Становление западного марксизма

Пришло время, и у Волги ураганная волна второй мировой войны пошла вспять. Победы Красной Армии над вермахтом в 1942—1943 гг. привели к освобождению Европы от нацистского господства. К 1945 г. фашизм был повсюду разбит, кроме Пиреней­ского полуострова. СССР, международная мощь и престиж которого неизмеримо возросли, распоряжался судьбами Восточной Европы, за исключением южной оконечности Балкан. Вскоре коммунистические режимы были установлены в Пруссии, Чехословакии, Польше, Венгрии, Румынии, Болгарии, Югославии и Албании. Класс капиталистов в этих странах был экспроприи­рован, и началась индустриализация по советскому образцу. Единый “социалистический лагерь” занимал теперь половину континента. Вторую половину его спас­ли для капитализма американская и британская армии.

Однако во Франции и Италии коммунистические партии, сыгравшие ведущую роль в Сопротивлении, впер­вые превратились в основные партии рабочего класса. В Западной Германии, напротив, отсутствие сходного опыта Сопротивления, а также разделение страны позво­лили восстановленному буржуазному государству при покровительстве англо-американских оккупационных властей успешно искоренить довоенные коммунисти­ческие традиции пролетариата. В следующие 20 лет возникла модель экономического и политического разви­тия, диаметрально противоположная модели развития межвоенного периода. В основных странах Западной Европы не произошло возврата к военным или поли­цейским диктатурам. Парламентская демократия, осно­ванная на всеобщем избирательном праве, впервые в истории капитализма стала нормальным и стабильным явлением в индустриально развитых странах мира. Не произошло и повторения катастрофических кризисов, наблюдавшихся в 20-е и 30-е годы. Напротив, мировой капитализм переживал длительный и беспрецедентный по динамизму бум, фазу наибольшего процветания и быстрого роста в своей истории.

Тем временем репрессивные бюрократические режи­мы, “опекавшие” пролетариат в Советском Союзе и странах Восточной Европы, после смерти Сталина про­шли через ряд последовательных кризисов и перели­цовок, но коренного изменения их внутренней структуры не произошло. Террор со стороны государства был прекращен, однако вооруженное насилие по-прежнему использовалось этим режимом для подавления народных выступлений. Экономический рост характеризовался высокими темпами в силу его относительно низкого исходного уровня, однако он не представлял собой по­литического вызова стабильности капиталистического блока.

В этом изменившемся мире революционная теория завершила свои превращения, в результате которых поя­вилось то, что сегодня мы можем ретроспективно назвать западным марксизмом. Труды авторов, о которых ниже пойдет речь, фактически создали совершенно новую интеллектуальную среду в рамках развивающегося исто­рического материализма. Под их пером марксизм пре­вратился в теорию, в некоторых важнейших аспектах совершенно отличную от всего ей предшествовавшего. В частности, резко изменился приоритет тем и проблем, характерных для всей группы теоретиков, достигших политической зрелости до мировой войны. Причем смена приоритетов была обусловлена как сменой поколений, так и местом проживания и национальной принадлеж­ностью представителей нового поколения.

История смены приоритетов длительна и сложна, она началась в межвоенный период и наложилась на период упадка прежней традиции. Наиболее ясный под­ход к этой проблеме представляет таблица 2 данных о годах жизни и месте рождения теоретиков, о которых пойдет сейчас речь.

Следует отметить, что европейский марксизм с начала 20-х годов стал усиленно сосредоточиваться в Германии, Франции и Италии. В этих трех странах либо до второй мировой войны, либо после нее наряду с массовыми коммунистическими партиями, пользовавшимися полным доверием основных отрядов рабочего класса, существо­вала многочисленная и радикально настроенная интелли­генция. Отсутствие этих условий препятствовало воз­никновению развитой марксистской культуры за преде­лами этого региона. В Англии широкая радикализация интеллигенции происходит в период между двумя война­ми, однако, широкие массы рабочего класса остаются по-прежнему верными социал-демократическому рефор­мизму. В Испании в 30-е годы пролетариат остается по духу более революционным, чем рабочий класс в любой другой стране Европы, но в рабочем движении число представителей интеллигенции было весьма незна­чительным. В этот период ни в одной из стран не раз­рабатывается сколь-нибудь значимой марксистской тео­рии⁴.

Исторические даты и география распространения за­падного марксизма дают предварительную формальную схему для определения его места в рамках эволюции социалистической мысли в целом. Остается лишь вы­явить основные сущностные черты, которые определяют его границы как целостной традиции школы. Первой и наиболее важной чертой западного марксизма является его структурное отделение от политической практики. Органическое единство теории и практики, достигнутое перед первой мировой войной поколением классических марксистов, которые выполняли в своих партиях в стра­нах Центральной и Восточной Европы неразрывную политико-интеллектуальную функцию, стало все больше подрываться в Западной Европе в течение 50 лет с 1918 по 1968 г. Разрыв между теорией и практикой не был неожиданным или спонтанным, учитывая новые условия (т.е. смену поколений и географию распростра­нения), в которых развивался марксизм после первой мировой войны. Он наступал медленно и неуклонно в результате мощного исторического давления, которое окончательно разорвало связь между теорией и практи­кой только в 30-е годы. Однако в послевоенный период разрыв между ними был настолько большим, что, каза­лось, он стал сущностной чертой самой традиции за­падного марксизма. Фактически трое первых ведущих теоретиков из поколения после 20-х годов — Лукач, Корш и Грамши, подлинные родоначальники всей систе­мы западного марксизма,— вначале были крупными по­литическими лидерами в своих партиях. Каждый из них был также непосредственным участником и организа­тором массовых революционных выступлений своего времени. Появление их теории может быть осмыслено только в данном контексте.

