовательным и яростным противником украинофилов начиная с 1863 г. был Катков и его печатные органы. (Вообще отношение Каткова к украинофильству, при неизменном несогласии с целями движения, менялось наиболее динамично – от готовности к диалогу в 1861, через терпимость к обреченному на неудачу заблуждению в 1862 к открытой враждебности в 1863 г.) С более умеренной, но также неприязненной по отношению к украинофильству позиции выступал И. Аксаков и его славянофильский "День". Московская и киевская пресса, вообще настроенная более националистически, и в украинском вопросе занимала более агрессивную позицию, чем петербургская. Либеральная пресса северной столицы, и прежде всего "Санкт-Петербургские ведомости", в основном относилась к украинофильству с симпатией и пыталась поддержать Костомарова в его попытках добиться отмены или смягчения валуевского решения. Аксаков присоединился к этим усилиям в 1864 г. не потому, что изменил отношение к требованиям украинофилов, но потому, что считал принятые против них меры слишком жесткими и играющими на руку полякам.

Как уже было отмечено, валуевский циркуляр не представлял собой некоей рубежной вехи в политике властей. Правительство еще только определяло свое отношение к украинофильству. В сентябре 1863 г. флигель-адьютант полковник Н. В. Мезенцов был командирован III отделением "в южные губернии по случаю развивавшейся там малороссийской пропаганды".⁹⁶ Первое донесение Мезенцова было отправлено из Харькова, остальные – из Киева. Судя по рапортам, главная задача будущего шефа жандармов заключалась в общей оценке украинофильства и в выявлении его взаимосвязей с польским движением. (Впрочем, Мезенцов имел еще одно важное задание, речь о котором пойдет в следующей главе.) Тогда же, осенью 1863 г., предписание шефа жандармов о подготовке рапорта обо "всем, до внутренней политики этой губернии относящемся", получил флигель-адъютант императора полковник барон Корф⁹⁷, отправлявшийся в Черниговскую губернию.⁹⁸ Свой рапорт Корф представил Александру II 23 декабря 1863 г.⁹⁹

В Украине потенциальные центры развития движения представляли, по его мнению, Харьков и Киев как университетские города. Определенную трудность для развития украинофильства в Харькове он видел в отсутствии здесь "старинного малорусского казачества". Однако немногочисленную "малорусскую партию", в том числе среди университетских преподавателей, Мезенцов в Харькове обнаружил.¹⁰¹ Уже в этом первом рапорте из Харькова он упоминает и поляков, которые "мечтают о соединении судеб Малороссии с восстановленною Польшею". При более внимательном рассмотрении ситуации в Киеве Мезенцов пришел к выводу, что по отношению к польскому движению украинофильство оказалось расколотым. "Малороссийские передовые люди разошлись на два стана; из них большинство по врожденной исторической ненависти к полонизму стали воздержаны в своих заявлениях, сохранив только сильное упорство к достижению любимой мысли молодой Малороссии – преподавания в народных школах первоначального обучения на Малороссийском наречии; [...] остальное затем меньшинство, проявляя большее поползновение к сепаратизму, еще недоумевает о средствах к его достижению, кроя в задней мысли и в самом крайнем случае возможность примкнуть к польскому движению, которое с своей стороны в отношении к Малороссии не дремлет, а старается употребить все старания для привлечения малороссийских сепаратистов на свою сторону ".¹⁰² (Образ молодости, начала использовался большинством современных националистических движений, поэтому употребление Мезенцовым понятия "молодая Малороссия" очень симптоматично: из категории "пережитков прошлого", отголосков регионального сепаратизма старых элит украинофильство переводилось "по принадлежности".¹⁰³)

