Сборник  Санкт-Петербург 2012 ббк 83. 3 (2Рос=Рус) 6 Д44



Санкт-Петербург

2012

ББК 83.3 (2Рос=Рус) 6

ISBN 978-5-87857-206-4

Редакторы: Е.Д. Динабург, М.Б. Елисеева. Корректоры: М.Б. Елисеева, В.Н. Уляшев.

ББК 83.3(2Рос=Рус)6 Д44

© Ю.С. Динабург, Е.Д. Динабург, 2012.

© Авторы, 2012.

От составителей

Эту книгу подготовили к изданию друзья Юрия Семеновича Динабурга (05.01.1928 – 19.04.2011). После его смерти мы считаем долгом познакомить читателей с его текстами и рассказать о светлом философе, нашем удивительном друге, щедро делившемся мудростью и знаниями.

Книга состоит из трех частей: мемуары Ю.С. Динабурга, его стихи и воспоминания друзей.

Мемуары Юрия Семеновича необычны. Он немного говорит о своей биографии, напоминающей то трагический, то приключенческий роман: расстрел отца, арест за антисталинскую деятельность, лагерные университеты, учеба и работа редактором и преподавателем вуза на Урале, многолетняя полубездомная жизнь в Ленинграде, работа экскурсоводом в Петропавловской крепости… События собственной жизни для Ю.С. Динабурга – это повод высказать наблюдения о времени, людях, культуре и истории России, философии. И он высказывается глубоко и страстно, неожиданно и зорко. Не последовательность событий, но логика сердца ведет его повествование. И мы уверены, что мысли Юрия Семеновича актуальны в сегодняшней России, будут востребованы и важны для тех, кто станет размышлять о стране, ее культуре и истории.

В Челябинске, Перми, Москве и Ленинграде он впечатлял всех, с кем общался. Для некоторых он стал наставником. В этой книге о нем вспоминают люди разных профессий: инженер-электрик и искусствовед, хирург-онколог и архитектор, доктор физико-математических наук и бизнесмен, стенографистка и литературный критик, лингвист и геометр…

Юрий Семенович Динабург оставил огромный, около 10 000 страниц, архив культурологических и философских трудов, более тридцати лет составлявшийся им и сохраненный его вдовой, Еленой Динабург. Он постоянно много писал и много диктовал. Об архиве рассказывается в статье Р. Пименова. В статье И. Кузьмина отмечены основные вехи его биографии. Е. Динабург рассказывает о том, как писал ее муж. Другие авторы вспоминают о личности Юрия Динабурга и впечатлениях от общения с ним. Воспоминания М.Елисеевой заканчиваются последними письмами Юрия Семеновича.

Мемуары Юрия Динабурга только отчасти отражают хронологию его жизни. Писал или диктовал их Юрий Семенович в разные годы. Иногда они могут выглядеть почти мозаичными. Вот как сам он в одном из текстов объясняет это:

«…пусть это лирическое отступление будет принято читателями за мое извинение перед ними в том, что я не всегда вразумительно рассказываю о целых десятилетиях, не сохраняя топологическое единство рассказа о самом себе, то есть единство повествования без разрывов и склеиваний. Жизнь моя в этом рассказе будет выглядеть лоскутно и будет представляться неким коллажем мотивов…»

Труды Ю.С. Динабурга ждут своих издателей и исследователей, которые смогут понять их значение в контексте философской мысли ХХ-го века.

Материалы этой книги впервые появились на сайте Льва Бонда-ревского: http://le-bo.narod.ru/indexdinaburg2.html.

Средства на издание собрали друзья Юрия Семеновича. Мы благодарим всех, кто поддержал это издание. Особая благодарность правозащитной благотворительной историко-просветительской общественной организации «Мемориал» и Владлену Борисовичу Пав-ловскому. Мы предполагаем в дальнейшем издавать материалы изархива Ю.С. Динабурга и приглашаем к сотрудничеству.

Юрий Динабург


Мемуары

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Б. Пастернак

Автор мемуаров – заведомый антигерой

(а что такое, кстати, этот короб лучевой? – мы в этом разберемся много позже).

Антигерой по законам жанра, как говорится.

Я не хотел бы вовсе снова быть каким-то новым анти-…

Довольно было мне ходить в антисоветчиках.

Уйти бы мне тогда совсем в Античность.
В ту неизвестную страну, откуда ни один к нам путешественник еще не возвращался.

«Гамлет»

И анти-современно, анти-мирно.

Разгуливали там повсюду Антинои,

Что в трезвом виде смолоду гуляли нагишом,

А до преклонных лет не доживали в большинстве.

А ежели дожить случалось до семидесяти лет,

То, пить зарекшись окончательно, садились сочинять

Кто диалоги, как Платон философ,

А кто трактаты вроде Ксенофонта…

***

Моя любимая няня Александра Ивановна однажды отнесла меня в церковь на крещение, и в доме опять был скандал. Отец сначала хохотал, а потом впервые повысил голос и пригрозил, что сам найдет время пройти обряд крещения, хотя ему очень некогда, но раз уж это так важно… и т.д. Мы жили тогда напротив костела, который в 1932-ом попробовали взорвать, к моей великой радости: в мальчишках сидит необычайная воинственность. Бабушка в ужасе оттащила меня от окна, за которым грохотало.

Я с родителями первые 12 лет ежегодно проезжал из Ленинграда в Челябинск и обратно. Ленинград, рассказывал я на Урале, самый гористый город (улицы я считал ущельями), а живут люди там в горах. Дома – это то, что я видел в Челябинске… А Москва вся составлена из гибридов домишек и гор; у кого-то я перехватил всю эту риторику?

Бабушка после ареста отца до смерти молилась за него, а я говорил, что его убили. Половина моих одноклассников были из домов «городка» НКВД, и я хорошо знал, как мы говорили между собой о необходимости истребить всех врагов народа. Это все школьные ребята, ходившие к нам играть: дворик-садик при нашем домике был уютнее их асфальтированных дворов. Я все это вспоминаю с присказкой из анекдота об Елисееве, посетившем бывший свой магазин на правах туриста: «Как много у меня здесь было всего… и кому это все помешало? Куда-то убрали…»

Было намерение у отца и бабушки обучать меня английскому и немецкому, но и это помешало моей бедной маме. Она протестовала: «Советская школа даст необходимое, без всяких буржуазных излишеств». Отец хохотал и возражал в духе короля Лира: нет тебе никакой необходимости носить красивые платья. Вот в моем королевстве даже последний нищий имеет что-нибудь лишнее – кроме необходимого. Я вспомнил этот аргумент, найдя его потом у Шекспира.

Вражду мамы к чужим языкам я истолковал как игру в пролетарку. Разговоры о бедных и богатых где-то там мое восприятие прояснили: бедная мама, она красивая, но почти все она считает лишним, потому что она бедная. Тут еще прозвучали слова о нищих духом, и я спросил: «Мама, это про тебя? Нищий – это кто ни счем, ни с Богом, ни с чужими языками?» Тут бедная мама дала мне уникальную пощечину (вторую я получил много позже, когда она вообразила, что я в насмешку, по ехидству, спросил о смысле какого-то матерного слова). У меня зазвенело в ушах; мама, бедная, опять заплакала. Мы помирились, но я тут же спросил: а вшколе меня тоже будут учить-воспитывать, отучать от английского? По-немецки она сама очень непоследовательно поговаривала со мной, пока фашисты не напали. Вот тогда она сама потеряла права и амбиции, бедная мама. До 1949-го из города выезжать не смела.

А про школу я понял, что там будет скучно, потому что слово «советская» говорилось всегда про какую-нибудь ерунду. Это я понял еще до 1937 года. Разумеется, в голове у меня все путалось. Я спрашивал: а почему не все страны «советские»? (лучше бы врали, что все!). В ответ говорилось что-то нудное вроде того, что мы одни такие умные, а за границей в основном дураки. А все эти инорсовцы (иностранные рабочие и служащие) – разве они глупы?

Потом была «Коричневая книга» про фашизм в Германии, разговоры о войне и о том, как бы мне скорей туда попасть («Чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать»). Это уже в школе: я туда ходил в шапке-испанке, и в нашей приходской при НКВД школе им. Энгельса мы приветствовали друг друга словами «Rot Front!».

Свободомыслие возникает в критические эпохи гораздо раньше право- и дееспособности, которая наступает доисторически споявлением современных образцов автоматического оружия и компьютерной (хакерской) техники. Я помню, как мы пятиклассниками цедили сквозь зубы о жизни взрослых: «Троекуровская псарня» (где псам, а не людям живется хорошо). Мысль и живая речь – оружие (хотя и не смертоубийственное), на тысячи лет опередившее автоматы Калашникова и даже бумеранги. Оно подобно средствам перехвата, возвращающего зло на головы тех, кто его сеет и мечет вдаль. Но не всем понятно до сих пор, что дети – не дикари; в них просто меньше варварства, чем в их тер-роризированных или завистливых отцах.

Мы замечали ожесточенность атеистических внушений старших. Все особенно далекое было особенно ненавидимо: Бог, поп, буржуй – где они? Не то очень далеко, не то их давно нет. Моя мама с особенным злорадством цитировала строчки:

– Что случилось? – Умер Павлов. – Какой? – Великий ученый.

