Владимир Борисович Угрюмов

– Для меня начало перестройки – это 87-й год. [...] В этот год я окончил университет и пришел на работу в редакцию еженедельника «Светлана» одноименного Ленинградского объединения приборостроения – одной из самых сильных в городе многотиражек. Мои коллеги по профессии не дадут соврать: «светлановская» многотиражка входила в тройку лучших многотиражек города наряду с газетой Кировского завода и, возможно, ЛОМО. Редактор нашей газеты имел прямой выход на соответствующий отдел обкома партии, это была влиятельная газета, и редактор был влиятельным человеком. Сложился очень любопытный коллектив, который сегодня в основной своей массе занимает не последние позиции в Петербурге.

И, безусловно, высокий интеллектуальный уровень коллектива (а почти все мы были выпускниками университета), определил наш в целом демократический характер убеждений. И все испытывали общее ощущение надвигающихся очень серьезных перемен. [...]

Мало кто знает, что агитматериалы для демократов пытались писать… партийные аппаратчики. Кажется, в январе 1989 года вызывает меня редактор: «Есть поручение от горкома партии, я вас освобождаю от работы. К трем часам дня нужно быть в Смольном, в таком-то кабинете, пропуск получите там, не забудьте паспорт». Поехал. Получаю пропуск, поднимаюсь на второй этаж, оказываюсь в отделе агитации и пропаганды горкома КПСС. Встречают сумрачные такие товарищи, инструкторы этого отдела. Нас собрали несколько человек из многотиражек города, обычных корреспондентов. Выдается задание: «Вот ваш кандидат, пишите для него агитационную листовку». Нам раздали по два-три кандидата каждому. Мне попались Юрий Болдырев и Анатолий Собчак.

– А какие у них были цели, задачи? На каком основании распределяли кандидатов между вами?

– Думаю, что это была случайная выборка, потому что нас эти инструкторы видели впервые в жизни, и мы их тоже. Не знаю, кто, зачем и как спустил им это задание. Все свелось к тому, что нам раздали «объективки», справки. Обычная анкета, которую заполняет каждый кандидат. По-моему, никакой программы там не было. И вот я в рамках листовки должен представить своего кандидата. Могу сказать честно, не помню, что писал. Если бы у меня тогда хватило ума, я бы черновик спер. Но тогда это воспринималось как текучка... Через 10 лет понял, что вот она, история. Мы сидели, писали, что-то из себя вымучивали, это было абсолютно неинтересно. То есть это была нормальная листовка агитационная, но советского периода. Написали, сдали. Нас сводили пообедать.

Помню, как после окончания работы в холле Смольного, уже в полной темноте (то есть это было часов в 7–8 или 9 вечера), мы сидели с Юрием Болдыревым, совсем еще никаким, тощеньким, молоденьким, и с какой-то его помощницей, и переписывали его листовку. Что с этой листовкой стало, честно говоря, не знаю. Никаких следов нашего творчества я на улицах города не увидел... [...]

Начало 1990 года я запомнил как реальный раскол власти. Потому что всегда на любом уровне – от сельсовета до страны в целом – была главная и основная власть – партия, и номинальная, официальная – исполком, то есть советская власть. И как раз в марте 1990 года прошли выборы в местных Советах. И естественно, райсовет стал демократическим, а райком партии остался коммунистическим. Я сидел в райкоме. Я все время оказывался не на той стороне баррикады, потому что стилистически коммунисты того времени казались мне ближе. Они были более аналитичны, более сдержаны, более ироничны, в конце концов. Они умели смеяться над собой, то есть видели свои недостатки и говорили об этом. По ту сторону была несколько другая атмосфера, что-то мне не нравилось в самом стиле. Хотя политически, конечно, я был на той стороне. Что меня поразило тогда: партию еще слушались. Если завотделом звонил на какой-то завод, то директор присылал машину, людей, бумаги. Но уже партийные деятели не так уверенно звонили и просили. И директора относились к этим просьбам уже скорее по привычке, нежели по обязанностям. [...]