Лукач был заместителем народного комиссара обра­зования в Венгерской советской республике в 1919 г. и сражался в рядах революционной армии на Тисском фронте против наступающих сил Антанты. Находясь в 20-е годы в эмиграции в Австрии, Лукач входит в состав руководства Венгерской коммунистической партии, а после длившейся в течение 10 лет фракционной борьбы внутри партии на непродолжительное время становится ее генеральным секретарем в 1928 г. Корш в 1923 г. был министром-коммунистом юстиции в правительстве Тюрингии и занимался подготовкой полувоенных форми­рований для организации в том же году восстания Коммунистической партии Германии (КПГ) в централь­ной Германии, которое рейхсверу удалось упредить. Позже Корш становится видным депутатом рейхстага от своей партии; затем работает редактором теорети­ческого журнала партии; в 1925 г. он один из лидеров ее левой фракции.

Грамши, несомненно, сыграл более значительную роль, чем Лукач и Корш, в массовых выступлениях, последовавших непосредственно за войной. Главный ор­ганизатор и теоретик фабричных советов в Турине и редактор “Ордине нуово” (1919—1920 гг.), Грамши в следующем году принимает участие в создании ИКП и постепенно становится вождем партии в 1924 г., в период, когда она ведет трудную оборонительную борьбу против укрепления фашизма в Италии. Судьба каждого из названных нами трех лиц символизирует силы, которым в последующие годы суждено было отколоть марксист­скую теорию от классовой практики. Корш был исклю­чен из КП Германии в 1926 г. за несогласие с положением о стабилизации капитализма, требование возобновить агитацию за рабочие Советы и критику советской внеш­ней политики за ее примиренческую позицию по отно­шению к мировому капитализму. Затем он в течение двух лет пытался сохранить независимую политическую группу и даже после ее роспуска оставался активным участником марксистских кружков интеллигенции и про­летариата вплоть до 1933 г., когда победа нацизма в Германии заставила его эмигрировать в Скандинавию, а потом в США, где он находился в изоляции⁵. В 1928 г. Лукач подготовил тезисы для Венгерской коммунисти­ческой партии, в которых недвусмысленно отвергал ка­тастрофическую перспективу — печально известную линию “третьего периода”, только что одобренную на VI конгрессе Коминтерна, открыто и яростно атакую­щую реформистские рабочие организации, называя их “социал-фашистскими”, а также полностью отвергавшую какие-либо различия между буржуазно-демократически­ми режимами и военно-полицейскими диктатурами как орудиями капиталистического господства⁶. Попытка Лукача дать дифференцированную типологию политических систем капитализма в новой ситуации и сделанный им упор на необходимость выдвижения переходных демократических лозунгов в борьбе против тирании Хорти в Венгрии были резко осуждены секретариатом Коминтерна, и ему пригрозили немедленным исключе­нием из партии. Во избежание исключения Лукач публично отрекается от своих утверждений, не меняя при этом своих внутренних убеждений. В результате отхода от линии Коминтерна ему пришлось оставить ответствен­ные организационные посты в партии и в Интернациона­ле. Начиная с 1929 г. Лукач отходит от политической деятельности и посвящает себя литературной критике философии. Приход к власти нацистов вынудил его прервать свое непродолжительное пребывание в Берлине и эмигрировать в Советский Союз, где он оставался до окончания второй мировой войны.

Судьба Грамши сложилась гораздо трагичнее. Аресто­ванный в 1926 г. в Риме по приказу Муссолини, Грамши провел девять ужасных лет в тюрьме, условия содержа­ния в которой послужили причиной его смерти в 1937 г. Лишенный в тюрьме возможности участвовать в жизни Итальянской компартии, он избежал прямого столкно­вения с последствиями сталинизации Коминтерна. Тем не менее, его последним политическим актом перед арестом был резкий протест, направленный в адрес Тольятти в Москву в связи с тем, что тот не довел до сведения ЦК КПСС письмо ИКП. В нем приводились доводы в пользу большей терпимости в отношении происходящих внутри КПСС дискуссий накануне исключения из партии левой оппозиции в России. Однако с 1930 г., уже в тюрь­ме, он категорически выступал против линии “третьего периода” и занял позицию, которая не отличалась от позиции Лукача. Грамши подчеркивал важное значение промежуточных демократических требований в условиях фашизма, а также жизненно важную необходимость добиться союза с крестьянством для свержения фа­шизма⁷. Обстановка внутри III Интернационала в то время была такова, что его брат, которому он поручил довести свои взгляды до партийного центра за преде­лами Италии, хранил молчание, чтобы спасти Грамши от риска исключения из партии.

Две большие трагедии — фашизм и сталинизм — с разных сторон обрушились на рабочее движение в Европе в межвоенный период, совместно рассеивая и уничтожая потенциальных носителей подлинной марк­систской теории, связанной с широкой практикой за­падного пролетариата. Одиночество и смерть Грамши в Италии, изоляция и эмиграция Корша в США и Лу­кача в СССР ознаменовали конец периода, на протя­жении которого западный марксизм еще владел умами широких масс. Отныне и впредь ему суждено было говорить на собственном “зашифрованном” языке с по­стоянно увеличивающегося расстояния, отдалявшего его от класса, судьбе которого он изначально стремился служить и интересы которого стремился выражать.