Как видно, отец не был бдителен и не политиканствовал. Он был беспартийный спец, обывательствующий интеллигент, ему математика и Шекспир были значительней, чем все «ближайшие» с точки зрения «моей топологии». И.П. Павлов своей рефлексологией на собаках подбрасывал простодушно идеи преобразователям природы человека, которые знали: «мы не можем ждать милостей от природы, – взять их у нее – вот наша задача». Создать нового человека, доступного непрерывной реанимации. Кстати, хотел ли бы Ленин, чтобы его воскрешали с абсолютной точностью? Именно Ленина – а не клонировали в качестве кого-то нового? Создать нового человека любыми средствами, ни перед чем не останавливаясь, – вот в чем виделась самая заманчивая, самая сверхисторическая задача. Для тех, кто способен ни перед чем не останавливаться в презрении к природе старого человека («ветхозаветного Адама»), – для тех эта задача осталась на все времена самой заманчивой.

Презрение к природе человека не могло не сложиться у людей, в массе миллионной выброшенных из своего быта в безотцовщину. Пока они составляли узкий маргинальный слой, у них не возникало исторических, революционных амбиций: они составляли всего лишь романтический персоналитет романистов типа Эжена Сю, Диккенса, Гюго, Конан Дойля. Но война, которую назвали Мировой не зря, а за ней Гражданская война, создали мощную социальную прослойку сиротства, выжившего в условиях беспризорничества. Консервативная ее часть пошла за Остапом Бендером, уважающим уголовный кодекс. Другая пошла за Дзержинским, наследники которого из этой среды черпали свои лучшие кадры для великой работы, начатой с дела промпартии. Менее пластичные массы образовали у нас великую армию блатного уголовного мира воров в законе, тоже трансмутирующего по-своему из десятилетия в десятилетие.

***

Челябинск моего детства был пейзажем погод: морозного зимовья (все в снегу, а поверх – луна или солнце в радужных кольцах и черная тишина ночи) – либо жаркое лето и пушистая (легкая, как тополиный пух) пыль на дорогах. Эти две погоды разделены были веснами и осенями нашей жизни в сáклистом Ленинграде, в гористых городах, как я объяснял в Челябинске, имея в виду – в теснинах высоких зданий. В Москве, впрочем, я видел не столько застройку, сколько механизмический, транспортный парк. В архитектуре мне виделось не царство человеческих жилищ, а скопище загонов для железного скота (метро представлялось его основой и нутром с лифтом), – для всего того разномастного и разнопородного транспорта, который людям приходилось всячески объезжать и манежить. Трамваи и автобусы (не говоря уж о такси) казались мне, дошкольнику, металлическим скотом, который выкатывали откуда-то из недр строений для общемосковской игры в дрессировку транспорта. Весь смысл московской жизни мне виделся в этой игре. В Челябинске жизнь скучновато сводилась летом к созерцанию – как растет трава, плывут облака (или нагромождаются подружками друг на друге – в виде подушек) или как гримасничает в небе луна, такая претенциозная в своих ужимках и самоизлученьях. Разумеется, мне было бы легче описать тогдашнюю домашнюю интерьерную жизнь: в Москве она была пестра и беспорядочна, – здесь мы были не у себя дома, здесь мы были гостями – с нами играли, мы играли не в себя, а в кого-то, мне не знакомого.

А в Москве жизнь была как в старом (довоенном) кино, где все состязались в суетливости с Чарли Чаплином или с Игорем Ильин-ским и вообще с «Веселыми ребятами» (успешно скрывавшими свое родство с миром Ильфа и Петрова) и с «Детьми капитана Гранта».

Но совсем другой была жизнь в Ленинграде, хотя только через несколько десятков лет я понял, что отличие это было не в жизни обитателей (бывших обитателей), а в жизни как таковой, совершав-шейсянад нашим человеческим, простолюдинским уровнем, который был когда-то и при старом режиме общим уровнем мещанства, и дворянства, и прислуги мещанско-дворянской – жизни, в которой главными событиями были календарные праздники с наводнениями, упреждаемыми пушечными выстрелами, и сенсациями, ничем не упрежденными. «Царя убили» – свидетельницей этой сенсации была моя бабушка. Ей было 12 лет, и она была метрах в 20-30-ти от события, а потом всю жизнь описывала его по-своему.

В Петербурге-Ленинграде до сих пор можно видеть жизнь как та-ковую, идущую поверх обывательского присутствия при Ней, при Жизни, в своих обывательских образах старения, лечений, скучания, да исполнения естественных нужд, да ожидания сенсации. За недостатком сенсаций (хотя бы дней свадеб, торжеств, похорон) можно было бы ходить в театр или в Lustgarten (Увеселительный сад).

А над этим и поверх всего-всего шла Сама Жизнь, которой внизу совершалось убогое подражание в жанрах художественной само-деятельности и народной самонадеянности. Жизнь, которую ося-заемой, зримой делала пейзажная (ансамблевая) застройка Петербурга как бы кладбищем императоров, – всеми их дворцами, храмами и казармами. И оказывалось, что жизнь в высоком смысле идет именно на этом кладбище, на этом ипподроме петровских и николаевских коней, на этом манеже реформ и театре идей и вкусов, на этом ристалище и полигоне исторических воль и фантазий.
***

Ранние воспоминания едва ли возможны у человека, прожившего детство в единообразной среде. Для ранних воспоминаний необходим опыт преображенья пространства, субъективно переживаемый, например, когда засыпаешь в тесном вагоне, продолжающем обстановку перрона, вокзала, Невского или Гончарной. Или Пушкинской. И вдруг просыпаешься утром, – а за окном крутящееся пространство среднерусской полосы. Может быть, не между Питером и Москвой, а дальше на пути к Самаре встречаются весьма открытые пространства, как бы сплошные поля или степи, какими их может мыслить русский мальчик понаслышке, если живет он в больших городах и не поймал еще Золотую Рыбку, чтобы она была у него на посылках. И не взлетел к Золотому Петушку на тонкий шпиль Петропавловского собора. Кто-то сказал мальчику, что петушок этот не Ангел на соборе, а что Петушок у нас в России был двуглавый и рядился под Орла. Требовал по крайней мере, чтоб Орлом его считали и называли все вокруг.

Так начинались гамлетические различия между быть и казаться:

Ему и больно и смешно,

А мать грозит ему в окно… –
и любит она цитировать малоуважаемого ею поэта:
Так начинают. Года в два

От мамки рвутся во тьму мелодий
У моего героя не нашего времени (иных времен – смертного време-и) была настоящая мамка, отдельно она от матери была, и любима больше самой мамы: справедливость так жестока в этом мире (и она диалектична?) – вот в чем «собака зарыта», – только о справедливости и думали в шиллеровские времена, подарившие нам эту диалектику. Даже в доказательствах теорем чаще всего слово «справедливо» (будут утверждать) замещало священное слово «истина». Вот и провалились мы в сплошную диалектику.

Эта мамка однажды, никого не предупреждая, отнесла меня крестить в Божий храм, что по всем народным представлениям наложило на мою жизнь глубочайшую печать, хотя сам я об этом состоянии не помнил уже несколько дней спустя и услышал о нем только от родной мамы, Ирмы Фридриховны Динабург, урожденной Бальтазар. Очень она была возмущена самоуправством мамки моей Александры Ивановны, обошедшейся со мной, как с барчонком какая-нибудь крепостная раба. Не знаю, тогда ли или чуть позже сфо-тографировалась она еще со мной, и так сохранилась у меня последняя памятка о моей крестной. Но это все семейные преданья до сих пор, все остальное я свидетельствую под личную ответственность очевидца. («Автор» слишком высоко уважает то, что называют Благодатью, чтобы думать, что она, Благодать, могла добываться как-то исподволь или посредством символических действий. Там, откуда Она исходит, наши человеческие заботы могут скорее мешать, чем помогать. Конечно, я не сам себя изобрел и сконструировал, но желание пожилой женщины (няни) сделать для меня что-нибудь важное мне на всю жизнь меня умиляет в течение всей этой жизни. Это желание женщины, которая была уже сама близка к смерти. Озабоченность кем-то, например хотя бы ребенком, которого она воспитует, на фоне современной всеобщей незаинтересованности друг в друге и беззаботности во всем, кроме себя самого, определяет, так сказать, моральную дистанцию этих разных времен гораздо отчетливей, чем любые измерения в единицах вращений в космосе и тому подобное).