Вообще начиная где-то с года 1988, быть партийным работником было психологически тяжело. Парадокс ситуации заключается в том, что в 89-м, 90-м годах на работу в партийный аппарат пришли настоящие убежденные коммунисты. К тому времени уже было очевидно, что будущего у партии нет, что если она и сохранится, то не она будет главной силой в стране, и тогда туда пошли люди, которые искренне верили в то, о чем они говорили. Таким был Сергей Цапаев, зав. идеологическим отделом Красногвардейского райкома, с которым мы общались. Он окончил философский факультет университета, был такой нестандартной внешности – бородатый, большой. Что-то чегеваровское, фиделекастровское. И он был абсолютно убежденным коммунистом, даже не столько коммунистом, сколько антидемократом. Народ из других отделов – организационного, промышленного, транспортного, – поскольку больше занимались хозяйством, был менее идеологизирован. А в этих подразделениях собрались люди, которые искренне верили в историческую ответственность КПСС, что КПСС – единственная сила, способная справиться с управлением страной. [...]. Как потом показали события, это было во многом справедливо. [...]

Летом 1990 года я перешел на работу в «Ленинградскую правду», оказался в отделе информации и отошел от политики, занимался городской хроникой. Любопытно, что, как это ни парадоксально, «Ленинградская правда» стала оппозиционным изданием. Еще КПСС у власти, еще мы являемся органом обкома КПСС. В представлении сотен тысяч людей мы по-прежнему главная газета города, но с психологической, информационной точки зрения, мы уже перешли в стан оппозиции. А все потому, что нас начали мощно атаковать новые демократические газеты, в первую очередь «Час пик». И не только. «Смена» к тому времени стала демократической, «Вечерний Ленинград» стремительно превращался в демократическое издание. По сути, мы и «Ленинградский рабочий» оказались в оппозиции к новой демократической прессе, точнее, та политика, за которую выступала газета, оказалась в меньшинстве по отношению к тем изданиям, которые проповедовали демократическую. Словом, шла настоящая идеологическая борьба. Естественно, демократические идеи побеждали, и это правильно, они должны были победить. [...]

Совершенно случайно я влетел в политическую тему. Январь 1991 года. События в Вильнюсе, если помните. Для этих сюжетов у нас был специальный корреспондент Игорь Лосев. По-моему, он заболел, и меня послали в Вильнюс. События начались в субботу, утром в понедельник был звонок из обкома партии, что им нужен журналист из «Ленинградской правды» для включения в состав делегации Ленинградского обкома партии, которая поедет в Вильнюс, чтобы оценить ситуацию на месте.

Тоже очень любопытно. Ведь раньше просто приходит из ЦК конструктивное письмо, и ты знаешь, как ко всему относиться, как оценивать. А тут январь 1991 – ЦК ничего не рассылает, установок не дает. Что происходит в Вильнюсе, никто толком не понимает. Демократическая пресса пишет одно, партийная – либо молчит, либо пишет нечто иное. В обкоме тогда оказались достаточно умные люди, которые предпочли иметь свои глаза и уши. И вот собралась команда в шесть человек: несколько инструкторов обкома, первый секретарь Невского райкома партии, депутат Ленсовета от коммунистов и я. Вечером в тот же день мы сели в поезд и утром следующего дня уже были в Вильнюсе.

В наше время, после Чечни и Абхазии, и всех этих бесконечных локальных войн на территории Союза, это уже кажется ерундой. В то время это, конечно, произвело сильное впечатление. Вильнюсская поездка была психологически очень тяжелой, потому что при всем том, что мы читали, слышали, видели, реально оказаться фактически в ситуации гражданской войны, на территории чужого государства, было непросто. Во всех партийных комитетах, куда мы приходили, в ЦК и в райкомах холлы были забиты автоматчиками внутренних войск. Сидели люди в форме, бронежилетах, в касках, с автоматами, они без автоматов на улицу не выходили. Мы видели растерянных литовских коммунистов, никто не знал, что это за Комитет национального спасения, никто его в глаза не видел, якобы он на какой-то квартире сидит. Понятно, что это была провокация, попытка проведения спецоперации. Понятно, что она провалилась с самого начала. Это вызвало резкую реакцию со стороны литовцев, и помню, что на улицах мы старались не говорить по-русски. Когда шли по улицам, говорили или шепотом или просто молчали.

