Джек Керуак. Бродяги Дхармы

1

Как-то в полдень, в конце сентября 1955 года, вскочив на товарняк в

под голову рюкзак и закинув ногу на ногу, созерцать облака, а поезд катился

на север в сторону Санта-Барбары. Поезд был местный, и я собирался провести

ночь на пляже в Санта-Барбаре, а потом поймать либо наутро следующий местный

до Сан-Луис-Обиспо, либо в семь вечера товарняк первого класса до самого

Сан-Франциско. Где-то возле Камарильо, где сходил с ума и лечился Чарли

Паркер, мы ушли на боковой путь, чтобы пропустить другой поезд; тут в мою

гондолу забрался щуплый старый бродяжка и, кажется, удивился, найдя там

меня. Он молча улегся в противоположном конце гондолы, лицом ко мне,

подложив под голову свою жалкую котомку. С грохотом проломился по главному

пути товарный на восток, дали свисток - сигнал к отправлению, и мы

тронулись; стало холодно, ветер с моря понес клочья тумана на теплые долины

побережья. После безуспешных попыток согреться, свернувшись и укутавшись на

студеном железном полу, мы с бродяжкой, каждый в своем конце вагона,

вскочили и принялись топать, прыгать и махать руками. Вскоре, в каком-то

пристанционном городишке, наш поезд опять ушел на боковой путь, и я понял,

что без пузыря токайского дальше сквозь холод и туман ехать нельзя.

- Последишь за вещами, пока я сбегаю за бутылкой?

- Давай.

Я спрыгнул через борт, перебежал через шоссе 101 к магазину и, кроме

вина, купил еще хлеба и конфет. Бегом вернулся я к своему товарняку,

которому оставалось еще минут пятнадцать до отправления. Было довольно тепло

и солнечно, но день клонился к вечеру, скоро похолодает. Бродяжка сидел в

своем углу, скрестив ноги, над скудной трапезой, состоящей из банки сардин.

Я пожалел его, подошел и сказал:

- Как насчет винца, согреться? А может, хочешь хлеба с сыром к своим

сардинкам?

- Давай. - Он говорил кротким, тихим, как бы глубоко запрятанным

голоском, боясь или не желая обнаружиться. Сыр я купил три дня назад в

Мехико, перед длинным дешевым автобусным рейсом через Закатекас - Дюранго -

Чиуауа, две тысячи долгих миль до границы в Эль-Пасо. Он поел хлеба с сыром

и выпил вина, с наслаждением и благодарностью. Я был рад. Я вспомнил строку

из Алмазной Сутры: "Твори благо, не думая о благотворительности, ибо

благотворительность, в конце концов, всего лишь слово". В те дни я был

убежденным буддистом и ревностно относился к тому, что считал религиозным

служением. С тех пор я стал лицемернее в своей болтовне, циничнее, вообще

устал. Ибо стар стал и равнодушен... Но тогда я искренне верил в

благотворительность, доброту, смирение, усердие, спокойное равновесие,

мудрость и экстаз, и считал себя древним бхикку в современной одежде,

странствующим по свету (обычно по огромной треугольной арке Нью-Йорк -

Мехико - Сан-Франциско), дабы повернуть колесо Истинного Смысла, или Дхармы,

и заслужить себе будущее Будды (Бодрствующего) и героя в Раю. Я еще не

встретил Джефи Райдера, это предстояло мне на следующей неделе, и ничего не

слышал о бродягах Дхармы, хотя сам я был тогда типичным бродягой Дхармы и

считал себя религиозным странником. Старый бродяжка в гондоле подкрепил мою

веру: согрелся от вина, разговорился и наконец извлек клочок бумаги с

молитвой Святой Терезы, обещающей после смерти вернуться на землю с неба

дождем из роз, навсегда, для всех живых существ.

- Откуда это у тебя? - спросил я.

- Да вырезал из одного журнала в читальне, в Лос-Анджелесе, пару лет

назад. Я всегда ношу ее в собой.

- И читаешь в товарняках?

