Революционная агитация со скамьи подсудимых

Поведение террористов 1879 г. перед царским судом отличалось от того, как вели себя революционеры на процессах до и после 1879 г. С одной стороны, военные суды, введенные специально для расправы с террористами, притесняли подсудимых еще больше, чем даже суд сенаторов. Возможность юридической полемики и тем более программной революционной речи перед военным судом почти исключалась. К тому же использовать такую возможность сами подсудимые обычно не считали нужным ввиду безгласности и формальности военных судилищ. С другой стороны, революционное движение в 1879 г. тактически перевооружалось: народники изживали аполитизм и вступали в политическую борьбу против самодержавия, но еще не стали сознательными «политиками» и не выработали ясной политической программы.

Поэтому на процессах 1879 г. не слышалось программных революционных речей, таких, как речи Ипполита Мышкина или Софьи Бардиной ранее, Александра Квятковского или Андрея Желябова позднее. Как правило, не вдавались террористы 1879 г. и в разъяснение мотивов своих покушений. Пожалуй, только А.К. Соловьев счел это нужным, выдвинув (по примеру Веры Засулич) мотив протеста и мщения: «Как только проходят в моем воображении мученики за народ, фигурировавшие в целом ряде политических процессов и безвременно погибшие; затем — картины страданий братьев по убеждениям, томящихся в центральных тюрьмах, все это разжигает ненависть к врагам и побуждает к мщению»[1].

Дело Соловьева (как и дело Засулич) рассматривал не военный суд. В военных же судах террористы 1879 г. почти всегда отказывались от каких-либо процессуальных объяснений. При этом они заявляли, что считают компетентным решать политические дела «только суд общественной совести, суд с присяжными заседателями» (В.А. Осинский)[2], а военного суда не признают, «так как этот суд состоит из слуг правительства и находится на жалованье» (А.С. Овчинников)[3], Со скамьи подсудимых они выражали презрение к суду и словом, как С.Н. Бобохов («Вы не судьи, а палачи, вы наемные убийцы! Я презираю вас!»)[4] или К.Ф. Багряновский («С улыбкою и жестикуляцией рук сказал, что он «к суду относится с полным презрением»»[5]), и всем своим поведением, как богатырь В.Д. Дубровин: едва его ввели в судебную залу, он повернулся к судьям спиной, в ответ же на окрик председателя бросился к судейскому столу, сжав кулаки, и мог бы прибить хлипкого инквизитора, «если бы часовые не приставили ему штыков ко груди, а затем восемь человек, которым дано было приказание связать его, едва успели справиться с ним»[6].

Бойкотируя судебную военщину, не желая вступать с нею в юридический диалог, подсудимые на процессах 1879 г., за редкими исключениями (о них пойдет речь особо), открыто, с вызовом, провозглашали свои революционные и социалистические убеждения. Это делали не только твердокаменные вожаки, как, например, В.А. Осинский, который в последнем слове перед оглашением ему смертного приговора восславил социализм; «Движению этому предстоит широкое развитие и победоносная будущность. В этом я уверен и в этой уверенности почерпну силу мне утешение в случае, [если] суд порадеет постановить мне смерт-ныи приговор»[7]. Так же поступали и начинающие революционеры вроде 18-летнего террориста И.Ф. Зубржицкого, подчеркнувшего на суде, что он «действовал по убеждениям, с которыми не расстанется и будет действовать в том же духе даже тогда, когда бы его освободил суд»[8].

Безусловно, такие заявления со скамьи подсудимых, широко распространявшиеся устной молвой и нелегальной прессой, служили делу революционной агитации особенно в тех случаях, когда они подкреплялись подлинными документами (письмами, завещаниями) осужденных. Процессы 1879 г. оставили ряд таких документов. Среди них предсмертное письмо С.Я. Виттенберга, написанное в день казни (10 августа 1879 г.) и переданное на волю сопроцессниками казненного. «Что наша кровь послужит удобрением для той почвы, на которой взойдет семя социализма, что социализм восторжествует и восторжествует скоро, — это моя вера»[9], — писал товарищам на прощанье Виттенберг. Такое же письмо сумел передать друзьям перед казнью Д.А. Лизогуб: «Я знаю, за что погибаю, знаю, сколько еще осталось моих товарищей; я знаю, что, несмотря на все преследования, число их увеличивается с каждым днем; наконец, я знаю, что самая правота дела говорит за его успех,— зная все это, я спокойно жду своего конца»[10].

Наибольшее же впечатление в революционном лагере произвело предсмертное письмо В.А. Осин» ского, бывшего тогда самым влиятельным из террористов. «Последний раз в жизни приходится писать вам, и потому прежде всего самым задушевным образом обнимаю вас и прошу не поминать меня лихом... — обращался к друзьям Осинский. — Мы ничуть не жалеем о том, что приходится умирать, ведь мы же умираем за идею, и если жалеем, то единственно о том, что пришлось погибнуть почти только для позора умирающего монархизма, а не ради чего-либо лучшего, и что перед смертью не сделали того, чего хотели... Наше дело не может никогда погибнуть — эта уверенность и заставляет нас с таким презрением относиться к вопросу о смерти...»[11].

