Государственное строительство

...Тому, кто хочет судить о важных вещах, участвующих в созидании будущего устройства Европы, и именно Восточной Европы, не следует забывать, что всякий, кто в России высказывал историческую правду о России, становился не только еретиком, но и подвергал опасности свою жизнь. Ведь русская история, — правда, не намного больше, чем все остальные истории, — это сплошная легенда. Так, например, до сознания тех, кто изучает русскую историю в обычном духе, вовсе не доходит... что приблизительно в то же самое время, как норманны приобретали влияние на западе Европы, нормано-германский элемент распространял свое влияние и на восток. И русская история сегодня заинтересована в том, чтобы, углубляясь в прошлое, все больше показывать, что все, все ведет происхождение от славян, от славянского элемента; она заинтересована также в отрицании того, что важнейший элемент, тот элемент, под глубоким влиянием которого находится еще и сегодня то, что существует на востоке, проистекает от импульсов нормано-германского происхождения. В русской истории идут не намного дальше того, чтобы излагать людям это, не правда ли, стереотипное, все снова повторяемое выражение: «Земля наша велика и обильна, но порядка в ней нет, придите и владейте нами». — Приблизительно так начинают историю, тогда как в действительности следовало бы указывать, что то, что было распространено в России до нашествия монголов, было германо-норманского происхождения, имело германо-норманскую социальную конфигурацию. Но это значит, что тогда в России было распространено нечто такое, что было только приглушено позднейшими отношениями, что, я бы сказал, в чистой культуре дольше сохранялось и консервировалось, например, в социальном устройстве Британской империи. Здесь имеет место прямолинейное развитие. То есть, взяв социальное развитие Британской империи, вы будете иметь поток, который, естественно, меняется в ходе столетий, но который и сегодня является прямолинейным продолжением древнего нормано-германского социального строя. На Востоке, в направлении России вы имеете распространение того же потока, но при монгольском иге, под монгольским влиянием, я бы сказал, с определенного момента прерванного. То есть, если бы в России развивалось и далее то же самое, что при Вильгельме Завоевателе под нормано-германскими влияниями подготавливалось в социальной структуре Британской империи и до девятнадцатого столетия развивалось так, что она заняла нынешнее положение в мире, то тогда Россия стала бы похожа на Англию.

Но нигде больше, кроме России, все то, что действовало, не проникало так глубоко в сердца и души людей. Не следует забывать того, что, собственно, пришло тогда вместе с нормано-германскими влияниями. На Западе в процессе выработки это нормано-германское влияние также встречало противодействие. Я говорю: там оно развивалось прямолинейно, оно развивалось там наиболее прямолинейно, но оно имело там и противодействие. То, что оно встречало там в качестве противодействия, от чего оно в некотором смысле освободилось и что модифицировало его поток развития, это была, с одной стороны, западная римско-католическая церковь и романское начало вообще, которое несет в себе абстрактно-юридический элемент, абстрактно-политический элемент. Так что к народному влиянию, от которого идут все сословные структуры, все классовые и кастовые образования, встречающиеся у британского народа, добавляется то, что пришло от церкви и от романского начала. Все это действует, но так, что британское начало некоторым образом, но преждевременно, эмансипируется от того глубокого влияния церкви, которое продолжало действовать и разрасталось в Средние века и действует и разрастается еще и сегодня; относительно, но мало, это начало эмансипируется от абстрактного романского элемента юридически-политического мышления. — Истина заключается в том, что как господствующий элемент, как тот элемент, который задавал именно социальную структуру, этот нормано-германский элемент простерся на различные славянские области, существовавшие с древнейших времен на земле нынешней России.

Это нормано-германское начало покоится на определенном воззрении, выражающемся в социальных фактах. Это нормано-германское начало покоится на том воззрении, что то, что обладает кровной связью, тесной кровной связью, должно выражаться и в социальной области в виде наследования. Оно покоится на определенном общественном институте — роде и стоящем над ним родстве, ближайшем семейном родстве и стоящем над ним клане, что ведет к князю, который правит подчиненным родством, далеко простирающимся родством. Это, следовательно, вызывает социальное устройство на основе определенной конфигурации кровных связей.

Это находится в острейшем противоречии с тем, что исходит, например, из романского юридически-политического начала. Романское юридически-политическое начало везде приносит абстрактные связи, устраивает все на договорах и тому подобном, а не на крови.

Все это, говоря несколько резко, нечто такое, что делает факты в меньшей мере делом сердца, чем бумаги. Одно только основательно отклонялось этим германо-норманским началом. Если бы действовало одно только оно, — это, конечно, только гипотеза; ведь одно оно не могло действовать, — если бы действовало оно одно, оно никогда ни в одной европейской области не смогло бы прийти к монархическому государственному устройству. Ибо монархическое государственное устройство не лежит на линии развития того социального импульса, который исходит от нормано-германского начала, но в основе этого нормано-германского начала лежит импульс членения по родам, по семейным конфигурациям, являющимся относительно индивидуальными и самостоятельными в отношении друг друга и лишь при определенных условиях заключающими союз между собой под властью одного князя, который контролирует надродовое объединение (Übersippe). И прежде всего: помимо того, что из этого нормано-германского начала никогда не могла бы развиться монархия, из этого начала никогда бы не мог выйти и чистый монотеизм, ибо он пришел с юга, — я бы сказал даже с юго-востока, — через теократический иудейский элемент. Если бы нормано-германский элемент продолжал действовать только сам но себе, тогда сегодня было бы легче проявиться тому оправданному монотеизму, который допускает не абстрактного единичного Бога, а череду Иерархий, — Ангелов, Архангелов и так далее, — и который не допускает того вздора, когда один Бог, например, защищает одновременно два противостоящих друг другу разъяренных войска, христиан и турок, действуя то там, то здесь, потому что он Бог всего мира. Такой вздор, как абстрактный монотеизм, не смог бы привиться там никогда, ибо абстрактного монотеизма нет в пределах этого элемента. Люди были язычниками в современном смысле, то есть признавали самых разных духовных существ, которые руководят силами природы, и, следовательно, жили в спиритуальном мире, хотя и атавистически. А вздор монотеизма был навязан лишь теократическим элементом юго-востока. Поэтому сегодня так трудно проводить то, что с необходимостью должно найти себе путь, — разнообразие руководящих силами и процессами природы духовных существ, богов. Именно на русской почве происходило определенное приглушение того, что пришло с севера. Как-то давно я даже говорил здесь о названии «русский». Вы помните, я говорил тогда, что название «русский» указывает, что эти люди приходили с севера. Сами они называли себя Vaeringjar.