***

Не только у нашего соседа инженера Брандта была коллекция русских идиом (пословиц, поговорок) – почти каждый человек тех поколений был у нас еще носителем такой веселой языковой компетенции, построенной по принципу Sapienti sat, делавшей аутсайдеров комическими персонажами русского общества. Говорили: «Так вот в чем собака зарыта», и дети начинали ломать головы над вопросом: какая собака? Та, что у попа была любима и убита и забыта; а те, кому следует, понимали, что собака здесь – heart of the matter – она сама может зарыться живьем в сюрреалистических кучах. Собаку зарывают, а кошек выбрасывают куда попало, в помойки, мусорные кучи, хотя дохлая кошка имеет гораздо большую силу, чем даже дохлый пес, – читайте об этом у Марка Твена в связи со способами искать клады или выводить бородавки…

Похвалы нагоняли на меня тоску и даже улыбки смущения, вроде тех, которые внушали мне чувство неловкости, которые, к недоумению старух, вызывали у меня их хоровые причитания по поводу безрукости бабушки: где бы мы ни появлялись – на нас смотрели во все глаза и причитали с искренней преувеличенной аффектацией, – ибо я видел, как быстро переключали внимание. В этом сочувственном страхе по поводу чужого несчастья столько очевидной радости за себя, что со мной этого не будет, это очень маловероятно, чтоб это случилось со мной! – и есть же, слава Богу, люди несчастнее меня, и т.п.

От скуки с бабушкой Омой (Амалией Адольфовной) я был спасен первым большим чтением – Жюль Верном, «Великими морепла-вателями ХVIII столетия», – богато иллюстрированным, где в ос-новном я видел дикарей, разнообразней и понятней Гайаваты, – голых рядом с изящно одетыми мореплавателями и столь же изящными кораблями. Везде я видел людей, соизмеряющих друг друга по множеству параметров – и всякое подобие равенства выступало как условность. Перекрыло это наблюдение потом только чтение «Моцарта и Сальери».

Я ведь был очень сангвинистичен и жизнерадостен – жить одним высокомерием мне было ужасно тягостно, а как папы с нами не стало, до 10-го класса, лет семь, ни один собеседник не бывал мне интересен дальше одного разговора. Я чувствовал себя Гулливером. С тобой у меня все определилось твоей одной фразой: «Советская школа научит всему, что нужно», – сказала ты Оме, когда она вздумала учить меня еще и французскому. До чего это тень бросило на слово «советская». Я не подумал, что так ответила ты не из доверия к школе, а из отсутствия интереса ко мне, – из нежелания заниматься мной – чему-то там учить. Я понял только, что все советское – это казарменная замена всему семейному и вообще основанному на личностных отношениях. Какая-то советская школа, где решает не один, а сразу несколько людей, там, кажется, и есть совет, а вместе люди всегда многословно-глупее по сравнению с теми же людьми, наблюдаемыми порознь.

Главное действие школы для меня было в скуке: никогда больше в жизни я не скучал – как только с нашими домработницами и школьными учителями и товарищами. Школьная учеба была связана воедино тягостным наблюдением своего умственного превосходства. Мои товарищи превосходили меня во множестве других отношений, однако здоровые и сильные то и дело болели, или были биты, или трусили в драках. Но ничего столь постоянного я не наблюдал, как свою способность быстрее всех сориентироваться в любой новой теме (ситуации и т.п.). И не выдумывай, что это сделало меня высокомерным: я более всего жалел бы всех остальных, если бы не приходилось скучать. Если бы не ежедневные прямые наблюдения, я бы никогда и не вообразил, до чего средние люди слабы (по масштабам того, что я находил в себе) – зрелище деморализующее, ибо я видел много среди них мальчишек, которые ощущали примерно то же в обратной перспективе зависти, почему в средних классах я так не любил ходить в школу. Я стал учиться подчеркну-то небрежно, я научил маскировать всякое проявление самооценки и даже скуки в общей куче людей, почти лишенных интереса ко всему на свете. Желание отделаться от осточертевшей среды толкнуло меня сдавать за 8-й класс экстерном, – но ведь я к этой среде еще не относился враждебно.

Решено было, что я вырабатываю злонравие и скептицизм именно за отсутствием детского общества, – решено было взять домработницу с дочкой. В то время институт найма еще только вырабатывал свои возможности превратиться в систему угнетения обеих сторон, и упомянутое решение мыслилось как жест благородства и тонкого практицизма. Мне и в голову не пришло – как это мгновенно совершилось порабощение: почти никогда более я ни на кого не имел такого влияния, – и для меня в моей власти была ужасная отрава. Игру в жениха и невесту, странную, на мой взгляд, мы сменили игрой в капитана Кука и Островитянку по схеме книги, которую я продолжал читать, – медленно, но страстно, – по «Мореплавателям ХVIII столетия»… Кук? У некоторых из них еще были еще более смешные имена – например, Лаперуз! А Островитянки же были на прекрасных иллюстрациях этого ин-фолио – и всё в набедренных повязках, так что я прекрасный костюм нашел для моей партнерши, не заставляя раздеваться ее в Еву.

Для полноты счастья наш высокий забор отлично ограждал идиллические джунгли сада, где я уже наигрался с братом в Маугли; тогда он был зверем, которого я преследовал, и наоборот. А джунгли тянулись до пустыря, и если прежде в них что-то насаждали, то потом, наскучив Уралом, забросили и клумбы, и гряды овощей. Джунгли я осваивал один, а взрослые не ходили на их опушку – в шиповник и малинник – тоже колючий. Далее шли дикие кусты в перемешку с крапивой и мусорной гнилью, а за ними – солнечная полянка, на которой прежде я изощрялся в фантастических сочинительствах и риторике перед единственным тогда достойным слушателем – самим собой.

Никогда бы я не шокировал слишком – самым добросовестным рассказом о наших играх. Я был – как это называется? – целомуд-ренен, – вот-вот! как Дафнис из романа Лонга – и даже еще це-ломудренней, разрази меня гром! Моя дама, старше и другой среды, по-женски превосходила меня (была осведомленней), – но и она жила под гипнозом. Прежде чем этот роман приблизил ее кроли Хлои, он разыгрался ближе к сюжетам фильма «Синьор Робинзон». В своем простодушии я испытал восхитительное изумление от ее наготы, – с острым чувством совершенно непонятных тогда ожиданий. Я не знал, не скушать ли ее, – и мне уже никогда не будет скучно! Я не знал, что сделаю вдруг, сейчас: ее хоть есть, хоть пить, хоть просто растерзать – такое чудо! Вокруг телá вокруглых грузных формах и пестрых или темных тряпках, – а это не то что белело…

«Свеча горела на столе, / Свеча горела». Читали книги при свечах – такое дело. Читали на самом деле и при дымных коптилках. На коммунальной кухне во время войны. Рядом стирали или пекли. Или еще в очередях. Так, читая Л.Бриттена, «Голод и любовь», я мог сравнивать себя с мальчиком-разносчиком из книжного магазина.

Так возникала мета-метафора об Анне (Карениной), у которой по-гасла свеча, при которой читала она свой роман, становившийся для нее несносным.

Роман А. Битова «Пушкинский дом» так хорош, что хочется все мемуары начинать в его манере. Например, 1 марта 1881 года моя бабушка Амалия Адольфовна Вайнерт шла к вечеру (в … часу) вдоль Екатерининского канала к Невскому домой. Вдруг за спиной прогремел пушечный (как ей показалось) выстрел. Мне так легко установить здесь двусторонность отношений между автором и повествователем, которую Битов выстраивает по примеру Пушкина. Ибо повествуется вышеупомянутый случай примерно 52 года спустя, и бабушке уже не 12 лет, и мне всего-то 5 лет. Так что царя Александра мне все еще не жаль: столько разных историй успел я узнать, услышать – и про Серую Шейку, и про Слона: «Старый-старый / Слон-слон, / Видел страшный сон-сон, / Что мышонок у реки / Разорвал его в клочки». Мне уже читали о том, что слоны боятся мышей, кусающих в нежные ткани между пальцев… И про смерть Минигаги из «Гайаваты». А о грохоте взрыва я составил представление годом ранее – когда здание через улицу затягивалось дымом: пытались взорвать костел, когда-то добротно отстроенный поляками на заветном их пути в Сибирь. Глупое бесхарактерное царское правительство не умело этих поляков прижать научно. Не верило оно в единственно научный метод, марксизм. В «производство кирпича по методу Ильича», – сказал тогда мой отец – и только почти через 6 лет ушел из дому. Но сразу и навсегда.

Никогда я не упускал из виду, что насилие всегда и везде значило в истории очень много. И все же не одно насилие двигало историю, – даже если сам Гегель пытается доказать, что вся история совершается насилием категорий над чувствами и мыслями индивидов. Даже у нас насилие везде переплетается с попытками внушить кнему симпатии. Везде очевидны какие-то другие мотивации поведения, кроме страха перед насилием, кричащим: «Будь готов!» – и отвечающим: «Всегда готов!» Есть же какие-то устойчивые градации и сознание различия между осмысленным насилием и бессмысленным, чисто деструктивным.

Мать совершенно напрасно всполошилась по поводу моего увлечения «Гамлетом»: опознание своей ситуации в нем не сводилось для меня к моральной оценке окружающего; важнее был мотив бдительности по отношению к собственным видениям, к теням, которые выходят из-под стен своего Эльсинора, – к мотивам мщения и долгов по отношению к погибшим. Этот мотив неподчинения справедливым эмоциям (в духе катоновской верности делу побежденных вопреки даже воле богов) распространен у Шекспира и в «Юлии Цезаре», и в «Лире» (это – после рассказа об одном уроке в темном классе в начале войны).