Однако, провозглашая перед судом революционные и социалистические убеждения, террористы 1879 г. не признавали себя членами какой-либо организации, следуя традиции, оправданной для 1871—1875 гг. с их организационным анархизмом, а для периода «Земли и воли» не всегда уместной. Более того, продолжая ту же традицию, террористе отказывались признать себя даже членами революционной партии в широком смысле этого понятия, как разъяснял его на процессе «193-х» Ипполит Мышкин, Между тем, казалось бы, пример Мышкина — первого из русских революционеров, кто назвал себя со скамьи подсудимых членом революционной партии, а также пример Софьи Бардиной и Георгия Здановича, которые хотя и не объявляли себя с вызовом членами партии, но и не отрицали своей принадлежности к ней, а главное, превозносили партию,— эти примеры должны были увлечь революционеров, тем более что силы и авторитет партии в 1878—1879 гг. росли.

Видимо, сила традиции и связанных с ней опасений, как бы признание в принадлежности к партии не помогло карателям проникнуть в ее тайны, пока влияла на сознание подсудимых больше, чем рост сил самой партии. К тому же кризис «Земли и воли», борьба внутри ее между «политиками» и «деревенщиками» мешали подсудимым революционерам правильно сориентироваться в партийных делах и, возможно, заставляли их пока воздерживаться от провозглашения принадлежности к организации, расколотой на две противоборствующие группы. Наконец, еще сказывалась (все меньше и меньше) та особенность до-народовольческого прошлого, которую сама «Народная воля» определяла так: «Еще революция не имела тех прав в глазах своих приверженцев, какие она имеет теперь, еще не считалось обязанностью честного человека становиться в ее ряды, еще члены ее не могли считать за честь принадлежать к ней, когда она только что нарождалась и ничем себя не заявляла»[12].

Отрицание принадлежности к революционной партии являлось правилом для всех террористов, судившихся в 1879 г. Исключений почти не было. Пожалуй, только В. А. Осинский дерзко и гордо провозгласил: «Имею честь быть членом русской социально-революционной партии» (курсив мой. — Н.Т.)[13], да С.А. Лешерн (сопроцессница Осинского) и А.К. Соловьев[14] признали свою принадлежность к партии.

Процессы «Народной воли» сразу же обратили на себя внимание современников новыми, отличными от прежних процессов чертами. Во-первых, бросилась в глаза внешняя корректность поведения подсудимых. М.Н. Катков в передовой статье «Московских ведомостей» по поводу процесса «16-ти» не преминул отметить: «Скандалов, какими отличались прежние процессы, не было»[15]. В этой связи Н.Ф. Анненский сделал интересное и в сущности верное, хотя и несколько шаржированное сопоставление: «В Большом процессе («193-х». — Н.Т.) наивные идеалисты и мечтатели ругались, потрясали решетками, наводили ужас на судей. Это было в семьдесят восьмом году. А через два-три года перед теми же сенаторами, безупречно одетые в черные пары и в крахмальных воротничках, Александр Квятковский и потом Желябов давали в корректнейшей форме показания: «Я уже имел честь объяснить суду, что бомба, назначенная для покушения на императора, была приготовлена там-то и состояла из следующих частей...»»[16]

Корректность подсудимых-народовольцев в какой-то степени, вероятно, объясняет, почему царизм на первых процессах «Народной воли» был несколько снисходителен к состязательности сторон. Судьи могли рассчитывать, что сами подсудимые, поскольку они отказались чинить анархистские обструкции обвинению, в «честном» процессуальном поединке будут посрамлены коронными юристами, а что касается их террористических идей, то они лишь возмутят и отвратят от «крамолы» все слои общества.

Другой, менее заметной для постороннего глаза, но несравненно более важной особенностью народовольческих процессов было правило подсудимых заявлять о своей принадлежности к революционной партии и пропагандировать идеи и дела партии. Только со времени «Народной воли» обычными для политических процессов в России стали программные речи подсудимых от имени революционной партии. Никогда ранее царский суд не слышал таких партийных заявлений, как то, которое сделал на первом же процессе «Народной воли» член ИК С.Г. Ширяев: «Как член партии я действовал в ее интересах и лишь от нее, да от суда потомства жду себе оправдания. В лице многих своих членов наша партия сумела доказать свою преданность идее, решимость и готовность принимать на себя ответственность за все свои поступки. Я надеюсь доказать это еще раз своею смертью»[17]. Друзьям в дни того же процесса («16-ти») Ширяев писал: «Хотелось бы подольше поработать рука об руку с вами, да не пришлось, а раз попавши в когти правительства и притом по такому важному делу, могу сослужить единственную и последнюю службу дорогим интересам нашей партии, — не щадя своей шкуры и примирившись с мыслью о неизбежной смерти, не запятнать И.К., в этом теперь и состоит моя единственная работа»[18]. Так же были настроены и на процессе «16-ти», и на последующих процессах другие народовольцы — соратники Ширяева.

А.И. Желябов, едва суд предоставил ему слово по делу о цареубийстве, начал защитительную речь с такой преамбулы: «Гг. cудьи, дело всякого убежденного деятеля дороже ему жизни. Дело наше здесь было представлено в более извращенном виде, чем наши личные свойства. На нас, подсудимых, лежит обязанность, по возможности, представить цель и средства партии в настоящем их виде»[19]. Вся речь Желябова и была образцом защиты не его «личных свойств», а целей и средств партии, образцом, который тем не менее раскрывает перед нами и его, Желябова, великолепные «личные свойства» как «убежденного деятеля». Первоприсутствующий пытался сбить его с программной декларации к частным объяснениям, одергивал, требовал говорить только о себе лично.

«Первоприсутствующий: Вы опять говорите о партии...
Подсудимый Желябов: Я принимал участие в ней!»[20].

