Саньясин Вечная история

- Он не любит меня, он любит себя, - сказал Балу.

Глаза его были полны слёз.

Десять раз я возвращался к тому моменту, когда Бьёрн посмотрел на погребальный костёр в лагуне: "Вот куда я собираюсь", а за минуту до этого он об этом даже не думал. Это просто пришло; он уловил нечто, что проходило мимо, посмотрел на эту картинку, и дело было сделано. Можно сказать, что эта секунда только кристаллизовала… но кристаллизовала что? Всегда ли чаша весов склонялась влево, или это была только "волна, проходящая мимо", маленькие незаметные дуновения, которые вибрируют, чёрные как змеиный язык или золотистые как дождь из пыльцы, сапфирово-голубые, иногда белые, мерцающие как алмазы или подобные блуждающим огонькам с другой планеты? Или это приходило (или не приходило) с таинственным соответствием цвету нашего внутреннего ландшафта. Всё происходит так, как если бы мы постоянно привлекали обстоятельства или несчастные случаи (возможно и существ тоже) в соответствии с нашем внутренним уровнем, с частотой нашей души, нашим ландшафтом из тьмы или красоты…. И внезапно, я кажется понял, как смог проплыть десять тысяч километров до этого невидимого маяка на маленьком белом пляже, притянутый ребёнком с розовой каури. Но Бьёрн тоже проплыл десять тысяч километров до этого острова, а столкнулся здесь со смертью.

- Ба! Просто ничто…

Я даже не знал, было ли это адресовано мне; он растянулся на банном полотенце и уставился на стену перед собой. Это были его первые слова за три дня.

- … Просто пустяк, сгораешь под звуки кларнетов.

- Ты сошёл с ума.

Он увидел картинку… я тоже. Я разрывался между гневом и болью.

- Нет, это не просто пустяк, Бьёрн, сжигается огромная вещь. Гигантский труп, заполняющий всю твою голову.

Он вздрогнул и закрыл глаза. Затем он не проронив ни слова, отвернулся к стене. Я был неправ, да, теперь он продолжит своё движение к горькому концу оправдывая себя, оправдывая эту абсурдную секунду, когда он перестал есть – у него не было большого желания умирать, о, нет! но он начал, и поэтому продолжает - это был конец. И если бы я его пожалел, он всё равно бы отвернулся к стене и продолжил своё движение к концу, оправдывая мою боль. В любом случае должен был быть труп, настолько большой, насколько это возможно, потому что другой не хотел умирать, абсурдная маленькая вещь, убедившая себя в том, что она Бьёрн.

Он повернулся ко мне, и в его взгляде смешались ненависть и страдание.

- Что ты хочешь, чтобы я сделал, Нил? Даже если бы я захотел, у меня нет денег, чтобы уехать. И к тому же, есть Ниша… я пойман в ловушку как крыса.

Он ударил кулаком в пол.

- Ничего не осталось, Нил. Я ничего не вижу перед собой, пути нет, как будто тропа исчезла… Раньше тропа была. Ты знаешь где она, эта тропа, ты, который так ясно видит?

Я не знал, что ответить. Я встал рядом с ним на колени.

- Бьёрн…

Я смотрел на него, на Бьёрна, который хотел умереть, и был переполнен всей человеческой жалостью которая не может сделать ничего, которая не знает ничего; огромной жалостью, которая просто смотрит, о! однажды в глубинах своего существа – не знаю где и когда – я посмотрел раз и навсегда на это шествие мертвецов под пылающим небом и поклялся, что этого больше никогда не будет – никогда.

Затем я отдал швартовы. И мгновенно почувствовал, что поднимаюсь над собой, глядя сверху вниз на эту монашескую келью, на Бьёрна, на эти тела, на остров, и увидел с почти душераздирающей ясностью фантастическую бесполезность этих бедолаг, там в комнате с северной стороны деревни, на клочке острова, плывущего со скоростью примерно девяносто тысяч километров в час вокруг солнца, в Бенгальском заливе, на огромном, усыпанном звёздами синем море, где-то между Венерой и Марсом, крахом и любовью - двумя сёстрами…. И что тогда?... Мы умираем, и приходят другие – кто будет помнить? какое это имеет значение? Мы живём меньше камня, меньше вороны. О! Однажды я очень ясно увидел это на станционной платформе, и я оставил этого пилигрима там, на платформе, перед разваливающимся уличным фонтаном. Какое значение имел этот пилигрим, или что он думал или чувствовал - кто будет помнить? Никто, даже он сам.… Поэтому я даже не смотрел на названия дорог, названия станций, названия островов, я даже забыл имя того пилигрима и я перестал смотреть на эти дороги, идущие не дальше чем взгляд, я перестал смотреть даже на взгляд, который продолжается не дольше, чем я сам, и когда я забыл всё, тропа засветилась повсюду и мои секунды стали длиться жизнью птицы.