Это было в годы диалектического Культа кулака, одновременно символизировавшего и солидарность сил Добра и даже уже традиционный в России образ злобного врага. «Партия – рука миллионнопалая, / Сжатая в один громящий кулак!» – восклицал Маяковский.

А еще больше кулаками называли миллионы врагов, которых сживали со света, презрительно экономя даже патроны. Ничего страшнее не было, как попасть в кулаки. При встрече свои на Западе подымали над лбом и макушкой кулак, крича «Rot Front!» и что-нибудь вроде на других языках. Фашисты не работали голыми кулаками и руки подымали плоской ладонью вперед. А у нас кулак с ума не шел: его именно голым старались загнать в тайгу и на льды. Мы его все раздевали и колупали, а он вымирал, не доживая до состояния полной раздетости.

Все разуватели и колупатели приучались к паразитизму: реквизированного долго еще хватит, до войны. Ведь придет черед колупать и друг друга. Этот термин узаконил еще Щедрин, а универсальным методом он развернулся к 18-ому году.

Это было во времена, воистину составившие эпоху, когда газеты были озабочены преимущественно произрастанием злаков и их уборкой, доением коров, выволакиванием богатств на дневную поверхность земли. Общество очевидно так же озабочено в целом всем этим, как в отдельности каждый был озабочен всеми остальными своими физиологическими отправлениями, как то аппетита и пищеварения, дефекаций и мочеиспускания, сексуальными по-двигами. Культуры материалистические по преимуществу разли-чаются как раз приоритетами озабоченностей – гастрономической, гигиенической, сексуальной озабоченностью – вот чем различаются культуры, не отдающие приоритета более сложным функциям и отправлениям – таким, как ориентация в пространстве (а не всреде) и во времени…

В 1938-ом я оказался в положении того подростка из Достоевского, у которого не было надежды дождаться своего отца. Но была единственная возможность установить с ним трансцендентальные контакты–контакты через любимые книги, через воспоминания, свои и чужие, о поступках и вкусах отца; через активные конфликты с тем миром, в конфликтах с которым отец погиб. Это открыло мне гамлетианский подтекст «Подростка» Достоевского. Это пребывание в ситуации, которая не сосредоточила врага в конкретном короле Клавдии. В мировой культуре, где оба царственных брата как бы растворены в концептуальных тенденциях. Это ситуация, в которой Гамлет сам вызывает дух Отца, старается не раздражаться по пустякам, не развлекается с Розенкранцем и достойнейшим Гильденстерном.

***

Если бы в тот же день людей на улице стали хватать, рвать на части и пожирать в сыром виде, я бы уже не очень удивился. Прятаться от всех подобных возможностей было негде. Обсуждать происходящее все явно избегали. Некоторые взрослые (родственники и знакомые) старались что-то описывать и объяснять друг другу: но разговоры велись в таком телеграфном стиле, с купюрами и недомолвками, намеками и обиняками, что все это было страшнее их голосов, спадавших до шепота, страшнее ужаса на их лицах. А ведь эти люди еще вчера ничего не боялись, могли резко возражать и не уступать друг другу… Надеяться не на что и доверять некому. Мне говорили, что папа скоро вернется, но и это было такой же фальшью, как и все остальное, продиктованное страхом.

Незадолго до того как мне исполнилось 10 лет, я оказался на сцене театра, достойного Эсхила или Софокла. Чему бы я ни подвергался впоследствии, все не было столь глубоко и непреложно по смыслу… Под предлогом самообвинений двух десятков проходимцев миллионы обречены были исчезнуть бесследно.

Все детство я жил в женском окружении, как Ахиллес, а затем юность – в чисто мужских казармах сов. концлагерей.

Для моего поколения существовала такая теоретико-познаватель-ная, даже философская, если даже не метафизическая игра – де-калькомания – переводные картинки: один и тот же образ выступал в ней тремя последовательными фазами, даже четырьмя фазами яркости красок.

Записная книжка, подаренная бабушкой, сафьян…

Для новых войн характерна коалиционность и многочисленность театров действия. Усугубилась военная организация тыла. Невоз-можно разработать план, учитывающий все будущие операции, свои – и особенно вражеские. Для завоевания победы рано или поздно станет необходимым наступление. Жомини: «Стратегия подводит армии к важнейшим пунктам операционной зоны и обусловливает результаты столкновений в этих пунктах» («Жомини да Жомини, / А об водке ни полслова!», Д. Давыдов). Цели, средства и использование их на войне реализуют свое единство.

Всякий стратегический маневр связан с действием на коммуника-ции противника или с защитой своих. Тыл – это то, что следует у противника считать самым уязвимым его местом. Виды маневров – обходы, марши в кильватер, параллельные, наперерез, по вписанной замкнутой фигуре.

***

Маленькая Офелия ходила на очень высоких каблуках, и топот ее разносился по коридорам, а у Гамлета недавно умер отец.

Листки желатина у моей бабушки напоминали поверхность озера в штиль, усеянную юными и свежими утопленницами. Нет, утоп-ленницы распухают? Это была поверхность вся в самых благородных овальных выпуклостях, но свой восторг я понял позже, а тогда он был для меня математической проблематикой непрерывных топологи-ческих преобразований.

Со мной в первом классе была четырехпалая девочка Галя Смо-родинская (не знаю, как потеряла один) – а я до сих пор помню глубокий отклик чувственной, судорожной сострадательности при взгляде на эту ручку.

Задолго до знакомства с утопической литературой или даже с «Швамбранией» Л.Кассиля, – в глубоком пренебрежении к аван-тюрной и детективной литературе, в которой действовали микро-социологические референтные группы романтического героя, – я вовлек свое мальчишеское окружение в игру на карте Европы, как на шахматной доске.

Поколение, которое я наблюдаю перед смертью, корчится в сен-сорной и сензитивной депривации. Их величайший, но еще почти неизвестный поэт ВК (Кривулин) писал было: «Вечерних сумерек струя, скудея, гаснет / Нам электрокамин сухого треска дров / Не может заменить».

Вся телевизионная система страны не может заменить простой печ-ки-голландки (буржуйки даже), вносившей элемент человечности в жизнь начала нашего века – с ее играми света и цвета, с живой образностью пламени, с живописностью его и балетом. С его антитезой: статикой в пластике заоконного ледового орнамента в окнах.
Ребенком будучи, когда высокая

Метель глумилась над судьбою нашей,

Я занимался играми с огнем…

Не в образе огней пылающей Москвы,

Как это после Герцену случилось представлять себе.

Я помню темную прихожую, – отсюда

Топили в нашем доме печь, обогревая

Еще по крайней мере пару комнат

Здесь гости часто оставляли трости –

Не только шубы. Рукоятки этих палок

Частенько оформлялись в виде злых

Голов звериных и змеиных…
***

Я помню единственный в жизни случай испуга перед смертью в раннем детстве – мрачных мыслей, удерживавшихся несколько месяцев. Это был испуг от представления о том, как мир поблекнет, лишившись моего внимания, его упорядочивающего и под-свечивающего. Л. Толстой подобным образом относился к Канту вотрочестве: мир поблекнет, лишившись моего видения. Возможно, в этом было много ребяческого эгоцентризма в упрощенном представлении о том, как мир переживается другими.

Я начинал с «Гайаваты» и Стивенсона, а потом с огромной (по моему тогда росту) книги Жюля Верна «Завоевание Земли». Я на этой книге учился читать. Но главное мое впечатление, наиболее стойкое, было от иллюстраций, выявивших три средоточия моей впечатлительности: географические карты, парусные океанские корабли и островитянки. Там было еще множество замечательных пейзажей от айсбергов до джунглей и причудливых жанровых сцен встреч европейцев с аборигенами. Но самые дремучиеинстинкты в мужчине – охотничьи. Не помню женского портрета, который не вызывал бы во мне досады своей абстрактностью. Было в детстве любимым занятием – черчение карт, с преобразованием масштабов и координатных систем. У меня особенная любовь к узлу ассоциаций «Европа» – она была прежде всего силуэтом головы в курчавом парике, высоко взбитом в Пиренейском полуострове и Англии. Этот полуостров потом обрисовался вроде контура портрета Лейбница, изборожденного гримасой горных кряжей и морщинами речных долин. Но почему же она не представлялась мне головой взлохмаченной Пиковой Дамы – на пышном торсе Евразии с широким подолом фижм, расцвеченных в Китае и Индии, в ветхой мантилье Сибири со шлейфом Курил и Камчатки, кружевом Зондского архипелага – сквозящим бельецом прошлых веков, в башмачке Австралии с пышным бантом?

***

«Русский глазам не верит, ему надо пощупать», – часто говорили мои няни 55 лет тому назад, – не замечая, что это более мужской юмор и что воспитанный мужчина не станет щупать что попало.

Для меня в этом задоре звучал только пафос omnia dubitandum, девиз Декарта – «во всем сомневайся», ибо сексуальных побуждений щупать нянь у меня не возникало (няня-няня, что это у нас?) – я в свои 6 лет был по своим интересам ближе к Декарту, чем к старшим товарищам или нянькиным ухажерам. Сейчас я понимаю, что в поговорке о русской любознательности (вкусе к тактильным впечатлениям) вовсе не пафос скептицизма звучит, а констатация округленности мира, признаваемого реальным, – мира в радиусе досягаемости ладонью? Что сверх того – то от лукавого, а не то чтобы нереально: чисто визуальный образ мира, предмет лицемерия и игры.

