Сборник Санкт-Петербург 2012 ббк 83. 3 (2Рос=Рус) 6 Д44
жүктеу/скачать 1.99 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Александр Раппапорт Энергия взгляда
- Ольга Старовойтова Вольтова дуга
- Александр Товбин ШТРИХИ
- Марина Елисеева Звучит ли рог в лесу глухом
- Из писем Юрия Семеновича Динабурга 2011 года
- Юрий Динабург . Мемуары
- Юрий Динабург. Стихи
- Воспоминания друзей
- Юрий Динабург
Размышление об Учителе Писать о Юрии Семеновиче в прошедшем времени – неверно. Он по призванию своему, по своей сущности – был Учителем. Учил культуре мышления. Пока живы те, кто соприкасался с ним, его старания перешагнуть ограниченность человеческой логики всегда будут тревожить людей. Мы знаем, что одним из труднопреодолимых препятствий на пути общения людей с представителями более высоких цивилизаций является наша дубовая двухзначная логика. Либо – да, либо – нет, третьего не дано. Космическая логика многозначна, и она породила структуру мышления, совершенно отличную от нашей. Сдержанные попытки выдающихся людей ввести многозначную логику успеха в масштабах планеты не принесли. Но структура мышления определяет, в частности, структуру средств передачи информации. Прямой перевод с языка космического на язык земной невозможен. Необходим логический перевод, что, по-видимому, пока недостижимо. Юрий Семенович изначально предполагал в собеседнике умение видеть многослойность привычных понятий и их связь с множеством других структур, явлений, признаков. Стиль его речи и ее сложность определялись уровнем его уважения и знания собеседников. За простейшей фразой в его речи мог следовать каскад труднейших ассоциаций и аналогий, поданных с великолепным юмором. Одно время Юрий Семенович любил писать длиннейшие письма, которые дополняли или развивали высказанное им в недавней беседе. У него было множество учеников, и в каждой беседе Юрий Семе-нович сохранял свой неповторимый стиль. При этом он старался поднять собеседника на более высокий уровень мышления. Когда этот подъем был уже (или изначально) невозможен, он иногда переходил на сугубо неинтеллектуальные темы, а чаще – сердился, становился резок. Как и все мы, Юрий Семенович многое прощал людям, которые были ему приятны. Его абсолютное критическое чутье мгновенно притуплялось, речь становилась более простой, почти светской. И поэтому его так любили даже те, кто его абсолютно не понимал.
Глаза Юры Динабурга горели столь сильным пламенем, что едва ли не обжигали. Меня они согревали. О чем бы Юра ни заговорил, глаза, как какие-то индикаторы искренности душевной и накала духовной жизни, вспыхивали и свидетельствовали, что перед вами человек в полном смысле слова. Юра был философом, или мыслителем. Все, что попадало ему на глаза, немедленно превращалось в объект пристального внимания, анализа и оценки по критериям высшей справедливости и ценности. Удивительная независимость его суждений и слов говорила о том, что этот человек абсолютно автономное существо и никакие попытки превратить его в элемент ряда не достигнут цели. С ним приходилось считаться как с космическим явлением. Юра был человеком страсти. Он либо любил, либо ненавидел, среднее состояние тепловатости ему было чуждо. В его присутствии я испытывал что-то подобное испытанию, – а что же, спрашивал себя я сам, как живу, что люблю, что ненавижу? Юра возвращал человека к самому себе, не навязывая ему своих взглядов, но всем существом своим призывая к полноте существования. Точно так же он относился к текстам, в его руках они превращались в документы свидетельских показаний о себе – представали перед судом, но не перед прокурором. Юра был человеком беззлобным и доброжелательным – он во всем искал лучшее. Его существование становилось поневоле чем-то, очищающим на-шу сырую, пыльную и темную жизнь. Этот дар очищения атмосферы с лихвой компенсировал возможные претензии к его творческой продуктивности. Более того. Сама эта творческая продуктивность в его присутствии теряла свой абсо-лютный смысл. Кризис нашей культуры и современности, на мой взгляд, состоит в том, что таких, как Юра Динабург, становится все меньше и меньше. И судьбы нашей культуры, страны, детей зависят от того, как часто в мир будут приходить люди с такими же горячими глазами и сердцем.