Предстоявшие глубокие изменения впервые проявились в Германии, в Институте социальных исследований во Франкфурте, о возникновении и деятельности кото­рого мы уже говорили. Создание центра марксистских исследований в капиталистической стране было новым явлением в истории социализма, поскольку они пред­полагало институциональное отделение теории от поли­тики, с чем, например, Люксембург до войны никогда бы не согласилась. Тем не менее, деятельность Института в 20-е годы была посвящена традиционным проблемам рабочего движения, причем солидная эмпирическая рабо­та сочеталась с серьезным теоретическим анализом. Ди­ректор Института в своем выступлении по поводу вступле­ния на должность, в частности, предупреждал об опас­ности превращения Института в школу для “мандари­нов”, и в его штат вошли активные члены пролетарских партий. Веймарской республики, в особенности КП Гер­мании⁸. В журнале Института печатались труды Корша и Лукача наряду со статьями Гроссманна и Рязанова. Та­ким образом, в 20-е годы он служил связующим звеном между “западным” и “восточным” течениями внутри марксизма. Деятельность Института имела исключитель­но важное значение для эволюции марксистской теории в целом в Европе в период между двумя войнами.

В 1929 г. вышел в отставку Грюнберг — историк-австромарксист, возглавлявший Институт со дня его основания. В 1930 г. новым директором Института стал Хоркхаймер. Это произошло спустя год после того, как Лукача заставили замолчать, и в том же году, когда подвергли цензуре работы сидевшего в тюрьме Грамши ради его же безопасности. В отличие от историка Грюн­берга, философ Хоркхаймер в своей вступительной речи задал тон широкой переориентации деятельности Инсти­тута от занятий историческим материализмом как “нау­кой” к разработке “социальной философии”, дополнен­ной эмпирическими исследованиями. В 1932 г. Институт прекратил публикацию “Архивов истории социализма и рабочего движения”. Его новый периодический журнал был невинно и просто назван “Журнал социальных ис­следований”. За непродолжительный период, предшест­вовавший фашистской контрреволюции 1933 г., Хорк­хаймер сумел сплотить вокруг Института группу талант­ливых молодых интеллектуалов, придерживавшихся раз­личных направлений, среди которых самыми значительными фигурами станут Маркузе и Адорно. В отличие от Грюнберга и Гроссманна, Хоркхаймер никогда не был членом какой-либо рабочей партии, и, хотя одно время восхищался Люксембург, он оставался в полити­ческом плане радикалом и критически относился как к СПГ, так и КПГ. Маркузе, в 1918 г. член солдатского Совета, сохранил некоторые связи с организованным рабочим движением, в частности с левым крылом СДПГ. В последние годы перед приходом Гитлера к власти Маркузе сотрудничал в теоретическом журнале Гильфер-динга “Гезельшафт”. В то же время Адорно — самый молодой в трио — никакого личного участия в полити­ческой жизни социалистов не принимал. Если социал-демократическая и коммунистическая партии высказы­вали свою уверенность в будущем, то новая “команда” Института скептически относилась к перспективам клас­совой борьбы в Германии уже с момента прихода Хоркхаймера к руководству Институтом. В 1931 г. Хоркхаймер без шума перевел средства Института в Гол­ландию и создал заграничное отделение в Швейца­рии⁹.

Приход к власти нацистов в 1933 г. вынудил Институт выехать из страны, но не уничтожил его как центр теоре­тической мысли. Хоркхаймеру удалось договориться о переводе Института в США в 1934 г. и о присоединении его к Колумбийскому университету в Нью-Йорке в качестве ассоциированного учреждения. Перед началом второй мировой войны все ближайшие коллеги Хоркхаймера переехали к нему в Америку. В Соединенных Штатах Институт работал в политической обстановке, где не было ни массового рабочего движения, хотя бы формально приверженного идеалам социализма, ни сколь-нибудь заметной марксистской школы. В новой обстановке Институт постепенно начал приспосабливать­ся к местной буржуазной среде, пересмотрев свою прошлую и настоящую деятельность, дабы не уязвить местные академические и корпоративные круги, и про­водя социологические исследования в духе традиционно­го позитивизма. Стараясь не выделяться из нового окружения. Институт фактически полностью устранился от политики. Вместе с тем Хоркхаймер и Адорно по-прежнему испытывали резкую личную неприязнь к аме­риканскому обществу, что нашло отражение в опубликованном после войны совместном труде “Диалектика Просвещения” (предусмотрительно изданном в Голлан­дии). В нем североамериканский либерализм фактически отождествлялся с германским фашизмом. Возвращение Института во Франкфурт в 1949—1950 гг. не изменило его социальные функции и ориентацию, существенно трансформировавшиеся в США, несмотря на то, что теперь Западная Германия в политическом и культурном отношении являла собой самую реакционную из крупных стран Европы. Марксистские школы в ней были уничто­жены в результате нацистского шовинизма и репрессий англичан и американцев, а рабочий класс был временно пассивен и инертен. В условиях, когда предстал запрет КПГ, а СДП формально порвала все связи с марксизмом, деполитизация Института была завершена: если в ака­демических кругах США он был обособленным анклавом, то в Западной Германии его официально чествовали и брали под покровительство. Критическая теория, которую в 30-х годах выдвигал Хоркхаймер, теперь прямо отвергала какую-либо связь с социалистической практикой. Отойдя от дел, Хоркхаймер дошел до позорной апологетики капитализма.

Напротив, Адорно (он стал директором Института в 1958 г., при нем в Институте были созданы самые значительные работы в послевоенный период) никогда не вступал на этот путь: он отстранился от политики дальше, чем кто-либо из его коллег. В отличие от него, Маркузе, который остался в США и находился в 50-е и 60-е годы в духовной и институциональной изоляции, сохранил непримиримую революционную личную пози­цию. Однако объективно напряженность обстановки, в которой он оказался, отразилась на его образе мышления. Он разделял политические идеалы классического марк­сизма и в то же время находился в полной изоляции от какой-либо активной социальной силы, борющейся за эти идеалы. Маркузе теоретически осмысливает в Америке структурную “интеграцию” рабочего класса в развитый капитализм и, следовательно, непреодолимость разрыва между социалистической теорией — вновь не­избежно превращающейся в “утопию” — и действиями пролетариата в современной истории. Разрыв между теорией и практикой, который без шума обозначился на практике в Германии в конце 20-х годов, был шумно освящен в теории в середине 60-х с выходом книги “Одно­мерный человек”.