Да, но несчастье всегда здесь, внизу.

- Бьёрн…

Ничего не вышло. Я подумал, что слышу голос Саньясина: "Чудовищная стена… толщиною с лист рисовой бумаги". Но мне не хотелось смеяться.

Проходили дни, а я не знал, что делать. Он стал пугающе худым, у него начались приступы рвоты. А муссон всё не приходил.

Муссон не приходил.

- А что если я сойду с ума, - сказал он мне однажды утром.

Я без слов посмотрел на него. Это тоже вошло, выбрано, принято. Это было частью картины. Больше ничего не оставалось, кроме как ждать момента, когда он сделает сомнительный жест и будет продолжать его делать, просто потому, что он начал его делать. Где сумасшедший, который не выбрал своего сумасшествия – выбрал добровольно – в один прекрасный день? О! я знаю как это происходит. Есть ли хоть одна болезнь, хоть один несчастный случай, которые мы не выбрали в один прекрасный день, просто потому что они пролетали в воздухе? Но что щелкнуло внутри, где началась трагедия, мизерная вещь, уловившая волну – эту волну, а не другую? "Пути открываются"…. Возможно, нужно всего лишь отсечь контакт, подняться наверх, в другую комнату, в другую волну. У нас есть комнаты-смерти, комнаты-агонии, набитые желаниями чердаки, подвалы полные свирепых зверей – хорошо знакомые анфилады, отвратительные святилища, хранящие всё своё накопленное колдовство, подобно адскому чреву. Но также там есть и чистая комната. Мы должны менять комнаты, мы должны открыть прекрасную тропу!

- Бьёрн!

Он открыл один глаз.

- Прекрати об этом думать!

Он не пошевелился. Его глаза продолжали упрямо смотреть в потолок.

По коридору разнёсся шум подъехавшей кавалькады.

Балу бросился в комнату с термосом в руках, его волосы были взъерошены.

- Он там, человек из твоей страны, не слушай его, Бьёрн! Не слушай его, он хочет тебе навредить.

Бьёрн выпрямился.

Балу уронил термос, и он разбился на куски. Чай разлился по всему полу.

- Из моей страны?

Вошёл какой-то тип. Безукоризненные белые брюки, расслабленный галстук, пропитанная потом рубашка.

- Жарковато в вашей стране…

Бьёрн схватился за стену, он был белым как простыня.

- Я вижу…

Человек оглядел комнату с отвращением.

- Ваш друг писал мне – извините, позвольте представиться: Ханс Петерсон, атташе норвежского консульства. Некий Гуруджи….

Бьёрн выглядел как загнанное в угол животное. Балу стоял возле него, готовый наброситься на этого человека при малейшем движении.

- Он сказал, что вы находитесь в смертельной опасности, что вы больны, без денег, норвежец и что необходимо…

Я отчетливо услышал как Бьёрн прошипел: "Свинья, он предал меня".

- Мы должны вас репатриировать. Я пришёл вас пригласить.

Гробовое молчание. Я увидел, что сердце Бьёрна колотится так, будто собирается взорваться. На его губах выступили капельки пота.

Затем он резким движением выпрямился и опёрся о стену, прижав кулаки к бёдрам.

- Я остаюсь.

Человек вздрогнул.

- Но посмотрите… в конце концов вы же не собираетесь оставаться в этой халупе!

Он бросил взгляд на меня.

- Это…. Это страна дикарей. Я заранее оплачу всю стоимость поездки; я обещаю, что наши доктора вылечат вас бесплатно.

- Я остаюсь, - повторил Бьёрн спокойно.

- Присматривать за вами мой долг. Если будет необходимость…

- Если будет необходимость?

Бьёрн стоял прямо, опершись на стену, его лицо преобразилось – да, это был Принц Бьёрн.

- Но что вы здесь делаете?

- Вы не поймёте.

- Я понимаю, что вы больной человек и я хочу вернуть вас обратно к здравому смыслу, вернуть домой.

- Здравому смыслу?

Я увидел как сжались кулаки Бьёрна.

- Я имею в виду к нормальной жизни, в нормальной стране.

- Я не хочу вашей нормальной страны.

- Но я говорю…

- Я не хочу вашей жизни, я не хочу вашего здравого смысла, я не хочу…

Балу подошёл и прижался к Бьёрну, положив руку ему на плечо.

- Я не хочу вашей нормальной тюрьмы.

