Продавец обуви. История компании Nike, рассказанная ее основателем

были  быстро  распроданы.  Одним  из  первых  покупателей  стал  мой  друг
Кейл,  который  не  колеблясь  выписал  чек  на  десять  тысяч  долларов  —
щедрая сумма.
«Бак, — сказал он, — я был рядом в начале, буду рядом до конца».
«Канада» подвела. Ее кожаные футбольные бутсы были красивыми, но
в  холодную  погоду  их  подошва  трескалась.  Ирония  погоняет  иронию  —
обувь,  сделанная  на  фабрике,  названной  «Канадой»,  не  выдерживала
холода.  Но  опять,  возможно,  в  этом  была  наша  вина.  Мы  придумали
использовать  бутсы  для  соккера  в  качестве  спортивной  обуви  для
американского футбола. Возможно, мы напросились на неприятность.
Квотербек из «Нотр-Дам» в том сезоне носил пару наших кроссовок, и
было в кайф смотреть, как он несется по священному для всех любителей
спорта футбольному полю в Саут-Бенде в паре «найков». До тех пор, пока
эти «найки» не рассыпались в прах (как и сами «сражающиеся ирландцы»
«Нотр-Дама» в тот год). Поэтому задачей номер один было найти фабрику,
которая могла бы выпускать более крепкую и стойкую к неблагоприятным
погодным условиям обувь.
В  «Ниссо»  сказали,  что  они  могут  помочь.  Они  были  бы  только  рады
помочь.  Они  насыщали  свой  отдел,  ведавший  вопросами  товарооборота,
всевозможными  сведениями,  и  Сумераги  располагал  бездной  информации
о  фабриках  по  всему  миру.  Кроме  того,  незадолго  до  этого  он  нанял
консультанта,  настоящего  чародея  обувных  дел,  ученика  и  последователя
Йонаса Сентера.
О  Сентере  я  никогда  не  слышал,  но  Сумераги  уверил  меня  в  том,  что
этот  человек  —  гений,  с  головы  до  пят  настоящий  пес  с  обувкой  в  зубах.
Эту  фразу  мне  доводилось  слышать  несколько  раз.  Псами  с  обувкой  в
зубах  звали  тех,  кто  посвящал  себя  всего  без  остатка  производству,
продаже, покупке или дизайну обуви. Навечно прикипевшие к этому делу
охотно  использовали  эту  фразу,  характеризуя  других  мужчин  и  женщин,
обреченных  пожизненно  корпеть  в  обувной  отрасли.  Ни  о  чем  другом
говорить  или  думать  они  не  могли.  Это  была  всепоглощающая  мания,
узнаваемое психологическое расстройство — с таким забвением отдаваться
стелькам  и  подошвам,  следкам  и  рантам,  заклепкам  и  союзкам.  Но  я
понимал.  Средний  человек  делает  семь  тысяч  пятьсот  шагов  в  день,  274
миллиона  шагов  в  течение  долгой  жизни,  что  сопоставимо  с  шестью
кругосветными путешествиями пешком, — псы с обувкой в зубах, как мне
казалось, хотели бы стать частью такого путешествия. Обувь для них была
тем, что связывало их с человечеством. Разве существует иной способ для
поддержания  такой  связи,  думали  эти  псы,  не  расстающиеся  с  обувкой,

