Учащаяся 27 группы

г.Суздаль

"Художественное своеобразие стихотворения А.С. Пушкина "Анчар""

Выполнила:

учащаяся 27 группы

Ибрагимова Резида

Научный руководитель:

преподаватель русского языка

и литературы Чемоданова О.Е.

Суздаль

1. 
   Актуальность проблемы изучения творчества А. С. Пушкина.
   

В Настоящее время многие молодые люди интересуются жизнью и творчеством А. С. Пушкина и на мой взгляд это не случайно…

Александр Сергеевич Пушкин- первый русский поэт, посвятивший себя целиком искусству, более того, первый, кто отказался от всякой государственной службы ради права быть поэтом. Всем своим творчеством стремился он ответить на вопрос: "Что есть поэзия?"

Поэзия для писателя всегда была высочайшим проявлением творческого духа. Обязательным условием творческой деятельности А. С. Пушкин считал свободу, независимость личности поэта. А творя Александр Сергеевич размышлял о том высоком предназначении, которое он должен выполнить как поэт. Ещё в лицейских стихотворениях он задумывался над задачей, ролью, судьбой поэзии и поэта в современном ему обществе.

В понимании А. С. Пушкина поэт не одописатель в честь вельмож и царей, он - "эхо русского народа". "Свободная гордость", " скромная, благородная лира", стремление служить своей поэзией одной лишь свободе, отказ воспевать царей, сознание глубокой связи с народом - всё это оставалось неизменным во взглядах А. С. Пушкина в течение всей его творческой жизни. Во многих стихотворениях писателя мы видим противопоставление поэта светскому обществу, в котором он живёт. Он называет это общество презрительно и гневно: "толпа", "чернь". А. С. Пушкин защищает мысль о свободе поэта от "черни", то есть невежественных гонителей поэта, от светского общества, от "гордых невежд" и "знатных глупцов".

Кроме того, сквозь всё творчество проходит идея о трагической участи поэта в жизни. Когда-то эту же тему развивал Жуковский. Он был талантлив, но, тем не менее, поэтов раньше держали при "дворе" в качестве лакеев и шутов. Пушкин избежал участи кумира своей юности. Уже ранняя поэзия Александра Сергеевича по богатству мыслей, по художественному уровню почти ничем не отличалась от произведений признанных тогда мастеров русской поэзии. Вбирая в свою поэзию достижения современной ему литературы, Пушкин уже в лицее стремится идти "своим путём". Он требует от поэзии истины и выражения чувств, он далёк от классицизма Жуковского, он не согласен со своим учителем Державиным, который считал, что поэзия должна "парить" над миром. А. С. Пушкин – поэт действительности. Он силён в жанрах поэзии: ода, дружеское послание, элегия, сатира, эпиграмма – везде Пушкин смел, его поэтический стиль оригинален.

В творчестве каждого поэта рано или поздно начинается перелом, когда он должен осмыслить – для чего он пишет стихи? Перед Александром Сергеевичем такого выбора не стояло, он знал, что поэзия нужна всем, чтобы нести свет и свободу в этот мир. Позднее, сто лет спустя, Маяковский очень точно оценил труд поэта, заявив: " Поэзия – та же добыча радия, в грамм – добыча, в год – труды, изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды".
Теоретическое обоснование темы

1. Язык произведений писателя.
Язык Пушкина… Он не был дан ему в готовом виде, а формировался на протяжении всего творчества писателя сознательными усилиями поэта.

Александр Сергеевич начал писать на языке Жуковского и Батюшкого. Заметно в раннем (лицейском) Пушкине и влияние Державина. В эту пору В языке пушкинских стихотворений можно ясно различить особенности, присущие поэзии предыдущего века.

А. С. Пушкин начал усваивать и осваивать в поэзии различные стили разговорной речи того времени. Разговорная речь ещё не устоялась, не существовало её норм. "Грамматика наша ещё не прояснена". На "разных языках" говорило образованное дворянство, мелкое чиновничество и городское мещанство.

Гениальность писателя состояла в том, что он сумел овладеть всей стихией действующего языка, выбрать из неё всё живое и вошедшее в речь и соединить в органическое целое.