Возможно, мое сострадание к трупно окостенелым телам живого преодолели тогда же воспоминания о кошачьих трупах, на них я натыкался на соседнем пустыре. И убегал тогда от любопытства взрослых, сострадательно относившихся к моей склонности часами рассказывать себе вслух истории, насыщенные экзотическими оборотами, отлавливаемыми мной из разговоров взрослых. Особенно внушительно звучали тогда слова «политика» и термины политического лексикона – они звучали как-то особенно зловеще. Подобно дохлым кошкам, которые в трупных своих состояниях казались агрессивней и живее всех живых, словно в них какая-то сила и оружие. Это был единственный зверь, перед которым я испытывал омерзение, граничившее со страхом.

Итак, Бог миловал меня от трудов по бесконечному повторению истории мировой и русской мысли. Я довольно быстро излечился отжажды индивидуального бессмертия, которой бывают одержимы величайшие классики, не замечавшие часто, сколько пошлости даже в их классическом и поэтическом экзистировании. У Сартра способность человека к суперинтроспекции, к рассмотрению себя в электронные и тому подобные микроскопы и зеркала, составила главный смысл человеческого существования. Не эту ли рефлексию едва ли не напрасно вычитал у Канта А.Блок: «Сижу за ширмой: у меня / Такие маленькие ручки». А Б.Пастернак со всей окружающей природой и погодой укрылся за ширмой от социального политического вздора, – сын великого пейзажиста и ученика Толстого. Он с каждым метеорологическим событием заодно, как бы ни страдало при том его маленькое, как и у Канта, тельце. Вбольшинстве все они знали, что в непосредственном дорефлексивном когито (cogito) наши переживания пошлы, как это видно по планам Пушкина и его случайным запискам. Хотя самовыражения этого человека настолько сильны, насколько далеки от пошлости непосредственной спонтанности.
***

Тень Великого сэра Исаака Ньютона вотще витала над моей колыбелью. Мои родители-студенты познакомились по случаю 200-летия его смерти, в 1927 году. Отец тогда получил приз на конкурсе работ, посвященных этому юбилею. Ему довелось читать популярные лекции, в которых механика Ньютона сравнивалась стеориями Эйнштейна к вящей славе обоих. Любопытство кзагадочным теориям привело 19-летнюю Ирму Фридриховну Бальтазар к знакомству, получившему стремительное развитие в браке и моем рождении 5 января 1928 года.

Собственные мои воспоминания начинаются с событий, про-исходивших три года спустя, когда семья наша начала метаться между Ленинградом и очень непохожим на него Челябинском, останавливаясь попутно еще и в Москве то и дело. Отец разрывался между своими научными интересами и заботами о семье, между делами, которые приносили по тем временам невероятный комфорт, и мыслями о чем-то очень необычном. Обычное же воспринималось им как безотрадный гротеск.
***

Бабушкина программа была унаследована. От обучения грамоте и немецкому она спешила к занятиям французским – но мама проигнорировала мой восторг (не знаю, откуда он взялся тогда): «Советская школа научит всему, что нужно!» – с негодованием опротестовала она. И я, молодцом, сразу сделал множество выводов: что советская школа, подобно маме, без меня знает, что мне нужно. Что сверх нужного мне ничего не нужно. Критику этого рационализма я нашел потом у Шекспира в «Короле Лире», – и понял, за что в Шекспире у нас уважаемо только имя. «Сведи кнеобходимому всю жизнь – и человек становится скотиной».

Второй вывод: эта самая школа заменит мне нянюшек как замени-телей папы с мамой, а эти самые домработницы давно уже сводили меня с ума скукой, сколько ни менялись. Что терял я со вниманием матери, я помнил (впечатляло, видимо), – а с афоризма о все благости нашей школы стал ее слушать чрезвычайно критически. Что-то очень фальшивое, твердая решимость застраховаться запомнилась.

Например, маме некогда: у нее много каких-то интересов, а еще – заботы о болезненном младшем брате. Ее внимания всегда хватает только на самое нужное. С ней заодно, видимо, и эта будущая советская школа. Но за бабушкой и французским стоял мир с интересами, напоминавшими праздники (праздничными, игровыми) и потом пафос в произнесении отдельных слов – именно он смешил отца и подсказывал ему реплики, доводившие мать неожиданно до слез обиды, – ее, такую выдержанную, холодноватую. А ведь я гордился страшно, что моя мама такая красивая, – все прочие женщины такие толстые, да и папа – высший авторитет! – к ней одной был так внимателен.

Гедонизм бабушки А.А. (Амалии Адольфовны) выше моего раз-умения: каково-то было видеть все перемены в жизни, – все эти тошноты и пошлоты. Оценить ее тогда я не был способен, лишь благодарен за рассказы о радостях «петербуржуазной» жизни, про балы и романсы, и любовь к Моцарту и Лермонтову, про обыски и постояльцев в Петергофе. Среди них был родич Калинина, встре-ченный мной потом на Потьме.

У меня было две таких любимых бабушки – А.А. (Амалия Адоль-фовна) и О.Г. (Ольга Григорьевна). И такие дружбы со старухами, как с «Матреной» Варварой Георгиевной, с Марьей Григорьевной Шаминой и с Ниной Николаевной Сорокиной.

После гибели отца я был на самовоспитании, потому что школу ненавидел сильней тюрьмы, как оказалось впоследствии: ни гордости цепями, ни смеха над царями там не было. «К чему мудрецам погремушек потеха?» – ну, стариком я более всего был винтервале 11–17 лет. Я отбыл свою старость заранее.

Мои воспитательницы сохраняли еще железную закваску герма-низма. Бабушка и раньше была со мной в контактах, – рассказами о взрывах 1 марта 1881 г., вблизи которых она оказалась. Интересней рассказывала о развлечениях молодежи, о балах – тогда это было все ей еще свежо – тому 40 лет было. А маме, Ирме Федоровне, было все это ненавистно. Она еще не была красной, но уже левой экстремисткой. Сакко и Ванцетти были ее герои, и она хотела было назвать первенца как-нибудь вроде знаменитой спичечной фабрики – Сакко. Я бы себя тогда показал в отместку как-нибудь так: «Дон-Гуан и Ортега-и-Гассет, Лойола-да-Франко Торквемада». Средоточием внимания в те годы была уже Испания.

Наслушавшись объяснений, почему бабушка зовет меня Вольф-гангом (в честь Моцарта и Гете), я заверил их, что теперь, сквозь годы мчась, у меня других желаний нету – чтобы только не назвали бы подчас меня «Товарищ Нетте». Маяковский в моем воспитании шел почти непосредственно за Лонгфелло. Мама плакала на улице, услышав о гибели Маяковского.

Но первые мои воспоминания – не лицо матери, а огромная черная с серебрянымтиснением «Песнь о Гайавате». И первые мои восторги вызвали маргиналии (рисунки на полях) этого крупноформатного издания. Она и накликала самую большую беду на меня. Поход Гайаваты за Минегагой, «светом лунным, блеском звездным, огоньком в твоем вигваме». А потом… «Лед все толще, толще, толще становился на озерах…» Голод, смерть… Игры вполярников, в капитана Скотта. А тут еще брата назвали – в честь же! – Амундсена Роальдом. Ведь тогда кто-то написал еще бодрую поэму о Роальде Амундсене: «Шесть саней снаряжены, серебром сверкают пряжки».

«Чуть постромки не порвав / К югу полетели…» В основном моя мать заслоняла лицо «Гайаватой», – и рос я, вероятно, аномально не подверженным фрейдистским комплексам, застрахованный лите-ратурой и радио. Возле приемника отец занятно комментировал англо-франко-немецкую разноголосицу-чересполосицу. Он завораживал меня рисунками кораблей и карт, рассказами об автомобилях с реактивными двигателями. У них на месте багажников виднелось что-то вроде вскрытых пачек папирос. И читал мне лекции по геометрии и по истории (почему-то начиная со средневековой Европы).

Он несколькими словами доводил мать до слез, сохраняя мягкую улыбку. Юмор его был убийствен. Когда его не стало, я уже не видел мать плачущей, потрясение лишило ее всякой сентиментальности. А бабушка А.А. заступалась за него и за его память. Во все последующие времена мир виделся мне населенным преимущественно тещами, совсем другими.
Царь, царевич? Король, королевич?

Сапожник, портной? – скажи, кто ты такой?

Дождик-дождик, перестань, я поеду в Арестань.

Царь-сирота, открывай ворота

Ключиком-замочком, шелковым платочком.
Нет, это не монархизм, а поэтическое умонастроение. «При царе», – говаривали люди – и многозначительно умолкали, сурово поглядывая. Нет, не в лучшее прошлое, но куда-то поверх темы лучшего будущего.