В отношении антипольски настроенной части украинофилов Мезенцов настойчиво рекомендовал избегать "политических взысканий" как "неразумных и даже опасных". Он предлагал воздействовать на них "убеждением печатного слова", в том числе и местных изданий, которые "с запальчивостью отозвались против сепаратистических стремлений г.г. Костомарова, Кулиша и их сообщников". Лидеров той части украинофилов, которая допускала возможность союза с поляками, он предлагал "удалить с поприща их деятельности", что могло означать как высылку во внутренние губернии, так и просто лишение места, поскольку упоминаемые Мезенцовым в этой связи А. И. Стоянов и А. А. Гацук были преподавателями гимназии и лицея. ¹⁰⁴ В целом Мезенцов заключал, что "малорусская пропаганда может быть опасна лишь при соединении ее с полонизмом, которое вряд ли совершится; до появления же более ясных симптомов соединения следует действовать выжидательно, довольствуясь пока зорким наблюдением, тем более, что польский элемент в крае всеми силами старается представить хлопоманские стремления в извращенном виде, дабы через то заставив карательно действовать высшую правительственную власть, тем самым произвести окончательный разрыв правительства с малорусскою партией и принудить последнюю искать союза с Польшей".¹⁰⁵ Таким образом, Мезенцов выступил против усиления репрессий в отношении украинофильства как играющего на руку полякам. Он видел в "малорусской партии" объект борьбы русского и польского влияний и даже потенциального союзника против польского движения. Заключительная фраза последнего рапорта Мезенцова была, очевидно, ответом на опасения по поводу украинофильства, сформулированные в антикостомаровских статьях Каткова и, вероятно, разделяемые кем-то в правительственных кругах: "И вообще полагать этот вопрос как имеющий в здешнем крае более польского значение, весьма неосновательно".¹⁰⁶

К "применению мер кротости в Малороссии" призывал и Корф. Он объяснял это, во-первых, "отсутствием надобности в строгости", указывая, что в отношении украйнофилов к России нет "закоренелой злобы и ненависти", характерной для поляков. Корф описывает отношения велико- и малоруссов как отношения "родных братьев", будучи, кажется, одним из первых, кто употребил эту метафору, получившую позднее столь широкое распространение.¹⁰⁷ Во-вторых, Корф подчеркивает непродуктивность репрессий, которые не смогут до конца подавить движение, но лишь дадут ему знамя в лице мучеников и "невинных жертв".¹⁰⁸ В своей оценке перспектив и планов украинофильства Корф был более проницателен, чем Мезенцов, четко заявив, что реализация языковой части программы движения вне зависимости от субъективных мнений и настроений его участников, логически ведет к "отделению Малороссии от России".¹⁰⁹ "Польский фактор" в рапорте Корфа не акцентировался.

В рапортах Мезенцова нужно отметить два важных тезиса, получивших развитие в политике властей. Во-первых, в своих рекомендациях о формах репрессий Мезенцов фактически воспроизвел логику рассуждений Николая I и тогдашнего шефа жандармов А. Ф. Орлова в отношении меры наказания членам Кирилло-Мефодиевского общества. Все участники Кирилло-Мефодиевского общества после заключения во время следствия были сосланы, но в губернии европейской части империи и с определением на службу.¹¹⁰ К моменту, когда Мезенцов писал свои рапорты, под арестом находилось около двух десятков активистов украинофильского движения. Для рассмотрения их дел царским указом была утверждена особая следственная комиссия под председательством кн. А. Ф. Голицина.¹¹¹ Семеро арестованных в Полтаве и Чернигове обвинялись в "деятельном участии в образовании кружков для возбуждения, под видом общества грамотности, неудовольствия народа к правительству, с целью отделения Малороссии".¹¹² Все они уже в 1863 г. были сосланы, но, как и братчики, в губернии европейской части империи и с определением на службу. Карьера некоторых развивалась впоследствии весьма успешно, так что первый обвиняемый по этому делу полтавский учитель А. И. Стронин кончил свои дни в Петербурге членом совета Министерства путей сообщения. Четверо арестованных в Полтаве по другому делу вызывали особый интерес следствия, поскольку один из них, студент киевского университета Владимир Синегуб, сразу стал давать показания о своей принадлежности к некоему "Киевскому обществу Малороссийских пропагандистов".¹¹³ Синегуб говорил также о связях с поляками и называл множество имен. Хотя показания Синегуба вызывали сомнения уже у полтавских следователей, задержанных по предложению Мезенцова в январе 1864 г. перевели в Петербург для более подробного следствия. В конце концов и петербургские следователи убедились в том, что фантазий в показаниях Синегуба много больше, чем фактов. Его товарищей отпустили по домам, а Синегуба сослали в Вятку "с устройством на службу".¹¹⁴ Та же мера наказания была определена Чубинскому и А. Конисскому, которых выслали без следствия.¹¹⁵

