Родовая отчина аксаковых

жүктеу/скачать 0.55 Mb.

бет	5/9
Дата	09.07.2016
өлшемі	0.55 Mb.
	#187728

1 2 3 4 5 6 7 8 9

233/216. Сергей Аркадьевич.

Родился 02.09.1837 г. (Руммель В.В., Голубцов В.В. Т. I. С 29; Сиверс А.А. С. 96).

Окончил Императорский лицей (1857) (Сиверс А.А. С. 96).

02.06.1889 г. – коллежский советник (ГАСО. Ф. 430. Оп. 1. Д. 1780. Л. 18); в 1900 г. – земский начальник в Бугурусланском уезде Самарской губернии (Ikonnikov N.F. V. XI. P. 55); чиновник Второго отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии (Сиверс А.А. С. 96).

Внесен в VI часть дворянской родословной книги Самарской губернии, что утверждено указом Правительствующего Сената по Департаменту Герольдии № 6352 от 22.09.1849 г. (РГИА. Ф. 1343. Оп. 16. Д. 751. Л. 156 об.; ГАСО. Ф. 430. Оп. 1. Д. 1780. Л. 18).

Уп.: Руммель В.В., Голубцов В.В. Т. I. С. 29; Сиверс А.А. С. 96; Ikonnikov N.F. V. XI. P. 55; Schakhovskoy D.M. P. 29.

Ж.: (c 08.09.1875 г., Саратов) Христина Андреевна Киреева (Сиверс А.А. С. 96).

Родилась около 1855 г.; на момент свадьбы – 20 лет (Сиверс А.А. С. 96; со ссылкой на свидетельство Саратовской духовной консистории от 29.03.1889 г.). В поколенной росписи, составленной Н.Ф. Иконниковым, ошибочно указано, что родилась в 1875 г. (Ikonnikov N.F. V. XI. P. 55).

Бугурусланская мещанка (Сиверс А.А. С 96).

Определением Самарского дворянского депутатского собрания от 02.06.1889 г. причислена к роду мужа со внесением в VI часть дворянской родословной книги Самарской губернии (ГАСО. Ф. 430. Оп. 1. Д. 1780. Л. 18).

234/216. Николай Аркадьевич.

Родился 01.07.1838 г. (Руммель В.В., Голубцов В.В. Т. I. С. 29; Сиверс А.А. С. 96).

Умер в 1886 г. в селе Аксаково Симбирской губернии. В поколенной росписи, составленной А.А. Сиверсом и Н.Ф. Иконникова, указано, что умер в 1887 г. (Сиверс А.А. С. 96; Ikonnikov N.F. V. XI. P. 55).

Окончил Императорский лицей (1857) (Сиверс А.А. С. 96).

В 1896 г. – титулярный советник (Черепнин Н.П. Императорское воспитательное общество благородных девиц: Исторический очерк. Т. 3. Пг., 1915. С. 642); надворный советник, служил в Министерстве внутренних дел (Сиверс А.А. С. 96).

Уп.: Руммель В.В., Голубцов В.В. Т. I. С. 29; Сиверс А.А. С. 96; Ikonnikov N.F. V. XI. P. 55; Schakhovskoy D.M. P. 29.

235/216. Надежда Аркадьевна.

Родилась 10.09.1839 г. (Руммель В.В., Голубцов В.В. Т. I. С. 29). В поколенной росписи, составленной А.А. Сиверсом и Н.Ф. Иконниковым, указано, что родилась 26.08.1839 г. (Сиверс А.А. С. 96; Ikonnikov N.F. V. XI. P. 55).

Умерла 21.06.1907 г. (Сиверс А.А. С. 96).

Похоронена на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры в Санкт-Петербурге (Сайтов В.И. Петербургский некрополь. Т. I. СПб., 1912. С. 175).

Уп.: Руммель В.В., Голубцов В.В. Т. I. С. 29; Сиверс А.А. С. 96; Ikonnikov N.F. V. XI. P. 55; Schakhovskoy D.M. P. 29.

M.: Алексей Порфирьевич Безобразов.

Родился 30.03.1828 г. (Сиверс А.А. С. 96; со ссылкой на: Новое время. № 10471, 11512) в г. Санкт-Петербурге (Казанское дворянство 1785-1917 гг.: Генеалогический словарь / Сост. Г.А. Двоеносова. Казань, 2001. С. 82). В поколенной росписи, составленной В.В. Руммелем, указано, что родился 30.03.1858 г. (Руммель В.В., Голубцов В.В. Т. I. С. 29; Ikonnikov N.F. P. 55).

Умер 29.04.1905 г. (Руммель В.В., Голубцов В.В. Т. I. С. 29) в Санкт-Петербурге (Сиверс А.А. С. 96; со ссылкой на: Новое время. № 10471, 11512).

Похоронен на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры в Санкт-Петербурге (Сайтов В.И. Петербургский некрополь. Т. I. СПб., 1912. С. 175).

Сын начальника отделения Департамента государственного казначейства, затем оренбургского вице-губернатора (в 1828), статского советника (в 1830) Порфирия Владимировича Безобразова (07.11.1789-?) и его жены, лаишевской помещицы Елизаветы Алексеевны, рожденной N. (Казанское дворянство 1785-1917 гг.: Генеалогический словарь / Сост. ГА. Двоеносова. Казань, 2001. С. 81).

Действительный тайный советник, сенатор (Сиверс А.А. С. 96; со ссылкой на: Новое время. № 10471, 11512).

Владел 1093, 3 десятинами земли в с. Рындине и водяной мельницей в Цивильском уезда Казанской губернии, совместно с Михаилом Александровичем Палициным владел водяной мельницей на реке Урахчинке в Лаишевском уезде Казанской губернии (Казанское дворянство 1785-1917 гг.: Генеалогический словарь / Сост. ГА. Двоеносова. Казань, 2001. С. 82).

236/216. Александр Аркадьевич.

Родился 27.07.1842 г. ([Сайтов В.И., Модзалевский Б.Л.] Московский некрополь. Т. I. М., 1907. С. 13; Сиверс А.А. С. 96). В поколенной росписи, составленной Н.Ф. Иконниковым, указано, что родился 21.07.1842 г. (Ikonnikov N.F. V. XI. P. 55).

Умер 01.03.1880 г. (Сиверс А.А. С. 96).

Похоронен в Троице-Сергиевой лавре вместе с матерью (см. № 216/192) ([Сайтов В.И., Модзалевский Б.Л.] Московский некрополь. Т. I. М., 1907. С. 13).

241/223. Ольга Григорьевна.

Родилась 26.12.1848 г. в Симбирске (РГИА. Ф. 1284. Оп. 43. Д. 34. Л. 68; Сиверс А.А. С. 96). В поколенной росписи, составленной Н.Н. Мазараки, указано, что родилась около 1850 г. (Мазаракий Н.Н. С. 49).

