С. В. Букчин. Ревнитель театра 5 Читать Легендарная Москва Уголок старой Москвы 48 Читать Мое первое знакомство с П. И. Вейнбергом 63 Читать М. В. Лентовский. Поэма
жүктеу/скачать 3.73 Mb.
|
{587} Искусство на иждивении1319Одна из московских злоб дня — «пертурбации» в Художественно-общедоступном театре. — Дело рушится! Это «известие о смерти сильно преувеличено». — В деле раскол1320. Это ближе к истине. В деле образовалась маленькая трещина. Так по художественной, прекрасной, чудной работы вазе вьется, словно прилипший, волосок. Едва заметная на глаз трещина. И художественное произведение обречено уже на гибель. Трещина увеличится, — это вопрос только времени. Из Художественного театра, возмутившись, ушли Станиславский 2 й степени — г. Санин и несколько артистов1321. Не в этом беда. Из дела ушло согласие. Художественно-общедоступный театр — кружок людей, страстно и фанатически преданных делу. Фанатизмом он только и держался. Художественно-общедоступный театр — это раскольничий скит, основанный фанатиками искусства. Служение в театре было для них подвигом самоотречения и самоотвержения. Каждый добровольно отрекался от собственных успехов и думал только об успехе общем. Среди спорта, который называется театром, где всяк только и думает, как бы выдвинуться, прийти на голову впереди другого, — этот художественный скит отрекшихся от дешевых лавров людей, — представлял собою явление исключительное. Я слышал рассказ одного из артистов Художественного театра, как он отыскивал для себя грим. — Надо играть в исторической пьесе, — ну, прямо, праведника. Как представляла себе праведников Русь того времени? Съездил в Киев, посмотрел на живопись. Нет. Не то. Киев — юг, и идеалы южные — это не то, что идеалы севера. Поехал из Киева в Ростов-Ярославский, — там старинной живописи много.
Но чтоб актер исключительно ради художественных целей ездил из Киева в Ростов, — таких случаев с русским актером не бывало. «Ради грима» ездить в Киев, из Киева в Ростов-Ярославский1323, — это уже самоистязание. Что ж заставляло актеров, тщеславных по своей профессии, отказываться от личного успеха, беспрестанно и беспрерывно приносить себя в жертву? Что могло, кроме общей, страстной, фанатической любви к делу, общего согласия. Только благодаря этому и создалось это удивительное художественное произведение, этот театр, про который возможен один лишь спор: — Первый это театр в России или только один из первых? Этого художественного произведения коснулась грубая, невежественная рука. Коснулась грубо, невежественно. И, словно тонкий длинный волосок, по художественному произведению, извилась предательская трещина. А между тем, этого и нужно было ждать, ничего, кроме этого, нельзя было ожидать с самого начала. — Человек начинает умирать в тот самый день, когда он родился! — сказал какой-то необыкновенно глубокий Кифа Мокиевич1324. В тот самый вечер, когда открылся Художественно-общедоступный театр, он уже носил в себе задатки смерти. Он родился со смертельным недугом. На свете есть логика. Называйте ее судьбой или справедливостью, — как вам угодно. Все на свете совершается математически правильно. Жизнь только бухгалтер, который щелкает на счетах. События складываются, вычитаются, множатся, делятся. Горе, радости, крахи, успех, — все это только математически точные результаты. И если в данных в самом начале вкралась малейшая ошибка, вы можете быть уверенными, что в результате получится ерунда. Театр может рассчитывать только на две вещи. Рассчитывать прочно и верно. На таланты авторов и исполнителей — во-первых. На потребность публики в таком именно театре — во-вторых. В Художественно-общедоступном театре с момента его возникновения был третий расчет: — На мецената.
