Русский язык. Диктант. Для поступающих в 9 класс Вариант д-9-00-1

Василий Иванович всё время, пока тройка неслась в гору, хохотал как сумасшедший. Но когда колокольчик, забившись отчаянно перед самым крыльцом, вдруг смолк, смотритель сидел уже на кушетке и как ни в чём не бывало курил свою сигару.

Несколько секунд со двора слышно было только, как дышат усталые лошади. Но вдруг дверь отворилась, в комнату вбежал новоприезжий. Это был господин лет тридцати пяти, небольшого роста, с несоразмерно большой головой. Широкое лицо, с выдававшимися несколько скулами, прямыми бровями, слегка вздернутым носом и тонко очерченными губами, было почти прямоугольным и дышало своеобразной энергией.
Вариант Д-9-00-2

Я уже представил вам, благосклонные читатели, некоторых моих соседей, позвольте же мне теперь познакомить вас еще и с генерал-майором Аполлоном Иннокентьевичем Хвалынским.

Представьте себе человека высокого, когда-то стройного и в самой, как говорится, поре. Правда, некогда правильные и приятные черты лица его, в свое время, по-видимому, очень красивого, огрубели, щеки обвисли, и весь он теперь кажется несколько расплывчатым и как-то осевшим.

Человек он добрый, но понятия и привычки у него донельзя странные. Например, подходит к нему небогатый сосед-помещик; Хвалынский обязательно посмотрит на него чуть-чуть искоса, помолчит, напыжится, начнет не произносить, а цедить сквозь зубы, и похож он в это время на самца перепела.

Хлопотун он и выжига страшный, а хозяин плохой, и хозяйничает у него управитель. Говорят, состоял он в молодые годы адъютантом у какого-то значительного лица, но на войне не бывал, и о военных его подвигах и доблестях никто ничего не слыхал.

Хорош бывает Хвалынский на больших званых обедах. Обеды – его стихия, и тут он совершенно в своей тарелке, располагая возможностью проявить себя, что называется, вовсю. С нескрываемым удовольствием, заражая других, пьет любые вина. В начале обеда он придерживается чувства собственного достоинства, говорит мало и немногословно, ни от кого и ниоткуда не ожидая особого внимания. Но провинциальные обеды обычно не слишком долго бывают сдержанными.

Позавчера мы стали поспешно собираться в дорогу. Неожиданно пришло письмо о болезни бабушки, и мать наша тотчас же решила вместе со всеми детьми навестить её и попотчевать чем-нибудь вкусненьким. Мы сызмала привыкли к различным, часто чересчур неожиданным путешествиям и только искренне радовались чудесной перемене в нашей скучной и уединенной жизни.

Братец и сестрица, плотно укутанные, нетерпеливо ожидали, когда их отнесут в наглухо закрытую дощатую кибитку. Наскоро одевшись и на ходу дожевывая бутерброд с аппетитно поджаренной яичницей, я бегом бросился к возку. Матушка заботливо осмотрела наше одеяние и не спеша уселась сама. Лошади, позванивая серебряными бубенчиками, тронулись в путь.

Ветер набело замел снегом недавно ещё расчищенные дороги. Мы продвигались вперед чрезвычайно медленно, мало – помалу. Время от времени наш извозчик искоса поглядывал на совершенно непроторенные тропы, всё чаще поднимал голову вверх, откуда непрестанно низвергались целые вороха рассыпчатого снега.

Вдруг вокруг нашей кибитки всё так бешено закружилось, понеслось, как будто кто – то незваный и непрошеный, не видимый никому, завладел всем необъятным пространством вокруг и теперь зловеще праздновал удачу. Неожиданно наше слюдяное оконце сорвалось с крючка и распахнулось настежь. Вмиг вся внутренность возка была сплошь завалена снегом. Снег, казалось, лез отовсюду: извне, изнутри, из-под пола. Продырявленное, оконце было не в состоянии защитить нас от безжалостного ветра. Мы решили вести лошадей под уздцы, аккуратно выбирая дорогу.

Вариант Д-9-02-2
Старик

Я вижу его так, точно это было вчера.