Мы были у парламента, видели сложенные из бетонных блоков баррикады. Город, конечно, был взбудоражен. Мы были на телебашне. Разговаривали с десантниками, которые тогда охраняли башню, видели толпы вокруг. Нас заводили и выводили под прикрытием автоматчиков через подземный переход. Что забавно, мы жили в гостинице ЦК КПЛ, во дворе которой, под моими окнами, работала армейская радиостанция на базе «КрАЗа» или «Урала», через которую как раз вещал тот самый анонимный Комитет национального спасения. Расположение радиостанции было тогда тайной. Я вернулся из Вильнюса потрясенный, тогда я уже полностью осознал, что страна разваливается. Хотя там уже не стреляли, все закончилось, но ненависть к коммунистам, я почувствовал, слилась с ненавистью к русским, к советским. Тогда это здорово меня напугало. [...] Я написал серию репортажей под заголовком «Тень гражданской войны». Три дня подряд их публиковали.

Одна из первых конференций, на которой я присутствовала как уже работающий в этой области специалист, была конференция «Сибирь, ее сегодня и завтра в современной русской литературе». Она проходила 9–10 октября 1987 в университете. Там я впервые, в академической обстановке, увидела тех людей, о которых мы уже знали и между собой называли «памятниками» – членов общества «Память», и увидела тактику их действий – как они захватывали трибуну, как рассаживались в зале, как захватывали аудиторию... [...]

Вскоре мне было поручено, в рамках моей работы, наблюдение за митингами «Памяти» и их анализ. После первого же похода в Румянцевский сквер я поняла, что мне нужна какая-то коллегиальная поддержка, люди, с которыми я сразу же по свежим следам могу делиться впечатлениями, обсуждать. В Кунсткамере тогда работал очень интересный специалист Александр Николаевич Анфертьев, и он меня познакомил со своей группой, которая потом фактически составила аналитический центр нашей деятельности, в том числе экспертной. И все мы вошли в Группу по правам национальных меньшинств Союза ученых, который сами примерно в то же время и создавали. Собрания «Памяти» в Румянцевском сквере стали посещать ученые специалисты: археологи Лесман, Тахтасьев, Надя Платонова, Чехович из Института востоковедения. С Лесманом пришла его жена Ирина Левинская – филолог из Института истории. Так буквально по цепочке, по дружеским профессиональным связям мы собрали небольшую группу.

Через какое-то время к нам присоединился Николай Михайлович Гиренко. Тогда проходил, наверное, уже третий или четвертый митинг. Он пришел в Румянцевский вдвоем с Галей Старовойтовой, которая приехала из Москвы. Я тогда обратила внимание на удивительную способность Гали внушать доверие. Сколько я ни тянулась за листовками, которые раздавали в толпу, меня демонстративно обходили, а Галя царственным жестом протянула руку, и ей тут же выдали полный комплект. Потом я у нее взяла эти листовки, и мы их анализировали. По окончании митинга Николай Михайлович сказал, что весь тот ужас, который я пыталась передать в своих выступлениях на Ученом совете, он разделяет и со мной согласен. Пожалуй, с того момента и началась наша дружба, во всяком случае, полное взаимопонимание. Каждый раз после походов в Румянцевский сквер, по четвергам эти мероприятия проходили, мы шли куда-нибудь в ближайшее кафе, иногда в Кунсткамеру, иногда и просто болтались по улице, это было лето, очень долго переживали и обсуждали все происходящее.

– Расскажите об инциденте в Кунсткамере, инспирированном вами?