Нельзя сказать, что с самого начала это был сознательный план. Первоначально действовало замечательное языковое чутьё поэта. В десятые годы девятнадцатого века шёл активный спор о путях русского общенационального языка. Очень ярко проявился он в полемике двух литературных обществ – "Арзамаса" и "Беседа любителей русского слова". В первое общество входили старшие друзья Пушкина – Жуковский, Батюшков, Вяземский. Они отстаивали карамзинскую идею об европеизации русского языка, о включении в его состав слов и понятий, необходимых для выражения мыслей и чувств современного образованного человека.

Глава "Беседы" адмирал Шишков ратовал за очищение русской речи от иностранных заимствований, главным образом французских (галлицизмов). Он предлагал целые списки новых слов, для выражения понятий, которых не было прежде всего в России, он полностью отвергал практику формирующегося зыка.

"Арзамасцы" остроумно высмеивали "беседчиков". "Беседчики" осмеивали "Арзамас". образованной публике нравились те, кто остроумнее. Адмирал Шишков казался старомодным и смешным.

Однако тогда ещё не было ясно, что оба общества решают оду и ту же задачу, оба не знают реального решения и "перехлёстывают" в ту или иную строну.

Восемнадцатилетний Пушкин, естественно, оказался в рядах "Арзамаса" и выступил против литературных "староверов". Он быстро усвоил "арзамасское наречие", язык кружка, и, может быть, это был первый пласт современной речи, вошедшей в его языковое сознание.

Крайности двух направлений не соответствовали самой натуре Пушкина. Он позже заметил о литературе: "Все её секреты для мен равны, представляя каждая свою выгодную и невыгодную сторону".

"Истинный вкус, - говорил он, - состоит не в безотчётном отвержении такого-то слова, такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности". Этим "вкусом", языковым чутьём, поэт обладал в высшей степени.

Перед А. С. Пушкиным была очень разнообразная языковая действительность – наречия сословные, профессиональные, областные. Соотнести всё это, выделить ценное, слить в единое целое – поистине титанический труд, требовавший огромных знаний и гениальной интуиции.

Как и в других областях, здесь проявляется соединение пушкинского ума и чутья с точным знанием явлений. Он хорошо знает, как говорят различные слои населения Москвы и Петербурга, псковской и нижегородской провинций, южных областей России, Приуралья – всех мест, где довелось ему побывать в многочисленных путешествиях по России.

В пёстрой языковой стихии он находит несколько ориентиров: употребляемость слов и выражений, их необходимость, их свойственность русскому языку, их образность и ёмкость. Всё более как основу ценят он народную речь, которая объединяется для него с языком народных песен, былин и сказок: "Читайте простонародные сказки, молодые писатели, чтоб видеть свойства русского языка". Результат этого чтения виден в сказках самого поэта.

Сохраняя всё, что накопила литературная традиция к его времени, он видит перспективу развития литературного языка в его соединении с простонародностью. Бытовая речь с середины двадцатых годов девятнадцатого века большим слоем входит в его поэзию, а в тридцатые широко используется в его прозе.

А. С. Пушкин называл язык стихией, данной нам для сообщения мыслей. В этой стихии соединялось несколько потоков: литературная традиция восемнадцатого века, речь культурного общества, городское просторечие, деревенско - фольклорная простонародность.

Гармонически соединивший все названные начала, язык Пушкина чрезвычайно богат и разнообразен.

Не сразу он был принят в своём высоком назначении.

Однако писатель преодолел время; его язык утвердился в качестве нормы и образца русского всенародного литературного языка. Он оставил нам великое сокровище – упорядоченную и смиренную стихию для сообщения любых мыслей и чувств. По завету Пушкина развиваются литературный язык и разговорная речь
2. "Молва и Пушкин".
Пушкин и… молва – существует ли такая проблема?… Проблема существует, но мы, люди письменной, полиграфической, книжной, информационной культуры, не осознаём её как проблему существенную. Для нас достоверна толь зафиксированная – в деловой бумаге, в документе, в электронном виде информация. Здесь, с нашей точки зрения, и хранится и суждение индивидуальное, и мнение общественное.

А молва – это ещё не общественное мнение; нет в сопоставлении с общественным мнением, организованным и целенаправленным, молва кажется чем-то бесформенным.