Вот он сидит за столом, освещенным лампой с голубым абажуром и накрытым холстинной скатертью. Воротник стираной, с нераспустившимися складками рубахи как-то особенно опрятно обнимает его сморщенную шею. Седые на висках волосы аккуратно зачесаны на косой пробор. Тщательно подстриженная борода чрезвычайно идёт к его приятному загорелому лицу. Пахнет от него можжевеловым веничком, банным мыльцем и ещё чем-то неопределенным, похожим на аромат печеного хлеба. И этот приятный смешанный запах мыла, стираного ситца, трубочного табака и свежевыпеченного хлеба создаёт особенное впечатление старческой крепости и чистоты.

Он сидит на своём излюбленном месте, расставив под столом ноги в коротеньких штопаных - перештопаных носках и кожаных опорках. Перед ним на столе стоит стакан крепкого чая, настоянного на травах, собранных в лесной чащобе. Пол-лица его освещено лампой, левой рукой с оттопыренным мизинцем он подпирает голову, козырьком держа над глазами сложенные пальцы. Старик не спеша притоптывает ногой, читая газету, и, часто помаргивая глазами, изредка поглядывает на самовар. В комнате по-настоящему уютно и тепло, беспрестанно шумит в печке. В обындевевших окнах отражается бесстрастная синяя ночь. Большие зимние мухи, проснувшись, раздраженно бьются о потолок над лампой.

В старике много оригинального, безыскусственного, принадлежавшего ему одному. В походке, в манере смеяться и говорить, даже в том, как он держит за столом деревянную ложку, - во всем чувствуется неповторимость.

Вариант Д-9-02-3

Наутро в школе объявились два новых ученика. Они, по-видимому, были из одной деревни, так как привезли их вместе. Запорошенные снегом спины приезжих, их раскрасневшиеся на морозе лица свидетельствовали о том, что приехали они издалека. Стоя у нагруженных саней, мальчики нетерпеливо притопывали ногами в валяных сапожках, а их возница, горбоносый старик с реденькой заиндевевшей бородкой, раскуривал трубку.

Один из парнишек, светловолосый и голубоглазый, улыбаясь, что-то нашептывал своему попутчику. Плохонькое пальтишко, просторное, рассчитанное на вырост, ниспадало почти до земли. Другой мальчонка, низенький и тщедушный, с острым личиком и черными блестящими глазёнками-пуговицами, отвечал ему пренебрежительно, отчаянно морща нос. Поношенный овчинный тулупчик, узкий в плечах и чересчур широкий у колен, придавал ему необычный вид.

По окончании урока школьники выскочили во двор. Поравнявшись с незваными гостями, они остановились, взыскательно поглядывая на новеньких. Затем, не зная ни имён новичков, ни их возраста, ринулись разгружать поклажу.С дровней были сняты и отнесены в помещение котомки с провизией и немудрёные пожитки. Голубоглазый паренёк осторожно взял под мышку какой-то предмет, завёрнутый в холщовую материю, и отошёл в сторону.

В воздухе плавно скользили снежинки, покрывая тонким бархатистым слоем одежду. Утреннее январское солнце радужно преломлялось на сверкающих инеем ресницах детей, на блистающих изморозью дощатых ставенках, искрилось на морозных оконных узорах, тонких, будто плетенных искусной кружевницей.

Была только одна вещь, не дававшая никому покоя, - узелок, с нежностью прижатый к груди голубоглазого мальчугана.

Величественная красавица река и дивное озеро – море, дающее ей исток, - поистине чудесное, роскошное зрелище.

Ничем и никогда не испачкает Неву еще сотня человеческих поколений. Никогда не будет в ней ни опасных мелей, ни илистых наносов, ни чересчур густых, непролазных зарослей – всего убожества иссыхающих рек и речонок. Чудесное озеро надолго обеспечивает ей свежесть юности.

Несколько утомительных минут неизбежной толкотни на пристани при пересадке, и крошечный пароходик тащится по каналу, пыхтя и напряженно преодолевая стремящиеся ему навстречу бессчетные волны.

В беспредельном зеленом море трав видны изжелта – белые и фиолетовые пятнышки полевых цветов. От них, или ещё от других, незримых, или просто от уходящих в даль бесконечную волн травы веет это свежее, нежное благоухание?