Разумеется, шестилетняя ссылка в Архангельск или Вятку за устройство воскресных школ с преподаванием на украинском и неблагожелательное отношение к правительству более чем убедительно демонстрирует репрессивный, полицейский характере режима. Однако в арсенале этого режима были и заметно более жестокие наказания. Так, например, в мае 1865 г. в Омске полиция раскрыла общество сибирских сепаратистов, выступавших за создание самостоятельного государства на пространстве от Урала до Тихого океана. "Состав преступления" принципиально не отличался от деятельности украинофилов. В 1868 г., после завершения следствия, Сенат приговорил лидеров общества Г. Н. Потанина – к пятнадцати годам каторжных работ, а Н. М. Ядринцева – к десяти годам заключения в крепости.¹¹⁶ О том, что наказания для русских нигилистов были не в пример суровее, чем репрессии против украинофилов, писал впоследствии и Драгоманов.¹¹⁷ Очевидно, что власти явно оставляли украинофилам возможность "одуматься". Спад политической напряженности во второй половине 60-х сказался на судьбе сосланных в 1862-64 гг. украинофилов. Конисского выпустили за границу уже в 1865 г., а в 1866 разрешили вернуться на Украину.¹¹⁸ Все остальные вернулись из ссылки в конце 60-х.¹¹⁹

Второй важный тезис в рапортах Мезенцова – возможность использования в интересах правительства "врожденной исторической ненависти к полонизму", свойственной большинству украинофилов. До 1863 г. правительство не раз пресекало нападки украинофилов на поляков. Так было и когда Васильчиков поддержал требования поляков об изъятии антипольских фрагментов из "Граматки" Кулиша, и когда цензура приостановила публикацию в "Основе" статьи Костомарова с полемикой против краковской газеты "Час".¹²⁰ Теперь ситуация менялась. Вскоре эта тема получила дальнейшее развитие.

Сенатор А. А. Половцов, общавшийся с Г. П. Галаганом в начале 80-х, записал в дневнике следующий рассказ своего собеседника о его встрече с царем в 1863 г. Галаган направил своему коллеге по работе в Редакционных комиссиях Ю. Ф. Самарину, которому предстояло быть одним из руководителей крестьянской реформы в Царстве Польском, записку с соображениями о способах подрыва влияния польских землевладельцев в Юго-Западном крае. Через Валуева Самарин передал эту записку царю, и тот пригласил Галагана для беседы. "Государь со всем соглашался, но как будто не решался высказать свою мысль, наконец, он обратился к Галагану со словами: послушай, Галаган, ведь многие упрекают тебя в том, что ты украинофил. – Я люблю свою родину и край, где родился, отвечал Галаган. – Да, но ведь между украинофилами есть такие, кои мечтают о сепаратизме. Из числа таких не надо бы привлекать к поручаемому тебе делу." В дальнейшей беседе было решено, что без местных людей обойтись нельзя и потому "известное число хотя бы и заподозреваемых в украинофильстве допустить следует".¹²¹ Этот эпизод показывает, что при желании власть и в 60-е годы могла найти подходящих медиаторов для контакта с украинофилами в среде богатых малороссийских землевладельцев.

Рассказ Галагана позволяет судить о том, как выглядела в 1863 г. иерархия врагов в представлении царя. Его, хоть и с оговорками данное, разрешение привлекать украинофилов к администативной деятельности в Юго-Западном крае, развязало руки Самарину и В. А. Черкасскому в Царстве Польском. Уже в 1864 г. Черкасский, назначенный Главным директором правительственной комиссии внутренних дел в Царстве Польском, пригласил на весьма значительные посты в Варшаве Кулиша и Белозерского.