Молва – по Далю – " народные толки или ходячие вести": "На молву нет суда", " Шла молва да была такова", "молву поветрием носит". Не общественное мнение, а скорее общественное сомнение порождает потоки молвы. И молва – какая-то пятая стихия, требующая для своего распространения масс, множества, удивительных, хотя и колеблющихся: то ли верить, то ли нет?

Молва синкретична, и жанры присутствуют в ней в не разъятом виде: эсхатологическая поэма, эпопея, предание, апокриф, роман, сказка, легенда или запутанная история на житейские темы – всё это есть в молве. Молва склонна рассматривать мир как огромную сценическую площадку, которую она уставляет фантастическим реквизитом. А где-то на границе обозримого во времени или в пространстве она помещает чудо: вечно искомую людьми страну праведности и разума, какое-нибудь всеисцеляющее снадобье или, наоборот, ужасное ядовитое дерево. Диковина – где-то на черте, где-то у лукоморья, а отыскивать и осмысливать её предлагается сообща, соборно, как бы перекликаясь; и сама перекличка эта обретает огромную ценность общения людей в совместных поисках истины и спорах о ней. Молва сплачивает и побуждает к общественному творчеству.

Стремление включиться в словесный водоворот людского толка – неотъемлемая тенденция творчества А. С. Пушкина. Молва – стихия, в которой классик чувствует себя вольно, как дома: "Евгений Онегин" воздвигается на грани разнородных художественных миров; роман в сниженном виде варьирует миф о сотворении человека; откровенно продолжает то, что ранее говорилось другими; и источники его обнажены: видно, что и откуда взято, заимствовано. Но роман и притяжателен: "мой роман"; и Татьяна – "моя". Индивидуальность рассказывающего Я , выделяется из вихря идей. Я создаёт роман, оно создаёт его из общего , из мирского.

Мне бы хотелось по подробнее познакомиться с художественным своеобразием стихотворения А. С. Пушкина "Анчар".

Полемика по поводу литературных источников "Анчара" шла лет семьдесят – восемьдесят. Высказывались разного рода мнения; на каждое из этих мнений лёг отпечаток времени, когда оно выдвигалось. А объединены они были всё-таки одним: Я, общающееся лишь с избранными – с теми, кто проложил себе дорогу в книжную культуру и оставил в ней след, - таким представлялся Пушкин, создатель "Анчара". И. В. Боголюбова писала: "Стихотворения Пушкина, "как и изображённое им "древо", возвышается одиноко "во всей вселенной", среди всех литератур мира".

Н. Измайлов, один из бесспорных классиков истории изучения произведений Пушкина, утверждал, анализируя стихотворение: "Не раб – случайный исполнитель – герой его. Два образа в нём противопоставлены: Анчар, дерево смерти, воплощение неумолимой судьбы, и князь – человек, повелевающий самою судьбою и смертью. Развивается же сопоставление человека с роком на фоне восточной легенды, поразившей художественное воображение Пушкина… И напрасно искать у Пушкина сочувствия погубленной человеческой жизни.

Проблема судьбы, проблема отношения человека к роковым силам, движущим мир, - лежат ли они за пределами человеческого сознания или воплощаются в государственной необходимости, - всегда мучительно занимала А. С. Пушкина… " Анчар" – одно из выражений раздумий поэта – выражение грандиозное и трагическое, благодаря грандиозности и красочности образов. Проблема осталась неразрешённой…" Далее исследователь проводит интереснейшую "прямую линию" от "Анчара" к "Медному Всаднику", "где так же борются сверхчеловек (Пётр Великий – князь) и воплощение роковой силы (море – Анчар), и в их столкновении погибает человек (Евгений – раб "Анчара")".

Всё это было как бы "лермонтовским" прочтением легенды, ибо из поля зрения исключался план словесный: этика, социология произносимого, толкуемого, объединяющего людей слова. Кто-то, эскулап какой-то, сочиняет небылицу; "широкая публика" подхватывает её; а Пушкин вслушивается в толки и завершает все пересуды созданием уникального произведения, сохраняя то, что присуще молве и что составляет драгоценный элемент её суждений; она принципиально альтернативна; можно жалеть раба, но можно и восхищаться его самоотверженностью. Можно оценить находчивость князя, владыки, сумевшего целесообразно использовать безумную выходку природы, но можно и вознегодовать на его неуклонность. Молва мыслит дискуссионно; и сложный нравственный потенциал, таящийся в её пересудах, - в их свободе. Свободе не только от собственно цензурных запретов, хотя существен и подобный аспект: на чужой роток не накинешь платок. Но и в свободе от догмы вообще – научной, религиозной, художественной.