Настоящая государственная идея — это структура, которую надлежало бы тщательно изучать. В определенном отношении эта идея государства приходит с той стороны, откуда приходит многое другое, важное для Европы. Говоря именно об этих вещах, нужно со всей интенсивностью помнить, что история может быть рассматриваема только симптоматически. То есть, рассматривая какое-либо явление, являющееся внешним фактом, его надо оценивать как симптом. В России, пока там в социальном смысле структурообразующе действовало это нормано-германское влияние, не существовало ничего от какой-либо идеи государства. Были как бы замкнутые славянские области, и в них было распространено то, что я назвал идеей рода. Идея рода охватывала все это наподобие сети. Различные замкнутые славянские области несли в себе элемент, который современный человек, быть может, назвал бы демократическим элементом, но он был бы в то же время связан со страстным стремлением к безвластию, с определенным прозрением в то, что для внесения в мир порядка, в сущности, не требуется централизованных властей и что они создают только беспорядок. Это жило в этих замкнутых славянских областях. А в том, что исходило от нормано-германского элемента, жила собственно идея рода, идея, связанная с кровью.

И вот произошло монгольское нашествие. Монголы описываются в довольно скверном виде. Но все-таки самое дурное, что они делали, это то, что они взыскивали большие дани, подати. Однако они бывали более или менее удовлетворены, если люди выплачивали им подать, разумеется, в натуральном виде. Но то, что они принесли, — я только прошу принимать это теперь симптоматически и не думать, будто я говорю, что идея государства пришла от монголов, — то, что они тогда принесли, — стало быть, понятое симптоматически, — это идея государства. Идея монархического государства поступает именно с той стороны, откуда пришли и монголы, но только в западную часть Европы она была принесена уже раньше. Она приходит из той части света, которую замечаешь, следя за накатывающей из Азии культурой или, если хотите, волной варварства. Что осталось в России от монголов, так это, по существу, представление, что отдельный властитель вместе со своими паладинами может осуществлять нечто вроде государственной власти. Это было несомо монархической идеей ханов и было перенято в России. На западе Европы оно лишь было перенято раньше, но пришло с той же стороны. А в России это была, по существу, татаро-монгольская идея, сколотившая там так называемую государственность. И таким образом Россия оказалась в течение долгого времени вне влияния того, что с многих точек зрения определило культуру Запада, — феодализма. Он не имел влияния в России, потому что, перескочив через феодализм, там установилась монархия, которая на Западе постоянно испытывала помехи со стороны прежде всего феодальных владык, постоянно боровшихся с центральной монархической властью и представлявших противоположный полюс монархической власти.

...Узловым, я бы сказал, пунктом исторического развития Европы, при котором можно видеть уже необычайно многое из того, что сделалось таким решающим и значительным позже, узловым пунктом европейского развития, было время правления папы Николая I, около середины IX столетия. Николай I, — а он правил с 858 по 867 г., — был тем римским папой, который видел стоящие перед его душой три духовных течения, — они выступили перед ним, я бы сказал, подобно великим вопросительным знакам цивилизации.

Одно течение двигалось как бы в духовной выси из Азии на Европу. Мы можем сказать: в весьма модифицированной, измененной форме это течение распространяет восточные религиозные познания по югу Европы, по северу Африки на Испанию, на Францию, на Британские острова, но особенно на Ирландию. Примем за его примерный исходный пункт арабские области Азии. Затем через Грецию, Италию, но также и через Африку оно надвигается на Испанию и на Запад, по-разному излучая свое существо и на остальную Европу.

Это течение мало обнаруживает себя в том, что излагается во внешней истории. Мы охарактеризуем это течение, которое содержит в себе, в сущности, необычайно многое, только со стороны двух его особенностей. Из того, что жило в нем, одно можно было бы назвать эзотерическим постижением Мистерии Голгофы. Я уже часто обращал ваше внимание на то, как понимали Мистерию Голгофы личности, сохранявшие еще остатки древних, происходивших из времен, предшествовавших Мистерии Голгофы, посвятительных познаний. В самой Библии это можно обнаружить в появлении трех магов или царей с Востока, которые, исходя из тайн звездного мира, предугадывают и ждут совершающееся Событие Христа, то есть преимущественно принадлежат к числу тех, кому менее известна была земная личность Иисуса из Назарета, для кого прежде всего был важен тот факт, что духовное Существо,

Христос, спустилось из духовно-душевных миров, заняло место в теле Иисуса из Назарета, чтобы импульсировать дальнейшее развитие Земли. На событие Голгофы эти люди взирали совершенно сверхчувственно, но такое сверхчувственное созерцание могло иметь место только у таких душ, которые еще сохраняли принципы древнего посвящения. Ибо с помощью этих посвятительных принципов можно понимать такие вещи, которые не могут быть поняты в пределах мира земной природы и истории. Это чисто сверхчувственное событие можно понять в пределах этих посвятительных принципов.