Когда мы познакомились, я была ребенком. Сопоставляя даты и события, понимаю, что было мне лет пятнадцать, пожалуй. Но по оставшемуся впечатлению – скорее, двенадцать… Долго была ин-фантильной. То ли возраст подошел, то ли так сложилось – в это время я встретила очень много интересных людей, умных, необычных, оригинальных. Они изменили мою жизнь радикально. Юра был, пожалуй, самым необычным. Он появился в нашем доме как странный, стремительный человек, с очень внимательным и зорким взглядом, хотя позже, с возрастом, я поняла, что он видел не всё, а замечал сразу и точно только то, что его интересовало. Чеширский кот не совпадал по времени и пространству со своей улыбкой. Когда входил Юра Динабург, его появление тоже не со-впадало с явным его физическим приходом, появлением в поле зрения. Его опережало что-то трудно определимое, какой-то сгусток энергии, какой-то рой мыслей и идей, и это всегда было необычно. Энергия эта появлялась раньше, чем Юра. Недавно одна общая знакомая, вспоминая Юру, сказала, что прежде чем они повстречались, она слышала о нем от разных людей, и она ощущала его присутствие заранее, в разных местах, семьях, домах; он как бы уже был в ее жизни до реального знакомства… Видимо, Юрина энергия мысли была такой, что если бы он задался подобной целью, то мог бы влиять на людей и на расстоянии… Позже, когда я была знакома с Юрой уже много лет, мне пришла в голову ассоциация с «вольтовой дугой». Иногда, встречая его на каких-то конференциях самого разного рода, можно было определить по некоторой наэлектризованности помещения и участников присутствие Юры прежде, чем его увидишь… Это был первый человек в моей жизни, который отбыл срок вста-линских лагерях. Я слышала об этом, конечно, хоть и не понимала ни масштаба репрессий, ни длительности их, ни сути… Совсем другое дело – реальный человек. И вот он, Юра, прошедший такие ужасы, вот он –живой и веселый, умный и необычный… Какой же он зэк? Он свободный и веселый… Сначала я совершенно не в состоянии была понять, о чем он гово-рит. Однако он хотел со мной разговаривать. Ему было интересно– возможно, любопытно, как эта девочка отреагирует… Он много шутил, подсмеивался надо мной. Иногда Юра, как мне кажется, проверял – понимаю ли я то или иное. Например, он пел мне старые советские песни, которых я никогда не слышала. Запомнилась такая:
А для меня – уже странно. Всё же это была вторая половина шестидесятых. Такая песня, такие слова казались уже почти не-возможными… Он спрашивал: а какие песни мы поем в школе? Почему-то мы тогда пели нечто в своем роде тоже невообразимое:
(дальше не помню). Почему Ядран? Тогда я даже не понимала, что это Адриатическое море. Да и не было привычки брать в голову, что там в школе надо петь на уроках… Школу вообще нужно было «отбыть», не вникая. Важно было только то, как там складываются отношения с девочками и, главное, с мальчиками. Юра ужасно развеселился, узнав, что поют нынче в школе. Он взрывался смехом и иногда громко хохотал, на всю катушку. Пытался выспросить у меня, а как я думаю, почему такая песня, зачем? Я не знала, что ответить, но благодаря ему мне становилось сразу очевидно, что это чушь, о чем я прежде и не задумывалась… И мы хохотали вместе. Мне хотелось перед ним выглядеть поумнее… В том возрасте юности, почти детства, это было очень важно, необычно. Это давало совершенно новый взгляд на мир, на жизнь, на то, что смешно, – смешно, потому что нелепо. И встреча с Юрой как-то помогла мне повзрослеть. Впервые я поняла абсурдность очень многих сторон жизни. Необычные люди занимают во взрослении важное место, его не замерить… Но я точно знала уже тогда, что произошла важная встреча. Возможно, благодаря Юре я начала думать иначе. Да и вообще – думать. Потом мы почти не встречались некоторое время. Я слышала о нем иногда, изредка видела где-то. И вот уже в конце 70-х Юра познакомился с Леной. Он очень красиво сделал ей предложение выйти за него замуж. Жить Юре вечно как-то было негде, подробностей я не знала. И предложила им пожить у нас. Несколько месяцев мы прожили водной квартире, на Ленинском, в четырехкомнатной «хрущевке». В октябре их расписали наконец; мне запомнилось, что Лена была робкой и деликатной, а также, что Юра нервничал при регистрации брака. Возможно, он опасался, что откажут: ведь им отказывали несколько месяцев… Встречи с Юрой в течение почти четырех десятков лет были, ксожалению, довольно редкими. Но мне казалось, что он не менялся. Разве что седины в его густющей гриве прибавлялось. Всегда искрили мысли, совершенно неожиданные ассоциации, а внутри них–еще другие ассоциации; его мысли, казалось, не помещались в слова, он постоянно говорил и еще больше писал. Порой, когда читаешь его тексты, создается впечатление, что Юрина мысль перескакивает с одной темы на другую, совсем другую, внешне не связанную с прежней. Во время разговора тоже постоянно были моментальные переходы-перескоки… Это мог быть почти бытовой разговор, «треп» о ком-то, и тут же цитата, зачастую и цитата внутри цитаты – от античности до чего угодно… Видимо, у него был такой тип ума, который вмещал сразу всё, и всё это было связано. Связи эти могли быть другому человеку далеко не очевидны. Глубоко и верно понимать его мог только человек подобного масштаба интеллекта. Молниеносная скорость реакций, когда в этой талантливой голове одномоментно возникали сотни ассоциаций, восхищала. Мне напоминает это прочитанную где-то версию, будто у Моцарта все его произведения возникали одномоментно, а потом надо было только записывать сложнейшую партитуру. Я могу гордиться, что хотя бы видела мощь этого ума, свободу этой личности, совершенно необычный объем знаний, редчайшей силы память. Широчайшее поле интересов – от логики и теологии до литературы и поэзии, от математики до знания и ощущения многих языков. Богатство личности, неизмеримый кладезь совершенно нестандартных ассоциаций, при почти аскетичности и безбытности в жизни… А еще он всю жизнь писал стихи, возможно, и не считая их на-стоящей поэзией. Никогда я не слышала, чтобы он ценил свое наследие, хотя себя оценивал, наверное, высоко, только не говорил об этом. Всю жизнь я не знала, да и теперь не могу определенно сказать, всегда ли Юра всерьез относился к тому, что он говорит, пишет, диктует. С шуток начиналось наше общение. И в последний раз, за год до его смерти, когда я навещала Юру и Лену, мы опять много смеялись… Кто-то называет его учителем. Я не уверена, что Юра ставил себе целью кого-то учить. Просто эти разговоры, тексты, шутки, стихи и были его жизнью. Необычайно богатой и свободной жизнью. Назвать человека, получившего в семнадцать лет лагерный срок – «десятку» – счастливчиком, конечно, трудно. Но мне представляется, что Юра прожил долгую и счастливую жизнь. Он ведь всегда занимался только тем, чем хотел. Это мало кому удается. …Зависеть от царя, зависеть от народа – Не всё ли нам равно? Бог с ними. Никому Отчета не давать, себе лишь самому Служить и угождать; для власти, для ливреи Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи; По прихоти своей скитаться здесь и там, Дивясь божественным природы красотам, И пред созданьями искусств и вдохновенья Трепеща радостно в восторгах умиленья. – Вот счастье! вот права... Вряд ли Юра соотносил свою жизнь с этими словами Пушкина, однако мне представляется, что сходство есть. Юра оставил значительный архив, сохраненный и даже созданный благодаря Лене. Привести его в «полный» порядок – почти невозможно. Как невозможно свести Юру Динабурга к какой-то одной сфере науки или культуры… Однако Лена структурировала Юрины тексты, отсканировала рукописи и машинопись и продолжает этим заниматься. У нас есть надежда, что архивом Юрия Динабурга заинтересуются будущие исследователи. Я могу теперь только сожалеть о том, что недостаточно часто с ним общалась. Александр Товбин ШТРИХИ Штрихи – разрозненные, выхваченные из вроде бы случайных, относящихся к разным годам картинок, которые сейчас почему-то всплывают в памяти… Итак.