Крещена в 1849 г. в Спасовознесенском соборе в Симбирске. Восприемники: Николай Тимофеевич Аксаков (№ 214/192) и поручица Екатерина Васильевна Кроткова (Сиверс А.А. С. 96; со ссылкой на свидетельство консистории от 26.05.1864 г.).

Умерла 07.04.1921 г. в селе Языково Бузулукского уезда Самарской губернии (Попов Ф.Г. Потомки С.Т. Аксакова // Волга. 1962. № 27. С. 126).

В 1889 г. основала кумысолечебное заведение в селе Надеждино Белебеевского уезда Уфимской губернии (Гудков Г.Ф., Гудкова З.И. Аксаков: Семья и окружение. Уфа, 1991. С 126).

В 1921 г. – научный сотрудник Общества археологии, истории и этнографии при Самарском университете. Выполняя его поручение, делала копии с наиболее ценных документов архива. По ходатайству общества ей назначена пенсия (В Языково с надеждой: Отчет М.Н. Тихомирова Обществу археологии, истории и этнографии при Самарском университете о вывозе архива Аксаковых // Исторический архив. 1994. №2. С. 212).

В 1910 г. владела имением 98 “гектаров” при унаследованном от матери селе Языково Бузулукского уезда и в 1910-1914 гг. – 628 “гектарами” имением при селе Куроедово Белебеевского уезда Самарской губернии (Ikonnikov N.F. V. XI. P. 55).

С.Т. Аксаков посвятил ей “Детские годы Багрова внука”.

Определением Самарского дворянского депутатского собрания от 01.07.1880 г. внесена в VI часть дворянской родословной книги Самарской губернии (ГАСО. Ф. 430. Оп. 1. Д. 1780. Л. 13 об.; Сиверс А.А. С. 96).

Не замужем (Мазаракий Н.Н. С. 49).

Уп.: Сиверс А.А. С. 96; Мазаракий Н.Н. С. 49; Ikonnikov N.F. V. XI. P. 55; Schakhovskoy D.M. P. 29; Наумов O.H., Кулешов A.C. С. 22-23.
242/223. Сергей Григорьевич.

Родился 28.08.1861 г. (РГИА. Ф. 1284. Оп. 43. Д. 34. Л. 68) в Уфе (Сиверс А.А. С. 96; со ссылкой на метрическую книгу Градо-Уфимской Троицкой церкви). В поколенной росписи, составленной В.В. Руммелем, ошибочно указано, что родился в 1860 г. (Руммель В.В., Голубцов В.В. Т. I. С. 30).

Крещен в Троицкой церкви г. Уфы. Восприемники: действительный статский советник Петр Иванович Булгаков и Ольга Григорьевна Аксакова (№ 241/233) (Сиверс А.А. С. 96).

Умер 08.11.1910 г. в Санкт-Петербурге (Сиверс А.А. С. 97; со ссылкой на: Новое время. № 12451, 12452).

Похоронен 14.11.1910 г. в имении Страхово Бузулукского уезда Самарской губернии (Сиверс А.А. Руммель В.В., Голубцов В.В. Т. I. С. 30; Сиверс А.А. С. 97; со ссылкой на: Новое время. № 12451, 12452).

Чиновник Земского отдела Министерства внутренних дел (1887); комиссар по крестьянским делам Влоцлавского уезда Варшавской губернии (1888); в 1890 г.

250/234. Александр Николаевич.

Родился 10.04.1874 г. в Симбирской губернии (ЦГИА СПб. Ф. 355. Оп. 1. Д. 29).

Умер 08.04.1912 г. в Санкт-Петербурге (ГА РФ. Ф. 1068. Оп. 1. Д. 56. Л. 15).

Похоронен 10.12.1912 г. на Смоленском кладбище в Санкт-Петербурге (Новое время. 1912. № 12957; ГА РФ. Ф.1068. Оп. 1. Д. 56. Л. 15).

В 1894 г. поступил запрос из Симбирской дворянской опеки о сыне умершего титулярного советника Николая Аркадьевича Аксакова (№ 234/216). В 1894 г. просили сообщить воспитаннику Императорского Училища правоведения, что по достижении 20 лет опека слагается, и он должен избрать попечителя, 16.08.1894 г. он выбрал Безобразову (ЦГИА СПб. Ф. 355. Оп. 1. Д. 29).

Окончил Императорское училище правоведения с чином коллежского секретаря (1896) (РГАВМФ. Ф. 406. Оп. 12. Д. 15. Л. 9-12).

Определен в службу с причислением к Министерству юстиции и откомандированием для занятий в канцелярию Пятого департамента Правительствующего Сената (01.05.1896); возложено исполнение обязанностей младшего помощника обер-секретаря (19.03.1898); назначен экзекутором (18.08.1898); по упразднении Пятого департамента Правительствующего Сената оставлен за штатом (01.07.1899); уволен от службы (01.07.1901); титулярный советник (10.09.1902, со старшинством с 01.05.1899); определен канцелярским чиновником в Департамент Государственного казначейства (31.05.1906); уволен от службы (07.12.1906); определен на службу младшим чиновником Главного управления кораблестроения и снабжений (27.04.1909); коллежский асессор (01.03.1910, со старшинством 20.08.1909); назначен членом образованного при Департаменте железнодорожных дел особого совещания по вопросу о задолженности военного и морского ведомств железным дорогам за перевозки прежнего времени (07.09.1910); назначен младшим делопроизводителем VIII класса Главного управления кораблестроения и снабжений (01.10.1910); назначен членом образованной при Главном морском штабе комиссии по вопросу о передаче морских судов Отдельного корпуса пограничной стражи во время мобилизации в распоряжение Морского ведомства (01.07.1911); назначен чиновником особых поручений Главного управления кораблестроения и снабжений (30.06.1911); поручено временное исполнение обязанностей младшего делопроизводителя VIII класса Главного морского хозяйственного управления (22.10.1911); назначен младшим делопроизводителем VIII класса Главного морского хозяйственного управления (19.10.1911); назначен заместителем представителя Главного морского хозяйственного управления при Главном управлении Генерального Штаба Комиссии по выработке Положения о предмобилизационном периоде (12.01.1912) (РГАВМФ. Ф. 406. Оп. 12. Д. 15. Л. 9-12).

Награды: орден святой Анны III степени (25.03.1912) (РГАВМФ. Ф. 406. Оп. 12. Д. 15. Л. 9-12).

Уп.: Ikonnikov N.F. V. XI. P. 56, в списке лиц, не вошедших в поколенную роспись; Schakhovskoy D.M. P. 31, в списке лиц, не вошедших в поколенную роспись.

Ж.: Татьяна Ивановна Игнатьева (РГАВМФ. Ф. 406. Оп. 12. Д. 15. Л. 9-12). Родилась 05.12.1883 г. (РГАВМФ. Ф. 406. Оп. 12. Д. 15. Л. 9-12) Дочь коммерции советника (РГАВМФ. Ф. 406. Оп. 12. Д. 15. Л. 9-12).

253/236. Николай Александрович.