С узкой перемычки, отделяющей озеро от канала и покрытой стелющимися травами, множество блистающих стрекоз летит над водой, словно стайка расшалившихся, разыгравшихся трещоток. В бледной лазури неба, над необъятной синевой воды невидимые жаворонки сыплют чарующими трелями. А среди темно – голубой громады волн зеленеют длинные полосы хвоща, и оттуда слышатся утиные голоса, перекликающиеся на все лады.

Вариант Д-9-03-2

На вид моему знакомому лет пятьдесят. Это плотный, среднего роста мужчина, одетый в вышитую косоворотку и домотканые штаны навыпуск. На ногах у него мягкие валяные туфли, обшитые по краям зеленым бархатцем. А на голове глубокий, закрывающий козырьком глаза шерстяной картуз. Небольшие глаза-щелки, почти без бровей, поглядывают с хитрецой.

Живет мой герой на выселках, расположенных в центре охотничьих угодий. К своей сторожке с черепитчатой красно-коричневой кровлей он сделал большой брусчатый придел. В просторной комнате-пристройке стоит десяток кроватей. На покрытом вышитой скатертью столе всегда возвышается горка ржаных пирогов с пшенной кашей, испеченных умелицей соседкой, а рядом, красуясь, поблескивает громадный серебряный самовар с гранеными боками.

Через террасу можно пройти в крохотную комнатку хозяина, где на двух беленых оконцах топорщатся туго крахмаленные занавески, дощатые полы тщательно выскоблены, по стенам развешаны связки лука и чеснока. Мебель кажется ничуть не затейливой и вместе с тем очень удобной: этажерка с книгами, железная кровать с полированными шишечками, неизменная лампа под абажуром.

Вариант Д-9-03-3

На неказистом пригорке, будто вытряхнутые из кошелки, рассыпались прехорошенькие хатки с тесаными крышами и недавно крашенными наличниками. Каждый домик окружал резной заборишко, позади располагался ухоженный дворик, а впереди – палисадник с диковинными цветами.

Деревушка была накрепко отгорожена от мира горными хребтами, тайгой и бешеной, норовистой рекой. Уже давным–давно нет на свете того, кто первым пришел сюда, огляделся, настороженно прицеливаясь, присматриваясь. Ни по реке, ни по горам, ни по тайге, ни каким-либо другим способом нельзя было сюда пробраться. Того и гляди сгинешь. Да, здесь нетрудно спрятаться от мира за лиственницами в таёжной чащобе, за вспененными волнами реки, за непреодолимыми горными преградами.

В этой никому не знакомой деревушке с давних пор жили суровые, жесткие, ни перед чем не сгибающиеся люди. Они пришли сюда, расселились и всему окружающему дали свои собственные, никогда ранее не слыханные названия. А самому целебному и прелестному цветку дали имя в честь любимого и почитаемого дерева – дуба. Цветок этот, изжелта – белый, пахнущий пряностями, сделался неумирающей памятью о родном, навсегда потерянном крае. Каждую весну стародубы зажигались ясным огнём по всей Сибири – матушке и роняли семена, чтобы ни в коем случае не переставала расцветать земля, не прекращала расцвечиваться расписными лугами и полянами. Из цветов стародуба местные прелестницы и жеманницы плели венки. Старые-престарые бабки потчевали чаем, настоянным на ростках цветка, немощных, раненных на охоте таежников, а иногда даже варили приворотное зелье из серебряно-зеленых листьев стародуба.

И капля, полная ожидания, радостная и тревожная, становилась больше и тяжелее, отрывалась и летела вниз, сверкая всеми цветами радуги. Ей казалось, что она вечно будет лететь мимо отвесно уходивших вверх скал, зеленых мхов, горных расщелин, но капля падала на дикие скалы, загораживающие путь, и умирала.

Между тем снова, несмотря ни на что, загудели метели. Повалил снег. Там, где были лощины и промоины, без удержу росли сугробы, все сравнивая и покрывая. Лишь голые скалы, обвеваемые бешеным ветром, уныло подымались среди снежных полей.