Настойчиво, хоть и безуспешно, звали в Варшаву и Костомарова. В 1864 г. ему была присуждена почетная докторская степень Киевского университета, что должно было продемонстрировать, что Костомаров остается для властей персона грата. О переезде в Варшаву с ним говорил сам Н. А. Милютин, статс-секретарь, занимавшийся делами Царства Польского.¹²² (Однако на возможность его работы на Украине власти смотрели совсем иначе, и позднейшие предложения занять кафедры в Харькове и Киеве Костомарову пришлось отклонить по указанию МВД.) Со свойственной ему эмоциональностью звал товарища в Варшаву и Кулиш: "Приезжайте, и восторжествуем над презиравшим наши права панством!".¹²³

Письмо Кулиша Костомарову свидетельствует о существенных переменах, произошедших с автором под влиянием варшавской обстановки и хорошего жалования. "Что наша правительственная партия состоит не вся из отличнейших русских людей, это естественно[...] Но все сделанное до сих пор она сделала, симпатии всего народа стремятся к ней, и будущность русского мира зависит от ее деятельности [...] Я знаю, что оппозиция приносит свою пользу и что без оппозиции Правительство иного до сих пор не предприняло бы из того, что уже сделано им; но вам ли выбирать, на которую сторону становиться? С одной стороны оправданная историею зиждительная сила, с другой – хаотическое брожение[...] Помогая ему, вы внушите ему доверие к благороднейшим умам, и оно сделает уступки духу времени скорее, нежели от напора сил оппозиционных. Притом же нам предстоит борьба с врагом, общим для него и для нас. Польская интеллигенция все еще остается в уверенности, что только правительственные лица произносят последний приговор ее автономии. Следует ее в этом разуверить таким людям, как вы, посредством солидарности с Правительством."¹²⁴ Это не было минутным настроением. Годом позднее Кулиш напишет А. А. Гацуку¹²⁵: "Пусть Москвичи ведут русское дело по-московски. История доказала, что без московского способа делать дела славянам не принадлежало бы ныне и столько земли, сколько принадлежит. Настанет пора, когда по-московски не нужно и нельзя будет вести русское дело; но пока такая пора не наступила, напрасно пытаться вырывать палицу из рук Геркулеса. Что касается до безобразия, то оно неизбежно в таком хаосе, в котором находится славянский мир вообще и русский в особенности. Но рассердясь на вшей, не бросают шубу в печь."¹²⁶ Кулиш и теперь слишком критичен по отношению к правительству, чтобы можно было предположить, что эти письма писались как демонстрация лояльности в расчете на перлюстрацию. (Каковая, впрочем, имела место.) Но теперь он настроен сотрудничать с этим правительством и видит к тому возможности. Кулиш варшавского периода не написал бы цитированного нами письма С. Аксакову от октября 1858 г.

Интересные изменения претерпела и позиция Кулиша в языковом вопросе. Уже в начале 1863 г., после закрытия "Основы", Кулиш в поисках денег на новый журнал писал харьковскому коммерсанту-миллионеру А. К. Алчевскому¹²⁷ следующее: "все-таки провинциальный журнал может у нас существовать только с большим трудом и никак не в состоянии быть органом независимым. Надобно управлять мнением украинских читателей из центра просвещения и администрации. Необходимо издавать журнал в столице. Мы должны иметь дело не столько с людьми смиренными и малообразованными, сколько с людьми, имеющими в своих кружках вес, – не столько с людьми убогими, сколько с людьми, от которых материально зависит многое. [...]Вы догадываетесь, что я говорю не собственно об украинском журнале, но о журнале для Украинцев или Южноруссов. И украинский литературный язык, и украинская политическая самостоятельность составляют еще проблему, для решения которой, может, понадобятся века. Речь к тому, что, при всей любви к родному слову, мы должны в журнале отодвинуть его на второй план и писать побольше хорошего на языке, которым мы вполне владеем и который будут одинаково ясно понимать все наши читатели[...] этот воображаемый мною журнал должен быть возможно обилен дельными статьями на общерусском языке, так чтобы мог заменить для жителей Украины любой из великорусских журналов. Лишь только бы мы достигли того, что этот журнал сделался бы необходимостью для всех любителей чтения на юге, – мы достигли бы, как отдельная нация, и литературной автономии, независимо от украинского языка".¹²⁸ В этом высказывании характерны, во-первых, исчезновение надежд на скорый успех украинского национального движения, одушевлявших многих украинофилов в самом начале 60-х гг., во-вторых, связанная с этой новой оценкой смена приоритетов – намерение сосредоточиться на пропагандистской работе с образованными людьми, а не на прямом обращении к крестьянству, и, наконец, признание Кулишем того факта, что "общерусский" язык и был тем языком, которым украинофилы "вполне владели" и который их читатели могли "ясно понимать". Как следствие, Кулиш теперь видел в языковой эмансипации не первейшее средство национальной борьбы, но отдаленную, может быть "на века", цель.