В мае 1886 г. учился в 3-м классе Симбирской классической гимназии. Вдова коллежского секретаря Анна Степановна Аксакова 07.08.1886 г. просила принять внука Николая Александровича Аксакова в подготовительный класс Императорского Училища правоведения. Жила в квартире тайного советника Алексея Порфирьевича Безобразова (ЦГИА СПб. Ф. 355. Оп. 1. Д. 29).

Из трилогии С.Т. Аксакова

“Семейная хроника”, “Детские годы Багрова-внука”, “Воспоминания”

Первый отрывок из “Семейной хроники”

Степан Михайлович Багров (Аксаков)
Переселение
Тесно стало моему дедушке жить в Симбирской губернии, в родовой отчине своей, жалованной предкам его от царей московских; тесно стало ему не потому, чтоб в самом деле было тесно, чтоб недоставало лесу, пашни, лугов и других угодьев, – всего находилось в излишестве, – а потому, что отчина, вполне еще прадеду его принадлежавшая, сделалась разнопоместною. Событие совершилось очень просто: три поколения сряду в роду его было по одному сыну и по нескольку дочерей; некоторые из них выходили замуж, и в приданое им отдавали часть крестьян и часть земли. Части их были небольшие, но уже четверо чужих хозяев имели право на общее владение неразмежеванною землею, – и дедушке моему, нетерпеливому, вспыльчивому, прямому и ненавидящему домашние кляузы, сделалась такая жизнь несносною.
С некоторого времени стал он часто слышать об Уфимском наместничестве, о неизмеримом пространстве земель, угодьях, привольях, неописанном изобилии дичи и рыбы и всех плодов земных, о легком способе приобретать целые области за самые ничтожные деньги.

Итак, накопивши несколько тысяч рублей, простившись с своей супругою, которую звал Аришей, когда был весел, и Ариной, когда бывал сердит, поцеловав и благословив четырех малолетных дочерей и особенно новорожденного сына, единственную отрасль и надежду старинного дворянского своего дома, ибо дочерей считал он ни за что. “Что в них проку! ведь они глядят не в дом, а из дому. Сегодня Багровы, а завтра Шлыгины, Малыгины, Поповы, Колпаковы. Одна, моя надежда – Алексей...” – сказал на прощанье мой дедушка и отправился за Волгу, в Уфимское наместничество.

Но не сказать ли вам наперед, что за человек был мой дедушка.

Степан Михайлович Багров, так звали его, был не только среднего, а даже небольшого роста; но высокая грудь, необыкновенно широкие плечи, жилистые руки, каменное, мускулистое тело обличали в нем силача. В разгульной юности, в молодецких потехах, кучу военных товарищей, на него нацеплявшихся, стряхивал он, как брызги воды стряхивает с себя коренастый дуб после дождя, когда его покачнет ветер. Правильные черты лица, прекрасные большие темно-голубые глаза, легко загоравшиеся гневом, но тихие и кроткие в часы душевного спокойствия, густые брови, приятный рот, все это вместе придавало самое открытое и честное выражение его лицу; волосы у него были русые. Не было человека, кто бы ему не верил; его слово, его обещание было крепче и святее всяких духовных и гражданских актов. Природный ум его был здрав и светел. Разумеется, при общем невежестве тогдашних помещиков и он не получил никакого образования, русскую грамоту знал плохо; но, служа в полку, еще до офицерского чина выучился он первым правилам арифметики и выкладке на счетах, о чем любил говорить даже в старости. Вероятно, он служил не очень долго, ибо вышел в отставку каким-то полковым квартирмейстером. Впрочем, тогда дворяне долго служили в солдатском и унтер-офицерском званиях, если не проходили их в колыбели и не падали всем на голову из сержантов гвардии капитанами в армейские полки. О служебном поприще Степана Михайловича я мало знаю; слышал только, что он бывал часто употребляем для поимки волжских разбойников и что всегда оказывал благоразумную распорядительность и безумную храбрость в исполнении своих распоряжений, что разбойники знали его в лицо и боялись, как огня. Вышед в отставку, несколько лет жил он в своем наследственном селе Троицком, Аксаково тож, и сделался отличным хозяином. Он не торчал день и ночь при крестьянских работах, не стоял часовым при ссыпке и отпуске хлеба; смотрел редко, да метко, как говорят русские люди, и, уж прошу не прогневаться, если замечал что дурное, особенно обман, то уже не спускал никому. Дедушка, сообразно духу своего времени, рассуждал по-своему: наказать виноватого мужика тем, что отнять у него собственные дни, – значит вредить его благосостоянию, то есть своему собственному; наказать денежным взысканием – тоже; разлучить с семейством, отослать в другую вотчину, употребить в тяжелую работу – тоже, и еще хуже, ибо отлучка от семейства – несомненная порча; прибегнуть к полиции... боже помилуй, да это казалось таким срамом и стыдом, что вся деревня принялась бы выть по виноватом, как по мертвом, и наказанный счел бы себя опозоренным, погибшим. Да и надо сказать, что дедушка мой был строг только в пылу гнева; прошел гнев, прошла и вина. Этим пользовались: иногда виноватый успевал спрятаться, и гроза проходила мимо. Скоро крестьяне его пришли в такое положение, что было не на кого и не за что рассердиться.

Приведя в порядок свое хозяйство, дедушка мой женился на Арине Васильевне Неклюдовой, небогатой девице, также из старинного дворянского дома. При этом случае кстати объяснить, что древность дворянского происхождения была коньком моего дедушки, и хотя у него было сто восемьдесят душ крестьян, но, производя свой род, бог знает по каким документам, от какого-то варяжского князя, он ставил свое семисотлетнее дворянство выше всякого богатства и чинов. Он не женился на одной весьма богатой и прекрасной невесте, которая ему очень нравилась, единственно потому, что прадедушка ее был не дворянин.

Итак, вот каков был Степан Михайлович; теперь возвратимся к прерванному рассказу.

Переправившись чрез Волгу под Симбирском, дедушка перебил поперек степную ее сторону, называемую луговою, переехал Черемшан, Кандурчу, чрез Красное поселение, слободу селившихся тогда отставных солдат, и приехал в Сергиевск, стоящий на горе при впадении реки Сургута в Большой Сок. Сергиевск – ныне заштатный город, давший свое имя находящимся в двенадцати верстах от него серным источникам, известным под названием Сергиевских серных вод.