– К нам в институт с отчетом о XIX партконференции приехала Галина Ивановна Баринова, главный идеолог из Смольного. Полный зал народу – естественно, ученые не были избалованы такими визитами. Я задала вопрос о том, что же происходит в Румянцевском сквере? Она этого не ожидала и постаралась уклониться. Но тут встал Саша Анфертьев, который фактически повторил мой вопрос. Потом – Костя Позняков, он, по-моему, в то время был секретарем парторганизации в Кунсткамере. Потом Таня Путилова и Ирина Богословская, молодые сотрудники Кунсткамеры... В общем не дали ей уклониться от этой темы. В конце концов она вынуждена была сказать, что не очень в курсе того, что там происходит, но обязательно разберется в этом и готова нас принять. Это было ее ошибкой – мы, что называется, наступили ей на язык: коль скоро нас готовы принять в Смольном, то мы туда и отправились.

– И чем закончился этот визит в Смольный?

– Это был не один визит. Наша группа решила, что делегирует в Смольный меня и Ирину Левинскую. Каждый раз нас готовили, мы с ней прорабатывали вопросы. Мы хотели получить ответ: как может такое происходить в центре города при попустительстве властей? Ведь совершенно очевидно, что никто тогда не мог публично занять трибуну просто по своему усмотрению. Как допустимы такие речи, которые произносятся каждую неделю при громадном стечении народа в этом Румянцевском сквере? В конце концов нас выгнали, но мы даже не сразу это поняли. На какой уровень мы прорвались, мы тоже не очень понимали. Мы просто приходили с весомой аргументацией, как привыкли общаться в академических кругах. Нам казалось, что если мы говорим доказательно, то и нам должны доказательно возражать, либо предпринимать какие-то действия. В результате этих походов единственное, что нам удалось, – это провести первую конференцию, специально посвященную межнациональным отношениям.

А получилось так, что после первого же нашего визита к Бариновой она, видимо, решила, от нас отделаться малой кровью, и прислала в Кунсткамеру журналиста Сидорова (по-моему, он тогда работал в «Смене»), который должен был взять интервью у нас, подчистить, подправить его для печати. Тогда, по их мнению, инцидент был бы исчерпан. Когда журналист пришел, я дала ему развернутое интервью и закончила его фразой, что Галина Ивановна пообещала, что обязательно состоится конференция, на которой смогут выступить все ученые, обсудить эту проблему, которая так нас волновала, условно будем называть ее «проблема Румянцевского сквера». Он говорит: «Я не могу в газете вот так написать. Будет эта конференция или не будет?». Тут до меня дошло, что как-то действительно неопределенно она нам сказала: то ли будет, то ли не будет, вроде пообещала, а вроде я ничего не могу сказать – когда, в каком составе, где. Тогда я ему и изрекла: «Подождите, все через три дня...». Я уже представила себе, что мы левой ногой будем в Смольный дверь открывать. Да, абсолютно неадекватно мы воспринимали ситуацию, теперь это смешно.

Мы с Ириной действительно снова туда пошли, теперь уже требовать ответов на конкретные вопросы. «Где? Когда? Надо поскорее!» – торопили Баринову, нажимали. Вот тут она с нами уже совершенно иначе разговаривала, тон очень изменился, стал раздраженный. Сказала, что такие вопросы не с нами решаются, что она будет говорить с нашими директорами. Ну, мы не испугались. Я тому журналисту сказала, что да, вопрос с конференцией решен и спущен – так я ситуацию поняла – спущен на уровне директоров, о чем он и дал сообщение в газете. Я была настолько потрясена, когда после выхода этого номера «Смены» он примчался в Кунсткамеру с воплем: «Зачем же вы меня обманули?». Я никак не могла понять, в чем я его обманула. – «По поводу конференции». Я говорю: «Как оно было, так я вам все и рассказала». Ну, он, видимо, решил: «что с дуры возьмешь?». Наверное, уже получил из Смольного на свою голову…

Но тут уже действительно нашим директорам ничего не оставалось – газета-то вышла, про конференцию уже протрезвонили – пришлось ее организовывать. После этого нас перестали принимать в Смольном. Так мы прекратили свои хождения туда, но зато начался другой период, когда уже несчастные директора – директор Эрмитажа, директор Института востоковедения и наш – впряглись в организацию этой конференции и в конце концов скандальным образом, но эту конференцию мы провели. Она проходила в Доме политпросвещения, на площади Пролетарской Диктатуры, напротив Смольного.