Глубоко партийным было и выступление А.Д. Михайлова на процессе «20-ти» о том, что «Народная воля» — это не «шайка убийц», как представлял ее прокурор, а политическая партия, борющаяся за «вознесение интересов народа выше интересов единодержавия»[21]. Даже прокурор Н.В. Муравьев в обвинительной речи по делу «20-ти» оценил поведение обвиняемых: «Им надо отдать дань уважения, — они и в последнюю минуту расчета с правосудием думают не о своей личности, а об интересах сообщества, к которому принадлежат»[22]

Судебные процессы народовольцев начались с февраля 1880 г. на Украине, но только на процессе «16-ти» (Петербург, 25—30 октября 1880 г.) «Народная воля» впервые заявила о себе как партия[23]. Здесь же определилась и та линия поведения, которой подсудимые народовольцы с тех пор держались всегда, особенно на процессах 1880—1882 гг., пока в стране сохранялись признаки революционной ситуации, а в судопроизводстве по государственным преступлениям — остатки публичности, гласности, состязательности.

Обстановка революционного подъема 1879—1881 гг. и отчасти 1882 г. не могла не повлиять на поведение как судей, так и подсудимых. Если суд в той обстановке держался неустойчиво, лавировал с оглядкой на высшую администрацию между желанным упразднением законности судопроизводства и вынужденным (до тех пор, пока правительство не вышло из кризиса) соблюдением хотя бы ее видимости, то подсудимые под впечатлением революционного подъема действовали целеустремленно и наступательно. Их выступления, будь то показание, защитительная речь или последнее слово, были полны революционного оптимизма, веры в неодолимость социалистических идей даже перед лицом смерти. Так, вслед за героями процессов 1879 г. выступали не только лидеры и трибуны «Народной воли» (Квятковский и Ширяев, Желябов и Кибальчич, Михайлов и Суханов) и не только их ближайшие помощники, например агент ИК Николай Желваков, воскликнувший перед казнью на эшафоте: «Меня повесят, но найдутся другие! Всех вам не перевешать! От ожидающего вас конца ничто не спасет вас!»[24]. Так выступали и рядовые народовольцы, вроде малограмотного рабочего Якова Тихонова, который в последнем слове перед смертным приговором сказал: «Я знаю, мне и другим товарищам осталось всего несколько часов до смерти, но я ожидаю ее спокойно, потому что идея, за которую я боролся и умираю, со мной не погибнет. Ее нельзя бросить, как нас, в тюрьмы, ее нельзя повесить!»[25].

При такому настроении народовольцы считали своим долгом обосновывать и в следственных показаниях, и в судебных речах закономерность вызревания русской революции и неизбежность ее. М.Ф. Грачевский на допросе 5 августа 1882 г. подчеркивал, что революция предопределена социально-экономическими уродствами российской действительности: до 1861 г. это был «крепостной гнет во всех его проявлениях», а после 1861 г. — «недоконченность реформ», отдавшая крестьян «на съедение капиталу и представителям власти», самодержавный деспотизм и произвол, настойчивые усилия правительства «задушить умственную и нравственную жизнь народа»[26]. В этой связи на процессе «20-ти» Т.И. Лебедева[27] и особенно Н.Е. Суханов доказывали, что, по мере того как царизм тщится искоренить революционное движение, оно наперекор всем репрессиям вовлекает в себя все больше и больше людей. «Если не изменятся наши порядки, — говорил Суханов, обращаясь к судьям, — то на этой скамье подсудимых часто будут сидеть и ваши, господа, дети — дети лиц обеспеченных, дети, получившие самое строгое и нравственное воспитание»[28]. Неотвратимость победы революции предрекали со скамьи подсудимых А.А. Квятковский, Н.И. Кибальчич, А.Д. Михайлов, обосновывали в следственных показаниях С.Г. Ширяев, Н.Н. Колодкевич, Ю.Н. Богданович[29].

Каков должен быть характер предстоящей революции, народовольцы ни на следствии, ни на суде не объясняли, ограничиваясь ссылкой на то, что революция будет народной. Вообще доктрину народничества они в показаниях и судебных речах не излагали. Правда, все они, как правило, отводили решающую роль в грядущем обновлении России народу, провозглашая, что «дело народа может быть выиграно лишь самим народом»[30], «осуществление народных идеалов может произойти только посредством народного восстания»[31]. Говорили они и о нерасторжимом единстве идеалов партии и народа, о служении народу как высшем долге революционера.

Желябов на вопрос судей о его занятиях так и ответил: «Служил делу освобождения народа. Это мое единственное занятие, которому я много лет служу всем моим существом»[32]. Желябов особенно подчеркивал, что он «человек, из народа вышедший, для народа работавший», и что вся партия, которую он представляет, — это «партия народолюбцев-социалистов»[33].

Кибальчич в судебной речи заявил, что его идеал — свободный труд на благо народа: «Ту изобретательность, которую я проявил по отношению к метательным снарядам, я, конечно, употребил бы на изучение кустарного производства, на улучшение способа обработки земли, на улучшение сельскохозяйственных орудий и т. д.»[34] Замечательно выразил отношение народовольцев к народу, к простому русскому мужику М.Ф. Грачевский: «Он, со всеми его «потрохами», для меня дороже самого себя; я живу его интересами, думаю и гадаю за него и вместе с ним страдаю за него больше, чем он, потому что понимаю больше его»[35].