Дедушка купил около пяти тысяч десятин земли и заплатил так дорого, как никто тогда не плачивал, по полтине за десятину. Две тысячи пятьсот рублей в то время была великая сумма. Совершив купчую крепость и приняв землю во владение, то есть справив и отказав ее за собою, весело воротился он в Симбирскую губернию к ожидавшему его семейству и живо, горячо принялся за все приготовления к немедленному переселению крестьян: дело очень хлопотливое и трудное по довольно большому расстоянию, ибо от села Троицкого до новокупленной земли было около четырехсот верст. В ту же осень двадцать тягол отправились в Бугурусланский уезд, взяв с собою сохи, бороны и семенной ржи; на любых местах взодрали они девственную почву, обработали двадцать десятин озимого посеву, то есть переломали непареный залог и посеяли рожь под борону; потом подняли нови еще двадцать десятин для ярового сева, поставили несколько изб и воротились на зиму домой. В конце зимы-другие двадцать человек отправились туда же и с наступившею весною посеяли двадцать десятин ярового хлеба, загородили плетнями дворы и хлевы, сбили глиняные печи и опять воротились в Симбирскую губернию; но это не были крестьяне, назначаемые к переводу; те оставались дома и готовились к переходу на новые места: продавали лишний скот, хлеб, дворы, избы, всякую лишнюю рухлядь. Наконец, в половине июня, чтобы поспеть к Петрову дню, началу сенокоса, нагрузив телеги женами, детьми, стариками и старухами, прикрыв их согнутыми лубьями от дождя и солнца, нагромоздив необходимую домашнюю посуду, насажав дворовую птицу на верхи возов и привязав к ним коров, потянулись в путь бедные переселенцы, обливаясь горькими слезами, навсегда прощаясь с стариною, с церковью, в которой крестились и венчались, и с могилами дедов и отцов. Переселение, тяжкое везде, особенно противно русскому человеку; но переселяться тогда в неизвестную басурманскую сторону, про которую, между хорошими, ходило много и недобрых слухов, где, по отдаленности церквей, надо было и умирать без исповеди и новорожденным младенцам долго оставаться некрещеными, – казалось делом страшным!.. За крестьянами отправился и дедушка. Новоселившуюся деревню назвал Знаменским, дав обет, со временем, при благоприятных обстоятельствах построить церковь во имя знамения Божия матери, празднуемого 27 ноября, что и было исполнено уже его сыном. Но крестьяне, а за ними и все окружные соседи, назвали новую деревеньку Новым Багровом (Аксаковым), по прозванию своего барина и в память Старому Багрову (Аксакову), из которого были переведены: даже и теперь одно последнее имя известно всем, а первое остается только в деловых актах: богатого села Знаменского с прекрасною каменного церковию и высоким господским домом не знает никто. Неусыпно и неослабно смотрел дедушка за крестьянскими и за господскими работами: вовремя убрался с сенокосом, вовремя сжал яровое и ржаное и вовремя свез в гумно. Урожай был неслыханный, баснословный. Крестьяне ободрились. К ноябрю месяцу у всех были построены избы, и даже поспел небольшой господский флигель. Разумеется, дело не обошлось без вспоможения соседей, которые, несмотря на дальнее расстояние, охотно приезжали на помочи к новому разумному и ласковому помещику, – попить, поесть и с звонкими песнями дружно поработать. Зимой дедушка отправился в Симбирскую деревню и перевез свое семейство. На следующий год уже не так трудно было перевесть еще сорок душ и обзавести их хозяйством.

Новые места
Ну, отдохнул Степан Михайлович и не раз от души перекрестился, когда перебрался на простор и приволье берегов Бугуруслана. Не только повеселел духом, но и поздоровел телом. Ни просьб, ни жалоб, ни ссор, ни шума! Ни Воейковых, ни Мошенских, ни Сущевых! Ни лесных порубок, ни хлебных потрав, ни помятых лугов! Один полный господин не только над своей землей, но и над чужой. Паси стада, коси траву, руби дрова – никто и слова не скажет. Крестьяне тоже как раз привыкли к новому месту, и полюбилось им оно. Да и как не привыкнуть, как не полюбить! Из безводного и лесного села Троицкого, где было так мало лугов, что с трудом прокармливали по корове да по лошади на тягло, где с незапамятных времен пахали одни и те же загоны и, несмотря на превосходную почву, конечно, повыпахали и поистощили землю, – переселились они на обширные плодоносные поля и луга, никогда не тронутые пи косой, ни сохой человека, на быструю, свежую и здоровую воду с множеством родников и ключей, на широкий, проточный и рыбный пруд и на мельницу у самого носа, тогда как прежде таскались они за двадцать пять верст, чтобы смолоть воз хлеба, да и то случалось несколько дней ждать очереди. Вы удивитесь, может быть, что я назвал Троицкое безводным? Обвините стариков, зачем они выбрали такое место? Но дело было не так вначале, и стариков винить не за что: Троицкое некогда сидело на прекрасной речке Майне, вытекавшей версты за три от селения из-под Моховых озер, да сверх того вдоль всего селения тянулось хотя не широкое, но длинное, светлое и в середине глубокое озеро, дно которого состояло из белого песка; из этого озера даже бежал ручей, называвшийся Белый ключ. Так было в старину, давно, правда, очень давно. По преданию известно, что Моховые озера были некогда глубокими лесными круглыми провалами с прозрачною, холодною, как лед, водою и топкими берегами, что никто не смел близко подходить к ним ни в какое время, кроме зимы, что будто бы берега опускались и поглощали дерзкого нарушителя неприкосновенного царства водяных чертей. Но человек – заклятый и торжествующий изменитель лица природы! Старинному преданию, не подтверждаемому новыми событиями, перестали верить, и Моховые озера мало-помалу, от мочки коноплей у берегов и от пригона стад на водопой, позасорились, с краев обмелели и даже обсохли от вырубки кругом леса; потом заплыли толстою землянистою пеленой, которая поросла мохом и скрепилась жилообразными корнями болотных трав, покрылась кочками, кустами и даже сосновым лесом, уже довольно крупным; один провал затянуло совсем, а на другом остались два глубокие, огромные окна, к которым и теперь страшно подходить с непривычки, потому что земля, со всеми болотными травами, кочками, кустами и мелким лесом, опускается и поднимается под ногами, как зыбкая волна. От уменьшения, вероятно, Моховых озер речка Майна поникла вверху и уже выходит из земли несколько верст ниже селения, а прозрачное, длинное и глубокое озеро превратилось в грязную вонючую лужу; песчаное дно, на сажень и более, затянуло тиной и всякой дрянью с крестьянских дворов; Белого ключа давно и следов нет, скоро не будет о нем и памяти.

Впрочем, с Степаном Михайловичем и не то случилось: во время его отсутствия выдали замуж четырнадцатилетнюю девочку, двоюродную его сестру, П.И. Багрову, круглую, но очень богатую сироту, жившую у него в доме и горячо им любимую, – за такого развратного и страшного человека, которого он терпеть не мог. Конечно, это дело устроили близкие родные его сестры с материнской стороны, но с согласия Арины Васильевны и при содействии ее дочерей.

Второй отрывок из “Семейной хроники”

Михайла Максимович Куролесов (Куроедов)
Я обещал рассказать особо об Михайле Максимовиче Куролесове и его женитьбе на двоюродной сестре моего дедушки Прасковье Ивановне Багровой. Начало этого события происходило в 1760-х годах, прежде того времени, о котором я рассказывал в первом отрывке из “Семейной хроники”, а конец – гораздо позже. Исполняю мое обещание.