способ,  который  был  бы  лучше,  чем  постоянная  работа  над  улучшением
той  связующей  прокладки,  что  отделяет  каждого  человека  от  земной
поверхности и одновременно приближает его к ней?
Я  чувствовал  необычную  симпатию  к  таким  печальным  судьбам.
Задавался вопросом, сколько таких людей, возможно, встречалось на моем
пути во время моих поездок.
Обувной рынок в то время был наводнен подделками под «Адидас», и
спровоцировал эту волну подделок именно Сентер. Он, по всей видимости,
был королем подделок. Он также знал все, что следовало знать о легальной
торговле  обувью  в  Азии,  —  о  фабриках,  импорте,  экспорте.  Он  помог
создать
обувное
производство
для
крупнейшей
японской
многопрофильной  торговой  компании  «Мицубиси».  «Ниссо»  не  могла
нанять самого Сентера по разным причинам, поэтому она остановила свой
выбор на протеже Сентера — человеке по имени Соул.
«Серьезно? — переспросил я. — Парень, занимающийся обувью, носит
фамилию Соул?» (В переводе — подошва. — Прим. пер.)
Перед тем как встречаться с Соулом, перед тем как продолжать дальше
сотрудничество  с  «Ниссо»,  я  задумался,  не  рискую  ли  я  попасть  в  новую
ловушку. Если я буду поддерживать партнерские отношения с «Ниссо», то
вскоре  буду  завязан  с  ними  на  огромные  суммы.  Если  же  они  еще  станут
источником, из которого мы будем получать всю нашу обувь, я окажусь в
еще  более  уязвимом  положении  перед  ними,  чем  я  был  ранее  перед
«Оницукой».  А  если  они  окажутся  такими  же  агрессивными,  как
«Оницука», тогда вообще туши свет.
По предложению Бауэрмана я переговорил на эту тему с Джакуа, и для
него  она  оказалась  головоломкой.  Ничего  себе  переплет,  сказал  он.  Он  не
знал,  что  посоветовать.  Но  знал  кое-кого,  кто  мог.  Его  шурин,  Чак
Робинсон,  был  генеральным  директором  и  председателем  совета
директоров  компании  «Маркона  Майнинг»,  имевшей  совместные
предприятия  по  всему  миру.  Каждая  из  крупнейших  восьми  японских
торговых  компаний  была  партнером,  по  крайней  мере,  одного  из
горнодобывающих  предприятий,  поэтому  Чак,  возможно,  был  ведущим
экспертом на Западе по ведению бизнеса с этими ребятами.
Я  немного  схимичил,  но  добился  встречи  с  Чаком  в  его  офисе  в  Сан-
Франциско и испытал дикое состояние подавленности, едва войдя в него. Я
был поражен размерами его офиса, по площади превосходившего мой дом.
И  видом  из  его  окон,  выходящих  на  залив  Сан-Франциско  с  огромными
танкерами,  медленно  двигавшимися  по  морской  глади,  прибывающими
или  же  отправляющимися  в  крупнейшие  порты  мира.  Вдоль  стен  были

выставлены
масштабные
модели
танкерного
флота
«Марконы»,
перевозившего уголь и другие полезные ископаемые во все уголки земного
шара.  Командовать  таким  редутом  мог  только  тот,  кто  обладал  огромной
властью и умом.
Запинаясь, я изложил, с чем пришел, но Чак тем не менее смог быстро
ухватить смысл. Он свел мою сложную ситуацию к убедительному резюме.
«Если  японская  торговая  компания  с  первого  же  дня  поймет  правила
игры,  —  сказал  он,  —  они  станут  вашими  лучшими  партнерами  из  всех,
какие у вас были».
Успокоившись, осмелев, я вернулся к Сумераги и изложил ему правила:
«Никакого акционерного капитала в моей компании. Никогда».

Он ушел и проконсультировался с несколькими сотрудниками в своем
офисе. Вернувшись, он сказал: «Нет проблем. Но вот наши условия сделки.
Мы  снимаем  четыре  процента  с  высшей  цены  как  наценку  на  продукт.  И
процентные ставки сверх того».
Я кивнул.
Через  несколько  дней  Сумераги  направил  Соула  на  встречу  со  мной.
Учитывая  репутацию  человека,  я  ожидал  увидеть  перед  собой  некую
богоподобную  фигуру  с  пятнадцатью  руками,  каждая  из  которых  должна
была  взмахивать  волшебной  палочкой,  сделанной  из  распорки  для  обуви.
Но  Соул  оказался  обычным,  заурядным  бизнесменом  средних  лет  с  нью-
йоркским  акцентом  и  в  костюме  из  акульей  кожи.  Не  моего  типа  парень,
ну, и я не был парнем его типа. И тем не менее нам без труда удалось найти
общий  язык.  Кроссовки,  спорт  —  плюс  непреходящее  отвращение
к Китами. Когда я лишь упомянул его имя, Соул фыркнул: «Да он козел».
«Мы по-настоящему подружимся», — подумал я.
Соул  обещал  мне  помочь  осилить  Китами,  высвободиться  от  него.  «Я
могу  решить  все  ваши  проблемы,  —  сказал  он.  —  Я  знаю  фабрики».
«Фабрики,  которые  смогут  выпускать  «найки»?»  —  спросил  я,  передавая
ему  образец  моих  новых  футбольных  кроссовок.  «По  памяти  могу  сразу
назвать пять таких!» — выпалил он.
Он  был  непреклонен.  Похоже,  у  него  было  два  состояния  ума  —
непреклонность  и  пренебрежение.  Я  понимал,  что  он  выставляет  меня  на
торги, что он хочет мой бизнес, но я был готов к продаже, и даже более чем
готов к тому, чтобы продажа состоялась.
Пять фабрик, которые упомянул Соул, находились в Японии. Поэтому
мы  с  Сумераги  решили  поехать  туда  в  сентябре  1971-го  и  осмотреться  на
месте. Соул согласился быть нашим проводником.
За  неделю  до  нашего  отъезда  позвонил  Сумераги.  «Мистер  Соул
перенес  сердечный  приступ»,  —  сообщил  он.  «О  нет»,  —  сказал  я.  «Как
полагают,  он  поправится,  —  сказал  Сумераги,  —  но  совершать  поездки
пока невозможно. Его место займет его сын, очень способный человек».
Голос Сумераги звучал так, будто он больше пытался убедить не меня,
а самого себя.
В Японию я полетел один и встретился с Сумераги и Соулом-младшим
в  офисе  «Ниссо»  в  Токио.  Я  буквально  опешил,  когда  ко  мне  навстречу  с
протянутой  рукой  вышел  Соул-младший.  Я  предполагал,  что  он  будет
молодым, но передо мной стоял подросток. У меня было предчувствие, что
он  будет  одет,  как  и  его  отец,  в  костюм  из  акульей  кожи,  и  так  оно  и
оказалось. Но костюм ему был велик — на три размера больше, чем надо.