Собственно, это единение целей партии с чаяниями народа народовольцы и выставляли в объяснениях на следствии и суде. «Мы решились, — говорил на суде Желябов, — действовать во имя сознанных народом интересов... Это отличительная черта народничества»[36]. Подобным же образом объясняли «программу народнической партии» Квятковский на процессе «16-ти»[37] и Юрий Богданович на дознании по делу «17-ти», причем последний в показании от 5 мая 1882 г. сделал упор на том, что ««Народная воля» по своему составу, своим целям и средствам — то же самое, чем были раньше народники, и что она, таким образом, есть тот же самый организм, только окруженный новыми условиями»[38]. Анализу этих новых условий и соответственно новых целей и средств, которые отличали «Народную волю» от ее предшественников, народовольцы уделяли особое внимание в следственных показаниях и судебных речах.

Все они доказывали, что в условиях, когда царизм всей мощью правительственной системы нещадно давил всякое, даже самое мирное, проявление недовольства, революционная партия неминуемо должна была преодолеть былой аполитизм и сосредоточить усилия на борьбе с правительством за политические свободы. Об этом говорили на следствии и суде Квятковский и Ширяев, Желябов и Перовская, Александр Михайлов и Колодкевич[39]. Суханов в своем последнем слове разъяснял, что, хотя корень всех социальных неурядиц в стране — это «крайне тяжелое экономическое положение русского народа», все же «нельзя прямо непосредственно улучшить экономическое положение, необходимо раньше добиться хоть каких-нибудь улучшений в положении политическом, получить хоть несколько политической свободы, чтобы затем уже приложить свои силы на пользу народа»[40].

Под таким углом зрения народовольцы со скамьи подсудимых излагали свою программу политического переустройства России, очищая ее от наветов обвинительной власти. Прежде всего они отвергали ходячее обвинение русских революционеров в анархизме. «Нас давно называют анархистами, но это совершенно неверно,— говорил в последнем слове Квятковский. — Мы отрицаем только данную форму государственной организации, как такую, которая блюдет интересы только незначительной части общества, интересы капиталистов, землевладельцев, чиновников и прочих и служит главной причиной бедственного положения народа. Мы утверждаем, что государство, напротив, должно служить интересам большинства, т. е. народа, что может быть исполнено только при передаче власти народу, при участии в государственной жизни самого народа»[41].

Устарелость и несостоятельность обвинения «Народной воли» в анархизме разоблачали вслед за Квятковским Желябов на процессе первомартовцев («Мы государственники, не анархисты. Анархисты — это старое обвинение...»[42]) и Богданович, который на дознании по делу «17-ти» доказывал, что клеймо анархизма переадресовывается «Народной воле» от деятелей «хождения в народ» «без всякого действительного основания»[43].

С другой стороны, подсудимые народовольцы энергично оспаривали тезис царских юристов (ссылавшихся при этом на показания Г.Д. Гольденберга) о том, что будто бы гвоздем решений Липецкого съезда и осью всей деятельности партии явилось цареубийство. И Квятковский, и Ширяев на процессе «16-ти», а на последующих процессах — Желябов и Александр Михайлов, поскольку им приходилось иметь дело с показаниями Гольденберга, указывали на «постоянный субъективизм этого умершего свидетеля», который сам «был поглощен мыслью о необходимости последовательного повторения покушений, для него не было других целей, других средств», и, как человек, «недостаточно образованный и подготовленный для обсуждения общих программных вопросов», он судил о программе партии (тогда [Г.Д. Гольденберг был арестован еще 14 ноября 1879 г.] окончательно еще не определившейся) в меру своего разумения, принимая желаемое за действительное[44]. На деле же ни расчеты «Народной воли», ни самые причины ее возникновения в недрах «Земли и воли» вовсе не были столь узкими, как понял их и представил в своих показаниях Гольденберг и как они истолкованы (по Гольденбергу) царскими властями и некоторыми историками.

«Распадение народнич[еской] партии на две фракции вышло вовсе не из-за террора и цареубийства, — говорил на суде С.Г. Ширяев, — но обусловливалось разницею во взглядах на политическую деятельность. Что же касается террора, я думаю, разногласие здесь не было принципиальным, и стремления фракций могли бы быть согласны на этом пункте без разделения партии, ибо террор, как известно, допускался и старонародиическ[ой] организацией»[45]. Суть дела в том, объяснял Ширяев, что старая народническая программа оказалась недостаточной, поскольку она «совершенно игнорирует вопрос политический, т. е. вопрос о передаче власти в государстве в руки народа, и призывает все силы партии к деятельности, цель которой — экономический переворот». Поэтому Липецкий съезд постановил «пополнить программу «Земли и в[оли]» «требованием изменения существующего государственного строя в том смысле, чтобы власть в государстве была передана самому народу путем организации представительных политических учреждений. Это положение и сделалось основным пунктом новой программы, развивая которую съезд стал далее обсуждать средства к осуществлению намеченной цели...»[46].

Точно так же, в согласии с «Программой Исполнительного Комитета», формулировали «общую цель» партии («народоправление, переход верховной власти в руки народа») и мотивировали ее Желябов и Александр Михайлов[47]. Некоторые члены ИК (в частности, Желябов, Михайлов, Колодкевич, Исаев) пытались со скамьи подсудимых изложить программные требования «Народной воли» подробно, по пунктам, но судьи не давали им это делать, прерывая их выступления в самом начале и требуя, под угрозой ли шить их слова, «не впадать в изложение теории»[48]. Поэтому подсудимые спешили провозгласит хотя бы главные требования своей партии, выделяя при атом именно принцип народоправления.