Однако с течением времени удерживать эти древние посвятительные принципы становилось все труднее и все менее возможным становилось высказываться вообще, когда хотели сказать, каким образом Христос спустился из надземных миров, а Мистерия Голгофы свершилась так, что ее воздействие продолжается в ходе исторического развития Земли. Люди просто не имели возможности развивать понятия, формировать идеи так, чтобы в идейной форме находить слова о том, что благодаря Христу произошло в Мистерии Голгофы.

И поэтому для того, чтобы выразить эту тайну, приходилось все больше и больше прибегать к образному изложению. Таким образным изложением является сказание о святом Граале, той драгоценной чаше, о которой, с одной стороны, говорится, что Христос Иисус вкушал из нее со своими апостолами за Тайной вечерей, а с другой — что это та самая чаша, в которую стоявший под Крестом римский воин собрал кровь Спасителя. Затем эта чаша переносится Ангелами на Монсаль-вач (Monsalvatsch). Как видите, здесь содержится указание на сверхчувственный мир и невнятным языком излагается то, что древние посвященные еще умели выражать в четких понятиях, но что ныне можно выразить, лишь прибегая к образам. Итак, Ангелы перенесли эту чашу на гору Монсальвач в Испанию, где ее принял благородный король Титурель, основавший для этой чаши храм, который затем населяли рыцари Святого Грааля, чтобы стеречь и оберегать этот оплот продолжающегося действия Импульса Мистерии Голгофы.

Итак, мы имеем, я бы сказал, окутанное тайной глубоко эзотерическое течение. Мы видим, что, с одной стороны, это течение основывает в Азии школы, где изучают древнегреческого философа Аристотеля, где при помощи греческих понятий Аристотеля хотят понять Мистерию Голгофы. Мы видим, что позже, уже в пределах европейской цивилизации в таком произведении, как «Парсифаль», предпринимается попытка словесно выразить в образах то, что жило в этом течении. Мы видим, как в учениях, появлявшихся главным образом в школах Ирландии, мерцает все то, что жило в этом течении. Мы видим, что в это течение излилось наилучшее, что пришло от арабов, но что в то же время через арабов [в Европу] вошел чуждый элемент, которой совсем особенно огрубел в Азии и был варваризован турецким элементом.

Какой характер это течение приняло здесь благодаря арабам, благодаря своему дальнейшему движению с Востока на Запад, — это мы рассмотрим сразу же после того, как получим впечатление от других течений. Если же мы хотим обозначить основной характер этого течения, то его надо характеризовать приблизительно так. — Те, кто так или иначе жил в этом духовном потоке, видели, в сущности, все спасение, — а отзвуки этого можно расслышать еще в поэме Вольфрама фон Эшенбаха «Парсифаль», — в том, чтобы от чувственного восходить к сверхчувственному, то есть иметь хотя бы приблизительное лицезрение сверхчувственных миров, делать человека причастным сверхчувственными мирам, давать ему знать, что душа его принадлежит течению, непосредственно не воспринимаемому, если внешние чувства направлены на земные процессы. В этом было своеобразие — в этом взирании в надземное, в сверхчувственные регионы, в этом чувстве, что человек, если он хочет быть полноценным человеком, должен принадлежать мирам, которые как бы парят над чувственно-природным бытием, в которых происходят события, столь же сокрытые от внешнего ока, сколь и деяния рыцарей Грааля. Тайна, наполнявшая это течение, не должна была быть зрима внешнему оку. Это было одно течение, которое едва заметно и все-таки враждебно воспринималось в Риме, где папой был Николай I. В Риме уже полностью установился взгляд на это течение как на враждебное, как на неблаготворное для западных людей, если они предаются ему. Ничего эзотерического и ничего, что хотя бы проистекало из эзотерического, не должно было быть в религиозной и познавательной жизни Европы.

Это был первый, но и вне всякого сомнения самый страшный из вопросов именно для Николая I, ибо он еще чувствовал значительность спиритуальной жизни в этом течении, которое уже многое потеряло с III—IV столетия, — ведь в Италии было даже основано общество для искоренения всех направлений спиритуального познания, — но которое всевозможными таинственными путями все-таки светило сердцам людей и обнаруживалось там и сям. То, что из таинственных подоснов мироисторического процесса зачастую прорывалось в переживаниях людей, клеймилось как ересь. Имелось также чувство, что постепенно римско-латинское начало развилось так, что в свои понятия, которые из греко-восточной задушевности все больше превращались в римско-латинскую риторику, то есть становились внешними, оно уже не могло принимать того, что еще жило в тлеющей эзотерике. С другой же стороны, то, что опять-таки оживало в отдельных людях и отдельных сообществах, объявляемых сектами, было все-таки необычайно мощным.

Вторым знаком вопроса, с мироисторической точки зрения стоявшим перед Николаем I, было то, что согласно опытам, собранным к тому времени католической церковью, население европейского Запада приходилось считать неспособным выдерживать высокое духовное напряжение, вызываемое в душах, когда им описанным образом приходится возноситься до спиритуально-эзотерического познания. Можно сказать, что в душе этого Николая I укреплялось великое сомнение: что будет, если из этого эзотерически-спиритуального потока слишком многое войдет в европейские души?

На самом Востоке (im Orient) во все больший беспорядок приходило то, что там имелось. В сущности, в наибольшей чистоте сохраняло себя течение, простиравшееся до Ирландии, и в Ирландии некоторое время действительно были спиритуальные школы, сохранявшие в высокой чистоте священные тайны этого потока.