- Каждый день почти. - Он был немногословен и не стал распространяться

насчет Святой Терезы, религии и собственной жизни. Бывают такие маленькие,

тихие бродяжки, на которых никто особенно не обращает внимания, даже на

скид-роу, в дешевом районе бедняков и бродяг, не говоря уже о главной улице.

Погонится за ним полицейский - он припустит и исчезнет; и железнодорожная

охрана в большом городе вряд ли заметит, как он, маленький, прячется в траве

и, хоронясь в тени, вскакивает в товарный вагон. Когда я сказал ему, что

следующей ночью собираюсь пересесть на "Зиппер", первоклассный товарняк, он

сказал:

- А, на "полночный призрак".

- Ты, небось, работал тут на железной дороге.

- Да, тормозным кондуктором в "Саут Пасифик".

- Ну, а у нас, у бродяг, он называется "полночный призрак": сел в

Лос-Анджелесе и до утра тебя не видно, пока не соскочишь в Сан-Франциско,

скорость будь здоров.

- Восемьдесят миль в час по прямой, папаша.

- Это да, только больно холодно на побережье, к северу от Гавиоти и

мимо Серфа.

- Серф, точно, а потом горы к югу от Маргариты.

- Маргаритка, да, сколько раз я на этом призраке ездил, не сосчитать.

- Сколько лет дома-то не был?

- Не сосчитать. Вообще-то я из Огайо.

Но поезд тронулся, вновь задул холодный ветер с туманом, и следующие

полтора часа мы провели, изо всех сил стараясь не замерзнуть. Я то

сворачивался калачиком и медитировал на тепле, истинном тепле Бога, пытаясь

победить холод, то вскакивал, махал руками и ногами, пел. Бродяжка был

терпеливее, он просто лежал, погруженный в горестные раздумья. Зубы мои

стучали, губы посинели. Когда стемнело, мы с облегчением увидели знакомый

контур гор Санта-Барбары; скоро остановимся и согреемся в теплой звездной

ночи близ путей.

На перекрестке, спрыгнув из вагона, я распрощался с маленьким бродягой

Святой Терезы и, прихватив свои одеяла, пошел ночевать на пляж, к подножию

скалы, подальше от дороги, чтобы полиция не вычислила и не увезла меня

отсюда. Я жарил сосиски на свежесрезанных заостренных палочках над углями

большого костра, там же разогревал в жарких красных ямках банку бобов и

банку макарон с сыром, пил свое давешнее вино и праздновал одну из

чудеснейших ночей моей жизни. Забрел в воду, окунулся, постоял, глядя в

великолепное ночное небо, на вселенную Авалокитешвары, вселенную десяти

чудес, полную тьмы и алмазов, и говорю: "Ну вот, Рэй, осталось совсем

чуть-чуть. Все опять получилось". Красота. В одних плавках, босиком,

растрепанному, в красной тьме у костра - петь, прихлебывать винцо,

сплевывать, прыгать, бегать - вот это жизнь. Свобода и одиночество в мягком

песке пляжа, рядом вздыхает море, и теплые девственные фаллопиевы звезды

отражаются, мерцая, в спокойных водах дальнего протока. А если банки так

раскалились, что их голыми руками не возьмешь, тут как нельзя лучше

пригодятся старые железнодорожные рукавицы. Пока еда остывает, я наслаждаюсь

вином и размышлениями. Сижу, скрестив ноги, на песке и думаю о своей жизни.

Вот была жизнь, ну и что? "Что ждет меня впереди?"

Но тут вино возбудило аппетит, и пришлось наброситься на сосиски,

скусывая их прямо с палочки, хрум-хрум, и углубиться в содержимое двух

вкусных банок при помощи старой походной ложки, выуживая жирные куски

свинины с бобами, или макароны с горячим острым соусом и, может быть,

щепоткой морского песка. "Интересно, - думаю, - сколько песчинок на этом

пляже? Наверно, столько же, сколько звезд на небе!" (хрум-хрум); в таком

случае, "Сколько же было людей, или лучше, сколько было живых существ за эту

меньшую часть безначального времени? У-у, тут уж, наверно, придется

сосчитать все песчинки на этом пляже и на всех звездах небесных, в каждом из

десяти тысяч великих хиликосмов, это, значит, будет сколько же песчинок?