После убийства Александра II, когда, с одной стороны, самодержавие еще находилось в состоянии крайней растерянности, но, с другой — ИК увидел, что у него нет сил для решающего удара по царизму, народовольцы из тактических соображений некоторое время пытались склонить правительство к согласию на такие требования, которые представляли собой нечто вроде программы-минимум «Народной воли», призванной подготовить условия для последующей реализации программы-максимум. Самым ярким выражением этой тактики явилось знаменитое письмо ИК к Александру III от 10 марта 1881 г., а отчасти и бесплодные переговоры отдельных членов ИК с В.К. Плеве и агентами «Святой дружины» с конца 1881 до конца 1882 г. Эта тактика проявилась и в поведении народовольцев перед царским судом. Н.И. Кибальчич в показании 20 марта 1881 г. объяснял, что «Народная воля» готова отказаться от террора при условии «полнейшей свободы слова, печати, сходок и избирательной агитации» и что «в таком именно смысле проектировано напечатать обращение к императору Александру III»[49]. На процессе «20-ти» по настоянию защиты (видимо, согласованному с подсудимыми) было прочитано вслух письмо ИК к Александру III[50], которое ставило перед царизмом во избежание «кровавой перетасовки, судорожного революционного потрясения всей России» два условия: «1) общая амнистия по всем политическим преступлениям прошлого времени, так как это были не преступления, но исполнение гражданского долга; 2) созыв представителей от всего русского народа для пересмотра существующих форм государственной и общественной жизни и переделки их сообразно с народными желаниями», причем на время выборов, «вплоть до решения народного собрания», правительство должно было гарантировать полную свободу печати, слова, сходок, избирательных программ[51]»

Подсудимые, которые в большинстве своем только теперь ознакомились с письмом ИК, «пришли от него в восторг»[52] и строили свои выступления на суде в согласии с его духом и требованиями[53]. После суда А.Д. Михайлов в письме к товарищам признал тактически правильным временно сосредоточить все усилия партии на достижении ближайших целей, выдвинутых в письме ИК: «Все отдаленное, все недостижимое должно быть на время отброшено. Социалистические и федералистические идеалы должны отступить на второй план дальнейшего будущего»[54].

Итак, политическое переустройство страны, замена самодержавия народоправлением, а для начала — общая амнистия по всем политическим делам, отмена чрезвычайных законов и обеспечение элементарных демократических свобод (слова, печати, собраний)— вот какие требования предъявляли народовольцы на судебных процессах 1880—1882 гг. от имени своей партии в первую очередь. Примечательно, что «чисто социалистические принципы» (уничтожение «частной собственности на землю и на орудия крупного производства», распределение «продуктов общего труда по решению между работниками и по потребностям каждого» и др.), которые провозглашались в программных документах «Народной воли»[55] и о которых народовольцы говорили на следствии[56], в судебных речах не фигурировали. Понять этот своеобразный тактический ход подсудимых можно только с учетом общего взгляда «Народной воли» на соотношение политического и социального переворота в России.

Дело в том, что утопический предрассудок, будто, говоря словами В.И. Ленина, «простым захватом власти можно будет совершить не политическую только, а и социальную революцию»[57], хотя и был присущ народовольчеству, но (во всяком случае применительно к 1880—1881 т.е.) лишь в относительной степени. Из программных документов «Народной воли» явствует, что народовольцы, по мере того как разгоралась их схватка с царизмом за политическую свободу, частично изживали этот предрассудок и склонялись к тому, что политический переворот должен предшествовать социальному как первая и самостоятельная стадия революционного преобразования страны, причем если политическая революция посильна и для партии (через посредство «простого захвата власти»), то революция социальная осуществима только силами народа.

В «Программе ИК» (декабрь 1879 г.) провозглашался «демократический политический переворот, как средство социальной реформы» явно в том смысле, как трактовала эти явления передовая статья № 2 «Народной воли» от 15 ноября 1879 г.: «При наших государственных порядках политический и социальный переворот совершенно сливаются»[58], а в «Подготовительной работе партии» (весна 1880 г.) политический переворот рассматривается уже лишь как «первый шаг к осуществлению народных требований», вслед за которым должна быть развернута подготовка к перевороту социальному[59]. «Программа рабочих, членов партии «Народной воли»» (ноябрь 1880 г.) объединяет социалистические и общедемократические преобразования в одном перечне задач партии, но разъясняет, что «в наше время такие (социалистические. — Н.Т.) порядки нам не по плечу» и что «сразу и в самом близком будущем невозможно добиться полной свободы и прочного счастья народа»[60].

Мысль о политическом и социальном (экономическом) переворотах как о двух разновременных этапах грядущей русской революции налицо и в программной статье Н.И. Кибальчича «Политическая., революция и экономический вопрос» для № 5 «Народной воли» от 5 февраля 1881 г., где речь идет о том, что «политическая борьба с государством для нашей партии является... могущественным средством приблизить экономический переворот и сделать его возможно более глубоким»[61] и в передовой статье № 6 «Народной воли» от 23 октября 1881 г., которая ставит в порядок дня «политический переворот... обуздание деспотизма, замену неограниченной монархии всенародным представительством» как необходимое предварительное условие последующей социализации жизни»[62]; и в передовой статье № 8—9 «Народной воли» от 5 февраля 1882 г., где предсказывается, что «народ сумеет совершить революцию в экономической сфере» вслед за политическим переворотом, осуществляемым силами революционнои партии[63].