- В самом деле? Прежде всего вы нуждаетесь в лечении. И что вы здесь ищете?

Бьёрн на секунду прикрыл глаза. Я увидел как человек наклонился вперёд.

- Я больше не знаю…

Он взял Балу за руку.

- Я больше не знаю. Но я всё же знаю, что вашего мира я больше не хочу. Я хочу другой жизни, более истинной, более истинного мира; и даже если я здесь умру, если это мечта, даже если я сумасшедший, я больше верю в свою мечту, чем в ваше цивилизованное варварство.

Человек покраснел. Затем я подошёл и встал с другой стороны Бьёрна. Он смотрел на нас.

- Я могу оказать давление, вы знаете… Я могу добиться, чтобы вас выслали, репатриировали официально.

- Убирайся.

- Но…

- Убирайся!

- Я обо всём доложу.

Его кожаные каблуки простучали по коридору.

Бьёрн соскользнул на пол. Заикаясь он стучал кулаком:

- Даже если я умру, даже если я умру, даже если я умру…

*

* *

Всё устроилось как бы случайно. В то утро у Меенакши два пилигрима говорили о "Японском госпитале" в пятидесяти милях отсюда, на основном острове. Мой план исполнялся, я собирался забрать Бьёрна. Порочный круг должен быть разорван, это было просто, или я так думал. Более того, предполагалось, что эти японцы производят "природные лекарства"; это именно то, что было нужно. Поезд отходил в 9ч. 30м..

Но… как же Батха?
17
ПРЕКРАСНАЯ ЗМЕЯ
Я полетел к ней как птица к источнику; она была моей свежестью, моей прочностью. Она была сладостью, текущей подобно музыке. Рядом с ней я был уверен, что мир стоит на двух ногах и защищён раковиной. Странно, когда я смотрел на неё, мир тёк по-другому; он действительно тёк по-другому, как будто всё устраивалось само, становилось гармоничным, подчинялось другому ритму, другому закону, совершенно очаровательному и неожиданному. Когда я был с Бьёрном, все шло не так; я едва успевал уклониться, чтобы не удариться о лестницу; стакан выскальзывал из рук, ведро падало в колодец…. Была своего рода жёсткая последовательность, ведущая от одного несчастного случая к другому; это было подобно чёрной логике, склонявшей жизнь в соответствии со своей разрушительной теоремой, в точности как доктор чертит график болезни. И вдруг, прямо посреди улицы мне стало интересно – график следует за болезнью, или болезнь за графиком?... В течение одной секунды, на улице, у меня было ощущение совершенно случайного мира, огромного ментального внушения, которое научно сфальсифицировало мир в соответствии со своими теоремами и всё могло бы быть со-вер-шен-но по-другому. И не было никакой необходимости ходить далеко, достаточно было взглянуть на ведро, падающее в колодец… и понять незаметную гравитацию, не подчиняющуюся законам Ньютона. Возможно психическую гравитацию?

Я свернул на улицу ведущую к храму; Ниша буквально врезалась в меня. Под её чёрной, блестящей кожей проступал румянец, и она смотрела на меня с непонятным блеском в глазах; они прожигали свою дорогу сквозь меня. Я побелел как смерть. Этим утром я встретил её в третий раз.

Затем облако микроскопических событий начало быстро вырастать со всех сторон – "незначительные" события, которые бросаются стрелой наобум, как угорь из-под камня. Смотришь в течение минуты на Нишу, и ты пойман её миром или миром Бьёрна, и всё начинает незаметно скользить в другом направлении, трижды встречаешь её на улице, где обычно никогда не встречал; натыкаешься на разного рода людей, которые прежде тебя избегали, но теперь, кажется, ходят и ходят по сцене и почти творят обстоятельства, необходимые для создания другой истории или несчастного случая - театральные декорации незаметно изменились; входишь на другую сцену, следуешь другому закону, и всё здесь как в фильме, настолько неизбежно, насколько этого захотел режиссер этой сцены.

События, кажется, начали двигаться в другом направлении.

- О Moshai…

Я обернулся. Там стояли два пилигрима из "Японского госпиталя".

- Во сколько поезд с главного острова?

Я смотрел на них сбитый с толку. Заикаясь, я произнёс:

- В девять-тридцать.

Они повернули прочь, не сказав ни слова благодарности. Я мог поклясться, что они пришли специально, чтобы сказать мне: не забудь, не забудь, твой поезд в девять-тридцать.