никакая ЭВМ не сосчитает, и счетная машина Берроуза тоже вряд ли, нет,

ребята, я не знаю" (глоток вина) "не знаю, но должно выйти не меньше пары

раз по надцать триллионов секстильонов неизвестное невозможное несчетное

количество роз, которыми Святая Тереза и тот славный старичок осыпают сейчас

твою голову, а также лилий".

Покончив с едой, я утер губы красной банданой, вымыл в соленом море

посуду, присыпал песочком, побродил вокруг, потом вытер, сложил, убрал

старушку ложку в просоленный рюкзак, завернулся в одеяло и заснул хорошим

заслуженным сном. Среди ночи вдруг - "А?! Где я, что за девчонки играют в

баскетбол вечности в старом доме моей жизни, пожар, горим?" - но это всего

лишь стремительный шорох подбирающегося к изголовью прилива.

"Словно раковина, буду стар я и тверд", - засыпаю, и снится мне, будто

во сне я израсходовал на дыхание три куска хлеба... О бедный мозг человека,

о человек, одинокий в песках, и Бог смотрит сверху с внимательной, я бы

сказал, улыбкой... Мне приснился прежний наш дом в Новой Англии, и как мои

котята пытаются пройти со мной тысячи миль через всю Америку, и мама с

котомкой за спиной, и отец, бегущий за неуловимым призрачным поездом, а на

сером рассвете я проснулся опять, увидел рассвет, хмыкнул (потому что засек

мгновенную смену всего горизонта, будто рабочий сцены поспешил вернуть его

на место, чтобы убедить меня в реальности декорации), повернулся на другой

бок и заснул опять. "Все едино", - услышал я свой голос в пустоте, которая

во сне чрезвычайно соблазнительна.
2

Маленький бродяга Святой Терезы был первым истинным бродягой Дхармы,

которого я встретил, а вторым оказался Бродяга Дхармы номер один,

собственно, он-то, Джефи Райдер, это выражение и придумал. Детство Джефи

Райдера прошло в восточном Орегоне, в лесной бревенчатой хижине, с отцом,

матерью и сестрой, он рос лесным парнем, лесорубом, фермером, увлекался

жизнью зверей и индейской премудростью, так что, ухитрившись попасть в

колледж, был уже готов к занятиям антропологией (вначале), а позже -

индейской мифологией. Наконец он изучил китайский и японский, занялся

Востоком и обнаружил для себя великих бродяг Дхармы, дзенских безумцев Китая

и Японии.

В то же время, как склонный к идеализму северо-западный мальчик, он

увлекся старомодным анархизмом профсоюзного толка, научился играть на гитаре

и петь старые рабочие песни, еще он пел kиндейские и вообще интересовался

народной музыкой. Впервые я увидел его на следующей неделе, на улице в

Сан-Франциско (куда прибыл автостопом из Санта-Барбары, на одной

стремительной машине, за рулем которой - не поверите - сидела прекрасная

юная блондинка в белоснежном купальнике без бретелек, босиком, с золотым

браслетом на лодыжке, и машина-то - "линкольн меркури", последняя модель,

коричного оттенка; блондинке хотелось бензедрина, чтобы гнать без устали до

самого города; узнав, что у меня в рюкзаке есть немножко, она вскричала: "С

ума сойти!") - я увидел Джефи, топающего своей забавной крупной походкой

скалолаза, с рюкзачком, набитым книгами, зубными щетками и всякой всячиной,

это был его "городской" рюкзачок, в отличие от настоящего, большого, с

полным набором: спальный мешок, пончо, походные котелки. Он носил острую

бородку, а слегка раскосые зеленые глаза придавали ему нечто восточное, но

никак не богемное, и вообще он был далек от богемы (всей этой шушеры,

ошивающейся возле искусства). Жилистый, загорелый, энергичный, открытый,

сама приветливость, само дружелюбие, он даже с бродягами на улице

здоровался, а на все вопросы отвечал не думая, с ходу, и всегда бойко и с

блеском.