Юрий Семенович Динабург появился в Ленинграде лет пятьдесят назад в ореоле легенд. – Будет интересный гость, Юра Динабург, редкостный эрудит, приходи, – сказал Геннадий Иванович Алексеев, тогда – попросту Гена,– и добавил: Юра из Челябинска, он еще в школе был арестован и отсидел в лагерях за написание антисталинского Манифеста, теперь он аспирант нашего университета, занимается математической логикой, сделал в этой таинственной сфере какое-то мало кому понятное открытие. Назавтра, когда я входил в комнату Гены на Васильевском острове, позабыв, по правде сказать, об интеллектуальной приманке, навстречу мне легко прыгнул с дивана и, широко улыбаясь, резко протянул руку человек среднего роста и среднего возраста, без ботинок, – ботинки стояли рядом с диваном,– но в аккуратном черном костюме и круглых черных очках, из-за стекол которых внимательно смотрели круглые кошачьи глаза; и вот он уже будто бы безо всяких усилий, – ладонь его, помнится, была до странности расслабленной, невесомой, – тряс мою руку, словно мы с ним давно знакомы, но неожиданно встретились после долгой-долгой разлуки. Сколько молодой энергии было в нем! Или какая-то пружина в нем без устали сжималась и разжималась… Вот он в сопровождении златокудрой спутницы, – юной Гали Ста-ровойтовой, – приезжает в Невский район, на день рождения моей дочери, в самый удаленный от центра дом в городе! Разве не подвиг?– поздняя осень, ураган с холодным дождем; по тем временам,– более двух часов тряски в набитом автобусе, объезжающем по ухабам-колдобинам лужи, превосходящие миргородскую, и горы щебня меж чадящими заводиками на правом берегу Невы… Вот он в день танкового вторжения в Чехословакию у Гены Алек-сеева: сбросив ботинки, мечется между стеллажом и стенкой с крупной фотокопией «Сикстинской Мадонны», – все подавлены и будто бы онемели, а Юра с отчаянной жестикуляцией делится безумными планами по спасению Дубчека… Вот лестничная клетка крупнопанельной девятиэтажки в Лигове, где жил художник Элинсон, наш с Юрой друг, очередь торопливо докуривавших девиц у двери… – за Юрой частенько тянулся шлейф заглядывавших ему в рот университетских поклонниц-философинь, – ждали на ступенях доступа к вешалке в тесной прихожей… А вот последняя свадьба Юры, довольно экзотичная, с застольем, разбитым на две части: первая часть речений и возлияний была у Оли Старовойтовой, вторая – у Гали… помню Лену в белом платье, замерзшую, в накинутой на плечи куртке… гости, жених сневестой, вздымая блюда с недоеденными закусками над головами, торжественно пересекали Ленинский (!) проспект; не буду пе-речислять замечательных, – тогда думалось, бессмертных, – участ-ников той эпохальной процессии… Давно это было. Юра быстро и легко, казалось вприпрыжку, перемещался по горо-ду, – вылетал на тротуар Невского из почтового отделения Д-11, куда ему до востребования слали письма, перебегал Невский и несся к Публичной библиотеке, а через несколько часов с ним можно было столкнуться на Троицком мосту, ветер трепал длинные легкие волосы… и в разных оттепельных компаниях он сходу становился своим, он был исключительно контактен, и всем было интересно с ним, он нес в себе удивительный страшный опыт, а уже после лагеря успел прочесть и законспектировать такое множество умных и редких книг… – пьяный гам стихал, когда он принимался что-то рассказывать… Впрочем, о годах заключения я слышал от него не так уж много: что-то о лагерных учителях, в частности о соседе по нарам, историке-евразийце Савицком… но зацепила меня простенькая сценка: арестованного выпускника школы «забрасывают» в переполненную камеру, именно, – как, похохатывая, говорил Юра, продолжая внимательно смотреть в глаза, – забрасывают на головы арестантов, и те, отчаянно матерясь, принимаются его, упавшего сверху, бить, отталкивать, перекидывать из стороны в сторону… Что еще? Читал стихи Витя Кривулин,– где, у кого, не вспомнить, – причем, после своих стихов, полвечера читал Ходасевича… изредка Кривулин спотыкался, забыв строчку, слово, но Юра неизменно-точно подсказывал, как если бы всего Ходасевича он знал наизусть… да так, наверное, и было. А как он знал, как понимал, – всегда по-своему! – философию: вответ на какое-то мое неосторожное замечание он, помню, развол-новался, распотрошил Декарта… разящие, блестящие аргументы. Знания его, как, впрочем, и уровень мышления, меня поражали. Однажды, в семидесятые, до переезда в маленькую квартирку в«доме политкаторжан», – бытовая ирония судьбы! – он мне дал «на хранение» несколько объемных папок со своими бумагами; я получил также разрешение их читать… В бумагах были выписки из книг, преимущественно – из книг неизвестных мне, советскому «образованцу», авторов, – недаром столько времени проводил Юра в Публичной библиотеке; бельгий-ский психолог девятнадцатого века остроумно трактовал привер-женность к социализму как религиозное сумасшествие, немецкий искусствовед… и пр. и пр. Но главным в тех папках были, конечно, тексты самого Юры, которые назывались «Мумификациями»; в каждой папке – толстая стопа листков папиросной бумаги с тесно-тесно набранными строчками. Жанр «мумификаций» не поддавался определению – это была густая смесь старых писем, воспоминаний, реплик из давних споров, цитат, эссе, психологических этюдов, личных обид, упреков, адресованных каким-то челябинским друзьям, философских соображений, впечатлений от живописных полотен, книг, ки-нофильмов… Однако тексты ничуть не походили на мутный поток сознания! Удивляла не только оригинальность, но, прежде всего, напряженность, плотность мышления… да, отчетливо помню, что поразили меня тогда не какие-то выводы, не итоговые продукты Юриных мыслей, их неожиданные, обнаруживавшиеся в новом свете, грани, а – само мышление как процесс. Впрочем, «Мумификации» уже сканированы, хочется верить, будут опубликованы.