Степан Михайлович был единственный сын Михаила Петровича Багрова, а Прасковья Ивановна – единственная дочь Ивана Петровича Багрова. Дедушка мой очень любил ее как единственную женскую отрасль рода Багровых и как единственную свою двоюродную сестру. Прасковья Ивановна лишилась матери еще в колыбели, а десяти лет потеряла отца. Мать ее была из рода Бактеевых и очень богата: она оставила дочери девятьсот душ крестьян, много денег и еще более драгоценных вещей и серебра; после отца также получила она триста душ; итак, она была богатая сирота и будущая богатая невеста. После смерти отца она сначала жила у бабушки Бактеевой, потом приезжала и гостила подолгу в Троицком, и, наконец, Степан Михайлович перевез ее на житье к себе. Любя не менее дочерей свою сестричку-сиротку, как называл ее Степан Михайлович, он был очень нежен с ней по-своему; но Прасковья Ивановна, по молодости лет или, лучше сказать, по детскости своей, не могла ценить любви и нежности своего двоюродного брата, которые не выражались никаким баловством, к чему она уже попривыкла, поживши довольно долго у своей бабушки; итак, не мудрено, что она скучала в Троицком и что ей хотелось воротиться к прежней своей жизни у старушки Бактеевой. Прасковья Ивановна была не красавица, но имела правильные черты лица, прекрасные умные, серые глаза, довольно широкие, длинные, темные брови, показывающие твердый и мужественный нрав, стройный высокий рост, и в четырнадцать лет казалась осьмнадцатилетнею девицей; но, несмотря на телесную свою зрелость, она была еще совершенный ребенок и сердцем и умом: всегда живая, веселая, она резвилась, прыгала, скакала и пела с утра до вечера. Голос имела чудесный, страстно любила песни, качели, хороводы и всякие игрища, и когда ничего этого не было, то целый день играла в куклы, непременно сопровождая свои игры всякого рода русскими песнями, которых и тогда знала бесчисленное множество.

За год до переезда ее к Степану Михайловичу приехал в Симбирскую губернию, в отпуск, молодой человек, лет двадцати восьми, родовой тамошний дворянин Михаил Максимович Куролесов, служивший в военной службе; он был, как говорится, молодец собой. Многие называли его даже красавцем, но иные говорили, что он, несмотря на свою красивость, был как-то неприятен, и я в ребячестве слыхал об этом споры между бабушкой и моими тетками. С пятнадцатилетнего возраста он находился в службе в каком-то известном тогда славном полку и дослужился уже до чина майора. В отпуск приезжал редко, да и приезжать было не к чему, потому что у него родового имения всего было душ с полтораста, и то малоземельных, находившихся в разнопоместном селении Грачовке. Разумеется, он не имел настоящего образования, но был боек на словах и писал также бойко и складно. Я имел в своих руках много его писем, из которых очевидно, что он был человек толковый, ловкий и в то же время твердый и деловой. Не знаю, как он был родня нашему бессмертному Суворову, но в переписке Куролесова я нашел несколько писем гениального полководца, которые всегда начинались так: “Милостивый государь мой, братец Михаил Максимович” – и оканчивались: “С достодолжным почтением к вам и милостивой государыне сестрице Прасковье Ивановне, честь имею быть и проч.”. Михаила Максимовича мало знали в Симбирской губернии, но как “слухом земля полнится”, и притом, может быть, он и в отпуску позволял себе кое-какие дебоши, как тогда выражались, да и приезжавший с ним денщик или крепостной лакей, несмотря на строгость своего командира, по секрету кое-что пробалтывал, – то и составилось о нем мнение, которое вполне выражалось следующими афоризмами, что “майор шутить не любит, что у него ходи по струнке и с тропы не сваливайся, что он солдата не выдаст и, коли можно, покроет, а если попался, так уж помилованья не жди, что слово его крепко, что если пойдет на ссору, то ему и черт не брат, что он лихой, бедовый, что он гусь лапчатый, зверь полосатый...”, но все единогласно называли его отличным хозяином. Носились также слухи, вероятно вышедшие из тех же источников, что майор большой гуляка, то есть охотник до женского пола и до хмельного, но знает всему место и время. Первая охота прикрывалась поговоркою, что “быль молодцу не укора”; а вторая, что “выпить мужчине не беда” и что “кто пьян да умен, – два угодья в нем”. Итак, майор Куролесов не имел положительно дурной репутации, а напротив, в глазах многих имел репутацию выгодную. К тому же был искателен, умел приласкаться и приласкать, оказывал уважение старшим и почетным людям, и потому приняли его все радушно и с удовольствием. Будучи близким соседом Бактеевых, которым приходился дальним родственником по мужу дочери Бактеевой, А.А. Курмышевой (да, кажется, и крестьяне их жили в одном селе), он умел так сыскать их расположение, что все его любили и носили на руках. Сначала делал он это без особенных видов, а вследствие своего неизменного правила “добиваться благосклонности людей почтенных и богатых”; но потом, увидев там живую, веселую и богатую Прасковью Ивановну, по наружности совершенную уже невесту, он составил план жениться на ней и прибрать к рукам ее богатство. С этой определенной целью он удвоил свои заискиванья к бабушке и тетке Прасковьи Ивановны и добился до того, что они в нем, как говорится, души не чаяли.