- Где ты встретил Рэя Смита? - спросили его, когда мы вошли в "Плейс" -

любимый бар местной тусовки.

- Я всегда встречаю своих бодхисаттв на улице! - воскликнул он и

заказал пива.

Начинался великий вечер, вечер, можно сказать, исторический. В тот

вечер он и другие поэты (ибо он был еще и поэтом и переводил на английский

китайцев и японцев) выступали с чтением в Галерее Шесть. В баре они все

должны были встретиться и хорошенько подготовиться. Глядя на поэтов,

стоявших и сидевших вокруг, я понял, что он - единственный среди них, кто не

похож на поэта (хотя поэтом был, да еще каким!). Были там и встрепанные

интеллектуальные тусовщики в роговых очках вроде Альвы Голдбука, и бледные

поэтические красавцы вроде Айка О'Шэя (в костюме), и нездешне благообразные

ренессансные итальянцы вроде Фрэнсиса ДаПавиа (похож на молодого

священника), и застарелые анархисты с дикой шевелюрой и бабочкой, вроде

Рейнольда Какоутеса, и тихие толстые очкарики вроде Уоррена Кофлина. Прочие

многообещающие поэты стояли вокруг, в разнообразных костюмах, в вельветовых

пиджаках с протертыми локтями, в стоптанных туфлях, с торчащими из карманов

книжками. А Джефи был в грубой рабочей одежде, приобретенной в магазинах

"Доброй воли", где продаются поношенные вещи, для горных походов, ночных

костров и автостопа вдоль побережья. Еще в его малом рюкзачке хранилась

смешная зеленая альпийская шапочка, которую он надевал у подножья горы,

обычно с победным кликом, прежде чем начать восхождение на несколько тысяч

футов. На ногах у него были альпинистские бутсы, дорогие, итальянские,

предмет гордости и радости, и он топал ими по усыпанному опилками полу, как

какой-нибудь лесоруб из далекого прошлого. Джефи был невысок, всего около

пяти футов семи дюймов, зато вынослив, крепок, стремителен. Лицо его было бы

застывшей маской скорби, но глаза смеялись, как у древнекитайского мудреца,

а бороденка смягчала жесткие черты. Зубы были коричневатые, так как в лесном

его детстве особого ухода за ними не было, но никто этого не замечал, когда

он широко улыбался и хохотал над шутками. Порой он затихал и печально,

сосредоточенно смотрел в пол, будто обстругивал палочку. А иногда бывал

весел. Он живо заинтересовался мною, моим рассказом о маленьком бродяге

Святой Терезы и другими байками про путешествия на товарных, автостопом и в

лесах. Он сразу объявил меня "великим бодхисаттвой", то есть "великим мудрым

существом" или "великим мудрым ангелом", и сказал, что я украшаю этот мир

своей искренностью. Еще у нас оказался общий любимец из буддистских святых:

Авалокитешвара, или, по-японски, Каннон Одиннадцатиглавая. Джефи ведомы были

все детали тибетского, китайского, махаянского, хинаянского, японского и

даже бирманского буддизма, но я сразу предупредил, что мне плевать на

мифологию, на всяческие названия и национальный колорит буддизма, и что

прежде всего меня интересует первая из четырех благородных истин Шакьямуни:

"Жизнь есть страдание". А также до некоторой степени третья: "Преодоление

страдания достижимо", во что мне тогда не очень-то верилось. (Я еще не

усвоил тогда Писание Ланкаватары, из которого следует, что в мире не

существует ничего, кроме самого сознания, а потому все возможно, в том числе

и преодоление страдания). Приятелем Джефи был вышеупомянутый толстый добрый

очкарик Уоррен Кофлин, сто восемьдесят фунтов поэтического мяса, который, по

словам Джефи (мне на ухо), был гораздо круче, чем казался.

- А кто он?

- Мой самый лучший друг, еще с Орегона, мы уже очень давно знакомы.

Сперва он кажется тугодумом, на самом деле - блеск, алмаз. Вот увидишь.

Только держись. Как скажет чего-нибудь, крышу сносит сразу.

- Почему?