До победы нацизма Германия была единственной крупной страной в Европе за пределами России с мас­совой коммунистической партией. Позже во Франции в период Народного фронта коммунистическое движение приобретает массовый характер. После второй мировой войны, в то время как КПГ в Западной Германии фактически устраняют, ФКП становится массовой орга­низацией рабочего класса во Франции. Такой двойной сдвиг изменил все соотношения в марксистской культуре в Европе. Начиная с эпохи II Интернационала француз­ское рабочее движение, которое в начале XIX в. было ведущей силой на континенте по политической боеви­тости и интеллектуальному творчеству, в теоретическом отношении значительно отстало от рабочего движения стран Восточной и Центральной Европы и даже Италии. Марксизм никогда глубоко не проникал ни в СФИО (Французская секция рабочего Интернационала), ни в ВКТ. Можно назвать две основные причины отставания Третьей республики в развитии марксистской культуры. Во-первых, устойчивость домарксистских традиций (пру­донизм, бланкизм, анархо-синдикализм) среди самого пролетариата и, во-вторых, неувядающая сила буржуаз­ного радикализма позднего якобинского типа, который прочно удерживал французскую интеллигенцию в лоне ее класса. При слиянии этих двух течений, например, в таком лидере, как Жорес, появилась социальная доктрина с ярко выраженным идеализмом и провин­циализмом. Франция не внесла никакого существенного вклада в крупные дискуссии периода, предшествовавшего 1914 г. Как бы то ни было, “Капитал” оставался для Французской социалистической партии (ФСП) нерас­крытой книгой. Следует отметить, что до первой мировой войны во Франции не было переведено ни одного сколь-нибудь важного теоретического труда, написанного после Маркса и Энгельса. Победа Антанты в 1918 г., сохра­нившая господство французской буржуазии, оградившая французский рабочий класс от тягот поражения, за­держала вызревание условий для роста марксизма как реальной силы страны. Численность рядов ФКП, которая в 1920 г., казалось, резко увеличилась, вскоре сокра­тилась до относительно скромной цифры, и в конце десятилетия насчитывала около 50 тыс. человек. Что касается интеллигенции, то партия привлекала в свои ряды в основном литераторов, которые относились к наследию социалистических идей скорее эмоционально, нежели научно.

Первая плеяда молодых интеллектуалов, проявивших подлинный интерес к марксизму, вступила в партию только в 1928 г. В эту группу входили Низан, Лефевр, Политцер, Гутерман и Фридман. Она оформилась, выступая против стерильности и узости интересов офи­циальной французской философии, и первоначально с симпатией относилась к сюрреализму¹¹. Ее вступление в ФКП совпало с окончательной сталинизацией между­народного коммунистического движения в ходе “третьего периода”. По этой причине группа подверглась строгим политическим ограничениям в своей теоретической дея­тельности, ибо теперь все центральные вопросы, касаю­щиеся анализа капиталистического развития и ведения классовой борьбы, были областью, отнесенной к ведению даже не национального партийного руководства во Фран­ции, а Коминтерна в самой России.

Сфера интеллектуальной деятельности внутри марк­сизма была значительно ограничена для европейских коммунистических партий. Политцер после первой по­пытки дать марксистскую критику психоанализа стал не более чем послушным функционером ФКП в области культуры¹². Полемическую энергию Низана постоянно подавляли организационным нажимом; после того как он восстал против нацистско-советского пакта, его исключают из партии¹³. Одному лишь Лефевру удалось создать большое количество трудов высокого класса и публично остаться верным ФКП благодаря новому такти­ческому приему, которым в дальнейшем широко пользо­вались марксисты-теоретики в Западной Европе: Кесарю кесарево. Он означал сочетание политической лояль­ности с интеллектуальной деятельностью, в значитель­ной степени оторванной от центральных проблем ре­волюционной стратегии, дабы избежать прямого полити­ческого контроля и цензуры.

К основным трудам Лефевра в 30-е годы относятся философские сочинения, уровень абстракции которых был как раз на грани нарушения партийной дисциплины. Публикация наиболее важного его труда “Диалектический материализм”, задержанная на три года после написания, была встречена официальными властями с подозрительностью¹⁴. По интонации и направленности его труд можно поставить между ранними сочинениями Лукача со свойственной им непосредственностью и пря­мым обращением к “истории” и современными ему сочинениями Хоркхаймера с их все более уклончивой апелляцией к “критической теории”. Хотя Беньямин и читал в Париже труды Лефевра (с ним он разделял симпатии к сюрреализму), Лефевр в конце 30-х годов был в международном плане изолирован; в самой Фран­ции он был единственным в своем роде¹⁵.

Немецкая оккупация Франции полностью переверну­ла политический и культурный мир Третьей республики и впервые создала условия для обобщения марксизма как теоретического течения во Франции. ФКП, превра­тившаяся в массовую партию, численность которой в последние годы Народного фронта перевалила за 300 тыс. членов, с 1941 г. стала решающей народной силой Сопротивления и вышла из войны невероятно окрепнувшей. После 1945 г. ее организационное влияние на французский рабочий класс стало непререкаемым. В ре­зультате быстро возросла ее привлекательность в глазах интеллигенции, которая начала вступать в ее ряды. Политцер был убит, сражаясь в рядах Сопротивления, Низан погибает в Дюнкерке. Лефевр на протяжении следующего десятилетия остается самым видным и пло­довитым философом в партии, поскольку, несмотря на приток в ФКП интеллектуалов в этот период, коли­чество новых теоретических трудов было незначительно. Дело в том, что интеллектуалы были в основном нейтра­лизованы резким усилением контроля в области культуры в партии с началом “холодной войны” и жестким на­саждением ждановщины руководством партии.