Бактеева пересылалась и переписывалась с Прасковьей Ивановной и с семейством моего дедушки. Сейчас по получении известия, что он уехал, Бактеева уведомила об этом Михаила Максимовича Куролесова, прибавя, что Степан Михайлович уехал надолго и что не может ли он приехать, чтоб лично хлопотать по известному делу, а сама старуха Бактеева с дочерью немедленно отправилась в Троицкое. Она всегда была в дружеских отношениях с Ариной Васильевной; узнав, что Куролесов и ей очень понравился, она открылась, что молодой майор без памяти влюблен в Парашеньку; распространилась в похвалах жениху и сказала, что ничего так не желает, “как пристроить при своей жизни свою внучку-сиротинку, и уверена в том, что она будет счастлива; что она чувствует, что ей уже недолго жить на свете, и потому хотела бы поторопиться этим делом”. Арина Васильевна, с своей стороны, совершенно одобрила такое намерение, но выразила сомнение, “чтобы Степан Михайлович на это согласился, и что, бог знает почему, Михаил Максимович, хотя всем взял, но ему больно не понравился”. Призвали на совет старших дочерей Арины Васильевны, и под председательством старухи Бактеевой и ее дочери Курмышевой, особенно горячо хлопотавшей за майора, положено было: предоставить улаживание этого дела родной бабушке, потому что она внучке всех ближе, но таким образом, чтоб супруга Степана Михайловича и ее дочери остались в стороне, как будто они ничего не знают и ничему не причастны. Я уже сказал прежде, что Арина Васильевна была женщина добрая и очень простая; дочери ее были совершенно на стороне Бактеевой, а потому и немудрено, что ее могли уговорить способствовать такому делу, за которое Степан Михайлович жестоко будет гневаться. Между тем беззаботная и веселая сирота и не подозревала, что решают судьбу ее. Об Михаиле Максимовиче часто говорили при ней, хвалили изо всех сил, уверяли, что он любит ее больше своей жизни, что день и ночь думает о том, как бы ей угодить, и что если он скоро приедет, то, верно, привезет ей множество московских гостинцев. Прасковья Ивановна слушала с удовольствием такие речи и говорила, что она сама никого на свете так не любит, как Михаила Максимовича. Покуда гостила старуха Бактеева в Троицком, ей привезли из деревни письмо от Куролесова, который уведомлял, что как скоро получит отпуск, то немедленно приедет. Наконец, Бактеева и Курмышева, условившись с Ариной Васильевной, что она ни о чем к своему супругу писать не станет и отпустит к ним Парашеньку, несмотря на запрещение Степана Михайловича, под предлогом тяжкой болезни родной бабушки, – уехали в свое поместье. Прасковья Ивановна плакала и просилась к бабушке, особенно узнав, что майор скоро приедет, но ее не пустили из уважения к приказанию братца Степана Михайловича. Куролесов не мог получить немедленно себе отпуска и приехал месяца через два. Вскоре после его приезда отправили гонца с письмом в Троицкое к Арине Васильевне; в письме Курмышева уведомляла, что старуха Бактеева сделалась отчаянно больна, желает видеть и благословить внучку, а потому просит прислать ее с кем-нибудь; было прибавлено, что, без сомнения, Степан Михайлович не будет гневаться за нарушение его приказания и конечно бы отпустил внучку проститься с своей родной бабушкой. Письмо, очевидно, было написано напоказ, для оправдания Арины Васильевны перед строгим супругом. Верная своему обещанию и обеспеченная таким письмом, Арина Васильевна немедленно собралась в дорогу и сама отвезла Парашеньку к ее мнимо-умирающей бабушке; прогостила у больной с неделю и воротилась домой, совершенно обвороженная ласковыми речами Михаила Максимовича и разными подарками, которые он привез из Москвы не только для нее, но и для дочерей ее. Прасковья Ивановна была очень довольна, бабушке ее стало сейчас лучше, угодник-майор привез ей из Москвы много игрушек и разных гостинцев, гостил у Бактеевой в доме безвыездно, рассыпался перед ней мелким бесом и скоро так привязал к себе девочку, что когда бабушка объявила ей, что он хочет на ней жениться, то она очень обрадовалась и, как совершенное дитя, начала бегать и прыгать по всему дому, объявляя каждому встречному, что “она идет замуж за Михаила Максимовича, что как будет ей весело, что сколько получит она подарков, что она будет с утра до вечера кататься с ним на его чудесных рысаках, качаться на самых высоких качелях, петь песни или играть в куклы, не маленькие, а большие, которые сами умеют ходить и кланяться...”. Вот в каком состоянии находилась голова бедной невесты. Мешкать не стали, опасаясь, чтоб не дошли слухи до Степана Михайловича; созвали соседей, сделали помолвку, обручили жениха с невестой, заставили поцеловаться, посадили рядочком за стол и выпили их здоровье. Невеста соскучилась было длинной церемонией, множеством поздравлений и сиденьем на одном месте, но когда позволили ей посадить возле себя свою новую московскую куклу, то сделалась очень весела, объявила, всем гостям, что это ее дочка, и заставляла куклу кланяться и вместе с ней благодарить за поздравления. Через неделю жениха с невестой обвенчали с соблюдением всех формальностей, показав новобрачной вместо пятнадцатого, семнадцатый год, в чем по ее наружности никто усумниться не мог. Хотя Арина Васильевна и ее дочери знали, на какое дело шли, но известие, что Парашенька обвенчана, чего они так скоро не ожидали, привело их в ужас: точно спала пелена с их глаз, точно то случилось, о чем они и не думали, и они почувствовали, что ни мнимая смертельная болезнь родной бабушки, ни письмо ее – не защита им от справедливого гнева Степана Михайловича. Еще прежде известия о свадьбе отправила Арина Васильевна письмо к своему супругу, в котором уведомляла, что по таким-то важным причинам отвезла она внучку к умирающей бабушке, что она жила там целую неделю и что хотя бог дал старухе Бактеевой полегче, но Парашеньку назад не отпустили, а оставили до выздоровления бабушки; что делать ей было нечего, насильно взять нельзя, и она поневоле согласилась и поспешила уехать к детям, которые жили одни-одинёхоньки, и что теперь опасается она гнева Степана Михайловича. На это письмо он отвечал, что Ариша сделала глупо, чтоб она ехала опять к старухе Бактеевой и во что бы то ни стало привезла Парашу домой. Арина Васильевна вздыхала, плакала над письмом и не знала, что делать. Молодые Куролесовы не замедлили приехать к ней с визитом. Парашенька казалась совершенно счастливою и веселою, хотя уже не так детски резвою. Муж ее также казался вполне счастливым и в то же время был так спокоен и рассудителен, что успокоил бедную Арину Васильевну своими умными речами. Он убедительно доказал, что весь гнев Степана Михайловича упадет на родную бабушку Бактееву, которая тоже по своей опасной болезни, хотя ей теперь, благодаря бога, лучше, имела достаточную причину не испрашивать согласия Степана Михайловича, зная, что он не скоро бы дал его, хотя конечно бы со временем согласился; что мешкать ей было нельзя, потому что она, как говорится, на ладан дышала и тяжело было бы ей умирать, не пристроив своей родной внучки, круглой сироты, потому что не только двоюродный, но и родной брат не может заменить родной бабушки. Много было наговорено подобных успокоительных рассуждений, сопровождаемых богатыми свадебными подарками, которые были приняты с большим удовольствием, смешанным с некоторым страхом. Оставлены были подарки и для Степана Михайловича. Михаил Максимович посоветовал Арине Васильевне, чтоб она погодила писать к своему супругу до получения ответа на известительное и рекомендательное письмо молодых и уверил, что он вместе с Прасковьей Ивановной будет немедленно писать к нему, но писать он и не думал и хотел только отдалить грозу, чтоб успеть, так сказать, утвердиться в своем новом положении. После женитьбы Михаил Максимович послал немедленно просьбу об увольнении его в отставку, которую и получил очень скоро. Первым его делом было объездить с молодой своей женой всех родственников и всех знакомых как с ее стороны, так и с своей. В Симбирске же, начиная с губернатора, не было забыто ни одно служебное, ни одно сколько-нибудь значительное лицо. Все не могли довольно нахвалиться прекрасною парочкой молодых, во всех так умели найти они благосклонное расположение, что одобрение этого брака сделалось общим мнением. Так прошло несколько месяцев.