А между тем оставалось сделать один-единственный шаг, простой, бесхитростный: демократизм поэта надлежало увидеть как реальность. Как собственное его социальное поведение. Как умение прислушаться к тому, о чём толкуют вокруг. Вмешаться в споры толпы. И протянуть руку отверженному: недаром же любимец Пушкина Моцарт протянул руку нищему, слепцу-скрипачу. Создавая "Анчар", Пушкин поступил "по Моцарту". Но мы, сочувствующие выходке этого светлого гения и в любой момент гораздые дружелюбно похлопать по плечу безымянного скрипача, не узнали его, когда он предстал перед нами как реальное лицо. И оттолкнули его: изложению истории изучения стихотворения Пушкина мне хотелось бы придать не узко академический, а более широкий, общественно-нравственный характер, сова утверждая, что история литературы нравственна в основе своей, и, может быть, наиболее нравственное в её изучении – обнаружение духовной сплочённости людей, друг от друга далёких и на первый взгляд друг другу не равных.

И кстати, почему было решено, что название "анчар" в журналистике не упоминалось? Упоминалось, и оттуда-то и почерпнул его Пушкин; но учёные, увлекшись спорами, как-то не замечали очевидного.

В четвёртом, апрельском номере журнала "Благонамеренный" за 1818 год – журнала бойкого, весёлого, доскребающего остатки плескавшейся по Европе молвы, но и в то же время относящегося к её фиоритурам и со скептической настороженностью, - появилась анонимная заметка.

" Доктор Горсфильд…сообщает новейшие известия о славном ядовитом дереве boon upas называемом, из которых видно, что Хирург Голландско-Остиндской компании Фреш сочинил нелепую сказку, уверив нас, будто в окружности оного на 10 или 15 миль не растёт ни дерева, ни травы .и будто для собирания с него яду посылаются обыкновенно осуждённые на смертную казнь преступники, из коих остающиеся в живых получают прощение. Правда, что на острове Ява растёт дерево, называемое Ангар, которого яд, попавшись в самую легчайшую рану, скоропостижно умерщвляет; но оно стоит посреди лесов, окружено кустарниками и растениями, и на оное можно влезть без малейшей опасности. Только мгновенно после того, как оно бывает срублено, воздух наполняется ядовитым испарением. Яд находится в коре, которая так много имеет соку, что в короткое время можно наполнить оным целую чашку. Впрочем Голландские солдаты нашли против него в рвотном особенного рода корне противуядие, которое будучи употреблено во время, всегда почти спасает жизнь заражённого."

Заметка была напечатана в разделе "Новые изобретения, открытия и т.п.", звучала она укоризненно: дока-доктор посрамлял выдумщика-хирурга, позитивное знание опровергало легенду.

Читал ли Пушкин заметку? Читал! Журнал открывался стихотворением Дельвига, посвящённым поэту; а в следующем, пятом номере в числе подписавшихся на "Благонамеренный" были названы "их Благородия: Вильгельм Карлович Кюхельбекер… Барон Антон Антонович Дельвиг". Стихи самого Пушкина вошли в очередной, седьмой номер журнала.

Сказать, что А. С. Пушкин не прочитал про анчар (явная опечатка: "Ангар"), можно, только приписав поэту высокомерное отношение к суете повседневных толков, которое свойственно нам, людям, прошедшим школу последующего просвещения, но никак не ему, воспитанному в традициях диалога разнородных культур: книжной и другой, становящейся, не скованной догмами. Да и с чисто реальной точки зрения: Пушкин самовлюблённо читает в журнале стихи, которые посвящены ему, но далее он не перелистывает ни страницы? Кюхельбекер и Дельвиг, подписавшись на журнал, не дают его прочитать Пушкину? Словесные совпадения написанного десять лет спустя стихотворения с журнальной заметкой случайны? Нескладно!