Где-то вверху безучастно неслись куда-то перистые облака, по-прежнему состоявшие из тонких ледяных кристаллов. Впоследствии облака опустились ниже и посинели, и скоро потеплела земля. Нежданно-негаданно подул с юга ветер и принес оттепель. В течение короткого времени порыхлели и грузно осели снежные сугробы. Просочилась сквозь них натаявшая сверху вода, наделала ходов и стала пробираться по расщелинам осевшей скалы. Неугомонно зажурчали невидимые под камнями ручейки.

Причудливые скалы смотрели как будто с недоверием на возрождавшуюся жизнь.


Вариант Д-9-04-2
Я не спеша шел вдоль неширокой, но живописной таежной реки. Сосновые сухие леса на берегах перемешивались с вековыми дубовыми рощами, зарослями ивы, и ольхи, и ольшаника. Корабельные сосны, поваленные бурей, лежали, будто медные литые мосты, над ее коричневатой водой. Перевеянные ветром песчаные косы поросли мать-и-мачехой. Заросли брусники примостились у самой воды. Река шла причудливыми изгибами, ее глухие затоны терялись в дали сумрачных лесов. Над блестящей водой беспрерывно перелетали с берега на берег сверкающие стрекозы, а в вышине парили гигантские ястребы.

Однако удивительнее всего в этих нехоженых местах был воздух. В нем чувствовалась полная, совершенная чистота, придававшая особенную резкость всему окружающему. Каждая ветка сосны была как бы выкована из заржавленного железа. Ясность воздуха придавала какую-то необыкновенную силу и первозданность миру, особенно поутру, когда все было мокрым от росы. Только голубеющий туман просачивался откуда-то исподнизу.

А в течение дня река, и берега, и леса играли множеством солнечных пятен, золотых, зеленых и радужных. Потоки света то меркли, то разгорались и превращали чащобу в живой, шевелящийся мир листвы. Глаз отдыхал от созерцания могучего и разнообразного, словно золоченого света. Лесные запахи набегали непрошено и неожиданно, волнами, и подчас трудно было определить их. Все: дыхание можжевельника, воды, гнилых пней, грибов, а может быть, и самого неба, отраженного в воде, - смешивалось в них. А само небо казалось глубоким, чистым, чрезвычайно теплым.
Вариант Д-9-04-3
Ветер несет жгущий, колющий и жалящий песок с юга на запад, с гладкого желтого берега в море. Медленные гребешки низеньких волн приглаживают воду, забегают на песок, взбивают его, расчесывают, красят чем-то изжелта – красным и прозрачной слюдяной пеленою катятся назад.

Желто-пламенная полоса на песке розовеет, наливается желтком, исчезает.

Облака переворачиваются с боку на бок, потягиваются и застывают, смотрясь в глубь моря. В промежутках между порывами ветра веют ароматы чего-то чрезвычайно волнующего: смолистой и соленой коры, или рыбы, или полыни.

Мчишься по пляжу босиком, запрокинув голову, взметнув вверх руки, и, едва касаясь голыми пятками раскаленного песка, подставляешь все тело его иглам, брошенным ветром.

Пополудни хорошо прийти сюда по самой кайме набегающих на пляж тихих волн. Ступни выдавливают вокруг себя неглубокие впадинки, которые мгновенно бегают и тотчас наполняются синеватой трепещущей влагой.

Промеж двух кустов можжевельника, в красном платьишке, сидит белокурая веснушчатая девчонка. Она мастерит что-то диковинное из ракушек, наклонив голову, почти не шевелясь и ничего не замечая вокруг. Я не спеша подхожу и, вдыхая можжевеловую горечь, исподтишка наблюдаю, как ее руки, худые и белые, перебирают раковины. Перед нею, причудливые, вырастают гроты, крепости, бастионы. Я долгу стою за ее спиной и потом, крадучись на цыпочках, ухожу, не выдав себя ни звуком, ни шорохом, ни каким другим способом. В течение следующего часа пытаюсь соорудить из выветренных, высушенных солнцем ракушек что-нибудь подобное.

Гроза быстро надвигалась. Она, словно птица, все чаще махала огромными крыльями, рассекая черным клювом воздух. Свист ее и стремительный рев ниспадали на землю все резче. Летя вверху и ослепляя сверкающими зигзагами молний, она как будто преследовала добычу.