Но Николай I сказал себе: для европейского населения это неприемлемо. — Он хотел, в сущности, всего лишь того же, чего несколько иначе хотел уже Бонифаций, считавший, что особенностью европейского населения является его неспособность принимать в душу спиритуальную жизнь. И тут оказывается, что подлинное эзотерическое содержание исчезло и на Востоке. На Востоке, в том числе и на европейском Востоке, включая нынешнюю Россию, люди не умели соединять свою душу с этим эзотерически-спиритуальным содержанием. Но они обладали ощущением его, поскольку такие ощущения не были основательно искоренены надвигавшимися туранскими народностями, приобретшими известность под именем турок. Эти люди Востока имели смутное, глухое чувство, что все, являющееся высокой эзотерикой и не постигаемое человеком с его надвигающимся интеллектом, живет и течет в культе, однако только тогда, когда культ имеет в то же время реальное средоточие во внешнем смысле, как бы географический центр.

Так возникла на востоке Европы, где собственно эзотерически -спиритуальное было забыто, склонность к культу, но связанная с необычайной тягой к тому, что ощущали средоточием культа, тягой к Гробу Спасителя. Там, у Гроба Спасителя в Иерусалиме было то место, где Спаситель праздновал вместе с апостолами первую Вечерю, ту Вечерю, которая в своей дальнейшей метаморфозе стала Смертью на Голгофе, получила исполнение лишь благодаря Смерти на Голгофе и потом продолжала жить в церемонии средоточия, в жертве мессы и в остальном церемониальном служении. И став чуждыми непосредственной спири-туальности, потому что уже не достигали эзотерического восприятия, люди теперь всем сердцем потянулись к культу и к тому, с чем был этот культ внешне связан, к Гробу Спасителя, к Святым местам в Иерусалиме. Хождение на богомолье в Иерусалим должно было, я бы сказал, увенчивать церемониальные торжества, совершавшиеся в отдельных местах. Все церемонии с их ритуалами, совершавшиеся в отдельных местах, должны были находить свое увенчание для отдельного человека в том, что пережитое им отраженно, в обряде он наполнял своим сердцем в паломничестве, которое однажды он сам совершил к Гробу Спасителя.

То, что уже древние египтяне с огромным усилием, как я показал, говоря о мумии, о мумифицированном человеке, — образовывали себе эти понятия [о сверхчувственном], — это еще могли понимать отдельные школы в Азии, но для населения все это уже было утрачено. Невозможно было даже добраться до того, что составляет тайну человека и вместе с тем тайну божественного мира.

Потому чем более продвинуты были люди в эпоху папы Николая I, тем больше видели они на Востоке глубокое, сердечное почитание культа и глубокую, сердечную тягу к согласованию культа и всего того, что можно было пережить, прочувствовать в культе, с тем, что затем ощущалось как увенчание этих ощущений, как бы величайшее культовое действие — хождение к Святому Гробу. Когда из Рима IX века, из Рима папы Николая I обращали взгляд на Восток, то там видели одно, о чем Николай I и его советник сказали себе, что для европейского, для средне- и западноевропейского населения оно не годится. Это средне- и западноевропейское население имело, мол, в себе слишком много от налетающего подобно буре на человеческое развитие интеллекта, чтобы тяготеть к простому, правда, проникнутому глубокой сердечностью созерцанию церемоний и к хождению к Святому Гробу. Слишком много, мол, имеет европейское человечество от восходящего интеллектуализма, чтобы подобным образом можно было быть вполне человеком. В Риме видели, что на Востоке (im Osten) это возможно, но не считали, что это по силам людям Средней Европы и Запада.

С другой же стороны видели и первый знак вопроса. Считали необычайно опасным, если бы на Европу распространилось то, что было заключено в течении, которое имело в себе так много эзотерики, так много того, что могло быть понято действительно и вполне лишь посредством спиритуальных идей. Так что я бы сказал: глядя из Рима папы Николая I в западном направлении, видели опасность; глядя на Восток, — видели опасность. На Востоке было видно, как распространяется течение, вторгающееся глубоко в Европу, собственно, то был целый ряд течений, — течение эзотерического культа, — в противоположность тому другому эзотерическому течению. Средняя Европа не может и не смеет быть захвачена ни тем, ни другим из течений, — так говорили себе при папском дворе Николая I. Что же должно было произойти? То же самое достояние, которое созерцали настоящие приверженцы эзотерического течения, это спиритуальное достояние должно было быть переведено в догматические формы. Оно должно было быть высказано словами, для этого надо найти слова, выражения. Но при этом людей нужно было уберечь от того, чтобы они могли созерцать, могли познавать высказанное.

Так возникло понятие веры. Так возникло представление: людям нужно в абстрактно-догматической форме, — не давая им возможности созерцания, — дать содержание, в которое они могут веровать. Таким образом возникло это третье течение, религиозно, а также научно охватившее Среднюю и Западную Европу, имевшее для наступающего интеллекта догмы, но не так, чтобы эти догмы были созерцанием, охваченным понятием, а так, что это течение имело произносимые догмы. Того, что они изображали, больше не видели, в него надо было только верить.

Если бы то эзотерическое течение, которое простиралось до Ирландии и там в Новое время угасло, проводилось надлежащим образом, тогда бы в нем люди душой соединялись со сгшритуальным миром. Ибо, в сущности говоря, в этом эзотерическом течении жил великий вопрос: каким образом человек может достичь ориентации в эфирном мире, в эфирном Космосе? Ибо созерцания, включавшие даже тайну Голгофы в том виде, как я недавно снова охарактеризовал, относились к эфирному Космосу. Так что можно сказать, что здесь существовал великий вопрос об отличительных чертах эфирного Космоса. Но что касается эфирного Космоса, то для среднего течения, — того течения, которое до глубокого Средневековья выражалось преимущественно в форме латинства, — он сделался содержанием догм.