Может, он действительно был отцовским?
И как очень многие подростки, он начинал каждое предложение с «я».
Я думаю то. Я думаю это. Я, я, я.
Я бросил взгляд на Сумераги. По его лицу было видно, что он серьезно
обеспокоен.
Первая  из  тех  фабрик,  которые  мы  хотели  осмотреть,  находилась  на
окраине  Хиросимы.  Втроем  мы  отправились  туда  на  поезде,  прибыв  в
полдень.  Прохладным,  пасмурным  днем.  Встреча  была  назначена  на  утро
следующего  дня,  поэтому  я  подумал,  что  будет  важно  использовать
свободное  время,  чтобы  посетить  музей.  И  я  хотел  пойти  туда  один.  Я
сказал  Сумераги  и  Соулу-младшему,  что  встречу  их  на  следующее  утро  в
вестибюле гостиницы.
Переходя из одного музейного зала в другой… я был не в состоянии все
это осознать. Не был в состоянии пропустить все это через себя. Манекены,
одетые  в  опаленную  огнем  одежду.  Кучки  оплавленных,  облученных
ювелирных изделий? Кухонной посуды? Я не мог разобрать. Фотографии,
которые перенесли меня куда-то далеко за пределы эмоций. В ужасе стоял
я  перед  расплавленным  детским  трехколесным  велосипедом.  Я  стоял  с
открытым  ртом  перед  почерневшим  скелетом  здания,  в  котором  люди
любили, работали, смеялись… до тех пор, пока… Я пытался почувствовать
и услышать момент взрыва.
У  меня  защемило  сердце,  когда,  повернув  за  угол,  я  наткнулся  на
сгоревший  ботинок,  лежащий  под  стеклом  витрины,  и  на  след  его
владельца, все еще видимый на земле.
На  следующее  утро,  когда  все  эти  ужасные  образы  еще  были  свежи  в
памяти,  я  был  мрачен,  глубоко  подавлен,  пока  мы  с  Сумераги  и  Соулом-
младшим  ехали  в  машине,  направляясь  за  город,  и  я  чуть  было  не
испугался,  услышав  возгласы  приветствия  заводских  руководителей.  Они
были  рады  видеть  нас,  были  рады  показать  нам  свое  хозяйство  и  свою
продукцию.  Кроме  того,  они  довольно  прямолинейно  заявили,  что  очень
хотят  заключить  сделку.  Они  давно  надеялись  на  то,  чтобы  пробиться  на
рынок США.
Я  показал  им  кроссовки  «Кортес»,  поинтересовался,  сколько  им
потребуется  времени  для  того,  чтобы  выпустить  достаточно  большую
партию  такой  обуви.  «Шесть  месяцев»,  —  сказали  они.  Соул-младший
выступил вперед. «Сделаете это за три», — рявкнул он.
Я ахнул. За исключением Китами, я всегда находил японцев неизменно
вежливыми, даже в разгар споров или интенсивных переговоров, и я всегда
стремился отвечать взаимностью. Но соблюдение вежливости в Хиросиме,