В "Анчаре" – заступничество за глас, голос молвы; защита того, что успели сочинить о диковинном древе путешественники в дальние страны – фантазёры, мистификаторы, интриговавшие публику, из уст в уста передававшие слух о парадоксальном растении. То, от чего уже лет десять отмахиваются как от нелепости, от забавы непросвещённого простонародья, Пушкин кладёт в основу серьёзнейшего рассуждения о совести и о власти человека над человеком. А Фреш сыграл в творчестве поэта ту же роль, которую нищий скрипач сыграл в жизни Моцарта. Впрочем, не в одном голландском хирурге суть дела: кто-то слушал хирурга так же, как кто-то внимал игре нищего скрипача; ему верили или не верили. И легенда бродила по свету, объединяя людей: Ява – Копенгаген – Лондон – Санкт-Петербург. И – Малинники: леса, озерки, болотца родимой Руси, Тверская губерния. "Творческая история", "литературные источники" – говорим мы; и в терминах наших – книжность людей, из кругозора которых изъят голос улиц. Он слышен лишь, так сказать, акустически. Но он не воспринимается как что-то эстетически существенное и социально содержательное. Однако для Пушкина, видимо, идеологическая жизнь строилась по совершенно иным параметрам.

Долгими были поиски источников стихотворения Пушкина, разными его толкования: оно славило силу и разум, оно обращалось в памфлет.

Но легенда – детище молвы. Легенды альтернативны, свободны. Однако как бы ни были различны легенды по фабуле и какие бы решения ни допускали они, у них есть своя, священная проблематика: легенда всплёскивается там, где совесть общества пробуждается, испытывает беспокойство и ищет выхода в слове.

Герои легенды обостренно совестливы или цинично бессовестны; в ходе повествования они обретают совесть или утрачивают её; в общем, что-то происходит с их совестью. Причем совесть в легенде строго ориентирована социально: подвергается испытанию совесть или приверженца религиозного верования, или преобразователя государства, или обобщённого носителя верности, преданности, долга, любви. Легенда монопроблемна, и проблема, и проблема совести всецело заполняет её.

Александр Сергеевич воссоздал мир. Где люди подчинены стратегической целесообразности. В нём нет лжи: царь не обманывает раба, как обманывала своих однонощных гостей лермонтовская царица Тамара. Мир "Анчара" упорядочен и правдив, но нищенски скуп духовно: видимо, Правда ещё не Истина. И в нём чего-то томительно не хватает. Он циничен. Он обременён пустотой: бездушен, безволен и бессловен; царь безмолвствует. Пушкин расширил пространство, на котором разворачивается угрюмое сотрудничество царя и раба, и породил время действия.

А. С. Пушкин легенду русифицировал. Кстати, заведомо русские "лыки", на которые рухнул, умирая, поверженный раб, - не для рифмы, как полагал Лев Толстой, может быть, и шутка, арзамасское озорство; но эта тверская, верхневолжская деталь, неведомо как оказавшаяся в восточной пустыне, - и серьёзнейший индикатор русификации: "издавна производят обильный торг л ы к а м и , лукошками и лаптями" жители микроимперии, села Горюхино, такого русского, что дальше некуда. Но русифицирован был не только сценический реквизит легенды: отчётливо русифицирован прежде всего сам образ Поэта, упрямца-рассказчика, толкующего своё вопреки всему.

Имея дело с такими проблемами, как проблема совести, невозможно говорить о чьей бы то ни было инициативе, индивидуальной или национальной.

Открыто развивая чужие мотивы, Пушкин, естественно, и свои собственные развивает. Он автоцитатен. Новое выступление помнит о прежнем, вступает с ним в диалог; и "Анчар" контрастно соотносим и с созданным двумя годами раньше "Пророком", и с последующими произведениями поэта, в которых он отзывается и порою шутливо перефразируется.