В последние годы мы встречались редко. Юра старел, болел, он уже плохо видел; нервно ворошил пепельные длинные, почти до плеч, волосы… правда, похохатывал он, как прежде. Но горечь пропитывала ту слегка наигранную веселость. И, воз-можно, поэтому – форма самозащиты? – я вижу Юру теперь, чаще всего, в обратной перспективе. Строится подземный переход под Садовой, половина ширины Невского отгорожена забором, а Юра, подбитый ветром, в разлета-ющемся пиджаке, кажется, одним прыжком одолевает перед трол-лейбусом узкую горловину… Марина Елисеева Звучит ли рог в лесу глухом? …Если бы у нас не было знакомых, мы не писали бы им писем и не наслаждались бы психологической свежестью и новизной, свойственной этому занятию. О. Мандельштам. О собеседнике Я познакомилась с Юрием Семеновичем лет пятнадцать назад, или даже меньше, – в Публичной библиотеке. Мне запомнился странный, растрепанный седой человек без возраста, кажется, в свитере и с длинным шарфом, находящийся в постоянном движении. «Мое хождение по комнате как разматывание катушки…» – разматывание катушки «ассоциаций и цитаций» по «принципу неточного цитирования». И думать ему было легче на ходу, в движении. Потом Юрий Семенович бывал несколько раз у меня в гостях вместе с женой Леной, но чаще – я у них. В последние годы он был очень болен и почти не выходил из дома. Человек, отличавшийся жгучим интересом к жизни, страстный наблюдатель, яростный созерцатель, почти утратил зрение. «Еще одним детским увлечением было «фланирование» –хождение по улицам с единственной целью рассматривать лица прохожих. Я ни у кого не наблюдал подобной страсти к таким перлюстрациям толпы. Следы вскрылись даже во внезапном моем вкусе кнынешней работе: она дает находить интересные лица втолпе… уносить домой впечатления – как работники всех прочих производств несут домой что случится стащить – кто гайку, кто болт или винт, – таскать им не перетаскать по камушку? по кирпичику пресловутый весь этот завод. Но мое мальчишеское увлечение перлюстрацией лиц на улице в толпе не вызывало у меня тогда никаких моральных проблем: этично ли это в отношении живого человека…» Думаю, что еще и поэтому он не хотел гулять в последние годы – физически это было возможно. Но ему было больно не видеть тот мир, который он так любил. Иногда он старался разглядеть что-то. Ему были интересны фотографии. Помню три случая такого пристального разглядывания: фотография любимого кота на экране компьютера, ярко-красные яблоки и я, стоящая перед студентами… Человек, отличавшийся, как он сам о себе писал, «гиперкоммуни-козом», вдруг оказался лишенным возможности живого общения со многими людьми. Были, правда, телефонные разговоры, и всегда оставалась возможность прийти к нему. А еще – писать… Письма позволяли сохранить связь с друзьями, особенно с теми, кто жил в других городах и странах. Но и не только, поскольку жизнь в одном городе совсем не предполагает частые встречи… «Моя переписка много лет держится на иллюзии, что друзья сохраняются не только в моей памяти и привычках общения, не измышлены мной». «После того как боги заберут меня к себе, я снова стану среди них богом дружбы. А мое бренное тело сожгут на костре из моих писем». Он всегда очень радовался моему приходу. Был галантен, внима-тельно слушал и замечательно рассказывал. В нем подкупал живой интерес к собеседнику: он интересовался не только предметом разговора – ему был интересен именно сам говорящий, при этом обходительность сочеталась в нем с откровенностью. Деликатная и нежная Лена нередко волновалась, не обижает ли меня Юрий Семенович, устно и письменно. Но меня только радовала экс-прессивность и яростность, с которой Юрий Семенович выражал свои мысли и чувства… Я понимала, что являюсь для него катализатором, ускорителем мыслительного процесса, и поэтому мне было очень приятно бывать в их доме. Ведь человека не может не радовать отклик, им вызываемый. Юрий Семенович говорил мне, что я чистой воды холерик. Думаю, что не все, знающие меня, сэтим согласятся. Но с ним я действительно становилась холериком: «И жить торопится, и чувствовать спешит». Меня привлекала также эмоциональность и одновременно неспешность речи Юрия Семеновича – неспешность речи темпераментного человека, умеющего сдерживать и контролировать себя. Мне, как лингвисту, не могла не импонировать любовь Юрия Семеновича к словам и использование книжных, не всегда знакомых мне слов – таких, например, как проприоце́пция, которая оказалась не больше не меньше, как седьмым чувством человека – после зрения, слуха, обоняния, осязания, ощущения вкуса и чувства равновесия… Это глубокая чувствительность – ощущение положения частей собственного тела относительно друг друга. Или квиттер – самопроизвольно появляющаяся на фотографии, некая, обычным образом не видимая