как  ни  в  каком  другом  месте,  как  я  полагал,  было  гораздо  важнее.  Здесь,
как нигде больше на всем земном шаре, люди должны быть любезными и
добрыми  друг  с  другом.  Соул-младший  был  каким  угодно,  но  только  не
таким. Он был уродливейшим из американцев.
Дальше было еще хуже. По мере того как мы продолжали свою поездку
по  Японии,  он  вел  себя  со  всеми,  с  кем  мы  встречались,  резко,  хамски,
напыщенно, самодовольно, покровительственно. Он смущал меня, смущал
всех  американцев.  Мы  с  Сумераги  время  от  времени  обменивались
страдальческими  взглядами.  Нам  отчаянно  хотелось  отругать  Соула-
младшего, избавиться от него, но нам нужны были контакты его отца. Нам
нужно было, чтобы это ужасное отродье показывало нам, где расположены
фабрики.
В  Куруме,  недалеко  от  Бэппу,  на  южных  островах,  мы  посетили
фабрику,  которая  была  частью  огромного  промышленного  комплекса,
находившегося  в  ведении  компании  по  производству  шин  «Бриджстоун».
Фабрика  называлась  «Ниппон  Раббер».  Это  была  крупнейшая  обувная
фабрика  из  всех,  виденных  мною,  нечто  вроде  обувной  страны  Оз,
способной  выполнить  любой  заказ,  независимо  от  его  объема  или
сложности. Сразу после завтрака мы сидели с руководством фабрики в их
конференц-зале, и на этот раз, когда Соул-младший попытался заговорить,
я  ему  этого  не  позволил.  Каждый  раз,  когда  он  открывал  свой  рот,  я
начинал говорить, обрывая его.
Я рассказал фабричному руководству, какие кроссовки нам требуются,
показал  им  образец  «Кортеса».  Они  серьезно  закивали.  Я  не  был  уверен,
что они поняли.
После  обеда  мы  вернулись  в  конференц-зал,  и  прямо  передо  мной  на
столе я увидел совершенно новый «Кортес» с боковым логотипом «Найк»
и  всем  остальным,  только  что  испеченный,  прямо  из  фабричного  цеха.
Магия.
Я потратил остаток дня, подробно рассказывая о кроссовках, которые я
хотел  выпускать.  Теннисные,  баскетбольные,  с  высоким  верхом,  с  низким
верхом  плюс  несколько  дополнительных  моделей  кроссовок  для  бега.
Руководители фабрики настаивали, что у них не будет проблем с выпуском
всех этих моделей.
Отлично,  сказал  я,  но  перед  тем,  как  разместить  заказ,  мне  надо  будет
взглянуть  на  образцы.  Менеджеры  заверили  меня,  что  они  смогут
моментально  сделать  и  в  течение  нескольких  дней  отправить  их  в  штаб-
квартиру  «Ниссо»  в  Токио.  Мы  поклонились  друг  другу.  Я  вернулся
в Токио и стал ждать.

День  за  днем  бодрящей  осенней  погоды.  Я  ходил  по  городу,  пил
«Саппоро»  и  саке,  ел  якитори  и  мечтал  о  кроссовках.  Я  посетил  сад
Мэйдзи, сидел под реликтовым гинкго рядом с вратами Тории. Порталом в
святая святых.
В  воскресенье  я  получил  извещение  в  гостинице.  Образцы  обуви
прибыли.  Я  поспешил  в  офис  «Ниссо»,  но  он  был  закрыт.  Однако  они
настолько  мне  доверяли,  что  выдали  пропуск,  так  что  я  смог  войти  и
расположиться  в  большой  комнате  среди  многих  рядов  пустых  рабочих
столов,  чтобы  как  следует  рассмотреть  присланные  образцы.  Я  держал  их
поближе  к  свету,  поворачивал  их  так  и  сяк.  Я  проводил  пальцами  по
подошвам, по изображению нашего логотипа в виде «галочки» или крыла,
или  как  там  еще  будут  называть  эту  изогнутую  линию.  Совершенства  не
было. Логотип на одном из образцов не был расположен строго по прямой,
простилка на другом была слишком тонкой. У третьего подъем должен был
быть больше.
Я  сделал  заметки  для  руководства  фабрики.  Но  если  отодвинуть  в
сторону  незначительные  дефекты,  образцы  были  очень  хорошие.  В  конце
концов,  единственное,  что  оставалось  сделать,  —  это  придумать  названия
для  различных  моделей.  Я  запаниковал.  Я  слишком  плохо  справился,
придумывая  название  для  моего  нового  бренда  —  «Шестое  измерение»?
В  «Блю  Риббон»  все  до  сих  пор  подтрунивают  надо  мной.  Я  выбрал
название  «Найк»  только  потому,  что  у  меня  не  оставалось  времени,  и
потому, что я доверял природе Джонсона, схожей с гениальностью саванта.
Теперь  же  я  был  один,  в  пустом  офисном  здании  в  центре  Токио,  и  мог
полагаться  только  на  свои  способности.  Я  взял  в  руку  образец  теннисной
кроссовки. Я решил назвать его… «Уимблдон».
Ну, это было легко.
Я  взял  другую  теннисную  кроссовку.  И  решил  назвать  эту  модель…
«Форест-Хилл».  В  конце  концов,  это  место,  где  проводился  первый
Открытый чемпионат США по теннису.
Я  взял  образец  баскетбольных  кроссовок.  И  назвал  его  «Блэйзер»  —  в
честь  баскетбольной  команды  моего  родного  города,  входящей
в Национальную баскетбольную ассоциацию. Я взял в руки другой образец
баскетбольных  кроссовок  и  назвал  его  «Брюин»,  потому  что  лучшей
университетской  баскетбольной  командой  всех  времен  была  команда
«Брюинз» под руководством Джона Вудена.
Не слишком креативно, но…
А  теперь  —  к  кроссовкам  для  бега.  Разумеется,  «Кортес».
И «Марафон». И «Обори». И «Бостон», и «Финленд». Я ощущал это. Я был