Таким образом, новым феноменом первого послевоен­ного десятилетия стало влияние марксизма в среде экзистенциалистов. Впервые оно проявилось во время оккупации, а после нее марксизм стал оказывать широ­кое духовное воздействие с появлением работ Сартра, Мерло-Понти и де Бовуар. Влияние марксизма было опосредовано воздействием работ Кожева, университет­ского философа, систематически знакомившего Францию перед войной с трудами Гегеля. Его экзистенциалистская интерпретация “Феноменологии духа” косвенно открыла Сартру и Мерло-Понти путь к Марксу¹⁶. В 1946 г. Сартр и Мерло-Понти основали независимый социалистический журнал “Тан модерн”. Разнообразие печатавшихся в нем философских, политических, литературных, антро­пологических и психоаналитических материалов вскоре сделало его самым влиятельным теоретическим журна­лом в стране. Ни Сартр, ни Мерло-Понти не стремились вступить в ФКП, однако оба поочередно, не нападая на нее и не ставя себя в оппозицию к ней, а идя па­раллельно, старались сохранить активную привержен­ность революционным идеалам, выдвигая политические идеи, которые сама партия отказывалась принимать.

Убеждение, что костяк французского рабочего класса прочно удерживала партия, которая внутри себя по­давляла интеллектуальную деятельность, привело нако­нец к тому, что в 1952—1954 гг. Сартр предпринимает неслыханную попытку теоретического обобщения поли­тической практики ФКП извне в серии статей под общим названием “Коммунисты и мир”¹⁷. Естественно, что такое “эксцентричное” единство теории и практики оказалось невозможным. Венгерское восстание 1956 г. привело к демонстративному разрыву Сартра с ФКП. После этого он занимался теоретическими разработками вне каких-либо организационно установленных рамок как независимый философ и публицист. Тем временем внутри самой ФКП под влиянием XX съезда КПСС и венгерского восстания Лефевр, в конце концов, выступил в активной оппозиции, и в 1958 г. его исключают из партии. Эти годы — годы алжирской войны — знамену­ют упадок активности ФКП.

Некоторая либерализация внутрипартийной жизни в 60-е годы выявила новые интеллектуальные силы, скрыто развивавшиеся внутри партии. Публикация с 1955 г. серии работ Корню по биографии Маркса и Энгельса положила начало перемещению научной школы Меринга и Рязанова во Францию¹⁸. Однако только появление трудов Луи Альтюссера в 1960—1965 гг. послужило сигналом резкого повышения уровня теоретических дис­куссий внутри партии.

Впервые в организационных рамках французского коммунистического движения была разработана крупная теоретическая система, силу и оригинальность которой не могли не признать даже самые решительные ее противники. Влияние Альтюссера очень быстро распро­странилось после 1965 г. как внутри, так и за пределами ФКП, придав ему особый статус в истории партии¹⁹. Однако парадокс такого возвышения состоит в том, что оно шло вразрез с природой политической эволюции самой ФКП. Ярко выраженная умеренность коммуни­стического движения на Западе в 60-е годы наиболее четко проявилась в программе компартии за “развитую демократию” во Франции, хотя в международном плане ФКП отличалась враждебностью по отношению к Китаю и поддерживала позицию России в китайско-советском конфликте. Напротив, Альтюссер открыто определял на­правленность своих трудов как антигуманистическую, в то время как в официальной доктрине французской партии превозносились достоинства гуманизма как обще­го связующего звена между партнерами по соглашению (коммунистами, социалистами, католиками) в создании развитой демократии, притом, что советская партия провозглашала для масс лозунг “все для человека”.

Альтюссер не скрывал своих симпатий в отношении Китая. Тем самым в ФКП вновь четко прослеживается явный перекос между теорией и практикой партии. Если партия прежде усиленно насаждала ортодоксаль­ность и выступала против либеральных настроений в теории, то теперь они меняются ролями: теория без­молвно апеллирует к строгости и выступает против проявления партией мягкотелости. Однако в новой си­туации сама либерализация ФКП, проведенная с целью вновь гарантировать себе союзников и партнеров, со­четалась с обдуманной осторожностью Альтюссера во избежание прямого столкновения между ними. В этом отношении позиция Альтюссера внутри ФКП напоми­нала положение Лукача в венгерской партии после со­ветской интервенции 1956 г. В обоих случаях эти два видных интеллектуала, жизнь которых была тесно свя­зана с коммунистическим движением, отказались выйти из партии или порвать с ней, заключив негласное согла­шение хранить молчание в отношении проводимой со­ответствующими компартиями политики, при условии, что в их теоретическую деятельность (какими бы ни были ее конечные практические последствия) не будут вмешиваться. Жизнеспособность такого взаимного соглашения предполагала обладание каждым из теоре­тиков высокого престижа вне партии. В тактическом плане это давало возможность сосуществования, и не в интересах соответствующих партийных организаций было его нарушать. Особенно очевидны неопределенность и напряженность подобного рода в случае Альтюссера. Объясняется это тем, что в ФКП под лозунгом партий­ной дисциплины применялось явное принуждение.