От нянюшек – живое знание фольклора и народной речи, какой иначе бы нигде не слышал, разве что в «монастыре-казарме – Ака-демии Сумасшедших Наук» (Дубравлаге).

Няни, которые могли своими молитвами снискать мне особую бла-годать от царства Божия (в те времена, когда отцы иных громили местные церкви и готовили коллективизацию) – у нас в доме по-бывало множество этих женщин – из молодых беженских контин-гентов вчерашней деревни. Кроме прочего они учили меня никогда не хвастать, и я не стану более распространяться на эту тему, – что там было у нас хорошего, хотя сменялись они очень часто – по разным конкретным причинам, из которых две очевидны: у них были где-то семьи родительские…

В десять лет от роду, среди сплошной идиллии, я вдруг вынужден был понять, что ни на чье мнение не могу полагаться, хотя и окружен любящими и благонамеренными людьми. Не умея решать для себя наскоро, я лет 40 накапливал себе проблемы в очень нечетких формулировках, от случая к случаю их уточняя. Я привык активно с вопросами обращаться только к авторам книг, которые давали те или иные поводы к тому. Но их ответы зависели от моей вопрошательской активности. Это длится почти с тех пор, как я вернулся на свет внешний. Общение с людьми приходилось быстро подводить под категорию игр, не имеющих непосредственными целями добывание истин.

Такие игры привели к пониманию того, что зовется эпистемической логикой. Используя полиокулярность их зрения (иногда фасеточность у плюралистов), я обнаружил, что довольно густо населен (и не только кантами и платонами), ношу в себе свой социум, развитый внутри в силу радикальной индукции и формализации внешних отношений, опосредованных вещами, обменом. Внутренне же наше, душевное население и есть образец всякой коммуны. Сидят во мне всяческие заточники с горящими глазами и высвечивают друг друга. А есть ли что реальнее их? Можно ведь принять за критерий существования разложимость системы на матрешки, на ее же гомеоморфные (изоморфные) подсистемы. Как воспринимают друг друга и всякие участники общения (по Достоевскому).
***

До 10 лет включительно в человеческом мире я видел только одну проблему: почему миллиарды угнетенных не переселяются к нам. Одна Сибирь могла бы их вместить по нашим методам решения демографических проблем.

Моя странность в самом раннем детстве мне самому уяснилась окончательно только полвека спустя, при чтении статьи, содержавшей психологический портрет Дэвида Боуи (в виде отрывков изинтервью с ним и т.п.). Одновременно я понял и все рок-н-ролльное поколение. Моя привычка разговаривать вслух, приводившая в недоумение, часто демонстративное и порой злорадное сожаление случайных свидетелей – соседей, – необъяснима из аутизма детской речи, из ее эгоцентризма. Родители тогда увлекались книгой К.Чуковского «От двух до пяти» – о развитии детской речи.

…(Деметра) и в няньки попала, чтобы младенца закалять на рдеющих углях очага. Мамаша ночью подсмотрела и все испортила. Но моя слишком занята, да и я в руках Деметры-Истории, ожесто-ченной горем Ниобеи: маски нянь, в которых она выступала – моя бабушка Клио – Александра Ивановна, Тихоступочка; Ольга Ива-новна с дочерью Машей. Закаляла меня Деметра, богиня земли ро-дящей и матушка царицы Подземного мира.

– Отец, почему все сердятся на меня за то, что я будто бы все усложняю? – Это значит, Чока, что ты будешь настоящим мужчиной! – Это хорошо? Он смеется: – Вот опять они сказали бы, что ты все усложняешь. Для женщин это хорошо, а ты ими окружен… Пони-маешь ли – они ничего не умеют усложнять. Кроме своей внешности, кроме одежды и тому подобного. – А почему женщин ругают бабами? – Не ругают, а уточняют: баба – это активная ненавистница сложностей. – А… NN говорит, что сама себе усложнила жизнь. – Скорее, осложнила – в смысле запутала: в путанице растет простота, а не сложность. «Простота хуже воровства». – Как? Что? – Штока ты, Чока. Это старая пословица. – Про меня, про Штоку? – Нет, о простоте. – Так хорошо или плохо быть мужчиной?

• 
  Кому как. Для баб плохо. Во всем главное – быть настоящим. – А разве вживописи и в скульптуре все настоящее? – Да, если форма по-настоящему сделана. – Но ведь там ненастоящие люди? – Нет, более настоящие, хоть и неживые. – Трупы? – Нет, типы или прототипы, или… – Каменные? – Форменные. – Мама ругается «фор-мализмом».
  

***

Десяток лет тому назад начатые мемуары я назвал бы «Записками колобка», если бы довел до конца. Сперва их тон показался мне самому хвастливой бравадой: я от волка ушел и фашистов избег. Я в ГУЛАГе уцелел и от тещ не погиб…

Как если бы мне оставалось прихвастнуть: я полвека не болел. И от тебя, миледи Смерть, и подавно ускользну. Но это только как-то так само собой получалось, и я вынужден был ко всем абзацам приписать наивный рефрен: «Чур меня, чур!» Это не я, это по молитвам моей няни Александры Ивановны. Это не иначе еще по Божьей милости, мной ничем не заслуженной, со мной случилось так, по Его святому промыслу случилось так, – и мой долг нарастал с процентами к этим преклонным годам, когда я не вижу уже никакой другой возможности заявить свое понимание Мудрости Господней, как только рассказав не о себе, а о том, чему Господь меня свидетелем поставил.

И вот на старости я сызнова живу. Минувшее проходит предо мною. И я озабочен уже только тем, чтобы моя личная позиция (точка зрения) не определяла перспективу, в которой увидит мои свидетельства проницательный читатель.

Бог забросил меня с самого начала в самую разноплеменную среду, то есть в наиболее типичную для русского человека ситуацию. Потому что моноэтничная среда была у нас только у крепкого земле мужика средиземных губерний, – от Воронежа до Вологды, от Вязьмы до Костромы, да и то лишь в последние три века они вполне обрусели. А за пределами этой Крестовины, которая служила опорой Москве, как елке устойчивость придает подобный же плашмя положенный крест, прикрываемый ватным символическим снегом, – за пределами этого креста московская ель осыпала свои пахучие иглы на землю всякой чуди да мордвы, казачества, перенявших обычаи уже не древлян и полян, а зверян и степнян, горцев да южных приморцев. Мордвяный да башкирский и калмыцкий дух мыкался веками вокруг да около.
***

Обильный мат, которым это население выражало почти все свои чувства и мысли, иллюстрировал мой вечный вопрос к Декарту: да мыслим ли мы, когда делаем вид, что мыслим и даже в речи выражаем мысли? Постепенно я уже в юности начал замечать, что значимость (подлинность) мысли у нас маркируется матом, а высшие значимости еще отмечаются интонацией, которая становится особенно горячей не при выражении ненависти кбуржуям, капиталистам и фашистам, а при упоминании каких-то «педерастов». Однажды в 43-ем году, читая книгу Олдингтона встоловой рядом с мамой, я спросил ее о совсем непонятном слове «гомосексуалисты». Моя храбрая мама выронила ложку и обвела испуганным взглядом все соседние лица, прежде чем сухо попросить меня отложить эту тему. Разумеется, я обратился затем не кматери, а к энциклопедиям.

Что до моего отца, то, согласно преданию, войдя в камеру внут-ренней тюрьмы, он спросил, не знает ли кто, где бы повесить шубу, – спросил у людей, лежавших на полу. А почему бы и нет? Ведь стены же свободны, на них еще никто не лежал! Вдоль них так много свободного места. И еще часа не прошло, наверно, как на пороге, прощаясь, жена навязала ему эту медвежью шубу (я сам тому прямой свидетель), а он пытался намекнуть, что до его возвращения… ну, может понадобиться продать что-нибудь. Ведь дети же (я и мой младший брат) – и вряд ли что в доме имеет у нас рыночную стоимость, сравнимую с этой шубой… Как выразительно, однако, в классике совмещение или переплетение высоких символов мистерии и чуждых всем риторикам житейских забот!

Мои письма могут казаться очень непоследовательными в изло-жении моих оценок и симпатий. Но ведь они адресованы друзьям, на понятливость которых я вроде бы вправе был рассчитывать, и потому я мог уклоняться от обсуждения толстовских и маяковских тем – что такое хорошо, а что такое плохо. Могу представить и образы логически упорядоченной прозы: в середине декабря 1937-го мать по случаю ареста отца отвезла меня с братом к дедушке-бабушке в Киев. Всеобщая официозная версия сводилась к тому, что переживать недоразумение – все равно, что пережить дурную погоду – надо молчаливо и стойко, стараясь не мучить близких попусту смакованием тяжелых своих настроений. Вероятно, к тому приучали меня с пеленок, и я позднее всегда испытывал высокомерные чувства ко всем, кто громко выражал свои горести и всё пронзительное в страданиях и состраданиях. Пронзительно, по-моему, – это когда душа в пятки уходит или зуб ноет.