Советские историки различают внутри народовольчества отдельные течения, из которых главными были, по терминологии Г.В. Плеханова, народовольцы «желябовского толка», выступавшие за политический переворот как преддверие социального переворота, и народовольцы «тихомировского согласия», которые ратовали за социальный и политический переворот одновременно[64]. Считается, что «большинство народовольцев придерживалось идеи одновременного политического и социального переворота»[65]. Между тем только что цитированные программные заявления «Народной воли» позволяют думать, что по крайней мере в 1880—1881 гг. преобладал взгляд на политический «асоциальный переворот «желябовского толка», а не «тихомировского согласия». В этой связи понятным становится, почему такие лидеры «Народной воли», как Желябов, Александр Михайлов, Квятковский, Ширяев, Кибальчич, Суханов и другие пропагандировали со скамьи подсудимых буржуазно-демократические, а не социалистические требования.

Правильного понимания классовой сущности и соотношения между буржуазно-демократической и социалистической революцией у народовольцев тогда не было, да и быть не могло, поскольку в России конца 70-х годов еще не сложились в должной мере необходимые предпосылки социализма, как материальные (соответствующий уровень развития капиталистического производства), так и социальные (достаточно сформировавшийся пролетариат)[66]. Но представление о том», что совершить общедемократические и социалистические преобразования разом нельзя, что демократический переворот должен предварять, приближать и облегчать переворот социалистический, — такое представление народовольцы «желябовского толка» имели, хотя, как верно подметила В.А. Твардовская, здесь подразумевались «различия во времени, продиктованные обстоятельствами, а не различие этапов, имеющих разную социальную базу и соответствующую ей цель»[67].

Более того, народовольцы учитывали, что именно программа демократического переворота привлечет к ним наибольшее сочувствие и содействие общества— и русского (так как оно кровно заинтересовано в демократизации политического строя России), и европейского (ибо оно уже пользуется благами демократических свобод, программированных «Народной волей», и Считает их естественными Для каждой цивилизованной нации). Об этом свидетельствуют прямые заявления народовольцев на следствии и суде. Например, Александр Михайлов и Грачевский в автобиографических показаниях подчеркивали, что лозунг политического освобождения народа — это «лозунг уже не социалиста только, а всякого развитого и честного русского гражданина»[68], что задачи демократического переворота «бьют в унисон с желаниями всех слоев русского народа»[69] и т. д. В «проектированной, но не конченной защитительной речи» на процессе «20-ти» Михайлов поставил в заслугу «Народной воле» нацеленность «против абсолютной монархии, которая ныне повсюду в Европе заменена народоправлением» [70].

Таким образом, народовольцы пропагандировали в судебных речах буржуазно-демократические, а не социалистические требования из соображений тактики, считая, что политический переворот — это первоочередная и вполне реальная задача, которая к тому же делает «Народную волю» центром притяжения для самых широких слоев российского и европейского общества. Естественно, что со скамьи подсудимых в условиях какой-то, хотя бы и весьма ограниченной, гласности и в расчете на гласность они обосновывали главным образом именно эту задачу, хотя отнюдь не скрывали своих социалистических убеждений и тем самым давали понять, что их демократическая программа есть программа социалистов. Такая тактика была наиболее целесообразной, ибо она ставила в порядок дня действительно назревшие в России буржуазно-демократические преобразования, временно отодвигая на второй план социалистические требования, являвшиеся тогда чистой утопией. Отсюда следует, что народовольцы, хотя они и не сознавали утопичности своей социалистической программы, на практике отдавали предпочтение ее реальному буржуазно-демократическому содержанию перед утопически-социалистическим облачением. Разумеется, все это придавало особую злободневность политическим процессам «Народной воли».

Так излагали и мотивировали народовольцы перед судом цели своей партии. Что касается средств борьбы, то прежде всего подсудимые старались доказать их многообразие как «организации революционных сил в самом широком смысле»[71]. Народовольцы решительно возражали против обвинения их партии в том, что она будто бы абсолютизирует террор, уповает исключительно на «борьбу с существующим порядком посредством совершения убийств правительственных лиц»[72] и вообще руководствуется «фанатическим исповеданием убийства»[73].

Отметим здесь, что у самих народовольцев (даже в составе ИК) не было полного единства взглядов на место и роль террора. Известно, что среди них были «чистые террористы» (в ИК — Н.А. Морозов, О.С. Любатович, Г.Г. Романенко), которые расценивали террор («способ Вильгельма Телля», по излюбленному выражению Морозова) как универсальное средство борьбы, считая, что «самой удобной» и даже «самой справедливой из всех форм революции» является «террористическая революция»[74]. Были среди них и «якобинцы», т. е. фактически бланкисты (в ИК — Л.А. Тихомиров, М.Н. Ошанина, Е.Д. Сергеева), далекие от фетишизации террора, но полагавшиеся на государственный переворот и захват власти все-таки заговорщическими средствами в отрыве от работы в массах.

Однако идея «чистого террора» была с самого начала отвергнута большинством «Народной воли» (кроме Морозова, Любатович и позднее примкнувшего к ним Романенко историки могут назвать в числе народовольцев еще только одного «чистого террориста» — предателя Г.Д. Гольденберга), а что касается бланкистской идеи «захвата власти», то она, во-первых, не заключала в себе принципиального расхождения с программой ИК[75], а во-вторых, хотя и получила преобладание в руководстве партии, но лишь с конца 1881 г. Словом, в годы революционной ситуации и та и другая идея представляли собой лишь отклонения от ведущей тактической линии «Народной воли», выразителями которой были такие люди, как Желябов, Александр Михайлов, Перовская, Ширяев, Квятковский, Кибальчич, Грачевский, Вера Фигнер.