в  ударе.  Я  начал  пританцовывать  по  комнате.  Я  услышал  таинственную
музыку.  Я  поднял  перед  собой  кроссовку  для  бега.  И  назвал  ее  Wet-Flyte.
Бум, сказал я.
По сей день не знаю, откуда взялось это название. У меня ушло полчаса
на то, чтобы присвоить им всем имена. Я почувствовал себя Кольриджом,
сочинившим  поэму  «Кубла-хан»,  находясь  в  опиумном  дурмане.  После
этого я отправил придуманные названия по почте в адрес фабрики.
Было  темно,  когда  я  вышел  из  офисного  здания  на  запруженную
людьми  токийскую  улицу.  Меня  охватило  чувство,  которое  ранее  я
никогда  не  испытывал.  Я  ощутил  себя  истощенным,  но  гордым.  Я
чувствовал себя выжатым, но радостно возбужденным. Я ощущал все, что
когда-либо  надеялся  ощутить  после  рабочего  дня.  Я  ощущал  себя
художником, творцом. Я оглянулся, чтобы в последний раз посмотреть на
штаб-квартиру «Ниссо». И прошептал: «Мы сделали это».
Шла третья неделя моего пребывания в Японии — получилось дольше,
чем  я  ожидал,  что  выдвигало  две  проблемы.  Мир  был  огромен,  но  мир
обуви был небольшим, и если «Оницука» пронюхает, что я находился в их
«краях»  и  не  заглянул  к  ним,  они  поймут,  что  я  что-то  затеваю.  Им  будет
не  трудно  выяснить  или  догадаться,  что  я  подбираю  им  замену.  Поэтому
мне  надо  было  поехать  в  Кобе,  чтобы  появиться  в  офисе  «Оницуки».
Однако продление моей поездки, оторванность от дома еще на неделю —
это  было  неприемлемо.  Мы  с  Пенни  никогда  не  расставались  на  такое
длительное время.
Я позвонил ей и попросил прилететь, чтобы присоединиться ко мне на
последнем  этапе  моего  японского  турне.  Пенни  ухватилась  за  этот  шанс.
Она никогда не была в Азии, и для нее это было последней возможностью,
перед  тем  как  рухнет  наш  бизнес  и  мы  окажемся  без  денег.  Возможно,
также  это  будет  ее  последней  возможностью  воспользоваться  своими
розовыми чемоданами. А Дот была готова побыть сиделкой с ребенком.
Полет, однако, был долгим, а Пенни не любила летать. Когда я приехал
встречать ее в токийском аэропорту, я знал, что мне предстоит получить на
руки  хрупкое  создание.  Но  я  забыл,  насколько  устрашающим  может  быть
аэропорт  Ханэда.  Это  была  сплошная  масса  тел  и  багажа.  Я  двинуться  не
мог,  не  мог  отыскать  Пенни.  Неожиданно  она  появилась  перед
раздвижными стеклянными дверьми таможенного контроля. Она пыталась
протолкнуться  через  толпу,  выбраться  из  давки.  Вокруг  было  слишком
много  народа  —  и  вооруженной  полиции  —  по  обе  стороны  от  нее.  Она
оказалась в ловушке.
Двери раздвинулись, и толпа ринулась прочь. Пенни упала мне в руки.