- Наверное, великий тайный бодхисаттва, может, реинкарнация Асагны,

великого древнего учителя Махаяны.

- А я кто?

- Не знаю, может, Коза.

- Коза?

- А может, Гряземорда.

- Гряземорда - это грязь на твоей козьей морде. А что бы ты сказал,

если бы кто-нибудь на вопрос: "Есть ли в собаке нечто от Будды?" ответил:

"Гав!"?

Джефи. - Слушай, Джефи, - сказал я, - я ведь не дзен-буддист, я серьезный

буддист, старорежимный мечтатель, хинаянский трус времен позднего

махаянизма, - и так далее весь вечер; вообще я считаю, что дзен-буддизм не

столько сосредоточен на добре, сколько стремится ввести разум в

замешательство, чтобы он постиг иллюзию начал всего сущего. - Это низко, -

возмущался я. - Все эти дзенские учителя, которые толкают молодых ребят в

грязь за то, что те не могут разгадать их дурацкие словесные загадки.

- Чтобы объяснить, что грязь лучше, чем слова, братишка. - Но я не могу

в точности передать (хотя постараюсь) блеск всех его возражений, реплик и

подковырок, которые ни на минуту не давали расслабиться и в конце концов

втемяшили в мою кристальную башку нечто такое, что заставило меня изменить

планы на жизнь.

Так или иначе, я последовал за галдящей толпой поэтов на вечер в

Галерее Шесть - вечер, который, кроме всего прочего, стал вечером рождения

Сан-Францисского Поэтического Ренессанса. Там были все. Это был совершенно

безумный вечер. А я все это раскручивал: раскрутил довольно, в общем-то,

стылую галерейную публику на мелкую монету, сбегал за вином, притащил три

галлоновых бутыли калифорнийского бургундского и пустил по кругу, так что к

одиннадцати часам, когда Альва Голдбук, пьяный, раскинув руки, читал,

вернее, вопил свою поэму "Вопль", все уже орали: "Давай! Давай!", как на

джазовом джем-сейшне, и старина Рейнольд Какоутес, отец поэтической тусовки

Фриско, утирал слезы восторга. Сам Джефи читал славные стихи о Койоте, боге

североамериканских равнинных индейцев (по-моему), во всяком случае, боге

северо-западных индейцев квакиутль и все такое прочее.

"Х.. вам! - поет койот и когти рвет!" - читал Джефи изысканной публике,

и все выли от счастья, это было так чисто, "х.." слово грязное, а

произносится чисто. Там были и нежные лирические строчки, про медведей,

например, как они ягоды едят, - чувствовалась любовь к животным; и глубокие

загадочные строки о волах на монгольской дороге - чувствовалось знание

литературы Востока, вплоть до Чжуан Цуня, великого китайского монаха, что

прошел из Китая через Тибет, Ланчжоу, Кашгар и Монголию с благовонной

палочкой в руке. Потом, в строчках о том, как койот приносит сласти, Джефи

выказал свой простецкий юмор. И анархистские идеи насчет того, что

американцы не умеют жить, - в строках о жителях предместья, загнанных в

гостиные, сделанные из бедных деревьев, сваленных мотопилой (здесь

проглянуло его прошлое, прошлое северного лесоруба). Голос у него был

глубокий, звонкий и, я сказал бы, смелый, как у американских героев и

ораторов прежних времен. Мне нравилось в нем что-то искреннее, сильное,

какая-то человечность и надежда, в то время как другие поэты были либо

чересчур утонченно-эстетскими, либо слишком истерично-циничными, чтобы на

что-то надеяться, либо слишком абстрактно-камерными, либо слишком увлекались

политикой, либо, подобно Кофлину, были слишком сложны для понимания (толстый

Кофлин говорил о "непроясненных процессах", но, когда он сказал, что

откровение - личное дело каждого, я заметил тут сильное буддистское,

идеалистическое чувство, которое Джефи разделял с добряком Кофлином, когда

они были однокашниками в колледже - как я на своем восточном побережье

разделял его с Альвой и с другими, не столь безумно-апокалиптичными, но

никак не более сострадательными и чуткими).