Исключительный масштаб и скорость распростране­ния марксизма в Италии после освобождения, включая рост не только ИКП, но и ИСП, а также распростра­нение марксизма в широких кругах интеллигенции, не имели аналогов ни в одной другой стране Европы. В сочетании с признанием исторического материализма во Франции в послевоенный период распространение марксизма впервые за всю историю нынешнего столетия создало условия для того, чтобы после 1945 г. главная ось марксистской культуры сместилась из германской в романскую зону Европы. Однако в течение следующих двух десятилетий итальянскому марксизму было суждено развиваться путем, в значительной степени отличавшим­ся от пути французского марксизма. В Италии су­ществовала марксистская школа, восходившая своими истоками ко временам Энгельса, его работам XIX в. Идеи Лабриолы были унаследованы и развиты философом Мондольфо, бывшим гегельянцем, который, в свою оче­редь, оказал непосредственное влияние на поколение Грамши²⁰.

Во время длительного пребывания фашистов у власти Грамши вынашивал в тюрьме свои мысли. Его труды были впоследствии найдены и впервые опубликованы в 1947—1949 гг. Их влияние было огромно внутри ИКП и далеко за ее пределами. Наличие этого национального марксистского наследия, воплощенного в трудах Грамши, помогло выработать в коммунистическом движении Италии иммунитет к чрезвычайно разрушительному воз­действию “холодной войны” — ИКП оказала ждановщине более сильное сопротивление, чем ФКП. Руковод­ство партии, по-прежнему состоявшее из современников и коллег Грамши, умеряет самые худшие формы репрес­сий в области культуры во времена Коминформа и позволяет внутри организации определенную свободу интеллектуального самовыражения, при условии, что оно отделено от политической деятельности партии. Однако ирония состояла в том, что посмертная канонизация Грамши лишила жизнеспособности теорети­ческое наследие, оставленное им итальянскому марк­сизму. Грамши превратился в официальную идеоло­гическую икону партии, к которой обращают взоры по поводу любого торжественного события, а его трудами манипулируют и пренебрегают: за 25 лет, прошедших после войны, ИКП даже не выпустила серьезного критического издания его трудов. Над “Тюремными тетрадями” поднялась смесь фимиама и пыли. В итоге судьба наследия Грамши была неожиданной. Эта наибо­лее важная теоретическая тенденция в итальянском марксизме в послевоенный период была обращена про­тив философской ветви, идущей от Лабриолы до Грамши.

Основателем новой школы стал Гальвано Делла Вольпе — философ, вступивший в ИКП в 1944 г., кото­рый в период с 1947 по 1960. г. пишет ряд важных трудов, пользовавшихся вниманием. Делла Вольпе, как и большинство итальянских представителей научной интеллигенции, пошел на компромисс с фашизмом. Хотя после переворота Бадольо прошлый грех ему формально простили, тем не менее, этот факт его биографии лишил его возможности завоевать политический авторитет в партии. Однако те же самые черты характера, что в свое время позволили ему принять и оправдать идею кор­поративного государства, в дальнейшем определили его постоянный конформизм по отношению к политике ру­ководства ИКП. Таким образом, хотя теоретическая ориентация Делла Вольпе явно расходилась с господ­ствовавшей в партии ортодоксией, его собственные труды не обладали самостоятельным политическим потенциа­лом. Видный профессиональный философ партии, он, по существу, имел к ней самое косвенное отношение. В течение 20-летнего периода пребывания в партии у Делла Вольпе не возникло с ней серьезных трений. Аппарат, ведавший в партии культурными вопросами, в свою очередь, не трогал его. Между тем под влиянием Делла Вольпе возникла группа молодых интеллектуалов, которые создали внутри ИКП наиболее последователь­ную и продуктивную школу, — Пьетранера, Коллетти, Росси, Меркер, Черрони и другие. Наиболее одаренным и критически настроенным из них был Коллетти, всту­пивший в партию в 1950 г., когда ему было около 25 лет.

После XX съезда КПСС и венгерского восстания теоретический журнал ИКП “Сосьета” в 1957 г. рас­ширил редколлегию и ввел в нее (среди других) Делла Вольпе и Пьетранера, а в следующем году — Коллетти. В этот период в философских темах школы зазвучали политические тона, привнесенные некоторыми молодыми членами группы. В частности, характерное для трудов Делла Вольпе настойчивое утверждение мысли о важ­ности “строгой научной абстракции” с философской точки зрения можно было бы истолковать как необ­ходимость анализа итальянского общества в “чистых” категориях развитого капитализма при соответствующих “передовых” политических целях рабочего класса в этом обществе. Это противоречило ортодоксии ИКП, которая подчеркивала исторически отсталый и неустойчивый характер итальянского общества. Партия настаивала скорее на ограниченных “демократических”, нежели социалистических требованиях как более подходящих Италии с политической точки зрения²¹. Теоретические расхождения в редакции “Сосьета” привели в дальней­шем к тому, что в начале 1962 г. ИКП закрывает журнал.

После этого в партийном еженедельнике “Ринашита” была проведена широкая философская дискуссия, от­крывшаяся обвинениями в адрес школы Делла Вольпе, на которые резко ответил Коллетти. Два года спустя Коллетти, разочарованный тем, что после 1956 г. ни в СССР, ни в коммунистических партиях западных стран не произошло реальной демократизации, вышел из ИКП²². Основные свои работы следующего десятилетия Коллетти пишет, уже не состоя ни в какой политической организации.