структура, в том числе и человеческое лицо. Новые слова не просто входили в лексикон – они цеплялись за прежнее знание: «Я наконец раскопал, что теперь называется квиттером и вспомнил многих персонажей ранних гоголевских повестей…» Особость речи, изысканность языка когда-то сыграла в судьбе Юрия Семеновича решающую роль, когда в сентябре 1949 года в бараке Дубровлага Юра услышал вопрос «Не скажете ли вы, который час?» Он рассеянно ответил: «Полагаю, что около девяти…» Спросивший вытащил пенсне, чтобы вглядеться в лицо ответившего: «Как, как вы сказали, молодой человек?..» Это оказался Диодор Дмитриевич Дебольский… Впрочем, об этом вы уже прочитали в мемуарах, опубликованных в этой книге. Я фотографировала Лену и Юрия Семеновича в последние годы и несколько раз сняла на видео – в 2008 и 2009 году. В 2008 году он беседовал с доктором филологических наук Еленой Валерьевной Маркасовой, по сути дела – давал ей интервью для научного исследования, но в свободной, естественно, форме – за столом, рассказывая о своем чтении в детстве и о том, как учился в школе. Воспоминания детства переходят в размышления о дне сегодняшнем. Записи 2009 года – это просто короткие фрагменты наших застольных бесед. В одной записи Юрий Семенович рассуждает об Алиеноре Аквитанской, в другой – об одном эпизоде из «Зеркала» Андрея Тарковского. К этому коротенькому лирическому отступлению подтолкнул Юрия Семеновича любимый кот – Марсик. Второй, после первого, очень любимого, – Ромы, или Буремглоя. Лена долго не хотела заводить другого после смерти первого, но мы с Юрием Семеновичем ее уговорили. Запись, около полутора минут, такая. Лена держит на руках Марсика, Юрий Семенович гладит и называет его двоечником. Я спрашиваю почему, и он вспоминает: «… А на дворе их потомок раскладывает… какие-то горючие материалы. Складывает во дворе дома костер. И поджигает… И получается такая композиция – костер, горящий во дворе городского дома... И он говорит жене примерно так: «Ты посмотри на нашего двоечника…» (В этот момент Юрий Семенович гладит кота и смеется) … Предполагается, видимо, что зритель фильма узнает самого Арсения. Двоечник – это, наверно, сам режиссер фильма глазами его родителей…» В этих любительских видеозаписях тем не менее очевидна уникальная личность собеседника, «разматывающего катушку ассоциаций и цитаций». Но потом Юрий Семенович послушал себя, и, как это обычно бывает, когда человек впервые слышит свой голос извне, ему не понравилось, и поэтому больше я его не снимала. Читая те несколько писем, которые я выбрала, следует не забывать о том, что печатала их Лена: Юрий Семенович диктовал ей, наговаривал… И, естественно, письма были электронные – то есть приходили сразу же, сразу же читались, и сразу же я на них отвечала. В письмах нередко упоминается моя дочь Лиза, с которой мы приходили кЮрию Семеновичу и Лене. Я старалась приходить не реже, чем раз в две недели. А в промежутках между встречами мы переписывались. «Все надо успеть при жизни. На «после-смерти» можно отложить только общественное признание своих достижений – это скорее общественная забота, чем моя. Пусть я буду использован посмертно: мой труп, я полагаю, не будет столь брезглив, сколь я стал вре-зультате своего казарменного воспитания. Можно отложить свои общественные успехи. На сто лет как Стендаль. Менее всего терпит отлагательства фиксация мимотекущих мыслей. Что такое метод? Удачная метафора. Что такое личность? Тот уникальный метод – который нам не дано выбирать». 4 марта я получила последнее письмо от Юрия Семеновича, обращенное ко мне. После этого мы переписывались уже только сЛеной. Лена писала о разном, но в том числе – о том, что они читают (например, «Бедных людей» и статью о Шекспире, которую так и не успели дочитать…). Замечательно, что именно в самые последние месяцы своей жизни, когда Юрий Семенович испытывал очень сильные боли и чувствовал приближение смерти, он стал отпускать Лену не только на работу, но и в музеи. Она побывала в Комендантском доме Петропавловки; описывала, как посетила Эрмитаж – выставку шедевров из Прадо, а придя домой, рассказала Юрию Семеновичу, что ей особенно запомнилось, – и с каким интересом он слушал… Уже сейчас, после смерти Юрия Семеновича, Лена рассказала мне о том, как они познакомились и как он делал ей предложение. Она пришла на экскурсию в Петропавловскую крепость и увидела человека в зеленом свитере до колен и слетящими волосами. Он шел быстрой шаркающей походкой, потому что был в вельветовых туфлях. Она посмотрела на него и подумала, что это инопланетянин… Во время экскурсии он ее заметил, вытянул вперед и потом все время рассказывал только для нее. Потом она спросила, не ведет ли он где-то еще экскурсии. Он сказал: нет, но давайте я покажу вам город. И они стали встречаться. Он почти всегда опаздывал. Она ждала его в метро – иногда по часу… Через некоторое время, когда они гуляли, он купил все тюльпаны, которые были у продавца, встал перед ней на одно колено и сказал, что просит ее руки… А она ответила: хорошо, я подумаю… Один из мемуаристов назвал Юрия Семеновича невостребованным филологом. И я задумалась: а что значит – востребованный? Защитивший диссертацию? Опубликованный не только в интернете? Да, это имеет значение, иначе мы не делали бы эту книгу… И все же это не главное.