Никогда  не  видел  ее  настолько  измученной,  даже  после  того,  как  она
родила  Мэтью.  Я  спросил,  уж  не  было  ли  прокола  шины  у  самолетного
шасси  и  не  пришлось  ли  ей  менять  колесо.  Шутка?  Китами?  Помнишь?
Она не рассмеялась. Сказала, что самолет попал в зону турбулентности за
два  часа  до  посадки  в  Токио,  и  полет  превратился  в  катание  на
американских горках.
На  ней  был  ее  лучший  костюм  зеленовато-желтого  цвета,  но  сильно
измятый  и  испачканный,  и  на  ее  лице  был  тот  же  зеленовато-желтый
оттенок. Ей нужен был горячий душ, длительный отдых и свежая одежда.
Я  сообщил  ей,  что  у  нас  есть  номер  люкс  в  великолепной  гостинице
«Империал», построенной по проекту Фрэнка Ллойда Райта.
Спустя  полчаса,  когда  мы  подъехали  к  гостинице,  она  сказала,  что  ей
нужно  воспользоваться  дамской  комнатой,  пока  я  буду  регистрироваться.
Я  поспешил  к  стойке  регистрации,  получил  ключи  от  номера  и  присел  в
ожидании на один из диванов в вестибюле отеля.
Прошло десять минут.
Пятнадцать.
Я подошел к двери дамской комнаты и постучал: «Пенни?»
«Я замерзла», — проговорила она.
«Что?»
«Я здесь на полу… и мне холодно».
Я  открыл  дверь  и  нашел  ее,  лежащую  на  боку  на  холодной  кафельной
плитке  пола,  другие  женщины  толпились  вокруг,  переступая  через  нее.  У
нее был приступ паники. И сильные судороги в ногах. Долгий полет, хаос в
аэропорту,  долгие  месяцы  стрессового  состояния  из-за  Китами  —  все  это
было слишком много для нее. Я спокойно заговорил с ней, обещая, что все
будет  хорошо,  и  постепенно  она  расслабилась.  Я  помог  ей  подняться,
проводил наверх и попросил, чтобы прислали массажистку.
Пока  она  лежала  на  кровати  с  холодным  компрессом  на  лбу,  я
переживал  за  нее,  но  одновременно  испытывал  некоторое  чувство
благодарности. На протяжении нескольких недель, месяцев я был на грани
паники.  Вид  Пенни  в  подобном  состоянии  подействовал  на  меня  как
прилив  адреналина.  Одному  из  нас  надо  оставаться  собранным,  не
разваливаться, ради Мэтью. На этот раз настал мой черед.
На  следующее  утро  я  позвонил  в  «Оницуку»  и  сообщил  им,  что  мы  с
женой находимся в Японии. Приезжайте, сказали они. Через час мы были в
поезде, направлявшемся в Кобе.
Встречать  нас  вышли  все,  включая  Китами,  Фуджимото  и  г-
на  Оницуку.  Что  привело  вас  в  Японию?  Я  отвечал,  что  мы  на  отдыхе.

Спонтанное  решение.  «Очень  хорошо,  очень  хорошо»,  —  сказал  г-
н  Оницука.  Он  очень  суетился  вокруг  Пенни,  и  нас  усадили  за  наспех
организованную  чайную  церемонию.  На  какой-то  момент,  в  разгар
светской  болтовни,  в  атмосфере  смеха  и  шуток,  можно  было  забыть,  что
мы были на пороге войны.
Г-н Оницука даже предложил машину с водителем, чтобы показать нам
Кобе.  Я  принял  предложение.  Затем  Китами  пригласил  нас  на  ужин  в  тот
же вечер. И вновь я с неохотой сказал «да».
Фуджимото тоже пришел, что усугубило и без того сложную ситуацию.
Я огляделся: за столом сидели моя жена, мой враг, мой шпион. Ничего себе
жизнь.  Хотя  тональность  разговора  за  столом  была  дружелюбной,
сердечной,  я  чувствовал  скрытый  подтекст  в  каждой  реплике.  Это  было
похоже на плохой контакт в электропроводке, который гудел и искрил где-
то в стороне. Я все ждал, когда Китами перейдет к главному, прижмет меня
с ответом на его предложение о покупке «Блю Риббон». Странным образом
он этого не коснулся.
Около  девяти  часов  вечера  он  объявил,  что  ему  надо  возвращаться
домой.  Фуджимото  сказал,  что  останется,  чтобы  пропустить  с  нами  по
стаканчику  на  ночь.  Как  только  Китами  уехал,  Фуджимото  рассказал  нам
все,  что  знал  о  плане  по  разрыву  отношений  с  «Блю  Риббон».  Его
информация не намного превышала то, что я почерпнул из папки, которую
носил  у  себя  в  портфеле  Китами.  И  все  же  было  приятно  сидеть  вместе  с
союзником,  поэтому  мы  осушили  несколько  рюмок,  вдоволь  посмеялись,
пока Фуджимото не взглянул на часы и не вскричал: «Быть не может! Уже
двенадцатый час. Поезда перестают ходить!»
«Да не проблема, — сказал я. — Оставайтесь с нами».
«У  нас  в  номере  большой  татами,  —  сказала  Пенни,  —  и  вы  можете
спать на нем».
Фуджимото  принял  приглашение  со  многими  поклонами.  И  еще  раз
поблагодарил  меня  за  велосипед.  Час  спустя  мы  уже  были  в  небольшой
комнате,  делая  вид,  что  нет  ничего  необычного  в  том,  что  мы  втроем
укладываемся спать в одном помещении.
На  рассвете  я  услышал,  как  Фуджимото  встал,  покашлял,  потянулся.
Пошел  в  ванную  комнату,  открыл  кран  с  водой,  почистил  зубы.  Затем
надел  свою  одежду,  в  которой  был  накануне,  и  выскользнул  из  нашего
номера. Я вновь заснул, но вскоре в ванную комнату направилась Пенни, и
когда  она  вернулась  в  постель,  она…  смеялась?  Я  повернулся  к  ней.  Нет
же, она плакала. Она выглядела так, будто вновь оказалась на грани нового
приступа паники.

