Историко-политический контекст

Историко-политический контекст

Взаимодействие США и Китая в этой плоскости за последние четверть века имело определенную историю и эволюцию. Эту эволюцию наиболее логично отслеживать именно с конца 1970-х годов – начала дэнсяопиновских реформ. Видение и интерпретация этой эволюции в Америке и в Китае заметно различались. Начало реформ, по мнению многих американских аналитиков, означало движение Китая к новым – прозападным, проамериканским правилам игры, в первую очередь, в экономике, которое – так интерпретировали события в Америке – не могли не принести кумулятивного эффекта в сопрягающихся сферах: социальной, политической, идеологической, и не могли не сказаться на позиционировании Китая в современном мире. Действительно, такие кардинальные шаги КНР, как разгосударствление солидной части национальной экономики (в частности, её системообразующего – аграрного сектора, в котором занято почти 80% всего трудоспособного населения), сбалансированная перестройка механизма управления промышленностью с ориентацией на рыночные рычаги, создание максимально благоприятного климата для притока иностранных инвестиций вплоть до создания фактических анклавов капитализма в виде «открытых зон», по мнению США означали возвращение (или присоединение) Китая в лоно нормальных стран со всеми вытекающими внешнеполитическими последствиями. А если говорить об этом в терминах лидерства–подчинения, то, по мнению американских внешнеполитических стратегов, это означало явное движение Китая под сень США, в отцентрованную под США систему внешнеполитических координат.

На период 1979–1989 гг. приходится «золотое» десятилетие сотрудничества КНР и США, основанное именно на общем понимании экономической системы ценностей, а не на геополитическом единении солидарности против общего врага. (Последнее было связано больше с предыдущими политическими периодами и с именами Мао и Никсона, Чжоу Эньлая и Киссинджера). Конечно, в тот период – биполярного противостояния двух сверхдержав – говорить о принятии Китаем лидерства США, даже как о тенденции, было вряд ли возможно. В строгом смысле четкий источник такого лидерства отсутствовал. В международной системе существовали два объективных полюса тяготения, и вопрос стоял не столько о лидерстве «гегемонии, подчинении», сколько о вхождении Китая в ту или иную «зону» такого тяготения.

Оптимизм Вашингтона по поводу силы и необратимости подобого тяготения, неизбежно переходящего в контроль и «обволакивающее партнерство», многократно усиливался тем объективным фактом, что в силу качественных и количественных параметров и характеристик китайской экономики (технологический уровень производительных сил, дешевизна труда, наличие базовой инфраструктуры и относительно удовлетворительная инфраструктура и ресурсно-сырьевая обеспеченность), КНР пошла по единственно возможной – экспорториентированной – модели включения в мировое хозяйство. При такой модели Китай объективно не мог не тяготеть к долларовой зоне – доминирующей и ориентированной на США экономической подсистеме.

Что касается геополитического и стратегического измерений, то и здесь для Америки было много оснований для оптимизма в отношении связей с КНР. В тот период все основные риски собственной безопасности Пекин просматривал скорее на советском или просоветском направлении (Афганистан, Монголия, Юго-Восточная Азия). Это соответствующим образом подпитывало тяготение Пекина и к военно-политической связке с США. Тяньаньмыньский кризис, однако, разрушил эту эйфорическую картинку. События 1989 года глубоко врезались в политическое сознание Америки и были восприняты там, как минимум, в качестве свидетельства острых противоречий, существующих в разных слоях китайского социума, вследствие губительного разрыва темпов политических и экономических реформ в КНР, а, как максимум, в качестве системного конфликта в китайском обществе, порожденного авторитарной моделью управления. И для политиков, и для более широкой аудитории, эти события наглядно иллюстрировали принципиальные различия, существующие между Америкой с ее ценностями представительной демократии и индивидуализма и «тоталитарно-коммунистическим», «коррум­пированным» Китаем, руководство которого «безжалостно подавляет всякое инакомыслие». В этот период политического отрезвления политикоформирующие круги США, как это часто бывает, обнаружили неадекватность своих прежних оценок глубины и конечных целей прорыночных преобразований в китайской экономике, степени трансформации идеологических установок правящего класса КНР, уровня политической стабильности в стране и многих других основополагающих характеристик китайского общества.

После этого Китай был подвергнут «дозированному остракизму» со стороны Запада. Географическое название «Пекин» стало часто сопровождаться существительным «мясник» в западных политических текстах; привлекательность КНР для инвестиций временно пошатнулась (правда, для разного типа инвестиций по-разному), было наложено эмбарго на экспорт вооружений и технологии прямого военного назначения, были сокращены политические, культурные и гуманитарные обмены. Хотя вывести Китай в разряд государств – «изгоев» не позволили ни параметры его веса в мировой экономике, ни система его политических взаимосвязей, ни стойкий интерес к нему крупного западного бизнеса, стало ясно, что о нахождении Китая в западной подсистеме политических координат не может идти и речи.

После Тяньаньмыня начинался новый этап и в его политике и – параллельно с этим – в трактовке и принципах позиционирования Запада по отношению к КНР. В ходе него – в том числе в силу распада СССР – кардинальным образом изменился и глобальный контекст для китайско-американских отношений. Разрушение «треугольного» уравнения СССР – США – Китай, сформировавшегося в первой половине 1970-х годов и продолжавшего в той или иной форме действовать вплоть до первой половины 1990-х, привело к акценту на Китай и США в качестве ключевых и системообразующих элементов переходной системы отношений. Именно они выдвинулись в качестве государств, наиболее – хотя и не зеркально и далеко не паритетно – приближающихся по потенциалу экономического и внешнеполитического влияния и, одновременно, конкурирующих по многим геостратегическим и региональным интересам.

В 1990-е годы Китай стремительно усиливался по своим экономическим параметрам. Темпы роста ВВП в КНР в 1979–2002 гг. составили более 9% в год, вдвое выше, чем за предыдущие 30 лет. Объем ВВП в 2002 году превысил 1,2 трлн. долларов, что соответствует примерно 1000 долл. на душу населения по текущему обменному курсу. Экспорт страны за 20 лет увеличился в 20 раз. При сохранении таких тенденций к 2010 году Китай, по обоснованным оценкам, способен выйти по объему ВВП, пересчитанному по паритетной покупательной способности валют, на нынешний уровень США²¹.

В этот же период отчетливо обнажились, а точнее возобновились с новой силой, китайско-американские и китайско-западные противоречия геополитического и военно-политического порядка (Тайвань, Япония, Иран, Ближний Восток, контроль над вооружениями), никуда не исчезавшие, но приглушавшиеся обеими сторонами в угоду более важным приоритетам. Созрели новые противоречия, связанные с «неадекватным», по мнению американцев, ростом военной мощи КНР, систематической кражей передовой американской технологии военного назначения, растущими дисбалансами в торговле, опасениями китайцев за уязвимый периметр своих морских коммуникаций, находящихся под контролем США, и т. д.

На российско-китайском фланге 1990-е годы были периодом стремительной разрядки, активного сближения и партнерства, вылившегося в достаточно реальный, хотя и небеспроблемный союз, в целом гармонизирующий в себе как однозначно сходные, так и конфликтные интересы сторон.