Степан Михайлович, не получая давно писем из дому, видя, что дело его затянулось, соскучившись в разлуке с семейством, вдруг в один прекрасный день воротился неожиданно в свое Троицкое. Задрожали и руки и ноги у Арины Васильевны, когда она услыхала страшные слова: “Барин приехал”. Степан Михайлович, узнав, что все живы и здоровы, светел и радостен вошел в свой господский дом, расцеловал свою Аришеньку, дочерей и сына и весело спросил: “Да где же Параша?”. Ободрившись ласковостью супруга, Арина Васильевна отвечала ему с притворной улыбкой: “Где, доподлинно не знаю; может, у бабушки. Да ведь ты, батюшка, давно изволишь знать, что Парашенька замужем”. Не стану описывать изумления и гнева моего дедушки; гнев этот удвоился, когда он узнал, что Прасковья Ивановна выдана за Куролесова. Степан Михайлович принялся было за расправу с своей супругой, но она, повалившись ему в ноги со всеми дочерьми и представив письма старухи Бактеевой, успела уверить его, что “знать ничего не знает и что она была сама обманута”. Бешенство Степана Михайловича обратилось на старуху Бактееву; он приказал себе приготовить других лошадей и, отдохнув часа два-три, поскакал прямо к ней. Можно себе представить, какую схватку учинил он с бабушкой Прасковьи Ивановны. Старуха, вытерпев первый поток самых крепких ругательств, приосанилась и, разгорячившись в свою очередь, сама напала на моего дедушку: “Да что ж это ты развоевался, как над своей крепостной рабой, – сказала она, – разве ты забыл, что я такая же столбовая дворянка, как и ты, и что мой покойный муз был гораздо повыше тебя чином. Я поближе тебя к Парашеньке, я родная бабушка ей и такая же опекунша, как и ты. Я устроила ее счастие, не дожидаясь твоего согласия, потому что была больна при смерти и не хотела ее оставить на всю твою волю; ведь я знаю, что ты бешеный и сумасшедший; живя у тебя, пожалуй, она бы в иной час и палки отведала; Михаил Максимович ей по всему пара, и Парашенька его сама полюбила. Да и кто же его не полюбит и не похвалит! Тебе только он не угодил, а ты спроси-ка твою семью,так и узнаешь, что она им не нахвалится”. – “Врёшь ты, старая мошенница, – вопил мой дедушка, – ты обманула мою Аришу, прикинулась, что умираешь… Ты продала свою внучку разбойнику Мише Куролесову, который приворотил вас с дочкой к себе нечистой силой…” Старуха Бактеева вышла из себя и в запальчивости выболтала, что Арина Васильевна и ее дочери были с ней заодно и заранее приняли разные подарки от Максима Максимовича. Такие слова обратили опять весь гнев Степана Михайловича на его семейство. Погрозив, что он разведет Парашу с мужем по ее несовершеннолетию, он отправился домой, но заехал по дороге к священнику, который венчал Куролесовых. Он грозно потребовал у него отчета, но тот очень спокойно и с уверенностью показал ему обыск, подпись бабушки и невесты, рукоприкладство свидетелей и метрическое свидетельство из духовной консистории, что Прасковье Ивановне семнадцатый год. Это был новый удар для моего дедушки, лишивший его всякой надежды к расторжению ненавистного ему брака и несказанно усиливший его гнев на Арину Васильевну и дочерей. Я не буду распространяться о том, что он делал, воротясь домой. Это было бы ужасно и отвратительно. По прошествии тридцати лет тетки мои вспоминали об этом времени, дрожа от страха. Я скажу только в коротких словах, что виновные признались во всем, что все подарки, и первые, и последние, и назначенные ему, он отослал к старухе Бактеевой для возвращения кому следует, что старшие дочери долго хворали, а у бабушки не стало косы и что целый год ходила она с пластырем на голове. Молодым же Куролесовым он дал знать, чтобы они не смели к нему и глаз показывать, а у себя дома запретил поминать их имена.

Между тем время шло, залечивая всякие раны, и духовные и телесные, успокаивая всякие страсти. Через год зажила голова у Арины Васильевны, утих гнев в сердце Степана Михайловича. Сначала он не хотел не только видеть, но и слышать об молодых Куролесовых, даже не читал писем Прасковьи Ивановны; но к концу года, получая со всех сторон добрые вести об ее житье и о том, как она вдруг сделалась разумна не по годам, Степан Михайлович смягчился, и захотелось ему видеть свою милую сестричку. Он рассудил, что она менее всех виновата, что она была совершенный ребенок, – и позволил приехать ей в Троицкое, но без мужа. Разумеется, она сейчас прискакала. В самом деле, Прасковья Ивановна так переменилась в один год своего замужества, что Степан Михайлович не мог надивиться. И странное дело, откуда вдруг у не взялась такая любовь и признательность к своему двоюродному брату, какой она вовсе не чувствовала до замужества и еще менее, казалось, могла почувствовать после своей свадьбы? Прочла ли она в его глазах, полных слез при встрече с нею, сколько скрывается любви под суровой наружностью и жестоким самовластием этого человека? Было ли это темное предчувствие будущего, или неясное понимание единственной своей опоры и защиты? Почувствовала ли она бессознательно, что из всех баловниц и потатчиц ее ребяческим желаниям – все больше любит ее грубый брат, противник ее счастия, невзлюбивший любимого ею мужа?.. Не знаю, но для всех было поразительно, что прежняя легкомысленная, равнодушная к брату девочка, не понимавшая и не признававшая его прав и своих к нему обязанностей, имеющая теперь все причины к чувству неприязненному за оскорбление любимой бабушки, – вдруг сделалась не только привязанною сестрою, но горячею дочерью, которая смотрела в глаза своему двоюродному брату, как нежно и давно любимому отцу, нежно и давно любящему свою дочь… Как бы то ни было, но внезапно родившееся чувство прекратилось только с ее жизнью. Что за чудесная перемена сделалась во всем существе Прасковьи Ивановны в такие молодые лета в один год замужества? Пропало неразумное дитя, и явилась хотя веселая, но разумная женщина. Она искренне признавала всех виноватыми пред, Степаном Михайловичем. Извиняла только себя неразумием, а бабушку, мужа и других – горячею и слепою к ней любовию. Она не просила, чтоб Степан Михайлович сейчас простил ее мужа, виноватого больше всех, но надеялась, что со временем, видя, как она счастлива, какой попечительный, неутомимый хозяин ее муж, как устроивает ее состояние, – братец простит Михаила Максимовича и позволит ему приехать. Хотя дедушка мой ничего не сказал на такие слова, но был совершенно побежден ими. Он не стал долго держать у себя свою умную сестрицу, как он стал называть ее с этих пор, и отправил немедленно к мужу, говоря, что теперь там ее место. Прощаясь, он сказал ей: “Если через год ты будешь так же довольна своим мужем и он будет так же хорошо с тобою жить, то я помирюсь с ним”. И точно, через год, зная, что Михаил Максимович ведет себя хорошо и занимается устройством имения жены своей с неусыпным рвением, видя нередко свою сестрицу здоровою, довольною и веселою, Степан Михайлович сказал ей: “Привози своего мужа”.