Что сделал Серафим с новообращённым Пророком? Пробудил в нём совесть, как бы родив его заново странными родами, где мучается не рождающийся, а рождающий:

"Духовной жаждою томим,

В пустыне мрачной я влачился…

В пустыне чахлой и скупой,

На почве, зноем раскалённой…"

Анчар вырос, может быть, там же, где когда-то встретились Серафим и Пророк; реванш зла – дерево яда. На концах стрел устремился яд к соседям царя, и каплями разбрызгался он по произведениям Пушкина: не из пустыни ли залетел яд к Сальери? К аптекарю в "Скупом рыцаре"? И не из пустыни ли доставили его красотке-царице, пожелавшей извести соперницу в "Сказке о мёртвой царевне…" и пославшей к ней с ядом рабу-чернавку? Та царица, разумеется, пародийно легкомысленна, кривляка она:

" И царица хохотать,

И плечами пожимать,

И подмигивать глазами,

И прищёлкивать перстами…"

А царь-отравитель – деловой человек, и он не хохотал, не подмигивал, а властным взглядом воззрился вдаль.

" И умер бедный раб у ног

Непобедимого владыки.

И молва трезвонить стала:

Дочка царская пропала!"

А деловой мир "Анчара" пустынно бессовестен.

Легенда была подхвачена и спасена от гибели, которая надвигалась на неё со стороны факта, грозящего убить легенду; свободу слова убить, ибо свобода слова с легенды начинается: люди сходятся вместе, вольно толкуют новости, разносимые ими из края в край. Они испытывают совесть свою, легче становится жить. Но:

"Судьба людей повсюду та же:

Где благо, там уже на страже

Иль просвещенье, иль тиран."

( "К морю" )

"Анчар" страшен потому, что там нет… слов: характерно, что прямая речь царя (князя) от черновика к черновику устранялась. Речь есть: речь безмолвного взгляда. А слов нет. И князь и раб немы: они могли бы обойтись без языка. И раб соединяет в себе черты безмолвного робота с прорезывающимися на его лице фальсифицированными чертами распятого бога, проявляющимися за минуту до смерти:

"И пот по бледному челу

Струился хладными ручьями…"

И властелин машиноподобен: рассчитал выгоду, которую он может получить от каприза природы, взглянул. А на утро стрелы почертили своя траектории в знойном мареве пустыни, а полёт стрелы – продолжение взгляда человека, выстрел от взгляда произведён, и взгляд как бы содержит его в себе ("убийственный взгляд"). "Анчар" – о людях без уст и без слуха. О взглядах. О безмолвии мира, где слова не нужны.

Но произошло то, что произошло: на глазах у всех современников, журналистов, поэтов Пушкин подхватил легенду, уже, казалось бы, опровергнутую. И вопреки трезвому голосу специалистов создал он свою версию этой легенды, стихи о рабе и о князе, которому принесён был яд:

"А князь тем ядом напитал

Свои послушливые стрелы…"

1. 
   Приложение:
   

В пустыне чахлой и скупой,

На почве, зноем раскалённой,

Анчар, как грозный часовой,

Стоит – один во всей вселенной.
Природа жаждущих степей

Его в день гнева породила,

И зелень мёртвую ветвей,

И корни ядом напоила.

К полудню растопясь от зною,

И застывает ввечеру

Густой, прозрачною смолою.

И тигр нейдёт – лишь вихорь чёрный

На древо смерти набежит

И мчится прочь уже тлетворный.

Блуждая, лист его дремучий,

С его ветвей уж ядовит

Стекает дождь в песок горючий.

Послал к анчару властным взглядом,

И тот послушно в путь потёк

И к утру возвратился с ядом.

Да ветвь с увядшими листами,

И пот по бледному челу

Струился хладными ручьями;

Под сводом шалаша на лыки,

И умер бедный раб у ног

Непобедимого владыки.

А князь тем ядом напитал

Свои послушливые стрелы

И с ними гибель разослал

К соседям в чуждые переделы.

1. 
   Пушкин А. С. Стихотворения: М. Детская литература, 1971.
   
2. 
   Русская литература 19 века. 10 класс. Учебник-практикум. Учебное пособие для учащихся общеобразовательных учреждений/ Под редакцией Ю. С. Лыссого. М.: Мнемозина, 2007.
   
3. 
   Пущин И. И. Записки о Пушкине. М.: Детская литература, 1984.
   
4. 
   Жизнь Пушкина: В 2 т. М.: Правда, 1987.