На Западе бессознательно существовал вопрос о тайне эфирного Космоса. На Востоке у людей всплывал другой великий вопрос: как обстоит дело с эфирной организацией, с человеческим эфирным организмом?

Во всех настроениях и опытах Востока, полученных в культе, бессознательно жил вопрос: как человек может овладеть своим эфирным телом? — В юго-западном течении жил вопрос: как человек может справиться с эфирным Космосом? — Прежде человек как бы сам собой, посредством сновидческого ясновидения достигал истин о сверхчувственном мире; ему не нужно было осознавать эфирное в мире и в себе самом. То важное, что принесла более поздняя эпоха, состояло в том, что к людям подступил великий вопрос о созерцании эфирного начала, — на Западе вопрос об эфирном Космосе, на Востоке вопрос о собственном эфирном теле.

Вопрос об эфирном Космосе призывает человека к наивысшему развертыванию своей духовности. Он должен развить величайшую силу идей, чтобы проникнуть в тайны Космоса. Я указал вам вчера, как сначала можно ее обрести, если в той форме, в какой это делал Гете, рассматривать метаморфозу растений, а затем подняться до той всеобъемлющей метаморфозы, которая переводит одну земную жизнь в другую. Но в Риме это считалось опасным, особенно в эпоху папы Николая I. То, что жило в этом течении, должно было быть как бы погребено.

Но и другое течение, восточное течение находилось в выяснении отношений с эфирным, но только с эфирным собственной организации, с собственным человеческим эфирным телом. Физическое тело человека живет с тем, что проявляется в царстве внешней природы, с животными, растениями, минералами; со всем, что человек создает в виде машин, живет физическое тело человека. Если же человек здесь, на земле, хочет жить своим эфирным телом, то делать это внешним образом он может, только если живет в церемониях, в ритуалах, если он живет в процессах, не являющихся реальными в чувственно-земном смысле. На Востоке люди хотели вживаться в такие процессы, чтобы переживать внутреннее своеобразие собственного эфирного организма.

Но и это в Риме IX столетия, в Риме папы Николая I находили непригодным для Европы. От Запада удерживали, — а затем это снова отправляли на Запад, так что это эзотерическое течение было совершенно замаскировано, — то, что интеллект доводил до догматики, где в сверхчувственные истины только веровали, где их больше не созерцали. А то внутреннее отношение к культу, которое развивалось в Восточной Европе, полагали непригодным для средне- и западноевропейского населения, и из этого возникла тогда та модификация культа, которую имеет именно римско-католическая церковь.

Если вы сравните культ восточной, русской православной церкви с тем, что как культ живет в римско-католической церкви, то вы обнаружите следующее различие: в римско-католической церкви культ — это больше наглядный символ, на Востоке — это нечто, во что душа вживается со всем пылом. На Западе постоянно существовала потребность все снова переходить от культа, связанного с догматическими воззрениями, к догмам и догмами освещать культ. На Востоке культ действовал сам по себе. И то, что пошло на Запад, ограничилось в конце концов тем, что потом внешним образом сохранялось в различных оккультных сообществах, которые существуют еще и сегодня, но которые хоть и играют сегодня большую роль, лишены всякий эзотерики древнего рода.

Ввести в Европе культ, который не вторгается в эфирную природу человека так, как это происходит на Востоке, и установить догматику, которая должна уберечь созерцание человека от восхождения до спи-ритуального мира, ввести такое двойное течение, — вот что было третьим знаком вопроса, стоявшим перед Николаем I. И он работал над этим. Вследствие этого греко-восточная церковь позже полностью отделилась от римско-католической. Внутренние основания для этого заключены, собственно, в том, что я изложил.

...Мы должны хорошо себе представлять, что три знака вопроса подобно трем ужасным, терзающим душу силам стояли перед такой личностью, как папа Николай I. Ибо он не мог сказать, как это, например, позднее делали на разных конгрессах, где проводили линии на ландкартах, считая это по внешним соображениям правильным, — он не мог сказать: я приказываю, чтобы граница проходила здесь и здесь. — Он не мог сказать этого, ибо души не позволяли ограничивать себя подобным образом. Он мог как бы задать направления и одному из них, среднему сообщить особую силу. Николай I проявил себя особенно гениально, предоставив особую силу среднему европейскому течению. И все-таки имело место и то, что, например, течение, находившееся на Востоке, проникло далеко на Запад, — то течение, которое возжигало внутренний пламень человеческого эфирного организма от культового священнодействия и в то же время, — теперь уже на более западноевропейский лад, — соединяло протекание этих священнодействий с центром в Иерусалиме.

То, что внедрилось с Востока в Среднюю Европу и на Запад как паломническое настроение, как тяготение к реальному центру, стало проповедоваться поначалу немного Петром Амьенским, а затем с настоящим ослепительным жаром Бернаром Клервосским как крестовые походы...