Следуя этой линии, народовольцы на каждом процессе, если только представлялась возможность, разъясняли, что судить о месте террора в тактике «Народной воли» нужно не по взглядам Н.А. Морозова, за которые партия не ответственна и которые служат лишь «отголоском прежнего направления, когда действительно некоторые из членов партии, узко смотревшие на вещи, вроде Гольденберга, Полагали, что вся задача состоит в расчищении пути через частые политические убийства»[76], но на основании партийной программы, в которой террор «Не составлял принципиальной части»[77], а занял «второстепенную, если не третьестепенную часть»[78]. «Средствами, — объяснял на процессе «20-ти» А.Д. Михайлов,— признаны были: пропаганда Партийных идей, агитация среди рабочих и народа, разрушительная террористическая деятельность, удаление более вредных для народа людей, организация тайных обществ вокруг одного центра, усиление связей в обществе, войске, народе, организация и совершение переворота при достижении обществом Известной силы» и только «среди других средств стояло цареубийстве», которое в конце концов было признано под давлением «окружающих условий» «наиболее пригодным, наиболее действительным для данного времени»[79].

Признавая, что в деятельности партии террор занимает все большее место, чем это предписывается программой, подсудимые настойчиво Доказывали его обусловленность. «Если вы, гг. Судьи, взглянете в отчеты о политических процессах, в эту открытую книгу бытия, — говорил Желябов, — то вы увидите, что русские народолюбцы не всегда действовали метательными снарядами, что в нашей деятельности была юность, розовая, мечтательная, и если она прошла, то не мы тому виною»[80]. Желябов напоминал, что с начала 70-х годов народники долгое время вели «мирную пропаганду социалистических идей», но это движение, «совершенно бескровное», «разбилось исключительно о многочисленные преграды, которые встретило в лице тюрем и ссылок»[81]. Эту же мысль развивал в показаниях по делу «20-ти» Александр Михайлов: «Прежде чем начать кровавую борьбу, социалисты испробовали все средства, какими пользуются на Западе политические партии. Но за проповедь их карали каторгой, за книги — тюрьмой и ссылкой... Преградили все пути...»[82]. Собственно, на каждом процессе почти каждый из подсудимых, кому удавалось выступить с речью, так или иначе подтверждал вывод, который афористически сформулировал на процессе «16-ит» С.Г. Ширяев: «Красный террор Исполнительного Комитета был лишь ответом на белый террор правительства. Не будь последнего, не было бы и первого»[83].

При этом народовольцы решительно отметали обвинение в жестокости, Которое предъявлялось им по каждому делу. Не отрицая жестокости террора как такового, ответственность за нее народовольцы возлагали на царизм, который своими разнузданными преследованиями заставлял Прибегать к насилию, хотя бы в целях самосохранения, даже людей, казалось бы органически неспособных по своим душевным качествам на какое-либо насилие[84]. Замечательно сказал об этом в последнем слове на процессе «16-тй» А.А. Квятковский: «Чтобы сделаться тигром, не надо быть им по природе. Бывают такие общественные состояния, когда агнцы становятся ими»[85].

Откровенно излагая цели и средства партий, народовольцы ни на следствии ни на суде не открывали ее организационных тайн. Квятковский на вопрос председателя суда об организации «Народной воли» ответил: «Я нахожу показания Гольденберга запутанными, недостаточными и неверными, но сам я отказываюсь объяснить организацию партии, так как не считаю себя вправе это сделать»[86]. Такому правилу следовали все члены ИК, которые только и знали организацию партии сверху донизу. Александр Михайлов на процессе «20-ти», подчеркнув, что он является «членом Партии и организации «Народной воли»», четко разграничил понятия «партия» и «организация»: «Партия — это определенная группа людей единомыслящих, не связанных между собою никакими взаимными обязательствами. Организация же, кроме непременного условия единомыслия, Предполагает уже известную замкнутость, тесную сплоченность И полную обязательность отношений. Партия заключает В себе организацию, но последняя определенно ограничена в ней самой. Партия — это солидарность мысли, организация - солидарность действия»[87]. В этой связи Михайлов по примеру Квятковского заявил, что «переданный Гольденбергом так подробно организационный проект есть отчасти его собственные соображения, а с другой стороны — соображения кого-либо из бывших на [Липецком] съезде, высказанные ему в частных, личных с ним объяснениях; на самом же деле организация «Н[aродной] в[оли]» была результатом деятельности конца 79 и начала 80-го годов», т. е. уже после ареста Гольденберга, однако сам Михайлов отказался объяснить организационную структуру «Народной воли»[88].

Несколько по-иному держался этого правила Желябов. И на следствии, и на суде он в отличие от других членов ИК не замалчивал, организацию партии, а как бы рекламировал главные принципы ее устройства, подчеркивая, что это «организация единая, централизованная, состоящая из кружков автономных, но действующих по одному общему плану, в интересах одной общей цели»[89]. Подобные заявления, не раскрывая организационных тайн партии (т. е. вопросов о том, какие именно кружки, где, как и в каком составе действуют «по одному общему плану»), с другой стороны, создавали, у суда и публики впечатление внушительности революционных сил. Стремление выставить перед врагами мощь партии в ее истинном и даже несколько преувеличенном виде вообще было свойственно Желябову и на следствии, и на суде. Прокурор Н.В. Муравьев злобно, но проницательно подметил его «желание и порисоваться значением партии и отчасти попробовать запугать»[90].