– Объясните, почему скандальным?

– Во-первых, мы требовали, чтобы конференция была открытой, а они ее хотели закрыть. Во-вторых, все, что касается «Памяти», Румянцевского сквера и связанных с этим сюжетов, не выделяли в отдельный день или, по крайней мере, в отдельную секцию. Они хотели вообще не говорить о «Памяти» либо растащить это на отдельные выступления в разных местах. Мы сопротивлялись и не давали, в конце концов, наша линия победила.

Помню, когда Ирина Левинская вышла на трибуну, я сидела за столом президиума… Сидел Пиотровский, тогда он был секретарем парторганизации Эрмитажа, потом я и с краю стола – представитель Дома политпросвещения, молодой человек, типичный чиновник. Ирина вышла, у нее такой строгий костюм, она стоит на трибуне и рассказывает о «Памяти», пользуясь только какими-то записочками – она хороший оратор, хорошо говорит, зал битком набит. В это время я вижу, что этот чиновник тянет руку к Ирине, пытается ухватить ее за юбку, чтобы стащить с трибуны. У него, видимо, от ее слов страх был настолько велик, что он понимал, что надо что-то сделать, но не мог ничего придумать лучшего. И тут получилось совсем смешно, потому что я, со своей стороны, ухватила его за пиджак. Получилась «репка»: я его тяну за пиджак, он тянется к Ирининой юбке. Зал все видит – они-то к нам сидят лицом. Ирина не может понять, в чем дело, потому что по залу идет какой-то неадекватный шум. Но, в конце концов, он испугался, прекратил тянуть Ирину за юбку, соответственно я его – за пиджак.

– А какой резонанс был этой конференции?

– Колоссальный. Удалось, во-первых, издать сборник ее материалов. Хотя он был подчищен, подправлен, но все-таки основная тема сохранилась, основные доклады, пусть с купюрами, были опубликованы. Во-вторых, в городе сразу изменилось настроение и, самое главное, изменилось настроение в прессе. Журналисты восприняли эту конференцию как сигнал к тому, что это открытая тема, и стали очень много об этом писать. [...]

– Вы рассказывали, как готовили конференцию, как поднимали вопрос с «Памятью». А сама «Память» на вас как-то реагировала?

– Однажды в ЛЭТИ – это большое учебное заведение, много студентов, – хотели устроить между нами и «Памятью» открытый диспут по межнациональной тематике. Толпа народа, полный зал. Мы пришли, уселись на сцене: Ирина Левинская, Ольга Ансберг и я, по-моему, втроем. Ждем. Телевидение, «Пятое колесо», поставили всю аппаратуру. «Память» так и не появилась. Нас уже специально посадили: мы с правой стороны сцены, они должны быть с левой стороны сцены. И вот на глазах у народа между нами должна была произойти открытая дискуссия, но они так и не пришли. Так было в ЛЭТИ, так же повторилось в институте имени Герцена. В Герцена с нами была Наталья Васильевна Юхнева, и было все то же самое. «Память» на сцену не поднялась, хотя мы их видели, они болтались в кулуарах, а когда началось заседание, они просто убежали. Ну, может быть, ушли медленно, неважно, в каком ритме они исчезли.

Все равно, раз уж столько народа собралось, мы выступали, объясняли свои позиции. И меня тогда потрясло, как много приходит из зала записок. И в основном мне. Записки проходили через Наталью Васильевну. Я вижу надпись «Узуновой», она открывает, смотрит и убирает в карман. Думаю, что ж такое, как же я отвечать-то буду. Поскольку мы в президиуме, я не могу начать с ней обсуждение этого сюжета. Потом выяснилось, что там был такой мат, что Наталья Васильевна, чтоб меня не выбить из ровного состояния, эти записки просто прятала. Вот такой род дискуссии у нас был.