Вскоре приблизился мой день рождения 5 января 1938 г. Отца не было уже более месяца. Собралось множество родственников, мне незнакомых, все прилежно вели разговоры намеками, даже не касаясь несчастья. Я чувствовал какое-то непонятное мне отчуждение от единственно важного. Какой для меня мог быть праздник? Меня просили читать стихи, я старался, чтоб им было хорошо, не так неловко. Под конец расплакался, и мой дед, обняв меня, увел ото всех и стал лепетать что-то о том, что прогресс, справедливость, гуманность и т.п. восторжествуют. Я был готов возненавидеть все эти прекрасные вещи, которые он мне пытался подсунуть вместо отца. Я видел, что его возвращение никто не смеет обещать. И что все сговорились погибать за прогресс и гуманность, а главное, отдать за эту чью-то гуманность то лучшее, что у них было, – даже не их собственные ветхие жизни, а жизни чужие, прекраснейшие в мире. А они и луну в небе согласны погасить ради чьей-то гуманности и какого-то прогресса. Нет, я не возненавидел все это, но научился скрайним скептицизмом относиться ко всем разговорам о прогрессе.
***

…Он происходил из очень консервативной петербургской семьи. Бабушка Амалия Адольфовна до самого конца презирала кино как плебейское развлечение, и мама ему, 12-летнему, пыталась это разъяснить не без понимания сути дела. Мама, 32-летняя, была настроена тогда особенно серьезно: уже 3 года она ждала возвра-щения отца, – первые 2 года она снимала комнатку напротив нашего прежнего жилища, – так, чтобы в окошко можно было увидеть, когда, допустим, в метельный вечер он добредет до места затянувшейся нашей разлуки. В ту зиму на 39-й год мы топили печку в домишке Марьи Григорьевны Шамовой книгами семейной библиотеки, и сын брал на себя смелость протестовать против суждения к этому аутодафе, скажем, тома Элизе Реклю «Земля и люди». Так все же несколько творений он от сожжения упас, себе на будущую погибель. Горбачевская перестройка была глубоко закодирована в генетических программах русской культурной революции, проходившей без таких эмоциональных эксцессов, как сожжение книг на кострах или расстрелы на исторических площадях (как в Ферраре фильма «Долгая ночь 43 года»): перед миром культуры было совестно следовать этим радениям в стиле Брокена и Сицилии. Книги жгли избирательно, скромно, потихоньку, с большей пользой при нашем-то климате, как приходилось уже в 18 и 19 гг. жечь книги и мебель, – о, это была великая школа циничного выживания мещанства и его приживления ко всему, чему случиться приключилось.

Вера Инбер вспоминает, как перечитывала Диккенса и Франса взиму всероссийского «вымораживания буржуя». Диккенсу ничего особенного не грозило, но об Анатоле Франсе разговор у нас будет пространный. Вероятно, вкус моего отца уберег меня от раннего знакомства с нудными томами этого веселого старикашки, – и я вышел напрямую к фривольно начатому «Восстанию ангелов» и патетической сонате «Боги жаждут», наделивших меня иммунитетом ко всем пошлостям якобы отечественного историзма. Но я позднее очень провинился перед Франсом – и об этом речь будет много позже, в главе о пребывании моем во внутренней тюрьме КГБ. Заранее предупрежу, что считаю своим долгом сказать здесь много о разладе с модой изображать КГБ во всей его глупости. В нашем обществе КГБ представляет отнюдь не злейшую его часть, как армия нигде не бывает в массе самой агрессивной силой. Я думаю, что, если бы мы создали бабские спецвойска, ничто не смогло бы удержать нас от перманентной войны, не то что от перманентной революции Парвуса-Ленина-Троцкого.

Но вернемся к порядку повествования. Домишко Марьи Григорьев-ны Шамовой стоял напротив нашего особняка на улице Лесной, вблизи угла Челябки (на самом углу был еще один домишко – это напоминает о том, что «наш особняк» противостоял сразу трем участочкам).

Я уже проболтался, что вспоминаю о себе, а не измышляю ЕГО, условное третье лицо. Начать так прямо с местоимения первого лица мешал мой фамильный консерватизм – очень бестактно выпячивать свою особу. «Я б за героя не дал ничего», – говорит Пастернак, всем своим косноязычием удостоверяясь.
***

Когда в уральские вечера мы имели в избытке снегу для занятий ваянием, я диву давался, что девочки предпочитали вырезать («пластать») из снега пироги (торты имелись в виду) – и либо угощать ими, либо играть еще в продавцов, – чаще тогда играли в церемонии гощения-угощения друг друга и церемониальные же разговоры на банальные темы. Но когда мне удавалось привлечь своих сверстников к ваятельным или строительным работам со снегом, мне никогда не давали довести дело до завершения. Кажется, во времена Сурикова соотечественник еще не был так враждебен всякой мысли о свершении и совершенстве. А я видел всегда, что чуть дело приближается к завершению, как соиграющими моими овладевает буйное состояние, как бы бес вселяется – и они вдруг начинают разрушать сделанное, как будто мало зрелищ разрушения дарят наши метели и бураны. Вот таковы были первые мои детские обиды. У меня было счастливое детство, – никаких других обид – от взрослых – я не помню. Вероятно, потому, что другие обиды были как-то мне объяснены, хотя бы мной самим. Иногда в соседских семьях происходили скандалы с выносом на улицу – с публичной дракой – мне в этом всегда виделось то же проявление бесовского воодушевления – то есть вселение беса вту плоть, где мало души, где она мелка. Было такое слово «малодушие», но его еще не велено пускать в оборот наряду с такими архаизмами хамскими, как «тунеядцы», «попечительство» и т.п. «Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человеческими уязвлена стала» (Радищев). 200 лет этой весной исполняется «Путешествию». Как это автору взбрело в голову, что «чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй» едино есть? Они, чудища сии едины суть от случая к случаю, случаясь во взаимном пожирании и совокупляясь в обычном смысле и нося различные, час-то противоположные имена государства и народа, рабства и свободы. Кое-что подсматривают в том Гегели да Гоголи – и придают онтологический смысл обыкновенным соитиям чудищ, обра-зующим ту сейчас часто обсуждаемую ситуацию, которую тогда простодушный детский поэт исчерпал в двух строчках: «Волки отиспуга / Скушали друг друга». И спророчествовал: «А слониха, вся дрожа, / Так и села на ежа» (К.Чуковский).

Соитие еды и едока – таинство не менее явное, чем все остальные, – удостоившиеся скрытой иронии Того Самого, Кто тогда не в по-следний раз иронизировал предельно кратко: «Ты сказал». В тот вечер Он все время иронизировал и хорошо запомнился.
Тогда свободно и счастлива

Смоли-твою

пойдем к винцу
***

В пору моего детства чудес было больше – и вместо парадов невегласов перед телекамерами нас занимали народные песни изсерых тарелок репродукторов:

из «Острова сокровищ». Остров сукровицы.

Главное внутреннее, поистине диалектическое (то есть марксист-ское) противоречие, конституировавшее мою личность, основано было на иллюзии, что женщины бесконечно разнообразны. Такую вот иллюзию заложило в меня детство: без конца сменялись няни. А потом – школы, классы: одноклассницы. Мальчики в обоих городах, между которыми металась наша семья, как в Ленинграде, так и в Челябинске, были скучны: у них была одна проблема: «приближающаяся потасовка и кому начинать первым» (не как приближающаяся катастрофа…). Катастрофа и потасовка мыслились как суть существования. Из бравурного марша конной армии, т.е. завета Гражданской войны – нам остался один-единственный принцип советского человека: «И вся-та наша жизня есть борьба-а-а!»

Итак, мальчишеское (и мужское вообще) общество было безна-дежно скучно: оба встречных смотрели друг на друга с той бди-тельностью, какой учила партия:
Уж ты зверь, ты зверина, ты скажи свое имя,

Ты не смерть ли моя – ты не съешь ли меня?
Бдительная готовность подраться – вот все, что я умел различить в мужчинах всех возрастов до войны. Исключением был Отец. Но на то он и был Отец. В его присутствии даже мужчины менялись. Но наиболее разговорчивые изъяснялись на странных языках, изкоторых понимать я умел лишь по-немецки (и то не слишком). Даже русский отца и его гостей становился странным, полным экзотических имен, названий и вообще слов, незнакомых няням. Итак, в исподлобном мире мужском я мог только твердить себе: «Вся тварь разумная скучает…» – когда от страха не страдает.

Совсем иначе было в мире женщин – здесь трудно было найти основание принципам и обобщениям. И это меня обмануло, видимо, на всю жизнь. Женщины носят особые одежды, не такие, как мы, но, кроме этого, в них еще и множество загадок, даже в мимике. Таков смысл моих первых обобщений. Они больше заняты – много больше, чем отец, хотя в искренности я вполне уверен только когда дело касается отца. Уверенность и знание в мире (моем, по крайней мере) – исходят от отца. Все остальное в высшей мере эфемерно. Разве что бабушка – один из полюсов мира женщин. На другом полюсе ее дочь. Моя мама.