Идея с приглашением в Царство Польское украинофилов и прочих не вполне благонадежных не была личной инициативой Черкасского¹²⁹, а приобрела статус полуофициальной государственной политики. Вот как рассказывает Драгоманов, служивший тогда учителем во 2-ой киевской гимназии, о том, как директор этой гимназии Вилуев, назначенный на должность попечителя всех школ варшавской губернии, в 1864 г. приглашал в Варшаву и его. "Как же вы меня зовете в Варшаву, когда недавно чуть не на всю гимназию нигилистом назвали? Какой из меня усмиритель Польши!" – отвечал на приглашение Драгоманов. "Именно поэтому я Вас и зову, – горячо сказал Вилуев, – что Вы "нигилист", конечно, не в "базарном" смысле слова. Вы рационалист и демократ, а нам в Польше (Вилуев любил говорить как государственный муж) такие и нужны. Мы боремся там не с национальностью поляков, а с римским клерикализмом и аристократией".¹³⁰

Валуеву такие объяснения его почти однофамильца вряд ли пришлись бы по душе. Он считал, что антиполонизм, а уж тем паче антиаристократизм украинофилов не должны расцениваться как доказательство их лояльности. Собираясь в инспекционную поездку в Киевское генерал-губернаторство летом 1864 г., он так формулировал свои задачи в докладной записке царю: "В отношении к национальному вопросу надлежит обратить внимание на стремления малороссийского сепаратизма и наблюдать за тем, чтобы под видом патриотического противодействия полонизму так называемые украйнофилы не организовали в народных массах противодействия правительственному великорусскому началу единства России".¹³¹ Слежка за Кулишем, Белозерским и рядом других видных украинофилов продолжалась и в конце 60-х.¹³²

Мезенцов в своих рапортах настаивал на "упорстве и стойкости" в сохранении запрета на преподавание на украинском, допуская лишь "объяснение по малорусски некоторых незнакомых ученикам слов".¹³³ Таким образом, валуевский циркуляр, по его мнению, следовало оставить в силе как постоянную меру. Корф был с ним согласен, но шел значительно глубже в анализе проблемы. Как и Мезенцов, Корф считал влияние украинофилов на тот момент крайне ограниченным, но полагал, что бороться с ним нужно незамедлительно. (Царь соглашался, написав на полях – "необходимо".¹³⁴) Говоря о мерах противодействия украинофилам, Корф рекомендовал "употребить против них те же средства, которые они употребляют для своих целей, то есть распространение в народе грамотности, но, конечно, не малороссийской, а русской."¹³⁵ Он предлагал конкретную программу "наводнения края до чрезвычайности дешевыми русскими книгами", включавшую издание дешевых книг для народа за казенный счет, предоставление частным издателям права бесплатной пересылки заказчикам в Малороссии изданных ими таких же книг (цена пересылки в некоторых случаях утраивала стоимость изначально дешевых изданий¹³⁶), поручение губернаторам малороссийских губерний всемерно содействовать их распространению. Большие тиражи, а Корф говорил о 10 тысячах букварей только в качестве первого шага, даже при предлагавшейся им цене в 2 копейки за экземпляр позволяли покрыть производственные издержки. (Если вспомнить, что еще в 1861 г. украинофилы, несмотря на ограниченность их материальных ресурсов, смогли предложить митрополиту Арсению 6 тысяч букварей Шевченко, то планы Корфа отнюдь не выглядят неподъемными для бюджета Российской империи.) Корф подчеркивал, что если правительству удасться сделать эти книги более дешевыми, чем соответствующие малорусские, то и нужды в административных запретах не будет. В перспективе, указывал Корф, это лишило бы и малороссийскую литературу шансов сколько-нибудь существенно расширить круг читателей. ¹³⁷ Александр II отчеркнул эти рассуждения Корфа, написав на полях: "Дельно. Мысль весьма хорошая. Сообразить, как ее исполнить".