...Христианство приходило в эти области двояким способом. Один раз оно проникло в южную Россию, а также в области, занятые сегодня Румынией и Венгрией. Как раз здесь Вульфила переводил Библию. Тогда сюда пришло христианство, которое было гораздо более подлинным, нежели христианство, распространявшееся затем по всем направлениям по второму пути, из Рима. Из Рима христианство распространялось больше как власть. И уже можно сказать, что если бы здесь распространилось христианство, поднявшееся сюда, на восток, в Россию, когда здесь еще не было славянского населения, то оно стало бы совершенно иным, оно стало бы более внутренним, потому что оно имело гораздо более азиатский характер. Азиатский характер более внутренний. А то христианство, которое распространялось из Рима, приняло больше внешнюю форму, которая затем омертвела в культе, потому что больше уже не понимали значения культа. Я говорил вам о монстранце и санктиссимуме, которые представляют собственно Солнце и Луну, но об этом постарались забыть, этому больше не придавали значения. Таким образом там распространился бессущностный культ. Затем этот бессущностный культ был перенесен одним бессущностным цезарем в Константинополь; был основан город Константинополь. И в последующее время изменившееся христианство распространилось и на другие страны.

Христианство, которое заключено, например, в переводе Библии Вульфилы, совершенно исчезло из Европы. Ибо отсюда распространяется больше культовое христианство, формальное. И тем более на востоке, когда туда пришли славяне, распространилось то, что было больше культом, что имело весьма малую внутреннюю жизнь.
Из лекции 19 марта 1924 г. в Дорнахе. GА 353.

...Там, где господствует культ, религия не нуждается в большой защите; культ оказывает большое влияние на людей. Исходящий из Рима культ господствовал в меньшей мере, хотя и оберегался; господствовать стало учение. Но теперь его приходилось постоянно защищать от натиска магометанства. Собственно, все Средневековье прошло среди этих битв, вызванных магометанством, битв, которые были сначала военными, позже стали духовными битвами...

На Востоке, вплоть до России, вплоть даже до Греции христианство не могло действовать иначе, как оставаясь верным древним преданиям в своем культе. Но что это в таком случае значит? Это значит осуществление внешних действий, даже если они и носят только символический характер. Тут необходимо следовать природе. Тут склонны гораздо больше подчеркивать Бога-Отца, чем Бога-Сына. И как у Магомета рассудочно всплыл тот принцип судьбы, что надо строго подчиняться тому, что определяет Бог-Отец, так и в восточном христианстве проявлялся больше Бог-Отец, проявлялся по смыслу больше, чем Бог-Сын. Только там произошло своеобразное смещение в мышлении, — Христа эти люди на Востоке держались уже крепко, но на Христа они перенесли свойства Бога-Отца. История эта здесь несколько покрыта туманом. О Боге-Сыне много не говорили, но, становясь христианами, признавая Христа своим Богом, видели его со свойствами Бога-Отца. Так что у этой восточной религии возникло воззрение: Христос, наш Отец. И, собственно говоря, это живет во всей этой восточной религии: Христос, наш Отец.

...Там, в Азии, то есть на востоке (im Osten) больше значения придавали Богу-Отцу, но крепко держались Христа; в Европе же делали больше различия между Отцом и Сыном. Об этом там дискутировали, спорили до IX-X века. Затем настало великое разделение церквей. Восточная церковь, которую сегодня называют православной, потому что она придерживалась первоначальных, древних основ, и западная церковь, римско-католическая отделились друг от друга.

...Видите ли, римская церковь приняла культ, хотя пеклась о нем меньше, чем восточная; она приняла культ, но весьма сильно развивала и учение. Однако учение, это религиозное поучение связано было в древней церкви с личностью. До эпохи крестовых походов было оно связано с личностью. Преподавалось то, что возглашалось с кафедры, что было одобрено собиравшимися соборами. Но наряду с этим был еще и Новый Завет, Библия. Однако читать Библию людям, которые не были священниками, было запрещено, и этот запрет строго соблюдали. Это считалось, собственно говоря, чем-то ужасным, когда в эти старые времена, до крестовых походов, кто-либо хотел читать Библию, Новый Завет. Это не позволялось. И от этого люди имели, собственно, только то, чему учили священники. Мирянин, простой верующий Библии в руках никогда не держал.

Но тут, — из-за того, что арабы принесли науку, что люди [в Европе] узнали древнюю восточную мудрость, — возникло нечто, относительно чего у многих явилось чувство: да ведь священники, которые нас учат, этого вовсе не знают! существует гораздо большая мудрость, чем та, которой они там учат! — И тогда из этого возникло намерение: а ну-ка проверим, откуда они берут свою мудрость. — Тогда возникла тенденция, намерение в самом деле читать Библию, познакомиться с Новым Заветом. А из этого возникла третья форма христианства, евангелическое христианство, которое затем нашло своего особого представителя в Лютере, но по своему замыслу сложилось, собственно, уже ранее.

Возьмите хотя бы, к примеру, эти области нынешней Чехословакии, Богемии, Баварии, возьмите эти области здесь, по Рейну, от Голландии до Германии, — я бы мог назвать еще много других областей, — там повсюду образовывались братства. Здесь, от Голландии и по Рейну, образовалось «Братство общей жизни». Здесь [указывая на рисунок] образовывались братства, которые назывались «Моравскими братьями». Чего хотели эти братства? Эти братства говорили: из Рима было распространено, в сущности, не настоящее христианство; христианство же таково, что его необходимо сначала понять и понять через внутреннюю жизнь. — Поначалу это намерение понять христианство в первоначальном виде было чем-то, чему следовали внутренне. Лишь позднее стали говорить, что надо познакомиться с Евангелием. Но то и другое исходит из одного и того же.