Это была изначальная тактика «Памяти». Они ставили вопрос так: «Мы выступаем на своей площадке. Мы говорим для своей аудитории, а если вы хотите возражать, снимайте себе другие аудитории. Кто к вам придет, тот и ваш, кто к нам ходит – тот наш». Делим аудиторию. Они же очень торжественно заявляли, что «мы только видимая часть айсберга, мы такие герои, мы себя предъявляем, хотя и знаем, что за это поплатимся» и прочее. Но никаких дискуссий. Это долгое время была их позиция. Собственно говоря, весь период их публичной деятельности был построен таким образом.

Беседу вела Т.Ю.Шманкевич

Петр Сергеевич Филиппов
Из воспоминаний:
^{Митинг 6 декабря 1989 на площади у СКК}
...В то время по закону трое могли прийти в Исполком Ленсовета и уведомить за неделю о месте и времени проведении ими митинга. Только уведомить, а не испросить разрешения. И если митинг не мешал уличному движению, власть по закону не могла препятствовать. Но чиновники Исполкома Ленсовета, полностью подконтрольного обкому КПСС, нашли способ, как блокировать нежелательные митинги.

Уведомление о митинге они подшивали в дело и обещали инициаторам ответить через пять дней, то есть накануне. При этом они настоятельно не советовали газетам и радио давать преждевременные объявления о митинге, проведение которого еще не согласовано. Получалось, что мы физически не могли оповестить своих сторонников о намеченном митинге. Понимая это, мы с Ритой пришли к поэту Андрею Чернову. Его жена Вика нарисовала корову, которая символизировала госсобственность. Эту корову беспардонно доила доярка с надписью на косынке КПСС. Но главное, на оборотной стороне был напечатан призыв прийти на митинг, который состоится у спорткомплекса в субботу. Встал вопрос, где напечатать и как распространить листовку по городу.

Я позвонил своим знакомым в Литву, и сказал, что нам нужно 200 тысяч этих листовок. Мыс Ритой взяли наш старенький «Жигуленок», и по ледяной дороге – помню, холод был лютый, минус 25, рванули в Вильнюс, проехали эти 800 км, передали им оригинал, они сказали: «Завтра будет». Пошли в гостиницу, завалились спать. Утром набили битком пачками листовок машину и домой. К 9 вечера были у станции метро «Технологический институт».

Ставлю машину, а у меня сердце колотится, приехали на час позже оговоренного. Пришли люди или нет, или может уже разошлись ? Вхожу в вестибюль станции, и радости моей нет конца – наши заполнили весь вестибюль. Я прошу Володю Рамма помочь таскать мешки с пачками. Нам преграждает дорогу милиционер – «Что за мешки?» – «Сейчас раздадим!».

Я смотрю в список, называю очередную станцию метро, даю каждому по две пачки и говорю – «Вручай каждому четвертому! Каждому четвертому!». И так по две пачки, по две пачки, по две пачки… и все расходятся. На следующее утро каждый встает около эскалатора своей станции и вручает листовки тем, кто едет на работу, с 6 до 10 утра. Мне звонит жена и ликующим голосом сообщает: «В наш институт четыре листовки попало!»

Встает вопрос, как обеспечить громкоговоритель. Сначала электропитание. Я еду в этот спорткомплекс и нахожу местного электрика: «Опять нас всех хотят в стойло, помоги!» Вышли на улицу, подошли к сугробу, я показал шаг от столба: «Здесь должна быть закопана розетка». Он обещал. Дальше стал искать радистов, обслуживающих пионерские лагеря. Ведь в магазине ничего не купишь, дефицит страшный. Дали координаты одного. Приехал, говорю: «Мне нужен мощный ламповый усилитель в комплекте с мегафоном». Сторговались по цене. Вроде все идет хорошо. Но я решил подстраховаться. Володя Макаров сотворил на аккумуляторах резервную установку.

Минут за сорок до начала митинга я приехал к спорткомплексу, начал с добровольными помощниками развешивать мегафоны, распаковывать аппаратуру. Около меня вьются люди в штатском. Их интересует, где мы электричество возьмем? За минуту до начала подхожу к сугробу, копнул ногой, оттуда розетка выскакивает. Я втыкаю вилку усилителя и объявляю митинг открытым. Мне тогда запомнилось ошарашенное выражение лиц этих, в штатском.