Река вся в темных волнах. Они метались беспорядочно, но ближе к берегу выравнивались в ряды. Казалось, река с трудом сдерживает слезы. Вдруг совсем рядом серую громаду туч пересекла ослепительная черта.

Полосою резанул жадный, злой град. Крупные, с голубиное яйцо, градины щелкали по каменной мостовой, обломанным деревьям, били по разгорающимся кистям рябин и уже перезрелой малине.

Понемногу ветер начал стихать, а молнии сверкали уже далеко-предалеко. Гром грохотал все глуше, глуше, и звуки его сливались с грохотом камней на речном берегу в один нестройный, разномастный шум. Меж стремительно летящих туч появились светло-голубые разводы, предвещая о скором восстановлении порядка во всей окружающей нас местности. Лучи солнца разбудили реку, и она, скромная, скрытая в своих неброских красках, осветилась, как прекрасное лицо, озаренное улыбкой.

Русской природе нужен луч солнца, и тогда она открывает свои удивительные, ни с чем не сравнимые богатства обыкновенного летнего дня где-нибудь на берегу реки Оки.

На озеро.

Я шел, никуда не спеша, по мягкой, пыльной дороге, спускался в овраги, поднимался на вовсе не высокие пригорки, проходил реденькие сосновые борки с застывшим, застоявшимся запахом смолы, и никто меня не догонял, никто не попадался навстречу – я был один в ночи.

Иногда вдоль дороги тянулась бесконечная, бескрайняя рожь. Она созрела и стояла как будто изваяние, нежно светлея в темноте; склонившиеся к дороге колосья слабо касались моих сапог и рук, и прикосновения эти были похожи на молчаливую, робкую ласку, ниспосланную кем-то свыше. Воздух был тепел и чист, и пахло сеном и изредка горьковатой свежестью ночных лугов; за полями, за рекой, за лесными массивами, видневшимися невдалеке, - везде полыхали зарницы.

Скоро дорога, мягкая и беззвучная, ушла в сторону, и я ступил на суетливо вившуюся вдоль берега речонки твердую тропку. Запахло речной сыростью и потянуло влажным воздухом. Плывущие в темноте бревна изредка сталкивались, и тогда раздавался глухой слабый звук, будто кто-то тихонько стукнул обухом топора по дереву. Далеко впереди яркой точкой горел костер; иногда он исчезал за деревьями, потом снова нежданно-негаданно появлялся, и, узкая, прерывистая, тянулась от него по иссиня – черной воде полоска света.

Хорошо думается в такие минуты: вспоминается вдруг далекое и забытое, обступают тесным кругом когда-то знакомые и родные лица, и мечты сладко теснят грудь, и мало-помалу начинает казаться, что все это уже было когда-то.

Я прошел уже полпути, а до озера было еще очень неблизко. Нет, не легко идти ночью. Я уже думал, не присесть ли под деревом подождать рассвета, как вдруг до меня донесся похожий на песню дрожащий звук.

На золотисто-рыжем склоне, залитом солнцем, все выгорело и дышит запахом иссохших трав. Из щелей между камнями напряженно поднялись странные растения на длинных нежно-зеленых стебельках – камнеломки. Река бежит, играя, по камешкам, и они просвечивают сквозь стеклянную, прозрачную водяную гладь, будто пестрый ковер.

До выхода в долину не больше ста шагов. Если выйдешь туда, невольно залюбуешься ровным кольцом Предкавказья, огражденным стеною синих гор. Степь вокруг становится в солнечном свете песчаной. Кое-где среди нее видны сады, и от их пятен, серых и коричневых, желтый свет как будто еще горячей. Белые хаты как куски сахара, разбросанные по степи, и около них, игрушечные, хлопочут люди и все тают, тают в струях знойного марева.

Степь точно шелком вышита. Когда смотришь в синеву над нею, хочется встать и идти без конца.

Ущелье, суживаясь, поднимается все выше, и туман, густея, закрывает его синим пологом. А еще выше, под самым небом, тоже синяя, плавится на невидимом за облаками солнце ледяная вершина.