Что ж это за тайна, которую знают все? В городе с купеческими клиниками, с купеческими благотворительными учреждениями, с купеческой картинной галереей, — «меценат из купцов» считается явлением нормальным и даже необходимым. Всякий раз, как возникает «что-нибудь новенькое», особенно, если это что-нибудь «эфемерное», например, газета или театр, — первый вопрос, который задается: — А кто из купцов стоит за этим делом? Прочность такой «затеи» определяется: — О о! За ним стоит купец такой-то! — Ну, тогда и говорить, конечно, нечего! И хорошее предприятие, «за которым купец не стоит», считается обреченным на гибель. Да что «эфемерные» предприятия. Когда один провинциал столько в Москве про купцов наслышался, что даже про Сухареву башню спросил: — А кто из купцов ее выстроил1326? А уж, кажется, Сухарева башня — не эфемерная вещица. Вера «в купца» сильна и общая. Люди искусства, даже литературы, даже науки, — очень почтенные, далекие от всяких поползновений на чужой карман, — и те говорят: — Чтоб вам, батенька, какое-нибудь хорошее дело начать, — надо в Москве подходящего купца найти. На всякое хорошее дело в Москве свой купец найдется! До того к этому все привыкли, что, когда «Ирининскую общину» дают, никому и в голову не придет: — Да что ж это за неприличный анекдот рассказывается? Как знаменитый ученый, муж науки, на почве любви клиники строил! Да это какой-то благотворительный альфонсизм! Деньги купеческие, и это никому не кажется странным. — Как же без купеческих денег! В Москве это до такой степени считается обыкновенным, что вам даже и объяснение дадут. «По науке» объяснят так: — Люди взяли с населения много денег, и часть взятого возвращают населению. Что же в этом такого? Хорошо и естественно. И следует им в этом помогать.
— Да как же с него на дело не брать, когда он купец? С кого же и брать? Я уверен, что сейчас многие придут в благородное негодование от одного заглавия: — Как так «искусство на иждивении»? Позвольте! Это совсем не так называется! У вас — не так. Конечно, я никого не хочу обидеть этим заглавием. Я хочу сказать только, что купец, в которого так веруют в Москве, «субсидируя» искусство, «помогая», «меценатствуя», «оказывая просвещенное содействие», — в конце концов, в сущности-то, относится к нему как к даме на иждивении: — Захочу, — разлюблю! Жизнь на радость мне дана! Итак, в Москве до того к купцу привыкли, что купец, «стоящий за симпатичным предприятием», никому не кажется неподходящим явлением. И все только интересуются одним: — Хорош ли у них купец-то? Художественно-общедоступный театр мог считать себя предприятием прочным, потому что его купец был хороший купец. Кандидат естественных наук, а, может быть, — математических. Может быть, даже доктор философии. Вообще, ситцевый фабрикант1327. Человек первый, пожелавший быть вторым Мамонтовым. С. И. Мамонтов, этот художник, рожденный купцом, — долго еще будет тянуть к себе купцов, которым хотелось бы родиться художниками. Но не всякий Савва Мамонтов. Я далек от мысли осуждать «мецената из купцов» за тот вред, который он принес хорошему художественному делу. Избави Бог. Будем справедливы. «Новое поколение купечества», — ведь это же только Андрей Титыч Брусков. Сын, — даже не внук, — Тит Титыча Брускова1328. Едет ли Андрей Титыч в Сербию добровольцем, основывает ли театр, строит ли себе декадентский замок1329, — как вы хотите, чтобы в нем не сказалась наследственность? В «Большой Московской» за ужином-gala сидит господин «не иначе, как во фраке»!
Он в Англии был и потому джентльмен. Но вот в зал, предоставленный для ужинающих gala, — входит по ошибке господин в пиджаке. И джентльмен во фраке замечает во все горло, к сведению всех декольтированных дам и фрачных мужчин: — На какого лешего скотину в пиджаке пустили! Это уж Тит Титыч сказал. Законнейший сын Тит Титыча неприличными словами о приличии говорит. Сказывается наследственность. И не может не сказаться рано или поздно. Художественно-общедоступный театр работал за своим купцом спокойно. — Тридцать! Сорок тысяч ежегодно покрывает! Театр свой для них выстроит! — с увлечением говорила Москва. — Послал Бог хорошему предприятию хорошего купца! — Да предприятие-то уж больно хорошо! — За красоту и взял. Беспокоились, любя и ценя предприятие: — Тих ли купец-то? Тоже и из купцов такие перцы бывают! И купца имеешь, а наплачешься! — Не, этот тихий. Не купец, а тишина. Образованный! — Бывают из ихнего брата и образованные, а с фантазией. Сидит перед зеркалом, Шекспира читает, а как вдруг хватит этим самым