«Письма без адреса? – на деревню дедушке? – неблагодарному по-томству? – «Звучит ли рог в лесу глухом?» А количество читателей – это уже не так важно. И именно из-за интереса к людям, из-за неравнодушия возникало высокомерное презрение к «скукарям», и мизантропия даже:
На похоронах Юрия Семеновича Никита Елисеев сказал, что его отличали два главных качества – ум и свобода. И еще, что он был бесплотен. А я подумала тогда: да, он мог быть бесплотен, когда рядом с ним почти полжизни был ангел во плоти… И я уверенно могу сказать настоящей жене своей: спокойно, Ло-дочка, ты несешь на лоне своем не Цезаря и его судьбу, а нечто большее… Из писем Юрия Семеновича Динабурга 2011 года 6 января Милая Марина! Мы с котом шлем вам самые ласковые приветы. Мы оба были вче-ра не в очень хорошей форме, по крайней мере, я очень давно не спал и, может быть, кот мне споспешествовал в этом, потому что вообще следил за моим сном – дежурил вторую половину ночи. Ваша стойкость в разговорах со мной меня просто очаровала. […] Мне очень захотелось вчера ввести ваш образ в мою прозу, раз уж эта проза имеет успех. Пришел очередной большой комплимент моей стилистике от совершенно незнакомого человека. Может быть, позволите говорить о вас, называя только ваши инициалы? И, конечно, очерчивая ваш портрет эскизно отдельными росчерками пера? Вы же напечатали свои фото, с меня снятые. Мой издатель в интернете держит еще такой немемуарный жанр эссе под названием «Разговоры». Я не буду сочинять для вас никаких деклараций, а просто как бы отвечать вам на какие-то ваши не-раскрытые замечания такого рода: «Милая М.Б., мне кажется, что вы того мнения, что...» Я с вами не совсем согласен, но думаю, что хорошо понимаю ваши мотивации. Я не разделяю многих ваших вкусов, но ценю вашу стойкость во мнениях. Я сейчас даже не знаю, что имею в виду, но просто переживать ва-ше присутствие будет приятно, о чем бы я ни говорил, ну, как бы прогуливаться с вами где попало... «По эолийским полям мы проходим теперь, по воздушным про-странствам...» Я хочу, кстати, именно сейчас вспомнить тексты, которые России помогли кое-как пережить прошлое столетие, это прежде всего самый веселый русский текст, подсвечивающий «Дон Кихота» и отчасти шекспировского Фальстафа. У нас вдруг появился Остап Бендер, но не жирный, а молодой и совсем беспечального образа и всех очень веселил 3 десятка лет, пожалуй, еще после войны. Вся литература той поры была у нас безумно скучная, за исключением, может быть, того, что писал Михаил Булгаков. Давеча мы с вами говорили о Кандиде из «Улитки на склоне», так вот: чтобы пояснить эту книгу без всякого ложного пафоса, надо вспомнить хотя бы донкихота из Стругацких –их несколько, и они не из Ламанчи, а из фантастических аналогов нашей страны, какой она оказалась под конец, – в частности, Кандид, мой маленький близнец. Вот так-то, милая М.Б.! Я это все могу развить очень широко. И мои «Разговоры» читают с бóльшим успехом, чем мои воспоминания, потому что я в них пока говорю о самых простых вещах, пока только о верхушках европейской литературы. ... Мое завещание: поскольку я умру наверняка, запомните твердо, что утешителей Лене не надо будет подбирать –ее огорчение должно быть безутешно, оно не смертельно, и она его вполне заслуживает. А пока она способна оставить меня без всякого наследия, сняв все мои достижения из интернета. Она достойна такого пьедестала безутешного горя, вспомните хотя бы как хорошо продолжала свою жизнь более сильная женщина, вдова Мандельштама. Лучшего примера в нашей истории не было – куда до нее всем вдовам-поэтессам мировой литературы, за исключением разве что Элоизы. С нетерпением жду вашего разрешения как можно скорее. P.S. Лена протестует против моей мании величия, а я ей отвечаю, что получить больше того, чем заслуживаешь, мечтает каждый человек. Даже великие мученики. Но в лучшем случае получателями становятся их (мучеников) дети. Кто это сознавал? Только у Окуджавы, как в песне «Молитва Фрайнсуа Вийона»: насчет того, чтобы получить больше заслуженного – «Дай счастливому денег и не забудь про меня». Ваш Ю.С. 8 января Милая Марина! Очень рад нашему согласию. Этот мой ответ почему-то Лена сбивала какими-то всякими пустяками. Лизе скажите, что мои мысли были заняты последнее время очень долго ее сочинением о казаках Гоголя. Я бы побил ее преподава-тельниц за то, что они ей навязывают такие темы. У Гоголя были полные основания невзлюбить украинскую историю. Принято го-ворить, что все люди – братья, но лучше было бы, чтобы многих из них вовсе никогда не было. Я наконец раскопал, что теперь называется квиттером и вспомнил многих персонажей ранних гоголевских повестей. Не сердитесь, если опять в чем-то мои суждения не согласуются с вашими. Спасибо за цитирование вами отдельных моих фраз – я этим польщен. Ваш Ю.С. 13 января (Ответ на мой вопрос, какие еще донкихоты есть у Стругацких) Милая Марина! Во-первых, Кандид и Перец в «Улитке», во-вторых, пожалуй, сталкер, вероятно, такой, каким он снят у Тарковского. Я забыл, как звали героя «Обитаемого острова». Наконец, Тойво Глумов впозднем романе «Волны гасят ветер». Их всех можно счесть дон-кихотами, и их представлению у Стругацких не хватает только юмора, которого в избытке у Остапа Бендера. Сравните юмор, вывернутый наизнанку, черный юмор у Андрея Платонова. Ваш Ю.С.