Что-то неясное тревожит сердце, будит непонятные мысли, и не слышно ничего, кроме доброго и мягкого шороха леса и мелодичного звона реки.

Под дощатым навесом безмятежно развалился лохматый длинноухий пес. Разомлевший от мягкого, ласкового утреннего солнца, он даже не поднимает головы, а лишь зевает мне вслед и шумно, по-стариковски вздыхает. Верно, сегодня ему и дела нет до его заклятых врагов – деревенских котов.

Между тем разномастные коты сидят повсюду: на крыше, под лестницей, на некрашеном заборе – и смотрят не отрываясь на кошелку с рыбой, повешенную на сучок старой дикорастущей яблони. Время от времени то один, то другой плутишка подпрыгивает вверх, стараясь опрокинуть сумку, и, заметив пса, бросается наутек.

Я выхожу из дома, и коты, застигнутые врасплох, тотчас же разбегаются, застревают между кольями частокола и начинают отчаянно орать.

По осени сад засыпан золотисто-оранжевыми листьями. В двух махоньких комнатках становится светло, как в облетающем саду. Потрескивает печь, и пахнет яблоками и чисто вымытыми полами. Синицы рассаживаются на ветках, беззаботно щебечут и посматривают на подоконник, где лежит ломоть ржаного хлеба. За печкой заводит свою безыскусную песню сверчок. Я ощущаю затерянность в этом огромном мире и воспринимаю ее как счастье.

Вариант Д-9-06-2
Все вокруг стало меняться не по дням, а по часам. Яблони и груши, всюду простиравшие сети кривых, корявых ветвей, закудрявились млечным снегом, и с каждым днем цвет этот становился все белее, все гуще и благовоннее.

Огромный старый клен, видный отовсюду, оделся свежей, мягкой зеленью. Вершины старинных лип на главной аллее тоже покрылись прозрачным узором юной листвы. И все это: макушка клена, акации, и кусты дикорастущей смородины, и подвенечная белизна яблонь и груш, растущих вперемежку, - поражало своей густотой, свежестью и новизной.

На чисто выметенном дворе от растительности стало как будто теснее. По целым дням были отворены настежь окна и двери во всех комнатах: в белом зале, в синей старомодной гостиной, в маленькой диванной, тоже синей и увешанной сплошь овальными миниатюрами.

Однажды, подремав после обеда, Митя вышел из дома и, никуда не спеша, пошел в сад. День был жаркий, тихий, и, проходя по мощенной булыжником дороге, Митя задевал белоснежные, торчавшие откуда-то исподнизу ветви. Цветы потихоньку осыпались, и земля между ними была сплошь усеяна блеклыми лепестками. В теплом воздухе чувствовался их сладковатый аромат. Иногда находило облачко, синее небо голубело, и теплый воздух и эти тленные запахи делались еще сильнее и слаще. И все время, по-дневному скучая, то там, то здесь цокал то один, то другой соловей.

Молоденький раненый жадно выглядывает из дверей, стоя на костылях, и, поймав сочувственные взгляды женщин, машет рукой. Паровоз с коротким свистком дергает вагоны, и эшелон не спеша проплывает мимо. А навстречу ему поторапливается другой состав. В распахнутых настежь дверях теплушек коротко стриженные головы, безусые молодые лица, рассыпанные по щекам веснушки цвета спелой ржи, молодые васильковые, карие, серые, притуманившиеся от горя глаза. Сыплются из карманов запасенные дома подсолнушки, дружно подхватывается разудалая песня.

Исчезает вдали паровоз, долго-предолго смотрят ему вслед бабы. Не на гулянку едут хлопцы – на войну. Напал на родную землю германец. Выставил, проклятый, закованную в железо стотысячную армию. Вот и поспешают они, молодые, наспех обученные новобранцы, чтобы сложить свои головы за Россию.

Между тем пассажирские вагончики, лязгая колесами, подвозят к станции дачников, и тут же подлетают экипажи и пролетки. Нехитрые вещи приезжих: чемоданы, картонки, алюминиевые ведра – выгружаются на платформу. Блестит начищенная сбруя на лошадях, и степенные кучера свысока поглядывают на встречающих.