«Он  пользовался…»  —  сквозь  всхлипывания  сказала  она.  «Чем?»  —
спросил  я.  Она  зарылась  головой  в  подушки.  «Он  пользовался…  моей
зубной щеткой».
Как  только  я  вернулся  в  Орегон,  я  пригласил  Бауэрмана  к  нам
в  Портленд,  чтобы  встретиться  со  мной  и  Вуделлем,  поговорить  о
состоянии дел.
Все  казалось  таким  же,  как  и  во  время  прежних  встреч.  В  какой-то
момент  в  ходе  разговора  мы  с  Вуделлем  заметили,  что  внешняя  подошва
тренировочной  обуви  не  изменилась  за  последние  пятьдесят  лет.
Протектор по-прежнему имел вид просто волн или канавок поперек стопы.
Модели  «Кортес»  и  «Бостон»  стали  прорывом  в  амортизации  и
использовании  нейлона,  революционными  новинками  в  конструкции
верхней  части  кроссовок,  но  в  том,  что  касается  внешней  части  подошвы,
со времен, предшествующих Великой депрессии, здесь не было ни единой
инновации. Бауэрман кивнул. Он сделал для себя пометку. И весь его вид
не говорил о том, что он так уж заинтересовался.
Насколько  я  помню,  как  только  мы  обсудили  все,  что  стояло  на
повестке  для  относительно  нового  бизнеса,  Бауэрман  сообщил  нам,  что
один  богатый  выпускник  Орегонского  университета  недавно  пожертвовал
миллион долларов на строительство нового трека — лучшего в мире.
Говоря  все  громче,  Бауэрман  начал  давать  описание  поверхности
беговых  дорожек,  созданной  им  с  помощью  этого  непредвиденного
вливания  средств.  Это  был  полиуретан,  такая  же  губчатая  поверхность,
которая  будет  создана  для  Олимпийских  игр  1972  года  в  Мюнхене,  во
время  которых  Бауэрман  готовился  стать  главным  тренером  команды
бегунов.
Он был доволен. Но, добавил, далеко не удовлетворен полностью. Его
бегуны  все  еще  не  могли  полностью  воспользоваться  преимуществами
новой  поверхности  дорожек.  Их  кроссовки  все  еще  не  были  способны
должным образом хвататься за нее.
Во  время  двухчасовой  езды  за  рулем  обратно  в  Юджин  Бауэрман
перебирал в уме все, сказанное мною и Вуделлем, ломал голову над своей
проблемой  с  новым  треком,  и  эти  две  проблемы  подогревались  на
медленном огне и растворялись в его мыслях.
В следующее воскресенье, сидя за завтраком со своей женой, Бауэрман
скользнул  взглядом  на  ее  вафельницу.  Он  обратил  внимание  на  ее
рифленую  поверхность.  Она  совпала  с  определенным  рисунком  подошвы,
который формировался в его сознании, с рисунком, который он уже почти
видел  или  уже  искал  на  протяжении  многих  месяцев,  если  не  лет.  Он