...Во всех этих областях, как в восточном христианстве, так и в западном и в евангелическом христианстве, все пошло так, как шло и во многих других случаях, которые мне приходилось излагать, когда что-либо, что хорошо понимали вначале, позже хоть и сохранялось, но без понимания. Христианство больше уже не понималось правильно во всех его трех формах. Я бы сказал, что каждая из этих трех форм взяла главным образом что-то одно. Восточное христианство взяло Бога-Отца, хоть его и называет Христом. Западная римско-католическая религия взяла Бога-Сына, на Отца она смотрит как на старого человека с развевающейся бородой, которого хоть и изображают, но говорят там о Боге-Отце мало. А евангелическое христианство имеет Бога-Духа. Ведь в евангелическом христианстве особенно дискутировалось, как освободиться от греха, как исцеляется человек от греха, как оправдывается человек пред Богом и так далее. Так что в то время как первоначально христианство имело Божество в трех лицах, теперь оно распалось на три исповедания. Каждое исповедание имеет свою часть, настоящую часть христианства.

Однако простым соединением трех частей первоначальное христианство обрести не удастся. Его надо обретать вновь, исходя из соответствующей силы самого человека.
Из лекции 15 мая 1915 г. в Праге. GA 159/160.

...Если мы спросим себя, где в развитии людей сегодня еще присутствует люциферический принцип, то нам придется обратить взгляд на Восток. На Востоке, в Азии и в европейской России во всей культуре господствует Люцифер. И хотя, как я излагал в цикле о миссии народных душ, русский элемент в ходе дальнейшего развития призван выработать Самодух, тем не менее для русской культуры существует опасность оказаться опутанной Люцифером. Она на пути к этому. Люциферический принцип состоит в отставании благих духов. В грекоправославной церкви до VI-VII века действовал благой Дух, однако то, что является благим Духом в одно время, превращается в люциферического духа, если продолжает удерживаться дольше времени. Держаться за православную религию — значит находиться «в когтях Люцифера». Еще интенсивнее это происходит при тех духовных формах, которые развиваются на Востоке (im Orient) и которые имели свое оправдание в глубокой древности. Консервируясь, они включаются в люциферический элемент. На Востоке у весьма многих инкарнированых там людей мы везде видим, что они что-то должны пережить в мире люциферического. А на Западе по мудрому Мировому правлению мы везде видим души, погруженные в ариманический элемент. Сильнее всего мы это видим в Америке. В Америке существует тенденция к развитию культуры, целиком погруженной в материалистический, ариманический элемент, целиком пронизанной, — даже там, где есть стремление к спиритуализму, — чисто материалистическими воззрениями. Даже стремясь к духовному, там хотят иметь перед собой духов осязаемо, на спиритический лад. Это будет становиться все сильнее, а тяга к осязаемому — все больше. Понемногу она охватит также запад Европы. Тогда исполнится миссия по введению ариманического элемента в культуру.

...В том четвертом периоде, если его окинуть взглядом, мы имеем дело со своего рода отделением человеческой души от духовнобожественного, с ее изгнанием в область чисто внешних физически-чувственных процессов. Это было тогда тоже ново для этого четвертого периода. Ведь ранее я указывал, что в египетско-халдейскую эпоху этого не было. С этим новым имеем дело и мы в нашу эпоху, и задачей человечества, — а ведь оно постепенно вступило в эпоху, когда сознательность должна будет играть все большую роль, — и задачей человечества было бы все это понять, понять то, что, с одной стороны, составляет наследие только что охарактеризованной эпохи, и то, что, с другой стороны, возникает заново, из нашей эпохи. Давайте посмотрим сначала на наследие прошлого.

Мы видели, что наследие это состоит в том, что человек чувствует себя словно понуждаемым развивать свое душевное существо в стороне от сверхчувственного мира. Но наследие прошлого — это опять-таки нечто иное, и вы все лучше будете понимать его, все подробнее и подробнее обозревая исторические процессы. Как раз благодаря подобным обзорам эти вещи перестанут казаться сомнительными, а будут получать все большее подтверждение. Вы увидите, что развившееся тогда стремление держать человеческую душевную силу в пределах чувственного мира, в изоляции от сверхчувственного, дошло затем в пятом послеатлантическом культурном периоде, — начиная с XV века, — до полного отрицания этого сверхчувственного. Прежде сверхчувственное хотели как бы отстранить от человека, и этим как раз характеризуется восьмой вселенский собор в Константинополе в 869 году. Теперь же из этого отстранения, которое сделала своей задачей церковь, развилось отрицание сверхчувственного. Развилось представление, будто сверхчувственное вообще вымышлено людьми, будто оно не имеет за собой никакой действительности. Желая на самом деле понять историко-психологическое происхождение материализма, его надо искать в церкви. Конечно, церковь — тоже лишь внешнее выражение более глубоких сил, действующих в развитии человечества, однако понимание этого развития человечества приобретаешь, когда конкретнее видишь, как одно на самом деле возникает из другого. В четвертом послеатлантическом периоде правоверный христианин говорил: человеческая способность познания предназначена для понимания чувственно воспринимаемых взаимосвязей; сверхчувственное должно быть предоставлено Откровению, в него нельзя ничего привносить, ибо все, что привносится, есть ересь и ведет лишь к заблуждению. — Современный марксист, современный социал-демократ, этот истинный сын того воззрения, которое есть не то иное, как вывод из католицизма прежних времен, говорит: вся наука, заслуживающая этого имени, может трактовать только о чувственнофизических процессах; духовной науки не существует, потому что духа нет; наука о духе — это в лучшем случае наука об обществе, наука о человеческом общежитии. — Но это только нюанс. Охарактеризованная тенденция проявлялась, конечно, в самых разных областях культурной жизни.