Вот несколько притч к объяснению моей несносной, говорят, нетерпимости. О книжных кострах. Вы о них могли бы прочесть вжурналах 30-х гг. Но я видел другие костры в 38-м году у себя дома – теперь даже нет той улицы – Боровой. В маленькой печке избы пылал книжный костер. В доме было холодно, но дело было не в дровах. За год до этого у нас бывали гости, от отца я впервые слышал имена Хэмингуэя, Олдингтона, Дос Пассоса, Андре Жида и Пруста, а в тридцать седьмом, когда погиб мой отец и нивесть сколько еще людей, тысячи других вдруг овдовевших женщин и мужчин научились жечь книги. Мне особенно жаль было богато иллюстрированную книгу Э.Реклю – в этой роскошной этнографической работе «Земля и люди» было столько ярчайших иллюстраций. И я очень просил за нее. «Нет, эта книга проникнута враждебной нам философией», – ответила мать. И началось мое философское образование – возник во мне интерес к философии. Я тогда узнал о философии чуть ли не больше, чем изо всех лекций, какие мне приходилось потом выслушивать. Малокультурные люди не жгут книг – они их просто легко дают знакомым, теряют, посылают коллективно куда-нибудь на целину. Эволюция человека, начавшего жечь книги, – это эволюция к особой морали нового человека – морали убежденного убийцы, насильника, клеветника. С тех пор многие книги, талантливейшие и нужнейшие, стали редкостью, библиографической, как говорится.

О чем там было с отцом по поводу геометрии? О том, что безразмерно, но различается числом размерностей (геометрические фигуры отличаются от первообразных элементов пространства тем, что относятся друг к другу как числа, находятся в числовых соотношениях, из которых некоторые также функциональны, то есть представимы только бесконечными числовыми последователь-ностями).

Впрочем, не следует слишком буквально принимать мои слова об изоляции от детей: кто-то постоянно играл со мной у нас во дворе, но об этом запомнились воспоминания не лиц, а песенсчиталок и дразнилок, – от которых веет все той же свежестью, какая обдает внезапно из грозовой тучи, из-под ее почти сиреневого брюха:

– А на Машины именины / Испекли мы каравай! – Аты-баты, шли солдаты. – Сидит зайчик на пригорке, / Этот зайчик диверсант!

А на сверхбодрый марш авиаторов: «Все выше, и выше, и выше!» – мы орали каждому самолету в небе:
Ироплан, ироплан,

Посади меня в карман.

А в кармане пусто –

Выросла капуста!
Пока не сменилась эта тема новой частушкой:

Если надо, Какинаки

Полетит на Нагасаки

И покажет он Араки,

Где и как зимуют раки.
Не эта ли частушка, известная, вероятно, всем разведшколам мира, сориентировала в 1945-ом г. выбор Нагасаки вместо Киото? Кто бы еще Дрезден уберег: сколь зверóполей скорее заслуживали этой участи и не были бы восстановлены за никчемностью.
Шумел камыш, деревья гнулись

И ночка темная была,

Из сада публичка пошла…

…

Где-то в городе на окраине

…

Когда б имел златые горы

…

Отелло, мавр венецианский,

***

Призадумалось народное безмолвие над очередным детоубийст-вием по очередном народовольствии. Совсем как просил юродивый Николка: «Мальчишки Николку обидели – вели их зарезать. Вели их зарезать, как зарезал ты царевича». Что у Николки на уме?

Гей, ребята, пейте, дело разумейте. Гой, ребята, пойте, вольным матом кройте. Уж потешьте доброго боярина и народ его благоуве-ренный. Как гребется ему своими граблями, подметается метлой своей опричной. Лягушки квакали: «Царя!» Уже Крылов и Пушкин знали, чем это кончиться должно, и ясно видел Достоевский…

***

***

Забавно, причудливо осозналось это мне через Гайавату, который настойчиво ассоциируется у меня с вагнеровскими героями (вельзунгами – Зигмундом, Зигфридом), как Минегага – со слабыми героинями раннего Вагнера. «Гайавата» была моей «колыбельной книгой». Вероятно, во всей английской словесности и бытовой традиции существовали в этом лиризме саксов (в их эпосе) по-буждения именно так обработать индейские «stories» («Should you ask me, whence these stories»): «Если спросите – откуда / Эти сказки и легенды /… Я скажу вам, я отвечу» (пер. И. Бунина), как потом никому более не приходилось в американской литературе. Впрочем, американские детские игры в индейцев вызваны теми ассоциациями, которые Энгельса побудили тоже переходить от германцев Тацита к индейцам Боаса.

К теме благодарности и благоговения: мать не жаловала еврейскую среду за неуважение к женщине: утренняя молитва – «Благодарю тебя, Боже, что ты не создал меня женщиной». Вероятно, так же полагалось благодарить Бога за все, чем он не сделал данное лицо, т.е. за то, что сделал мужчиной, евреем и пр. Но это все только напоминания человеку о том, что он не создал себя сам, ибо только последовательный self-made-man (сам-себя-создавший, выражение Диккенса: самодельный человек) теряет всякую сострадательность.

Зато на суждение о якобы накопительстве в еврейской среде (стяжательстве, богатстве) она поразительно хмыкнула: «Твой отец ходил в рваных тапках на лекции». Сама она была из обуржуазенной среды.
***

О себе – Чока. Так что я был слегка чокнутый (по уральскому про-изношению слова «что»).

Вспомню о судьбе Михеля Плисецкого, ближайшего друга моего отца, расстрелянного в том же году, что и отец. Его дочка, великая балерина Майя, в те годы играла со мной. И я сейчас еще помню, как она рассказывала мне о своем любимом романе «Овод» Войнич. Она на три года меня старше. Мама Майи Плисецкой ехала через Челябинск в Чимкент, в ссылку, и останавливалась в нашем доме на Чегресе. Так мы в последний раз виделись чуть не в начале войны.

Через год Ирма Федоровна, увидев меня с другой девочкой, по-грозила мне пальцем и сказала: «Не забывай, что у тебя есть еще невеста длинноногая!» А я ответил: «Я у нее только Овод-повод».
***

А еще одну главку первой книги начать как бы эпиграфом: «Не лепо ли ны бяшеть, братие, / Начати старыми словесы» («Слово о полку»).

Я женщину всегда любил. Когда война кончалась, а я был в 10 классе, мать рассказала мне в добрую минуту, как подруга развлекала ее вминуту жизни трудную рассказами о моих ухаживаниях за до-черью этой маминой подруги. Ничего интересного в том не было бы (нам было по 14 и 15 лет), если бы не мои стихи, которые я под-кладывал девочке в тетрадки, решая за нее задачки.

В юношеские годы я услышал в тюрьме всего два примечательных наставления: «Дави нежного гада» и «Женщина – декоративное животное». – Как? – прислушался я. – Ну, как есть декоративные растения… – Вероятно, Вы о женской психике только. Как рабская сила у нас в чести: на ней пахать умудрились.

Позднее я понял, что дама, женщина – это сложнейший результат цивилизации. Или культуры как условия конвергенции интересов женщины и мужчины. И потому она же – первый продукт распада культуры.
***

И если были темы, которые я обходил как не представляющие об-щего интереса, то о Сталине мы говорили мало, потому что любой ребенок может понимать, что за судьбы многих миллионов не могут быть ответственны немногие. Ответственность всегда на боль-шинстве, как бы оно ни плутовало с самим собой, связывая себя по рукам и по ногам идейно или по политическим структурам. Слушая всякие декларации новых поколений, я все вспоминаю не раз слышанный в молодости вопль: «Так твою мать! Я сам сейчас еще не знаю, что сделаю!» – это не вопль растерянности, а очень хитрое предупреждение: «Держите меня, я сам не могу справиться с настроением этой минуты, хотя знаю, что надо бы их одолеть, настроения эти!» Бывало и со мной такое состояние, но не часто.

Тому, как подобный король Лир короллирует в моем воображении, всему этому еще коррелирует ситуация середины 30-х гг. ХХ века.

Образовенция наша изрядно попользовалась всем с 18-ого года: несколькими волнами террора, заменившими условия экономической конкуренции состязаниями в компрометации всех, кого удастся. Образовенция попользовалась и теперь посматривает по сторонам: как бы умыть руки.

Когда-то устами матери она мне говорила: тебя бы не было, если бы не это все… А устами родственников отца: подумай, кем бы ты был, если бы не эта власть. Ответ может быть диалектичным, если держаться сослагательного наклонения: был бы совсем другим. Или меня совсем бы не было: какой же это я, если совсем другой? И разве это было бы для меня таким несчастьем? Перестать быть – это несчастье, но не бывать совсем – это что-то другое (в чем и было отказано Гамлету, каким он у Шекспира). В язвительном же наклонении: я во всяком случае таков (я-то), чего никак не могли бы изобрести ни родители, ни гос. власть, и потому могу судить о них свысока. Я не санкционировал никого ни на какие преступления против морали, когда меня не было, и не берусь ретроспективно отменять мораль ради тех, кто не был подлинным моим Творцом. Эмпирически я более всего обязан импульсам, исходящим из мировой культуры: все-таки они свели моего отца с матерью, и они же определили все, что составило формирование моей личности. А уж никак не советская школа и другие советские власти. И если нужно объяснять согласованность воздействий, создавших меня (и мне подобных), то надо представить себе Бога, и легче всего Он представляется Христом. И то, что было направлено на попытки охам