Зло не столь большой руки (о паспорте), лишь стоит завести такие очки, как я. У моего приятеля был ученик по настольному теннису, который озадачил меня тем, что звали его Адик с русской фамилией на С. Если б мне прямо сказали, что он родился в 38-ом году, я бы все понял тотчас. Его отец, видимо, был лицом, сопровождавшим Риббентропа в Москву, и в разгар тогдашней дружбы мальчика назвали Адольфом. Я могу только догадываться, что он пережил во время войны, когда каждое русское сердце вздрагивало при слове Адольф, которое ему переносили из документа в документ в школе. А у Лизы нормальное имя английской королевы, ныне властвую-щей, и оформлять на нее документы – одно удовольствие. Затяните эту игру, и все инстанции капитулируют. Я разглядел фотографию, на которой вы стоите перед своими студентами, подняв ладони над головой. Эта поза напомнила мне классическую античную лиру, хотя в другой (мужской) экспозиции одного из Лениных корреспондентов у меня возникла сразу ассоциации согнутых в локтях рук с попыткой выправить свастику. Так что вы смело можете играть своими жестами и позами в танцах вроде танго или тарантеллы, и никто ничего худого не подумает. Шлите нам и не стесняйтесь ваших текстов – вы истинная лира на стройной подставке. Ваш Ю.С.
Не берусь судить о танго в самом широком смысле. Догадываюсь, что это как раз танец, родственный профессиональному, даже академическому балету. Но то, как вы пишете, вызывает у меня воспоминание о девочках, во время оно танцевавших в игру, которая называлась «классами», когда можно было еще мелом расчерчивать тротуары и прыгать на одной ноге, из класса в класс проталкивая биту. Очень я любил наблюдать такие танцы, еще не приставая к этим танцовщицам. Думаю, что вы не натанцевались в свое время, были заняты чем-то ответственным, и это вызывает во мне даже нежность. 7 февраля Милая Марина! Я привык к публичности и поэтому рад буду всякой вашей забаве. Изощряясь развеселить свою Лену, я придумал для вас обеих номинации на конкурс «Обаятельные петербурженки». Лена спро-сила, в чем я это вижу? В том, как тебя принимают на кафедре философии или в парикмахерской – везде ищут с тобой общения. От вас первое впечатление – что вы только что окончили пажеский корпус, и мужчины с первого взгляда на вас испытывают расте-рянность, вплоть до застенчивости, – на этом вы и делаете отчасти карьеру. Лена возражает: на своем уме! Я настаиваю: кто там разбе-рется в ее уме, она занимается чем-то узким очень, не то педологией, не то логопедией. А вот танго вы описываете весьма замысловато. Ваш Соляной переулок напоминает мне Австралию – скопление кентавров и кенгуру. Вы не брезгуйте кентаврами, они существа, может быть, мудрые, как сфинксы, даже когда молчат. А египтяне так просто обожали сфинксов. И перед моим домом как раз на Васильевском стояли два знаменитых сфинкса. Так что: «Любите музыкантов, будем танцевать». Я долго думал, что вы на мою манеру разговаривать будете гневаться, как Лена, но убедился, что вы способны терпеть всякую мою «оригинальность», не сводящую к галантности и любезностям всякое общение. А что касается вашего отношения к танцам, танго и котангенсам, то я хорошо понимаю, что вы не привыкли еще кинтегралам и прочей математике, и это вполне переносимо. Еще Архимед при смерти воскликнул: «Noli tangere circulos meos!» – «Не топчись на моих чертежах!» Я на ваших никогда не буду (топтаться). Это все высшая математика. Про вас я сочинил сказку о том, «как я филологине интеграл объяс-нил»: придете – расскажу. Так что приходите скорей! Заранее предупреждаю, что интеграл есть нечто самое простое средство вроде любви: средство восстановления цельности само-разобщенной женской личности и т.п. явления. В русском языке яснее всего интеграл –это цельность, что-то целое, как целомудрие в прошлом русском языке. Ваш Ю.С. 10 февраля Милая Марина! Послание ваше прочиталось и провоцирует меня на откровенный разговор: на новые признания. Кого вы это называете умными – я не понимаю. Я умных встречал почти только в тюрьме. Кроме того, когда умничают женщины, я – пас. Речи идут у женщин, как правило, о том, о чем и думать не стоит, разве что по поводу каких-нибудь узких лингвистических дисциплин, вроде детской лингвистики. Это вы сами придумали такой термин? Может быть, он от большого ума. Я ценю в вас ум, находя его в том, что вы на меня не раздражаетесь, когда я с вами не соглашаюсь. Вот Лена, например, пытается исправить меня на каждом слове, поэтому я нахожу удовольствие в вашей реакции и даже ее, как я сказал, провоцирую. До того я встречал ум только в женщинах, которые во мне самом ум находили. По крайней мере, с одной так случилось до самой ее смерти, остальные больше на меня обижались...