Таким образом, начиная с IX века в странах Средней и Западной Европы возникла необходимость считаться с тем, что, веруя в сверхчувственное и ничего не зная о нем иначе, как через Откровение, но все-таки веруя в сверхчувственное, человеческая душевная жизнь все-таки пребывала некоторым образом в деятельном состоянии. Расовые и народные особенности Средней Европы были таковы, что с ними приходилось считаться, что их нельзя было гак просто оставить. Сказать людям: «Ваши человеческие силы должны ограничиться едой и питьем, а то, что кроме этого совершается в мире, все это пребывает над вами», — поступить так в Западной Европе было невозможно; но так поступали в Восточной Европе, и в этом смысл церковного раскола между Востоком и Западом. В Восточной Европе человек был действительно ограничен чувственным миром, в нем должны были развиваться его силы. А в мистериальных высях, совершенно незатронутое чувственным восприятием, должно было развиваться то, что вело к православной религии. Там было действительно строго разделено то, что человек был в состоянии сказать о своем человеческом бытии, и то, что было настоящим духовным миром, который жил исключительно в парящем над людьми культе.

Что же тогда должно было здесь развиться? Развиться, — опять-таки в различных нюансах, — должно было воззрение, чувство, что значение, реальность имеет лишь одно чувственно-физическое. Можно сказать, что силы, которые не упражняют, с которыми обращаются так, будто хотят их запереть в себе, такие силы не развиваются, они хиреют. Так что если человека столетиями удерживали от постижения сверхчувственного его собственным умом, то его силы становятся все менее способными к постижению этого сверхчувственного и полностью исчезают. Это полное исчезновение мы встречаем в современных социалистических мировоззрениях, чья беда не в их социализме, а в том, что они полностью отвергают духовно-сверхчувственное и поэтому должны ограничиваться голой социальной структурой человеческой животности. Эта голая социальная структура человеческой животности была подготовлена параличом сверхчувственных сил человека. Она возникла в результате того, что люди вынуждены были говорить: «Мы совсем не хотим связывать нашу душу в познании и переживании со всем тем, что живет отдельной, собственной жизнью, и не хотим блаженства, которое дает эта связь и в котором действует Мистерия Голгофы».

С чем все это связано? Это связано с тем, что как раз в этом четвертом послеатлантическом периоде особенно сильно действовали лю-циферические силы. Они отрывали людей от Космоса; ибо эти силы всегда стремятся эгоистически изолировать человека, отделить его от всего духовного Космоса, даже в знании о связи с физическим Космосом. Поэтому в тот период, когда это обособление достигло высшей точки, и не существовало естествознания. Это люциферично. Поэтому можно сказать: то, что действовало в разделении чувственного знания и сверхчувственной догматики, — люциферического происхождения.

Люциферическому началу противостоит ариманическое. Это два противника человеческой души. То, что человеческим сверхчувственным силам предоставляется хиреть — и что повело затем к чисто животной форме социализма, который теперь обрушивается на человечество, неся разруху и опустошения, — восходит к люциферическим силам. А то новое, что развивается в нашу эпоху, — иной природы, оно больше ариманической природы. Люциферическое хочет изолировать человека, оторвать от духовно-сверчувственного, хочет заставить его переживать в себе самом иллюзию некоей тотальности (einer Totalitat). Ариманическое же, наоборот, внушает человеку страх перед духовным, не подпускает его к духовному, создает ему иллюзию, что духовное человеку не достижимо. Если люциферическое удерживание человека от сверхчувственного должно иметь скорее воспитательный, культурно-воспитательный характер, то ариманическое удерживание от сверхчувственного, основывающееся на страхе перед духовным, имеет скорее природный характер, особенно проявляющийся начиная с XV века. И как люциферическое отделение от духовного особенно выразилось под покровом православного христианства в жизни на Востоке, так ариманический страх, замыкание перед духовным особенно выразился в элементе западной культуры и особо — в элементе американской культуры.
Из лекции 20 октября 1918 г. в Дорнахе. GA 185.

...В Европе совершаются различные симптоматические события, которые я представил перед вашей душой. На востоке, как бы позади всего этого находится российская формация: составленная из остатков византийской религиозной структуры, из нормано-славянского импульса кровного родства, из азиатчины, разливавшейся на различные лады по востоку Европы. Но все это не продуктивно, эта тройственность совсем не то, что исходит из самой русской души. Эта тройственность не характерна также и для того, что живет в русской душе. — Что является величайшей, величайшей мыслимой противоположностью эмансипации личности? Византийский элемент. Есть одна великая, но недооцененная личность нового времени, — это Победоносцев, который был крупным человеком, но человеком, целиком несшим в себе византийский элемент. Это был человек, который мог желать лишь противоположного тому, чего хочет и что естественным порядком порождает из человека эпоха души сознательной. Можно было бы представить себе, что даже если бы византийский элемент в русском православии распространился еще интенсивнее, если бы эта смерть всего индивидуально-личного действовала бы еще интенсивнее, то из этого все равно не вышло бы ничего иного, кроме сильнейшего стремления к эмансипации личности. Вы можете читать новейшую русскую историю, и если вы не прочтете в этой новейшей русской истории о том, что происходит так, что запись об этом всегда оказывалась под запретом, то, значит, вы не имеете того, что, собственно, является русской историей, то есть действительно движущего элемента. Если же вы прочтете в русской истории то, что господствующая власть до сих пор разрешала записывать как историю, то вы будете иметь все то, что как несущий смерть элемент распространялось над русской жизнью. Он выступает здесь характернее всего, потому что в русской жизни больше всего заключено от будущего. Поскольку в русской жизни прямо-таки заложены задатки для развития Самодуха, постольку то, что доныне внешне выступало в эпоху души сознательной, является несущим только смерть, только запах разложения, но также и чем-то, что там должно было быть именно потому, что то, что хочет развиться как духовная жизнь, нуждается в подоснове смерти.