Но в этот раз я захотел понять. Что теперь заставляло двигаться в этом направлении? Мысль?... Но мысль была лишь остатком в конце, знаком, что нечто уже находится в движении. Это легко стучит в оконное стекло, ты высовываешься и подхватываешь несчастный случай. Мысль не является тем, что мы о ней думаем – она не понимает ничего и она не создана для понимания! Она просто переводит. Это перевод после события. Маленькая лампочка зажигается – красный, зелёный, пурпурный – но поток уже прошёл. Мы – соединительные звенья, исследователи волн. Мы фокусируемся определённым способом, точно так же как Бьёрн сфокусировался на потолке. Мы подбираем фрагмент музыки и называем его "своей" песней, схватываем тень и она становится нашим несчастьем; вибрацию, и она становится нашим желанием; пушинку света, и она наше евангелие – и весь свет находится там, и все тени, все маленькие не-думающие ноты, ожидающие того, чтобы пройти и создать симфонию или бедствие. Мы ничего не знаем о мысли, мы до сих пор обращаемся с ней как приматы; мы знаем, так сказать, только кухню мысли, более или менее гигиеничную надстройку на крыше, но существует другой вид мысли: высокая, неподвижная антенна, протыкающая голубую корку и погружающаяся в то, что приходит и придаёт форму великой блуждающей вибрации Будущего. Существует другой способ мышления, активный, творческий, мысль-видение, подобный способу, которым так эффективно манипулировал Бьёрн, чтобы привлечь смерть: образная мысль, безмолвная, волшебная, подобная огромному чистому холсту, очаровывающему божественный алый цвет существования, его золотые вспышки, его архангельские улыбки; тонкий холст, служащий для того, чтобы сделать жизнь похожей на картину – о! если бы можно было всегда хранить перед собой образ красоты, чистую диаграмму, великую картину, пленяющую гармонию и красоту этого мира, золотую сеть, захватывающую в плен огромную птицу радости - какое могущество! И смотреть только на это, хотеть только этого, пронизать тьму жизни с помощью этого вечного видения.

*

* *

Она вышла из воды, когда я подошёл.

Она подняла на меня глаза и побежала ко мне раскрыв руки, я почти мог слышать её песню в своём сердце, или это пело моё сердце? Есть существа подобные песне. Но мы все похожи на песню, которая ждёт – которая не знает, не смеет – и когда эта музыка течёт, эта простая маленькая нота, всё трещит, это всеобщее крушение, и мир смывает так как будто он никогда и не существовал.

Она пела, эта маленькая девочка-павлин, пляж был похож на огромное снежное поле окаймлённое сапфирами, дюны скользили в голубое море словно лебеди-принцессы:

- Я видела морскую змею! – победоносно объявила она – вот такую большую!

- Но они очень злые!

- О, но она была полностью зелёная, такая красивая! с маленькими жёлтыми пятнышками. Мы соревновались с ней в скорости.

- Но она ядовитая, она могла тебя укусить.

- Но я же говорю тебе, что она была очень красивая!...

Она скрестила руки на груди, как будто замёрзла, или, возможно, немного стесняясь. На кончике её носа и на щеках были крошечные полупрозрачные капельки воды; её юбка приобрела цвет тутового дерева в мае. Я смотрел на неё и сам не зная, почему, чувствовал себя счастливым: мы смеялись и смеялись, мы были двумя детьми, она и я, которые вместе играли долгое время, или возможно всегда, на маленьком белом пляже, находящемся иногда на краю мира.

- А твой муссон, он спит?

Она повернула свой нос к небу, показывая:

- О! он собирает воду. Кроме того, кроншнепы ещё не прилетели, Шикхи ещё не уселся на кухне, поэтому… И большие буревестники Бьёрна ещё не в лагуне.

- Ты знаешь…

- Я знаю всё! Она в твоей правой руке.

- Моей левой руке?

Она открыла рот, скорчила рожицу и дунула на каплю воды на кончике своего носа.

- Да, раковина, которую ты забыл мне принести.

- О!

- Мой тилак…

Она подняла руку ко лбу.

- О! он совсем ушёл с морем.

Она встряхнула юбку.

- Он ушёл.

- Подожди.

Я нагнулся к святилищу и поднял блюдечко с пудрой, стоявшее у ног божества; там находилась всё ещё горящая палочка благовоний и свежие цветы. Я взял щепотку пудры.

- Вот.

И я сделал красную отметку на её лбу…

- Но Батха, в чём дело?

Её взгляд был таким душераздирающим… слёзы катились из глаз. Я был уничтожен.

- Но в чём дело, Батха, скажи, посмотри сюда, что случилось, что я сделал?

Она продолжала молчать, она была как кусок мрамора.

Затем меня охватила сумасшедшая боль. Господи! никогда, никогда у меня не было желания выказывать неуважение её богу! Но что я сделал, какое святотатство?