А народ толпился в сумраке галереи, стараясь не пропустить ни слова из

этого беспримерного поэтического чтения. Я же то бродил среди них, не глядя

на сцену и всем предлагая хлебнуть из бутыли, то возвращался на свое место

справа от сцены, подбадривал, поддакивал, одобрительно покрикивал и отпускал

даже целые длинные комментарии, о чем никто меня не просил, но никто, в

атмосфере всеобщего подъема, и не возражал. Вечер удался на славу. Нежный

ДаПавиа шелестел желтыми лепестками нежной полупрозрачной бумаги, все

разглаживал ее длинными белыми пальцами, читая стихи своего покойного

приятеля Альтмана, который съел слишком много пейотля в Чиуауа (а может, и

помер от полиомиелита, одно из двух), - но своего не прочел ничего -

трогательная элегия в память о погибшем юном поэте, тут прослезится и

Сервантес седьмой главы, и читал он таким нежным, донельзя английским

голосом, что я просто рыдал от внутреннего смеха, хотя потом я с этим

Фрэнсисом познакомился, и он оказался неплохим парнем.

Среди прочих была там и Рози Бьюканан, коротко стриженая, рыжая, худая,

симпатичная, классная девчонка и всеобщий друг на всем побережье; она

позировала художникам и сама что-то писала, а в тот момент вся бурлила от

возбуждения - их роман с моим старым приятелем Коди был в разгаре. "Ну как,

Рози, здорово?" - крикнул я; она хорошенько отхлебнула из бутыли и посветила

мне своими глазищами. Коди стоял сзади, обняв ее обеими руками за талию.

Между выступлениями, в потертом пиджаке с бабочкой, каждый раз встревал

Рейнольд Какоутес с коротенькой забавной речью, смешным фальшивым голосом

представляя следующего поэта; но, как я уже сказал, к половине двенадцатого,

когда все стихи были прочитаны и вся галерея толклась, возбужденно обсуждая,

что сейчас произошло и куда идет американская поэзия, он утирал глаза

платочком. А потом все мы, вместе с ним и поэтами, набились в несколько

машин и рванули в Чайнатаун, где нас ожидал восхитительный полночный

китайский пир, с палочками и шумными разговорами, в одном из развеселых

китайских ресторанов Сан-Франциско. Оказалось, что это любимый ресторан

Джефи, "Нам Юен"; он показал мне, что здесь надо заказывать и как есть

палочками, он рассказывал байки про дзенских безумцев Востока, и под конец я

до того возрадовался (а на столе у нас стояла бутылка вина), что подошел к

двери на кухню и спросил старого повара: "Почему Бодхидхарма пришел с

запада?" (Бодхидхарма - индус, который принес на восток, в Китай, учение

Будды).

рассказал об этом Джефи. "Прекрасный ответ, совершенный ответ, - сказал он,

- теперь ты видишь, что я понимаю под дзеном".

Мне еще многому предстояло научиться. Особенно насчет обращения с

девочками - тут Джефи был несравненным и истинным дзенским безумцем, в чем я

имел возможность лично убедиться на следующей неделе.

В Беркли я жил у Альвы Голдбука в заросшем розами коттеджике на заднем

дворе другого дома, побольше, на Милвиа-стрит. На подгнившей, покосившейся,

увитой плющом веранде, в славном старом кресле-качалке, я каждое утро читал

Алмазную Сутру. Двор было полон зреющих помидоров и мяты, мята, все пропахло

мятой, там росло чудесное старое дерево, под которым я любил медитировать

прохладными, великолепно-звездными калифорнийскими октябрьскими ночами, коим

нет равных в мире. У нас была отличная кухонька с газовой плиткой, правда,

без холодильника, но это неважно. Еще была отличная маленькая ванная, с

ванной и горячей водой, и общая комната, устланная соломенными циновками,

подушками и матрасами, и везде книги, книги, сотни книг, от Катулла до

Паунда и Блита, пластинки с Бахом и Бетховеном (даже одна свинговая - Эллы

Фитцджеральд, с весьма любопытным Кларком Терри на трубе) и хороший