Я никогда никого, кроме женщин, не любил, разве что котов и попугаев. Но в женщинах меня занимало только их представление о счастье. Я все время старался провоцировать в женщинах пере-живание счастья, увы длящееся обычно немногими минутами. Подозреваю, что в мужчинах весь интерес к женщинам сводится именно к этому счастью, хотя нам доводится видеть иногда, как женщины тешатся игрой в куклы или в дочки-матери. Сколько бы ни рассуждали люди об уме хотя бы в мужчинах, он, этот ум, растрачивается у нас преимущественно на алкоголь, и спьяна мы легко верим в себя как в умников. Но с тех пор, как Александр Второй освободил совершенно растерявшихся тогда мужиков, мужчины все у нас замужикались, то есть пережили рецессию к предкам, жившим 1 000 лет назад. В рассказе «Утро помещика» у Толстого ранняя идея о том, что мужика надо выманить из трущобы, называемой избой, в какое-нибудь монументальное коммунальное жилище. Но стоп! Тут мой внедорожник, кажется, сворачивает в кювет, и разговор наш рискует оказаться не по пути. Я возвращаюсь к теме дамского счастья. Лена путает две бесформенные абстракции: счастье и судьба, и что-то еще такое же. Но судьба – это то, что мешает счастью, внешняя преграда или собственная неумелость. Легко поставить судьбу в вину мужу, ведь брак – это попусту попадание в тиски (так правильнее говорить, чем говорить «узы» брака или «путы» семейные), что же остается человеку, как не быть счастливым, ограничиваясь одной женой и тиская ее такими тисками внимания. Кстати, поэтому я смотрю критически на всякую танговую лихорадку, сомневаюсь, чтобы она могла служить здоровью. Это Tango-Fieber. Подозреваю, что Fieber, лихорадка в немецком, происходит от названия римского месяца февраль – месяца очищения и луперкалий, то есть религиозных игр, полных всяческого рода разнузданностей с обыгрыванием образа капитолийской волчицы. Припомнил, что я начал разговор о детской лингвистике. Наверное, уместней говорить о лингвистике материнской, вряд ли дети сами изобретают язык, его ребенку подставляет мама в меру своих спо-собностей к творчеству, а ребенок, как уж умеет, коверкает эту язы-ковую микрокультуру. Разве не так? Приятно вам возражать! Вы даете всякие наставления о любви, а я только удивляюсь. Это слово кем только ни применялось и к чему только ни применялось: любить можно и конфеты и жареную картошку. Апостол Павел чего только ни перечисляет, что любовь все прощает и т.п., а предшествующие ему греки характеризовали ее примерно словами «любовь зла – полюбишь и козла», и возникла у них ТРАГЕДИЯ, т.е. козлодейство и кознотворчество. Но любовнее всего о женщинах писал у греков Аристофан: «Лисистрата», «Женщины в народном собрании» и «Женщины на празднике Фесмофорий». Германоязычные народы воспевали не столько умных, сколько героичных женщин: см. все оперы Вагнера, подытожившие эту традицию, и слушайте их. Очень превратным образом к ним пристроился по-своему и Чайковский. Во французской литературе культ женщины носит совершенно иной характер – это культ галантности, культ угождения даме. Мужчине нужны были потомки, чтобы было кому передать свою бессмысленную жизнь и всякое другое наследство, и он всячески угождал даме. Приближенное к дворянской семье лакейство лучше всего переняло этот галантный стиль мышления. После революции лучше всего сохранилось это угодительное сословие. Я даже Павлика Морозова на Урале воспринимал как сдетства воспитанного лакея, а он и самый главный уральский герой – родного отца не пощадил ради суда. По греческим понятиям, там, где любовь, всегда и кровь, – и по английским тоже. Лучшее прославление женщине в новейшей литературе я находил, например, у Эдгара По, даром что он аме-риканец и печатался в такой вульгарной стране и выставлял себя не каким-нибудь мачо-латинисом, не донжуаном, а вдовым мужем, который не может отделаться от любви к покойнице жене. Любить жену-посмертницу – это чего-то стоит! А любить живую и всегда готовую тебе нахамить – это тяжело, тем более, если она всегда может затеять какой-нибудь процесс по разделу имущества и т.п. Любовь мужчины – это всегда любовь к женскому счастью и его проявлениям, хотя эта любовь часто трансвестируется в масках и позах страдания, то есть с привкусом мазохизма. Лена опять начинает мне перечить, и поэтому я прерываю письмо. Ваш Ю.С.
Лиза действительно прелесть! Я приношу извинения за гримасы, которые Лена отмечала на моем лице, когда вы обратились к алгебре. Но это были просто слишком яркие воспоминания о моем собственном отвращении к алгебре в нашем школьном преподавании. Никакой революционер не решался еще предложить улучшение в ее методике. Эта дисциплина сравнима только с рисованием букв и просто палочек в первом классе, где занимаются, как в мое время говорилось, чистописанием в тетрадях в косую линейку. Еще раз шлю мое сочувствие Лизе в ее переживаниях роста и прочу ей прекрасное будущее. Ваш Ю.С.
Юрий Динабург. Сборник Составители Л.В. Бондаревский, Р.Р. Пименов, О.В. Старовойтова Редакторы: Е.В. Динабург, М.Б. Елисеева Корректоры: М.Б. Елисеева, В.Н. Уляшев  Подписано в печать 06.07.2012 Формат 60х901/16. Гарнитура Таймс. Бумага офсетная. Печать офсетная. Усл. печ. л. 27,5. Тираж 300 экз. Заказ № . ЗАО «Норма» 102102, Санкт-Петербург, ул. Салова, 37. Тел. (812) 712-6541 nor@peterlink.ru Отпечатано в соответствии с предоставленными материалами В ООО «Типография Феникс» 194156, Санкт-Петербург, пр. Энгельса, 27. Тел. (812) 293-4207 жүктеу/скачать 1.99 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|