Шекспиром по этому самому зеркалу: «По какому случаю?» — Нет! Этот не балует. Живут душа в душу! — Ну, дай им Господи. Хоша и не венчаны, а живут тихо. Художественно-общедоступный театр жил со своим купцом душа в душу. Купеческие молодцы-артельщики в кассе, правда, уж слишком по-лавочному и ненужно развязно щелкали счетами. Но так как они в нужное время приносили достаточное количество денег для пополнения убытков, то им это прощалось. — Дело такое купеческое! Замашка! Что поделаешь? В остальном все шло прекрасно. Артисты работали с жаром, с увлечением, с фанатизмом, создали Целое новое направление в искусстве, не только заинтересовали, — захватили публику. А купец, желая тоже быть полезным обожаемому искусству, — нашел себе занятия безвредные и никому не обидные. {592} — У них купец на колосниках1330 сидит! — говорила Москва. Купец подбирал «красный звон» в пьесах, где звонить требуется, заведовал электрическими лампочками1331, делал дождь и хорошую погоду. Вообще, был, так сказать, директором эффектов. И был тихо счастлив, половину успеха приписывая себе. — Что Ибсен с? Ибсена с осветить надобно с. Мы Ибсену во втором действии такой солнечный свет закатим с, — зажмуришься! — Сыпь в колокола! На махоньких вызванивай, на махоньких! Чисто музыка с! — Одного шума тридцать сортов имеем! Еще два шума выдумать собираюсь! — Вы, например, видели, какой мы лунный свет пускаем с? Месяцу не уступим! Диву дашься: кто чище светит, — я или месяц! И артисты-художники были спокойны: — Пусть на колосниках сидит и месяцем светит! Но не верьте купцу, ежели он даже и на колосниках сидит! Бойтесь купца, даже когда он светит тихим, и ясным, и меланхолическим месяцем! В один, действительно, преплохой и для дела, и для искусства вечер месяц вдруг спустился с колосников, вытер выпачканные в пыли руки о пиджак бутафора и объявил «свою последнюю волю»: — Желаю, чтобы отныне дело было акционерным предприятием. Я вам выдам паи, вы мне выдадите векселя1332! Все даже обрадовались: — Посылайте за вексельной бумагой! — Стоп! А так как поддержатель всего дела есть я, то и желаю я, как на то моя воля есть, паи распределить! А вы чтоб не пикнули! И тут уж разыгралась сцена в замоскворецком жанре. Вы знаете присказку, которую говорят няни детям, водя пальцем у младенца на ладошечке: — Сорока-ворона кашу варила, на порог скакала, гостей созывала. Этому дала, этому дала, этому дала, этому дала, а этому: «Нет тебе каши, мизинец!» Купец-меценат поступил точно так же. — Этому — пай, этому — пай, а этому… Нет тебе никакого пая, мизинец! — Позвольте! — вступились другие, обидевшись за товарища, за артиста, за работника. — Какой же он мизинец? Он делу полголовы! — По-вашему может, — и вся голова! А по-моему, «мизинец от ноги», — как говорит Кориолан1333. Кто может мне помешать Кориоланом разговаривать?
— По-вашему душу, а по-моему — жил на жалованье. И пущай живет на жалованье. Я его не гоню! — Да, ведь, артист! — По-вашему артист, а по-нашему — услужающий. Нет моей воли на то, чтоб пай! — Да, ведь, заслуги! — Были бы деньги. Заслужить их — найдутся! Так грубо, с размаха хватили по этому художественному созданию, по этому удивительному театру, — и по делу, которое все держалось согласием, пошла такая предательская трещина. Все создадите за деньги. Но энтузиазма, с которым работали все, сообща, не купите ни за какие деньги. — И энтузиазм будет! Это напоминает распоряжение директора театра, тоже из купцов: — Резонанса, говорите, в театре нету? Купить резонанс! Чтобы было к завтрему! Энтузиазм, как и резонанс, не покупается. И не быть ему, пока таким громким резонансом звучит в душах артистов купеческое: — Чего моя нога… Вот то событие, о котором, между прочим, говорит Москва. И о нем надо говорить, должно говорить, потому что это общественное событие: опасность, грозящая такому ценному для русского искусства начинанию, — прискорбное событие общественного значения. И этого печального события, — увы! — надо было ждать с самого начала дела. Рано или поздно, в той или другой форме, но оно должно было случиться. Потому что искусство не может быть ни на чьем иждивении, кроме публики. Ему пора перестать быть чьей-либо прихотью или капризом, — оно стало общественной потребностью. И только на этой потребности театр может строить свое основание. А не на меценатстве. Довольно этого унизительного для искусства положения. И чем дальше от меценатов — тем для искусства лучше. Особенно от ситцевых. жүктеу/скачать 3.73 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|