Корф четко выделил суть проблемы и сформулировал ассимиляторский подход к ее решению: "Народ, находясь в самом начале своего развития, легко уступит и подчинится всякому, кто захочет и, главное, сможет с умением взяться за его развитие".¹³⁸ Он ясно видел необходимые условия для успеха этого проекта. "В настоящую минуту малороссийский народ видит связь с Россиею в царях, сродство в религии, но связь и сродство сделаются еще сильнее, еще неразрывнее [...]Путь к этому – железная дорога. [...]Не одни товары движутся по этой дороге, а книги, мысли, обычаи, взгляды[...]Капиталы, мысли, взгляды, обычаи великороссийские и малороссийские перемешаются, и эти два народа и без того так близко стоящие один от другого, сперва сроднятся, а потом и сольются. Пускай тогда украйнофилы проповедуют народу, хотя бы и в кипучих стихах Шевченки, об Украйне и борьбе ее за независимость, и о славной Гетманщине".¹³⁹ Обращал Корф внимание и на миграцию рабочей силы, как на инструмент ассимиляции, ссылаясь на пример фабрик купца Н. Терещенко¹⁴⁰ в Черниговской губернии, где из 5 тысяч рабочих две трети были великороссы.¹⁴¹ Корф счел нужным особо возразить против любых планов институциализации Малороссии, упомянув ходившие тогда слухи о создании Малороссийского генерал-губернаторства во главе с Галаганом и о планах учреждения должности Окружного начальника войск в Малороссии.¹⁴² В целом позиция Корфа была весьма трезвой, основанной на понимании механизмов национальных процессов и свободной от идеологических шор, а для того, чтобы написать в рапорте Александру II, что железная дорога есть более эффективный инструмент обеспечения единства Малороссии и Великороссии, чем верность государю, нужна была и изрядная смелость.

Закрытие "Основы", валуевский циркуляр, ссылка одних украинофилов и вовлечение в правительственную службу в Царстве Польском других, прекращение деятельности киевской Громады привели к тому, что в развитии украинского национального движения до начала 70-х наступил, по выражению Драгоманова, антракт. В 1864 в Российской империи вышло из печати 12 украинских книг, в 1865 -5, 1866 – ни одной, в последующие 3 года по две. Таким образом, за семь лет после издания валуевского циркуляра вышло столько же украинских книг, сколько за один 1862 г.¹⁴³ Драгоманов, заметим, считал, что причина была не только в репрессиях, но и в слабости украинофильского движения того времени, которое не смогло использовать те немалые возможности, которые валуевский циркуляр оставлял открытыми. "Нужно признаться, что украинофильство показало себя самым слабым и недогадливым из всех либеральных течений в России", – писал, безусловно с долей полемического преувеличения, Драгоманов.¹⁴⁴

Это, конечно, не значит, что в Петербурге считали проблему вполне решенной. Остается выяснить, насколько эффективно власти империи сумели использовать этот антракт для осуществления той русификаторской программы, которую подразумевали рассуждения Валуева о "невесомой силе", которую прямо излагал Корф и одобрил в замечаниях на полях его рапорта император Александр II.