Впрочем, такое (можно сказать, тоже «желябовского толка») стремление отличало многих народовольцев. Его легко увидеть в речи Я.Т. Тихонова на процессе «16-ти»[91], в показании Кибальчича по делу 1 марта от 20 марта 1881 г.[92] и особенно в объяснениях по делу «20-ти» Александра Михайлова, который подобно Желябову изображал чуть ли не всемогущими как Исполнительный комитет («это учреждение неуловимое, недосягаемое»[93]), так и партию в целом: «Интеллигенция и молодежь дали тысячи борцов, они создали партию, могучую нравственною силою, они, несмотря на преграды цензуры и преследования правительства, разгласили и разнесли идею социализма по всем уголкам необъятной России»[94].

Дело революции народовольцы считали глубоко патриотическим делом. Служить революционной партии значило, по их мнению, наилучшим образом служить родине. Поэтому с такой страстью провозглашали они перед царскими судьями свой революционный патриотизм вопреки назойливому обвинению в том, что идеи революции и социализма — это, мол, «недуг наносный, пришлый, преходящий, русскому уму несвойственный, русскому чувству противный»[95]. В этом отношений народовольцы продолжали традицию своих предшественников — революционеров 70-х годов, которые держались взгляда, ярко выраженного, например, в майской 1879 г. прокламации «Земли и воли» по случаю казни В.Д. Дубровина: «Нас называют отщепенцами земли русской — мы, действительно, отщепенцы, но отщепенцы в смысле нравственного превосходства перед поклонниками монархизма, в смысле искренности нашей любви и преданности земле русской»[96].

И на следствии, и в суде народовольцы умели показать, что они преисполнены патриотического чувства и горды им. Вот характерная подробность суда над первомартовцами. «Я тоже имею право сказать, что я русский человек, как сказал о себе прокурор»[97], — заявил в защитительной речи Желябов. Сановная публика сочла такое заявление кощунственным и негодующе зароптала. Очевидец этой сцены граф фон Пфейль навсегда запомнил, с каким достоинством Желябов пресек ропот сановников: «Он выпрямился и почти угрожающе глядел на публику, пока опять не водворилась тишина»[98].

Пожалуй, сильнее всего патриотизм народовольцев выражался в том, как они объясняли происхождение своих взглядов. «До боли в сердце горько становится при воспоминании об упреках, которые бросают в лицо русским революционерам в том, что они набрались «своих» фантазий и утопий на Западе, что оттуда они вывезли идеи о необходимости борьбы труда с капиталом и поддерживающей его властью, что они их «вычитали», русская жизнь их не дает, — писал в показании от 19 августа 1882 г. М.Ф. Грачевский. — Мне дала эти идеи, как выводы, путем неотвязчивых дум, бессонных ночей, путем глубоких нравственных страданий, сама русская жизнь, она наталкивала меня на эти выводы, и я их не мог не сделать, если бы даже и старался противодействовать их появлению в моей голове. Родились они в деревне в 18—19 лет, воспитались потом в городе и на железной дороге, окончательно развились и окрепли в Петербурге, доразвились в трехлетнем уединении в тюрьме... Нечего и говорить, что для меня, как и для многих мало-мальски развитых людей, кумиров в 19—20 лет уже не оставалось ни одного, последним из них пал кумир абсолютной власти»[99]. Эта декларация очень показательна для народовольцев и ро содержанию, и по форме. Многие из них (например, Желябов, Александр Михайлов, Ширяев, Кибальчич, Суханов, Лебедева[100]) говорили на следствии и суде то же самое, причем (для большей наглядности) каждый о себе лично, как бы суммируя им самим пережитое и осмысленное.

Именно кровная связь идей «Народной воли» С потребностями русской жизни заставила народовольцев, как выразился на суде Н.Е. Суханов (офицер, присягавший в свое время на верность царизму), «поставить любовь к родине и народу выше остального», выше даже воинского долга перед присягой[101]. Сын генерала и внук адмирала, М.Н. Тригони поставил «любовь к родине и народу» выше семейных традиций, чиновник Клеточников — государственной службы, ученый Кибальчич — науки. Из чувства патриотизма Кибальчич не стерпел, когда эксперты суда, вставшие в тупик перед секретом устройства его метательных снарядов, заключили, будто гремучий студень (взрывчатый состав) для них доставлен из-за границы, — «я должен возразить против мнения экспертизы о том, что гремучий студень заграничного приготовления. Он сделан нами»[102]. Патриотизм Кибальчича был пылким, но чуждым национальной ограниченности; предпочтительную любовь к своему народу он сочетал в себе с любовью к другим народам мира. В преддверии неизбежного смертного приговора Кибальчич разрабатывал первый в мире проект летательного аппарата с реактивным двигателем, мечтая о благе не только Родины, но и всего человечества. «Находясь в заключении, за несколько дней до своей смерти, я пишу этот проект. Я верю в осуществимость моей идеи, и эта вера поддерживает меня в моем ужасном положении. Если же моя идея после тщательного обсуждения учеными-специалистами будет признана исполнимой, то я буду счастлив тем, что окажу громадную услугу родине и человечеству. Я спокойно тогда встречу смерть, зная, что моя идея не погибнет вместе со мной, а будет существовать среди человечества, для которого я готов был пожертвовать своей жизнью»[103]. Пример Кибальчича, как, впрочем, и другие примеры, извлеченные здесь из истории политических процессов в России 1879—1882 гг., служит веским подтверждением той, в сущности давно уже доказанной опытом человечества правды, что истинный революционер — это и есть патриот в лучшем смысле слова.

IV.
Политические процессы 1879—1882 гг.