Вместе с тем с 1924 по 1968 г. марксизм не “остано­вился”, как впоследствии утверждал Сартр, а продвигался в стороне от какой-либо революционной практики. Разрыв между ними был обусловлен всей исторической эпохой. На глубинном уровне судьба марксизма в Евро­пе определялась отсутствием сколь-нибудь значительных революционных выступлений после 1920 г., за исключе­нием культурной периферии Испании, Югославии и Греции. Судьба марксизма была также неотделима от результатов сталинизации коммунистических партий — формальных преемниц Октябрьской революции. Сталинизация сделала невозможной подлинную теоретическую работу в области политики в отсутствие революционных потрясений, предотвращению которых она, в свою оче­редь, способствовала. Тем самым скрытым отличитель­ным признаком всего марксизма является то, что он был продуктом поражения.

Неспособность социалистической революции выйти за пределы России — причина и следствие ее разложения внутри России — служит общим фоном становления всей теоретической традиции западного марксизма этого периода. Все без исключения основные труды в русле этой традиции были написаны в условиях политической изоляции и отчаяния. “История и классовое сознание” (1923 г.) была написана Лукачем в эмиграции в Вене, в то время как в Венгрии свирепствовал белый террор после подавления Венгерской коммуны. Грамши свои “Тетради” писал в тюрьме недалеко от Бари, после того как победившему фашизму удалось окончательно пода­вить рабочее движение Италии. Две наиболее важные работы Франкфуртской школы выходят в свет в самые мрачные времена политической реакции в Западной Гер­мании и Соединенных Штатах в послевоенный период: труд Адорно “Минима морале” (1951 г.) выходит в год официального процесса запрещения КПГ в Западной Германии, сочинение Маркузе “Эрос и цивилизация” (1954 г.) — в обстановке истерии маккартизма в США. Во Франции “Критика диалектического разума” Сартра (1960 г.) была опубликована после успешного пере­ворота голлистов в 1958 г., в самый разгар алжирской войны, когда возглавляемые ФКП широкие массы ра­бочего класса находились в состоянии оцепенения и инертности, а немногие люди, активно выступавшие против войны, подвергались террору со стороны ОАС (военно-фашистская группировка во Франции начала 60-х гг.). Именно в эти годы Альтюссер приступил к соз­данию своих первых и наиболее оригинальных исследова­ний. Наиболее важные из них совпали с авторитарным установлением прямого президентского правления и полной политической консолидацией Пятой республики. Непрерывная цепь политических поражений рабочего класса и социализма не могла не оказать глубокого воздействия на характер марксизма этой эпохи.

В то же время сталинизация созданных III Интер­националом партий, которые с конца 20-х годов харак­теризовались бюрократической структурой и идеоло­гическим подчинением курсу СССР, оставила еще один заметный след в марксизме. Итоги второй мировой войны, как мы уже видели, обозначали значительные перемещения географических центров распространения марксизма как живой культуры в Европе. Причем ком­мунизм фактически исчез как реальная сила в рабочем классе Западной Германии, тогда как во Франции и Италии начали преобладать массовые коммунистические партии. Вследствие различия ситуаций, сложившихся в этих странах, предпринимался ряд попыток дать раз­нообразные ответы на вопрос: каким образом марксист­скую теорию соединить с политикой пролетариата в соответствующих зонах? Однако вопрос оставался откры­тым. Формальное членство в рабочих партиях (Лукач, Делла Вольпе, Альтюссер), выход из них (Лефевр, Коллетти), братский диалог с ними (Сартр), одно­значный отказ от какой-либо с ними связи (Адорно, Маркузе) — все эти действия были одинаково неспо­собны соединить марксистскую теорию с массовой борьбой.

Следует отметить, что, как бы ни поступали тео­ретики, официальное коммунистическое движение оставалось главным и единственным связующим звеном между ними и организованной формой социалистической политики, независимо от того, принимали они его или отвергали.

Свои отношения с компартиями теоретики могли строить, исходя из двух вариантов. Во-первых, теоретик мог вступить в компартию и подчиниться ее строгой дисциплине. В этом случае он мог сохранить номиналь­ную связь с жизнью рабочего класса своей страны (с которым, несмотря ни на что, партия была неизбежно связана), а также сохранить, по крайней мере, на словах, преемственность с классическим марксизмом-лениниз­мом (изучение которого в партии было обязательным). Ценой такой относительной близости к реальностям повседневной борьбы рабочего класса было молчание о том, как эта борьба ведется на самом деле. В этот период ни один интеллектуал (или рабочий), не входивший в состав руководства, не мог в массовой коммунистической партии выступить ни с какими независимыми суж­дениями по основным политическим вопросам, кроме как в самой двусмысленной форме. Лукач и Альтюссер избрали первый путь. Избрать противоположный путь значило остаться вне какой бы то ни было партии.

Во втором случае над политическими формами вы­ражения не существовало никакого институционального контроля, однако тогда пропадала и надежная опора на социальный класс, ради интересов которого теоретиче­ская деятельность в марксизме лишь и имеет смысл. Сартр и Маркузе, каждый по-своему, прошли этот путь. Личное участие Сартра в деле международного социализ­ма не имеет равных — он писал важные работы о Франции, Венгрии, Алжире, Кубе, Конго, Вьетнаме, Чехословакии, хотя не обладал глубоким знанием классического наследия марксизма и не оказал воздей­ствия на рабочее движение своей страны. Маркузе, бу­дучи знатоком марксизма раннего периода, писал объе­мистые книги, в которых в присущей ему двусмысленной манере рассматривал вопросы, относящиеся к США и СССР (“Одномерный человек” и “Советский марксизм”), в то же время развивая теорию, которая, по сути, отрицала наличие у промышленного рабочего класса какого-либо социалистического потенциала. И наконец, последний вариант — отказ и от членства в партии, и от всяких по­литических выступлений. Эту позицию занял Адорно в послевоенной Германии. В этой тупиковой ситуации за­падный марксизм преднамеренно хранил молчание в таких наиболее важных сферах исследования для клас­сического исторического материализма, как познание экономических законов развития капиталистического способа производства, анализ политического механизма буржуазного государства, стратегия классовой борьбы, необходимая для свержения этого государства. Грамши является единственным исключением из этого правила, и это знак его величия, что отводит ему особое место среди представителей традиции западного марксизма. И это естественно, ибо в его личности воплощено рево­люционное единство теории и практики того типа, кото­рый определил классическое наследие. Опыт восстания итальянских рабочих в 1919—1920 гг., а также деятель­ность политического руководства ИКП в период с 1924 по 1926 г. оставались для него источником творческой мысли во время длительного заключения, защитив­шего его от последствий сталинизации за пределами Италии, хотя оно его медленно убивало.