- Говори, Батха!... В чём дело? Он красив, твой бог, я уверяю тебя, мне он нравится, он красивый.

Она стояла как камень, её руки висели по бокам. И эти глаза, которые не покидали меня, которые смотрели и смотрели на меня, обжигающие, полные света, из глубины души, с интенсивностью раненой птицы. О! если бы я только мог прочитать в тот момент, что было в её глазах, если бы я только мог понять….

Внезапно она вернула контроль над собой; она подобрала юбку и бросилась через пляж.

Это был конец.

Я был в ужасе.

Я оставался на ступенях этого маленького храма, наблюдая как она исчезает. Было такое ощущение, будто внутри меня что-то оборвалось, что-то сломалось вдруг. Но что я сделал? Что? И я был там совсем один…. Ощущение было именно таким: я был совсем один. Никогда, никогда у меня не было чувства, что я один, меня всегда что-то несло, и вдруг, больше не несёт; я был человек – конкретный, отдельный – я. Как будто она хлопнула дверью перед моим носом, сунув мне в руки паспорт: "Вот, ты иностранец", - и я снова почувствовал себя болваном, совсем одиноким в стране, где в самом деле думал, что нахожусь дома. Но что все их боги могли мне сделать? Я ничего не просил у них! Я просто хотел быть счастливым, и всё!

Я был сбит с толку. Я разрывался между болью и мятежом, как ребёнок, бросившийся в руки друга и затем увидевший позади него кого-то другого.

Удручённый, я вновь отправился к караван-сараю, к Бьёрну, моему брату – моему брату?... Я как вкопанный остановился посреди пляжа: не стало ли и для меня всё принимать плохой оборот?... И в ту же самую секунду, когда ко мне пришла эта мысль, одновременно, подобно двум вспыхнувшим искрам, я почувствовал: "Это сделано – это так, я здесь." Всё вокруг меня зафиксировалось во вспышке молнии: "Я здесь, я держу свою секунду,"- эту ужасную маленькую секунду, когда всё переворачивается. И как только я её воспринял, почти в тот же самый момент, я услышал своего рода голос - нейтральный, сухой голос, острый как нож гильотины, который сказал просто, невозмутимо, как произносят фразу: "Теперь ты взглянул на свою секунду, всё кончено". И мгновенно, я знал – эта ловушка поставлена со всех сторон одновременно, малейшая мысль нашпигована минами – я знал, что всё кончено. Теперь я мог кричать, бунтовать, говорить нет, кипятиться, делать всё что вздумается, мысль была бы там, и чем больше я горячился бы, тем более сильной она бы становилась, более твёрдой, конкретной и чётко воспринимаемой, почти принуждённой быть…. И вдруг у меня появилось впечатление, что круг замкнулся. Незначительный беспорядок, всеобщее разложение. И что бы я ни говорил или ни делал – смотрел на неё или нет – это бы только добавило беспорядок: я душил себя обеими руками.

Я продолжал свой путь.

Затем нечто во мне сказало, просто, спокойно, словно констатируя факт:"Это судьба." Всё было тем же самым и всё было отравлено….

- Три рупии за раковину, три рупии за прекрасную раковину!

Я неосознанно остановился перед магазинчиком торговца кораллами. И ясно услышал тихий голос Батхи: "Но я говорю тебе, она была кра-си-вая!"

- Но, Батха, говорю тебе, она ядовитая.

И это было так. Я мог бы кричать, отрицать, смеяться себе в лицо, если бы захотел, но я сказал, что она ядовитая и поэтому она была ядовитой.

Я совершил некий магический ритуал, я отравил всё.

И неожиданно я понял, что всё случилось прежде, чем я узнал об этом, даже раньше, чем случилась эта катастрофа. Потому что за пять минут до этого, когда я даже не знал, что случиться, когда я даже ещё не коснулся этого проклятого тилака, и смеялся вместе с ней на том пляже, я уже поймал эту отраву – я вызвал её своей волей, отравил всю историю: "Но она ядовитая, говорю тебе, она могла тебя укусить". И уже со всем было покончено, всё содержалось в этом пустячном жесте или слове, в этом крошечном символе секунды, в этом лёгком дуновении, значения которого даже не знаешь, как будто меч уже был занесён, готовый нанести удар, ожидающий лишь, когда мы найдём змею, прекрасную… или отвратительную.

И теперь у меня в ушах прогремел голос Бхаскар-Натха: это, как ты пожелаешь.

Я стоял перед магазинчиком торговца кораллами с раковиной в руке.

Я сжал раковину и ударом о землю разбил её вдребезги.