Море людей. В основном – наши сторонники. Но чуть сбоку коммунисты выставили своих, с красными знаменами и соответствующими лозунгами. Громкоговорители работают, все слышно. А я постарался пригласить на митинг всех известных тогда депутатов Верховного Совета СССР. Они откликнулись, приехали, выступали... И вдруг меня за плечо кто-то трогает и просит мягко: – «Дай мне слово, сынок!» Оборачиваюсь, батюшки – Гидаспов! Ну что ж, демократия – это борьба мнений. Я объявляю: «Слово предоставляется первому секретарю Обкома КПСС Гидаспову!» – В ответ вся площадь взрывается воем, от которого мне страшно, я чувствую, что такое разъяренная толпа. Гидаспов стоит, я стою, а вся площадь воет! Минуты три. Я подымаю руку – и площадь замолкает. Я говорю: «Выслушаем политического противника!» Гидаспов начинает говорить, площадь молчит! Гидаспов закончил, площадь опять завопила. Я по проверенной процедуре остановил вопли и представил одного из депутатов, члена Межрегиональной депутатской группы, дал ему слово. Конечно, Гидаспов в политическом плане проиграл, он не смог перетянуть митинг на свою сторону...

Может быть, это самое главное, что удалось нам тогда сделать. Ведь телевидение транслировало этот митинг на всю страну. Люди воспрянули духом, поняли, что еще не все потеряно. Мы сообща не дали политическому процессу повернуть вспять. А организовала и провела митинг в общем-то небольшая группа активных граждан.

(Приводится по: Винников А.Я., Губанов И.Б., Тарусина И.Г. Диссиденты,

неформалы, демократы: Опыт создания открытой истории

демократического движения Ленинграда–Санкт-Петербурга. СПб., 2006)

Второй проблемой было обеспечение наших кандидатов возможностью достучаться до большинства ленинградцев, если радио и телевидение, пресса будут блокированы структурами КПСС. Кроме контролируемой прессы у коммунистов были оборудованные громкоговорителями агитационные автобусы, у нас же не было ничего. Мне удалось договориться с друзьями из Грузии, где производились мегафоны, о закупке таковых в большом количестве. И нам было отправлено этих мегафонов буквально полсамолета. Деньги на покупку я заработал на продаже тюльпанов, выращенных в своем кооперативе.

Когда мегафоны прибыли в Питер, встал вопрос не только о том, как раздать их кандидатам, но и как обеспечить их сохранность для будущих времен. Решили ввести залоговую систему: даем кандидату мегафон, а он оставляет 200 рублей в качестве возвращаемого залога. Так удалось сохранить эти аппараты, которые служили нам еще лет десять.

<...>

Безусловно, в моей памяти останется путч 1991 года. Помню, что кто-то позвонил мне в 5 часов утра и произнес только одну фразу: «Они все-таки это сделали...». Я собрался и направился в Мариинский дворец, где уже в половине седьмого утра мы провели первое совещание части депутатов. На нем председательствовал Сергей Васильев. Я тогда имел прямое отношение к ряду газет, поэтому мы обсудили все возможности широкого правдивого освещения событий в прессе, издавать оппозиционные ГКЧП газеты, листовки, иметь любую иную информационную поддержку. Поэтому было необходимо обеспечить Ленсовет как можно большим количеством ксероксов. Я подготовил машину с прицепом, и мы стали объезжать знакомых предпринимателей, которые с пониманием важности происходящего передавали нам свои множительные аппараты. Потом у нас не было проблем с размножением хроники событий, распечаткой воззваний, решений Ленсовета, материалов, поступающих из Москвы и т. д, что сыграло огромную роль в правильном информировании ленинградцев о путчистах, их незаконных действиях, сопротивлении демократических сил. Ограничусь этим эпизодом из того времени, но он, как мне кажется, дает определенную характеристику отношения наших граждан к тем тревожным событиям.

(Автобиография Петербургского горсовета. С. 433-434)