В первые три года после женитьбы Куролесов вел себя скромно и смирно или, по крайней мере, так скрытно, что ничего не было слышно.

Потом отправился Михайла Максимович в Уфимское наместничество и купил у башкирцев примерно по урочищам более двадцати тысяч десятин также чернозему, хотя далеко не так богатого, как в Симбирской губернии, но с довольным количеством дровяного и даже строевого леса. Земля лежала по реке Усень и по речкам Сююш, Мелеус, Кармалка и Белебейка; тогда, кажется, это был Мензелинский уезд, а теперь Белебеевский, принадлежащий к Оренбургской губернии. Там поселил он, на истоке множества ключей, составляющих речку большой Сююш, четыреста пятьдесят душ да на речке Белебейке пятьдесят душ. Большую деревню назвал “Парашино”, а маленькую – “Ивановка”. Симбирское же имение называлось “Куролесово”, и все три названия составляли имя, отчество и фамилию его жены. Эта романическая затея в таком человеке, каким явится впоследствии Михайла Максимович, всегда меня удивляла. Впрочем, есть люди, которые находят, что подобные выходки бывают часто. Резиденцию свою и своей супруги устроил он в особом ее родовом материнском именье, состоящем из трехсот пятидесяти душ, в селе Чурасове, находящемся в пятидесяти верстах от губернского города. Там выстроил он, по-тогдашнему, великолепный господский дом со всеми принадлежностями; отделал его на славу, меблировал отлично, расписал весь красками внутри и даже снаружи; люстры, канделябры, бронза, фарфоровая и серебряная посуда удивляли всех; дом поставил на небольшом косогоре, из которого били и кипели более двадцати чудных родниковых ключей. Дом, косогор, родники, все это обхватывалось и заключалось в богатом плодовитом саду, на двенадцати десятинах, со всевозможными сортами яблоков и вишен. Внутреннее хозяйство дома, прислуга, повара, экипажи, лошади – все было устроено богато и прочно. Окружные соседи, которых было немало, и гости из губернского города не переводились в Чурасове: ели, пили, гуляли, играли в карты, пели, говорили, шумели, веселились. Парашеньку свою Михайла Максимович одевал как куклу, исполнял, предупреждал все ее желания, тешил с утра до вечера, когда только бывал дома. Одним словом, в несколько лет во всех отношениях он поставил себя на такую ногу, что добрые люди дивились, а недобрые завидовали. Михаил Максимович не забыл и о церкви и в два года, в место ветхой деревянной, выстроил и снабдил великолепною утварью новую каменную церковь; даже славных певчих завел из своих дворовых людей. На четвертом году замужества Прасковья Ивановна, совершенно довольная и счастливая, родила дочь, а потом через год и сына; но дети не жили: девочка умерла на первом же году, а сын уже трех лет. Прасковья Ивановна так привязалась было к нему, что эта потеря стоила ей дорого. Целый год она не осушала глаз, и даже необыкновенно крепкое ее здоровье очень расстроилось, и более детей она не имела. Между тем авторитет Михайла Максимовича вобщественном мнении рос не по дням, а по часам. С мелким и бедным дворянством, правду сказать, поступал ой крутенько и самовластно, и хотя оно его не любило, но зато крепко боялось, а высшее дворянство только похваливало Михайла Максимовича за то, что он не дает забываться тем, кто его пониже. Год от году становились чаще и продолжительнее отлучки Куролесова, особенно с того несчастного года когда Прасковья Ивановна потеряла сына и неутешно сокрушалась. Вероятно, ее супругу наскучили слезы, вздохи и тишина в уединении, потому что Прасковья Ивановна целый год не хотела никого видеть. Впрочем, и самое шумное и веселое общество в Чурасове его к себе не привлекало.

Мало-помалу стали распространяться и усиливаться слухи, что майор не только строгонек, как говорили прежде, но и жесток, что, забравшись в свои деревни, особенно в Уфимскую, он пьет и развратничает, что там у него набрана уже своя компания, пьянствуя с которой он доходит до неистовств всякого рода, что главная беда: в пьяном виде немилосердно дерется безо всякого резону и что уже два-три человека пошли на тот свет от его побой.

Воротясь в Багрово, Прасковья Ивановна, пригретая самой нежной, искренней любовью своего брата и заботливым ухаживанием всей его семьи (которую, однако, она не очень любила), ожидавшей от нее великих и богатых милостей, мало-помалу отдыхала от удара, жестоко ее поразившего. Крепкое ее здоровье восстановилось, душа успокоилась, и по прошествии года она решилась переехать в свое Чурасово. Грустно было Степану Михайловичу расставаться с сестрицей; по душе она пришлась ему всеми своими свойствами, и привык он к ней чрезвычайно; во всю свою жизнь он ни разу не прогневался на Прасковью Ивановну; но он не удерживал ее, а, напротив, сам уговаривал к скорейшему отъезду. “Ну что, сестрица, за житье тебе с нами, – говорил Степан Михайлович. – У нас жизнь скучная, но мы уже к ней привыкли. Ты человек еще молодой (ей был тридцатый год), ты богата, ты привыкла не к такой жизни. Ступай в свое Чурасово. Там у тебя дом барский, диковинный сад с родниками, много богатых соседей, все тебя любят, все живут весело; а может быть, бог пошлет тебе счастливую судьбу; охотников будет много”. Прасковья Ивановна со дня на день откладывала свой отъезд – так было тяжело ей расстаться с братом, ее спасителем и благодетелем с малых лет. Наконец день был назначен. Накануне, рано поутру, пришла она к Степану Михайловичу, который, задумавшись, печально сидел на своем крылечке; она обняла его, поцеловала, заплакала и сказала: “Братец, я чувствую всю вашу ко мне любовь и сама люблю и почитаю вас, как родного отца. Конечно, бог видит мою благодарность; но я хочу, чтоб и люди ее видели. Позвольте мне укрепить вам все мое материнское имение: отцовское и без того достанется Алеше. Мои родные, с матушкиной стороны, богаты, и вы знаете, что мне не за что награждать их своим имением. Замуж я никогда не пойду. Я хочу, чтоб род Багровых был богат. Согласитесь, братец, успокойте, утешьте меня...” И при этих словах она бросилась ему в ноги и осыпала поцелуями его руки, которыми он старался поднять ее. “Слушай, сестра, – сказал Степан Михайлович несколько строгим голосом. – Ты меня плохо знаешь! Чтоб я покорыстовался чужим добром и взял именье мимо законных наследников... нет, этому не бывать, и никто про Степана Багрова этого не скажет. Смотри же, чтоб и помину не было об бактеевском именье, а не то мы с тобой поссоримся в первый раз в жизни”.

На другой день Прасковья Ивановна уехала в Чурасово и зажила своей особенною, самобытною жизнью.

жүктеу/скачать 0.55 Mb.

Достарыңызбен бөлісу:

1 2 3 4 5 6 7 8 9