Однако даже на его трудах сказались промахи и огра­ниченность борьбы класса, которому они были обязаны своим появлением. После Грамши никому из западных марксистов не удалось достичь такой глубины анализа. Сужение возможностей теоретической работы, сводив­шейся к институциональному послушанию или изоляции, исключало установление динамической связи между историческим материализмом и социалистической борьбой и совершенно не позволяло непосредственно развивать главные темы классического марксизма. Внутри коммунистических партий обсуждение состояния послевоенной экономики империалистических стран, государственных систем Запада, стратегии классовой борьбы было строго зарезервировано за бюрократической верхушкой этих организаций, деятельность которой полностью зависела от советской официальной поли­тики. Вне рядов организованного коммунистического движения в широких массах рабочего движения не было опоры для сколь-нибудь квалифицированного рево­люционного анализа как стратегии либо ввиду преобла­дания коммунистов в рядах пролетариата страны (Франция, Италия), либо в силу приверженности ре­формизму подавляющего его большинства (Германия, США). Послевоенное поколение теоретиков либо полностью разочаровалось в рабочем классе, как, напри­мер, немцы, которые не знали никакого движения Со­противления, либо непременно отождествляло его с ком­мунистическими партиями (французы и итальянцы, обла­давшие опытом Сопротивления).

Небезынтересно, видимо, отметить, что самому моло­дому представителю группы, о которой идет речь,— Коллетти, формирование которого, в отличие от других, в основном происходило уже после краха фашизма и после движения Сопротивления, суждено было стать единственным теоретиком из этой школы, кто оказался способным свободно и профессионально писать о поли­тических и экономических проблемах послевоенного периода, благодаря своему выходу из ИКП²³. Однако даже труды Коллетти были по сути своей скорее обоб­щением итогов классических дискуссий и их объяснением, нежели существенно новым вкладом в теорию. За более чем 20-летний послевоенный период интеллекту­альный вклад западного марксизма в создание собствен­ной оригинальной экономической и политической теории как таковой в смысле фундаментальных трудов в какой-либо из этих двух областей фактически оказался ну­левым.

Противоречия институционального характера, явив­шиеся следствием фашизма и ограниченности после­военного коммунистического движения, ни в коем слу­чае не были единственной причиной бесплодия марксист­ской теории в этих областях в странах Западной Европы. Они были вызваны объективными причинами консоли­дации капитала во всех промышленно развитых странах мира. Динамизм глобального масштаба, вызванный длительным экономическим бумом 50-х и 60-х годов, был самым высоким в истории капитализма. Всеобщий и значительный рост экономики, отмеченный в этот пе­риод, фактически ознаменовал новый этап в развитии способа производства как такового, опровергая класси­ческие прогнозы о надвигающемся кризисе и ставя совершенно новые проблемы, требовавшие научного анализа. В конце своей работы “Теория капиталистиче­ского развития” (1942 г.)—последней работы, напи­санной в духе классической политэкономии, — Суизи удачно определил место предшествовавшей традиции марксистских экономических исследований, отодвинув ее в прошлое ввиду очевидного успеха кейнсианских методов обновления экономики США. Когда Суизи и Баран через 20 лет вернулись к рассмотрению этого вопроса в своем фундаментальном труде “Монополисти­ческий капитал”, они уже в значительной степени отка­зались от ортодоксальной марксистской схемы эконо­мических категорий²⁴.

Масштабы и интенсивность империалистической экспансии производительных сил в странах как Атланти­ческого, так и Тихоокеанского региона по своей сути были серьезным вызовом для развития теории истори­ческого материализма: эта проблема во всех ее измере­ниях никогда не рассматривалась в рамках школы за­падного марксизма²⁵. В то же самое время следствием второй мировой войны явилось также установление — впервые в истории буржуазного правления — предста­вительной демократии, основанной на всеобщем избира­тельном праве, то есть нормальной стабильной структуре государства во всех ведущих капиталистических странах:

Западной Германии, Японии, Франции, США, Англии, Италии. О новизне этого политического порядка как прочной и единообразной системы в международном масштабе часто забывают в англосаксонских странах ввиду относительно длительного существования демо­кратических традиций в Англии и США²⁶. О новизне этой системы можно судить по отсутствию сколь-нибудь серьезного и убедительного ее теоретического обоснова­ния в рамках классического марксизма: буржуазно-демо­кратическое государство никогда не было предметом исследования ни в одной из крупных работ Маркса, ни в работах Ленина, главным врагом которого был совершен­но другой тип государства — государство царской Рос­сии. Проблем развития политической теории, способной охватить и проанализировать характер и механизм пред­ставительной демократии как зрелой формы буржуазной власти, было, таким образом, едва ли меньше, чем проблем, вставших в связи с быстрым ростом мировой капиталистической экономики в первые два последних десятилетия. Они также остались вне поля зрения основ­ного потока марксистских трудов на Западе.