спросил миссис Бауэрман, не мог ли он взять у нее взаймы эту вафельницу.
У него был чан с уретаном в гараже, оставшийся после того, как были
залиты  беговые  дорожки  трека.  Он  принес  вафельницу  в  гараж,  залил  ее
уретаном,  разогрел  —  и  моментально  испортил  ее.  Уретан  плотно
загерметизировал  ее,  потому  что  Бауэрман  не  добавил  химический
антиадгезив. В антиадгезивах он не соображал.
Другой бы тут же все бросил. Но в мозгах Бауэрмана антиадгезива тоже
не было. Он купил новую вафельницу, но на этот раз заполнил ее гипсом,
и,  когда  гипс  затвердел,  челюсти  вафельницы  разжались  без  проблем.
Бауэрман  прихватил  получившийся  слепок  в  Орегонскую  резиновую
компанию и заплатил там за то, чтобы они залили в него жидкую резину.
Новая неудача. Резиновый слепок оказался слишком жестким, слишком
хрупким. Он тут же сломался. Но Бауэрман чувствовал, что приближается
к решению.
Он  совсем  отказался  от  вафельницы.  Вместо  этого  он  взял  лист
нержавейки,  проделал  в  нем  дырки,  сделав  некое  подобие  вафельной
поверхности, и вновь принес свое изделие на резиновую фабрику. Слепок,
сделанный  из  этого  листа  нержавеющей  стали,  был  податливым,
поддающимся обработке, и теперь у Бауэрмана было две пластины, каждая
размером  с  подошву,  покрытые  твердыми  резиновыми  шишками.  Он
принес эти пластины домой и пришил их к подошвам пары кроссовок для
бега.  Он  дал  ее  одному  из  своих  бегунов.  Бегун  надел  эти  кроссовки  и
помчался, как кролик.
Бауэрман  позвонил  мне  и  рассказал  о  своем  эксперименте.  Он  хотел,
чтобы я отправил образец его кроссовок с вафельными подошвами на одну
из  моих  новых  фабрик.  Разумеется,  сказал  я.  Я  немедленно  их  отправлю
в «Ниппон Раббер».
Я  вглядываюсь  в  прошедшие  десятилетия  и  вижу  его,  корпящего  в
своей  мастерской,  вижу  миссис  Бауэрман,  помогающую  ему,  и  у  меня
мурашки  бегут  по  телу.  Он  был  Эдисоном  в  Менло-Парке,  Да  Винчи  во
Флоренции,
Тесла
в
Ворденклифе.
Божественно
вдохновленным.
Интересно, знал ли он, догадывался ли, что он — Дедал кроссовок, что он
делал  историю,  перестраивал  отрасль,  изменял  то,  как  спортсмены  будут
бегать,  останавливаться,  прыгать  на  протяжении  многих  поколений.  Я
задумываюсь над тем, мог ли он представлять в тот момент, что он сделал.
И  что  последует  вслед  за  этим.  Я  знаю  лишь  то,  что  я  тогда  представить
этого не мог.

Nike?
Все  зависело  от  Чикаго.  Каждая  наша  мысль,  каждый  наш  разговор  в
начале  1972  года  начинались  и  заканчивались  Чикаго,  потому  что  Чикаго
был
местом
проведения
выставки
Национальной
ассоциации
производителей  спортивных  товаров.  Мероприятия  в  Чикаго  ежегодно
были  важными.  Выставка  спортивных  товаров  давала  возможность
торговым  представителям  со  всей  страны  впервые  взглянуть  на  новые
спортивные
товары,
выпускаемые
различными
компаниями,
и
проголосовать  за  или  против,  выражая  свою  оценку  размерами  своих
заказов. Но выставка 1972 года должна была стать куда более важной. Она
должна была стать нашим Супербоулом, нашими Олимпийскими играми и
нашей  бар-мицвой,  потому  что  именно  здесь  мы  решили  показать  миру
«Найк». Если торговым представителям понравится наша новая модель, мы
продержимся, дожив до следующего года. Если нет, то нас не будет среди
участников выставки 1973 года.
Оницука  тем  временем  тоже  приглядывался  к  Чикаго.  За  несколько
дней  до  открытия  выставки,  ни  слова  не  сказав  мне,  он  раструбил  в
японской прессе о своем «приобретении» «Блю Риббон». Резонанс от этого
объявления  прокатилися  повсюду,  и  особенно  он  потряс  «Ниссо».
Сумераги написал мне, задав, по сути, единственный вопрос: «Какого?..»
В  своем  взволнованном  ответе  на  двух  страницах  я  сказал  ему,  что
никакого  отношения  к  сделанному  Оницукой  объявлению  я  не  имею.  Я
доказывал,  что  «Оницука»  пытается  принудить  нас  к  продаже,  и  заверял,
что они — наше прошлое и что наше будущее — «Ниссо», как и «Найк».
Заканчивая письмо, я признался, что мы с Сумераги ничего об этом еще не
сообщали  «Оницуке»,  поэтому  обо  всем  —  молчок.  «Прошу  вас  держать
эту  информацию,  в  силу  очевидных  причин,  в  строгой  тайне.  Для  того
чтобы  сохранить  существующую  дистрибьюторскую  сеть  для  будущих
продаж  продукции  «Найк»,  нам  важно  продлить  получение  поставок  от
«Оницуки» еще на один или два месяца; если эти поставки прекратятся, это
нанесет нам большой вред».
Я  чувствовал  себя  как  женатый  человек,  попавший  в  безвкусный
любовный  треугольник.  Я  заверял  свою  любовницу,  «Ниссо»,  в  том,  что
мой развод с «Оницукой» был лишь вопросом времени. В то же время я изо
всех сил старался вселить в «Оницуку» веру в то, что я остаюсь любящим и
преданным  мужем.  «Мне  не  нравится  такой  способ  ведения  бизнеса,  —

писал  я  Сумераги,  —  но  я  думаю,  нас  к  этому  принудила  компания,
вынашивающая наихудшие намерения». Вскоре мы будем вместе, дорогая.

жүктеу/скачать 1.74 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: