В. П. Макаренко бюрократия и сталинизм Ростов-на-Дону Издательство Ростовского университета 1989 m 15

На этом основании Преображенский делал вывод: не мо­жет быть компромисса между установками политики на крестьянина или на рабочего, на сельское хозяйство или на промышленность. Если, например, государство стремит­ся удовлетворить все экономические потребности крестьян­ства для того, чтобы склонить его к полной продаже на рын­ке произведенных товаров,— то оно вынуждено и импорт подчинить этой задаче. Ввозить средства потребления для крестьян вместо средств производства для развития про­мышленности. Тем самым направление развития социализ­ма искривляется в пользу не пролетариата, а других клас­сов. Это искривление может привести к падению социалис­тического государства. Поэтому Преображенский и вся ле­вая оппозиция требовали коллективизации сельского хозяй­ства. Но пока не объясняли, как ее нужно осуществлять.

Аналогичные взгляды высказывал Троцкий. Если темп развития государственной промышленности ниже темпа раз­вития сельского хозяйства, реставрация капитализма неиз­бежна. Нужно механизировать и электрифицировать сельское хозяйство. Превратить его в отрасль государственной про­мышленности. Только таким способом социализм может пре­одолеть чуждые элементы и ликвидировать классовые про­тиворечия. Интенсивное развитие промышленности пред­ставляет собой средство достижения этой цели.

Производительность труда — главный критерий победы любой новой формации. Социализм победит, если достигнет большей производительности труда и лучшего развития про­изводительных сил по сравнению с капитализмом. Потому вопрос о победе социализма тождествен вопросу о социали­стической индустриализации. И в этом смысле у социализма есть ряд преимуществ. Прогресс науки и техники здесь не ограничивается «фуриями частного интереса». Каждое науч­ное открытие и техническое изобретение может внедряться моментально и без помех. Государственная централизация хозяйства помогает преодолеть затраты средств, типичные для конкуренции.

Государство сверху устанавливает нормы и расценки,

186
которые применяются ко всем производителям без исклю­чения. В результате социализм достигает лучших показа­телей в производительности труда. Производство не зависит от капризов потребителя. Всякие разговоры о том, что в условиях механизации, стандартизации и централизации труд становится монотонным, а человеческая инициатива пренебрегается, есть не более чем реакционная попытка ре­ставрировать ремесленное производство. Задача социализма заключается в преобразовании всей экономики в единый механизм, функционирующий автоматически. Пролетар­ское государство — надсмотрщик и наладчик этого механиз­ма. Развитие экономики должно осуществляться только в таком направлении. Благодаря этому станет возможным на­ступление государства против элементов капитализма — мелкотоварного крестьянского хозяйства.

Правда, Троцкий, в отличие от Преображенского, не го­ворил об объективном законе социалистического накопле­ния: выкачивании из крестьян максимальной прибавочной стоимости для развития промышленности. Но его призывы к наступлению государства на элементы капитализма сво­дились к той же самой идее.

Преображенский и Троцкий обвиняли Бухарина в том, что он представляет интересы богатеющего кулачества и под­готавливает «термидорианский переворот». Его политика по­степенно увеличивает значение капиталистических элемен­тов в экономике и укрепляет враждебные классы.

Бухарин и Сталин обвиняли оппозицию в том, что она провозглашает нереальный лозунг «сверхиндустриализа­ции». Стремится все крестьянство, а не только кулаков, на­строить против Советской власти. Подорвать союз пролета­риата с крестьянством — священный завет Ленина и условие существования Советского государства. Оппозиция требова­ла ограничения капиталистических элементов в хозяйстве. Однако не объясняла, как быть, если экономическое давле­ние государства подорвет у крестьян стимулы к производ­ству. И каким способом, если не возвращаться к методам гражданской войны, можно обеспечить производство и снаб­жение города хлебом.

Бухарин считал (и его точку зрения некоторое время поддерживал Сталин), что если государство затеет борьбу с крестьянством, то она будет экономически бесплодной, а политически убийственной. Военный коммунизм — наибо­лее показательный тому пример. Экономическое развитие страны должно опираться не на максимальную эксплуатацию крестьянства, а на поддержку равновесия между государ­ственным и частным сектором, рабочим классом и крестьян­ством. Рынок и обмен есть средство достижения такого рав­новесия.

Если у крестьянина отнять все излишки (неважно как: прямым насилием или экономическим принуждением), то

Развитие промышленности зависит от товарообмена на рынке. Аккумуляция денег в сельском хозяйстве увеличи­вает спрос на продукты промышленности. Отсюда следует, что обогащение крестьянства соответствует интересам всей страны. На этой основе Бухарин в 1925 г. провозгласил ло­зунг «Обогащайтесь!». (Который затем более полустолетия приводился как яркий пример его ренегатства.) Политика борьбы с крестьянином и разжигания классовой борьбы в деревне разрушит не только деревню, то и всю экономику страны. Помощь бедным крестьянам не должна быть связан­ной с разорением крестьян зажиточных. Государство должно уметь использовать средства, накопленные кулаками, для поддержки бедняков. Для этой цели нужно открыть ворота для накопления в сельском хозяйстве.

Кооперация потребления и снабжения естественным пу­тем приведет к развитию производственной кооперации. А предложения троцкистов ведут к экономическому краху сельского хозяйства и промышленности. Если они будут реа­лизованы — вся деревня поднимется против Советского го­сударства и рабочего класса. Следовательно, они неизбежно приведут к краху диктатуры пролетариата. Вздувание цен на промышленные товары во имя социалистической инду­стриализации направлено не только против крестьян, но и про­тив рабочих. Поскольку большая часть этих товаров потреб­ляется горожанами.

Что касается нападок оппозиции на бюрократическое перерождение партийно-государственного аппарата, то такая опасность, по убеждению Бухарина, действительно сущест­вует. Однако она возрастет в сто раз, если использовать пред­ложения левых в аграрной политике. Возврат к методам во­енного коммунизма потребовал бы создания целого класса привилегированных чиновников. Они вначале будут зани­маться применением насилия к крестьянам, а потом и ко всему обществу. Стоимость такого аппарата не будет идти ни в какое сравнение со всеми потерями, связанными с «не­организованным» сельским хозяйством. Главная гарантия от бюрократизации — создание во всех сферах жизни добро­вольных организаций граждан. Критикуя бюрократизм но­вого аппарата, оппозиция предлагает средство более опас­ное, чем сама болезнь.

Диктатура пролетариата, по Бухарину, предполагает существование только одной правящей партии. Все оппози­ционеры хорошо знают об этом. А их моментальное пре­вращение в демократов никого не обманет.

Таким образом, в дискуссии об индустриализации про­тивники взаимно упрекали друг друга в том, что политика оппонента «объективно» ведет к реставрации капитализма. Термин «объективный» в данном случае был разновидностью бюрократической объективности, которая, конечно же, при­крывалась марксистской фразеологией. Ни один из участни­ков спора не был свободен от взаимосвязи бюрократиче­ского и идеологического мышления. Впрочем, у Бухарина это качество было выражено меньше, нежели у других участ­ников дискуссии.

Бухарин упрекал Преображенского в том, что он пред­лагает тот же самый путь накопления, которым шел капи­тализм,— путь эксплуатации и уничтожения мелкой соб­ственности. Диктатура пролетариата рухнет, если будет по­дорван союз пролетариата с крестьянством. Планы внутрен­ней колонизации направлены не против кулаков, а против всей деревни. Хотя бы потому, что интересы всех слоев крестьянства совпадают в отношении к ценам на промыш­ленную и сельскохозяйственную продукцию.

Левые обвиняли Бухарина и Сталина в том, что их поли­тика способствует росту экономического значения частных собственников. Социалистическая промышленность, а вместе с нею и рабочий класс, постепенно теряют свои позиции, что ведет к ликвидации диктатуры пролетариата. Тяжелая промышленность — главный мотор развития социализма.

Бухарин считал таким мотором товарообмен между го­родом и деревней. Производство не самоцель, а средство удовлетворения потребностей народа. Тогда как оппозиция повторяет Туган-Барановского, полагавшего, что можно со­здать такую экономику, в которой производство создает ры­нок для самого себя, независимо от размеров потребления. Бухарин требовал накопления денег и товаров в деревне.

Оппозиция отвечала, что не может быть единства интере­сов между эксплуататором и эксплуатируемым. Кулак — это эксплуататор, и всякое экономическое содействие ему есть подкармливание классового врага.

Таким образом, в 20-е гг. сформировалось как бы две вер­сии марксизма. Представители каждой из них постоянно ссы­лались на Маркса, Энгельса, Ленина. Ленин говорил о необ­ходимости союза с середняком, но предупреждал и об опас­ности кулака. Бухарин утверждал, что нельзя уничтожить кулака, не уничтожая одновременно середняка. Преображен­ский и Троцкий считали, что нельзя экономически поддер­живать середняка, не укрепляя одновременно кулака.

Иными словами, речь идет о выражении одной и той же истины, но с противоположными политическими на­мерениями. Оппозицию поддерживали те коммунисты, ко­торые возмущались обогащением нэпманов на фоне бедности рабочего класса. Они руководствовались не столько марк­систскими, сколько утопически-уравнительными представ­лениями о равенстве и справедливости. Еще верили в воз­можность буквального осуществления диктатуры пролета­риата и не учитывали бюрократических тенденций револю­ции. Следовательно, группа Троцкого — Зиновьева выража­ла корпоративные интересы рабочего класса, совпадающие с властными притязаниями чиновников революции.

Но и группа Бухарина не была свободна от таких при­тязаний. Ее сторонники считали, что государство должно выступать носителем общего блага и благосостояния всех классов. Поскольку это представление было связано с поли­тическими иллюзиями большинства населения, постольку концепция Бухарина транслировала государственно-бюро­кратические, народнические представления о социализме. Которые тоже не имели ничего общего с марксизмом.

Каким было поведение Иосифа Виссарионовича Сталина в дискуссии, от исхода которой зависели судьбы десятков миллионов людей? Оно вполне соответствовало стереотипам политического бюрократа. Некоторое время будущий «вели­кий вождь и учитель» поддерживал точку зрения Бухари­на. В то же время он уклонялся от однозначных и оконча­тельных высказываний. Позволял Бухарину и Рыкову про­возглашать идеологические декларации. Отметил, правда, ошибку Николая Ивановича, выдвинувшего лозунг «Обо­гащайтесь!». Этим призывом он задел за живое многих чи­новников революции и верноподданных, питавших бессозна­тельно-доверчивое отношение к новой власти. Их сознание представляло собою помесь цитат из Маркса, лозунгов граж­данской войны и типично традиционалистского мировоззре­ния, составной частью которого является убеждение в том, что государство должно устраивать жизнь подданных.

В политической и организационной борьбе за власть Ста­лин был верховным авторитетом не только по причине своего положения в партийном аппарате. Но и потому, что легко мог доказать, с какой неимоверной легкостью все оппози­ционеры отступают от своих убеждений, за которые они еще вчера рьяно сражались.

Например, не было ничего проще, чем доказать чисто бюрократическое происхождение демократизма Льва Дави­довича. Едва Григорий Ефимович заключил с ним союз для борьбы с генсеком, не стоило большого труда напом­нить, как сегодняшние союзники еще вчера поливали друг друга грязью. Если же речь идет о внутрипартийной демо­кратии, то ни один из политических вождей партии не имел оснований выставлять себя демократом. На XIV съезде РКП(б) Сталин вполне справедливо напомнил: «Разве то­варищам из оппозиции не известно, что для нас, для боль­шевиков, формальный демократизм — пустышка, а реальные интересы партии — всё?» [44, 7, 383]. Несколько позже он еще более точно определил суть внутрипартийной демокра­тии: «Внутрипартийная демократия есть поднятие актив­ности партийных масс и укрепление единства партии, укреп­ление сознательной пролетарской дисциплины в партии» 144, 8, 145—146].

Впрочем, Сталин обладал достаточным макиавеллизмом для того, чтобы не пользоваться выражением «диктатура партии», перед которым не останавливались ни Ленин, ни Бухарин. Он всегда говорил о диктатуре пролетариата под руководством партии. И клеймил Троцкого за то, что тезис о невозможности строительства социализма в одной стране призывает партию отказаться от власти. Нетрудно понять, что такой способ использования теоретических понятий не­избежно вел к преобразованию марксизма в политическую риторику. Различные функции теоретических понятий (ком­муникация, аргументация, защита идеи, монолог и т. д.) Сталин свел к одной единственной: защите существующей системы власти. Постоянное использование в политической борьбе данных понятий лишало их строго теоретического смысла и превращало в разменную монету политической валюты. Которая камуфлировала эту борьбу не только в сфере словоупотребления, но и в кадровой политике. Опе-

Хозяйственная и налоговая политика во время нэпа не стояла на месте. Развивалась в направлении все большего давления на крестьянство. Кроме Бухарина, новую экономи­ческую политику защищали Рыков и Томский — председа­тель Совнаркома и председатель ВЦСПС. Они были само­стоятельными политиками, а не марионетками Сталина. Подобно Бисмарку, генсек с самого начала окружал себя людьми, которые не обладали ни самостоятельностью, ни политическим талантом (типа Молотова, Калинина, Воро­шилова или Кагановича). Они могли только беспрекословно слушаться вождя.

Неопределенность экономической политики государства постепенно привела в тупик, откуда не было оптимального выхода. В 1925 г. правительство пошло на уступки крестьян­ству, что привело к росту производства продукции сельского хозяйства. Но и к 1927 г. производство хлеба не достигло довоенного уровня. Урбанизация и индустриализация рас­ширяли потребность в продовольствии. Мелкие крестьянские хозяйства не могли удовлетворить эту потребность. Крестья­не не спешили продавать хлеб, поскольку нечего было ку­пить на вырученные деньги. Кроме того, сами идеологи нэпа не отрицали классовой борьбы в деревне, о чем сейчас, кстати говоря, забывают поклонники 20-х гг.

Поэтому Сталин уже в 1927 г. решил перейти к более жестким мерам в отношении деревни — конфискациям и при­нуждению. Эти методы были составной частью политиче­ского опыта многих вождей и нового аппарата власти, сфор­мировавшегося во время гражданской войны. В первые ме­сяцы сталинского поворота в политике Бухарин ее поддер­живал. Как всякий присяжный идеолог, он модифицировал свою экономическую программу. Предлагал увеличить вме­шательство государства в товарно-денежные отношения. Усилить планирование экономической политики. Увеличить инвестиции в промышленность и начать наступление на кулака.

Такая политика, несомненно, шла на руку троцкистам и представителям новой оппозиции, хотя и не обещала им ни­каких политических дивидендов. Оппозиция была уничто­жена. В то же время вмешательство государства в сельское хозяйство привело к ухудшению продовольственной ситуа­ции в городах, которая и так была неважной. В публич­ных выступлениях Сталин все чаще говорил о кулацкой

192
опасности и усилении классового врага. Однако был на­столько «мудр», что до поры до времени своих карт не рас­крывал. Еще в феврале 1928 г. утверждал, что всякие раз­говоры об отмене нэпа и раскулачивании являются контр­революционной агитацией.

Но пришло лето 1928 г., и Сталин провозгласил, что уж« созрели условия для массовой организации колхозов. На Пле­нуме ЦК в июле он, как истый политический эпигон, повто­рил все тезисы Преображенского: социалистическая инду­стриализация возможна только путем внутренней колониза­ции; нет иного пути строительства социализма, кроме уста­новления государством таких цен, которые вначале прину­дят крестьян, а затем и весь народ, переплачивать за про­мышленные товары; таким способом можно будет получить дань для развития промышленности. Однако в целях поли­тической риторики Сталин еще утверждал, что мелкое кре­стьянское хозяйство необходимо, и поддерживал лозунг прочного союза с середняком.

Бухарин, Рыков и Томский выступили против поворота в политике. После чего Сталин сообщил (вначале Полит­бюро, а затем — всему народу), что образовалась «правая группа». Осенью 1928 г. он начал клеймить правую опас­ность, отрицая при этом факт разногласий в Политбюро. Затем оказалось, что «правый уклон» выдвигает следующие требования: замедлить темп развития промышленности; дать поблажку кулаку; отодвинуть организацию колхозов в нео­пределенное будущее; восстановить полную свободу торгов­ли; отменить чрезвычайные меры (реквизиции, полицейское давление и аресты) против кулака. Спустя непродолжитель­ное время Сталин сообщил публике, что правые неправиль­но оценивают и международную обстановку. Верят в стаби­лизацию капитализма и не хотят бороться с социал-демо­кратами. Все эти обвинения против группы Бухарина уже довольно давно выдвигали Троцкий, Зиновьев и Каменев. И здесь Сталин не был оригинален.

В это же время Сталин сформулировал принцип, кото­рый долгое время служил основанием для его славы как «теоретика». В июле 1928 г. им впервые было высказано: по мере строительства коммунизма классовая борьба будет обостряться, а сопротивление враждебных классов возрас­тать. Это открытие на протяжении четверти века было тео­ретическим оправданием всех репрессий и преследований, как в Советском Союзе, так и в партиях Коминтерна, а затем — в странах народной демократии.

Так началась массовая коллективизация — великая оте­чественная война нового государства со своим народом. «Великая» потому, что в истории нельзя найти аналога подобной войне. Попытки применить умеренное принужде­ние к крестьянам не дали успеха. В конце 1929 г. Сталин решил перейти к сплошной коллективизации. Началась мас-

193
совая ликвидация кулачества как класса. Уже спустя два с половиной месяца, в марте 1930 г., катастрофические послед­ствия новой политики дали о себе знать. Начался массовый убой скота и уничтожение хлебных запасов — пассивное со­противление политическому воплощению взаимосвязи бюро­кратического и идеологического мышления.

Иосиф Виссарионович на минуту приостановил разгон новой бюрократической машины. Опубликовал в «Правде» статью о головокружении от успехов. В ней он критиковал чрезмерное усердие и поспешность некоторых (в полном соответствии с постулатами либерально-бюрократического мышления) партийных чиновников и нарушение ими «прин­ципа добровольности» при организации колхозов. Статья вызвала замешательство в партийно-государственном аппа­рате. Моментально начался массовый самороспуск колхозов. Тем самым выяснилось, что отступать нельзя. И вновь после­довал поворот к политике сплошной коллективизации.

В стране, называющей себя «советской» и «социалисти­ческой», наступил ад. Новая бюрократия квалифицировала сотни тысяч, а затем миллионы людей как кулаков и подку­лачников. Их повезли на Север, в Сибирь и на все «великие стройки социализма». Отчаянные протесты и восстания на селе («волынки» — по тогдашней бюрократической тер­минологии) беспощадно подавляла армия и ГПУ. Хаос, не­счастья и голод овладели страной. Зачастую на стройки со­циализма и в прочие «не столь отдаленные» края вывози­лись целые деревни. Многие деревни вымирали с голода. Люди гибли и во время перевозки на новое место житель­ства от голода, холода и террора. Полуживые тени людей бродили по стране, побираясь Христовым именем. Отмеча­лись даже случаи людоедства.

Чтобы предотвратить массовые побеги крестьян в города, была введена паспортная система. Ни один человек, под угрозой тюрьмы, не мог покинуть место жительства. Крестья­нам паспортов не выдавали. Почти на 30 лет они преврати­лись в крепостных нового социалистического государства, которое, подобно феодалу, привязывало их к земле. Так были воплощены в действительность почвеннические и славяно­фильские иллюзии, которые на практике переплелись с ка­зарменным социализмом. Люди, приговоренные к каторж­ному труду, переполнили концлагеря.

Главным результатом сталинской коллективизации был упадок сельского хозяйства, из которого оно не выбралось до сих пор, несмотря на бесконечные реорганизации и ре­формы. В год смерти Сталина, т. е. спустя четверть века после начала массовой коллективизации, производство зер­на на душу населения было меньше, чем в 1913 г. И не­смотря на голод и нищету населения, в течение всего этого времени сельскохозяйственная продукция из СССР экспорти­ровалась куда угодно. Лишь бы получить лишний доллар,

194
фунт стерлингов или марку для строительства индустриаль­ных пирамид, увеличивающих культ государственной власти, политического вождя и партийного чиновника. Жестокость тех лет невозможно описать цифрами загубленных жизней. Блестящими художественными образами коллективизации могут служить повесть В. Гроссмана «Все течет» или рас­сказы В. Тендрякова «Пара гнедых» и «Хлеб для собаки».

Был ли «новый курс» Сталина на принудительную кол­лективизацию воплощением в жизнь программы Троцкого и Преображенского, после политического, а затем физического уничтожения ее авторов? Первым обвинил в этом Сталина Бухарин. Но аналогичным образом поняли политику Стали­на и бывшие члены левой оппозиции. Они моментально воспользовались ситуацией и заявили о ее поддержке. Тем самым обеспечили себе несколько лет жизни, но не избежали казни. Троцкий, депортированный в Турцию в 1929 г., ни­когда не соглашался с таким отождествлением. Он писал, что под давлением оппозиции сталинская бюрократия была вынуждена принять его лозунги, однако воплотила их в жизнь типично бюрократическим и авантюристическим спо­собом. Оппозиция, по мнению Троцкого, настаивала на кол­лективизации, но предлагала осуществлять ее не путем мас­сового насилия, а с помощью экономических методов.

Состоятельны ли аргументы Троцкого? Конечно, он ни­когда не говорил о принудительной коллективизации. Но ведь и Сталин этого не говорил! Если изучать историю коллективизации по сочинениям Сталина, неминуемо при­дешь к выводам: крестьяне массами тянулись к «лучшей жизни» в колхозах; «революция сверху» вызвала небыва­лый энтузиазм деревни; репрессиям была подвергнута горст­ка саботажников — врагов трудового народа и власти, безо­шибочно выражающей его интересы.

Располагала ли власть какими-либо другими методами, кроме принудительных? Все средства, которые предлагала оппозиция (налоги, цены, умеренные репрессии), уже были испробованы перед коллективизацией, даже с лихвой. Но они привели к уменьшению количества хлеба и других сель­скохозяйственных продуктов на рынке. Никакими иными методами аграрной политики государство не располагало.

Таким образом, было два пути выхода из ситуации:

1. Целиком осуществить программу нэпа, т. е. пойти дальше, чем предлагал Ленин: устранить любое вмешатель­ство государства в экономику, дать полную свободу торговли и обеспечить снабжение хлебом не через систему государ­ственных поставок, а только через рынок. Но этот путь означал как минимум ликвидацию Наркомзема и всех дру­гих государственных ведомств, занятых поставками и рас­пределением товаров. Потребовалось бы снять монополию внешней торговли и, следовательно, заново обсуждать про­блему экономических функций нового государства. Не-

2. Продолжать курс на ликвидацию мелкого крестьянско­го хозяйства и целого класса крестьян с помощью репрес­сий. Этот путь увеличивал потребность нового государства в служилых людях. Открывал новое гигантское поприще для нашествия целых туч чиновничьей саранчи на деревню, а затем и на все общество. Все большее число людей смогло бы удовлетворять свои материальные интересы за счет ис­полнения должности в аппарате власти и управления. На этом пути сошлись идеи Троцкого и реальная политика Сталина.

Ни тот, ни другой даже не упоминали о бюрократиче­ских тенденциях революции, которые они только укрепляли своими идеями и политикой. Бессознательная доверчивость к новой власти постепенно преобразовывалась в абсолютную преданность вождю.

Яркий пример демонстрации этой преданности приводит М. Шолохов в «Поднятой целине»:

«На общем собрании шел долгий спор, как наименовать кол­хоз. Разметнов в конце держал речь.

— Даю отвод прозванию «Красный казак» — это мертвое и об­маранное прозвание. Казаком раньше детву пужали рабочие. Пред­лагаю, дорогие товарищи, теперешние колхозники, присвоить нашему дорогому путю в самый социализм, нашему колхозу, имя то­варища Сталина.

Андрей заметно волновался, на лбу его багровел шрам. На какой-то миг злобноватые глаза его затянула дымка слез, но он опра­вился, подтвердил голосом:

• 
  Нехай, братцы, товарищ наш Иосиф Виссарионович долго жи­вет и руководствует! А мы давайте прозываться его именем. Окро-мя этого, даю фактическую справку: когда мы обороняли Царицын, то я самолично видал и слыхал товарища Сталина. Он тогда вместе с Ворошиловым реввоенсоветом был, одежду носил штатную, но должон сказать — дока он! Тогда нам, бойцам, бывало, говорил на­счет стойкости.
  
• 
  Ты не по существу, Разметнов,— прервал его Давыдов.
  
• 
  Не по существу? Тогда я, конечно, извиняюсь, но я твердо стою за его прозвание!
  
• 
  Все это известно, я тоже за то, чтобы имени Сталина кол­хоз назвать, но это ответственное название,— внушал Давыдов,— опозорить его невозможно! Тогда уж надо так работать, чтобы перекрывать всех окружающих.
  

— Понятно! — Разметнов улыбнулся.— Я, дорогие товарищи, авторитетно, как председатель Совета, заявляю: лучше прозвания имени товарища Сталина не могет быть. Мне вот, к примеру, до­велось в девятнадцатом году видать, как возля хутора Топольки

наша красная пехота брала плотину на речке Цулин, возля водяной мельницы...

• 
  Вот ты опять в воспоминания ударяешься,— досадливо ска­зал Давыдов.— Пожалуйста, веди собрание и конкретно голосуй!
  
• 
  Извиняюсь, голосуйте, граждане, но как вспомнишь войну — сердце засвербит чесоткой, хочется слово сказать,— виновато улыб­нулся Разметнов и сел.
  

Можно сказать, что Шолохов сознательно приписал эту речь своему герою — Разметнову. Наверняка писатель читал перед этим опус Ворошилова «Сталин и Красная Армия», написанный совсем недавно. И хотел в этом диалоге пере­дать свою личную преданность новому вождю. Но сценка сама по себе показательна.

Она свидетельствует о том, что второй путь соответство­вал интересам партийно-государственной бюрократии. Ста­лин, его избравший, нашел тем самым адекватные сред­ства для воплощения лозунгов Троцкого. И выразил в своей политике бюрократические тенденции революции и партий­но-государственного аппарата. Стал политическим вождем новой бюрократии. Вдвойне и втройне опасной, поскольку она выступала от имени Советской власти и марксизма.

Почему так слз^чилось? Ведь первый путь не был закрыт никакими историческими законами. Нельзя говорить и о фа­тальной предопределенности второго пути. Видимо, нет дру­гих объяснений, кроме следующего: вступала в силу поли­тическая логика нового государственного устройства. Она толкала партию и вождя в направлении тех решений, кото­рые были приняты. Бюрократические тенденции революции, закамуфлированные марксистской фразеологией, которой широко пользовались политические вожди, в значительно большей степени вели к государственно-бюрократическому регулированию экономики и социальной жизни, нежели к регулированию через рынок, хотя и контролируемый го­сударством. Ибо до тех пор, пока абсолютное большинство населения относительно независимо от государства и, более того, ставит государство в зависимость от самого себя, пар­тийно-бюрократический абсолютизм невозможен.

Воплощение в жизнь бюрократических тенденций рево­люции означало, что социализм может быть построен только на основе абсолютной централизации экономической и поли­тической власти. Что уничтожение частной собственности и превращение ее в государственную — важнейшая истори­ческая задача человечества. И главная обязанность наибо­лее прогрессивного государства. Речь идет о достижении в новых исторических условиях абсолютного тождества госу­дарства и общества, за счет диктатуры, из которой начисто исключены демократические тенденции революции.

Не было никакого иного пути к этому тождеству, кроме

Этот процесс не мог быть следствием одного или даже десятка политических решений. Он отражал консервативные и корпоративно-патерналистские политические установки. Вначале был взят под контроль рабочий класс. Затем — пар­тия. Подавлены все возможные очаги сопротивления. Об­щество было лишено всех средств защиты от государства. Партия смогла сделать это потому, что в начале Совет­скую власть поддержала значительная часть пролетариата. И дело далеко не в том (как считал Мартов), что классово сознательный и политически закаленный пролетариат был почти весь уничтожен в гражданской войне. А после нее из-за разрухи и голода наступила социальная апатия и уста­лость.

Дело, скорее, в том, что период с 1917 до 1929 г. партия использовала для того, чтобы обнаружить всех мало-маль­ски способных и талантливых индивидов в среде рабочего класса. И включить их в новый политический и администра­тивный аппарат, обеспечив его привилегиями и создав пред­посылки для образования нового класса. Чиновники рево­люции постепенно преобразовывались в сталинскую бюро­кратию. Кроме того, были уничтожены все существующие до революции формы организации рабочего класса — поли­тические партии· и профсоюзы. Ликвидированы все мате­риальные средства, необходимые для такой организации. Все это было сделано уже в первые годы Советской власти.

Таким образом, рабочий класс как политически значи­мая сила был парализован. И потому не столько его есте­ственная усталость после войны и революции сделали его не­способным к противодействию сталинской бюрократии, сколько развитие бюрократических форм осуществления власти. В этом смысле можно сказать, что рабочий класс России сам создавал для себя «отцов-командиров», незави­симо от того, каким было социальное происхождение каж­дого из них. Интеллигенция же на протяжении длительного времени тоже была связана с правящей бюрократией, неза­висимо от ее классовой природы. Нерешительность интелли­генции так или иначе способствовала ее самоуничтожению.

Так осуществилось предсказание меньшевиков, которые сравнивали «новый бравый мир», обещанный Троцким еще в 1920 г., со строительством пирамид в Древнем Египте. По

198
ряду причин Троцкий не годился для выполнения собствен­ной программы. Сталин стал Троцким в действии.

«Новый курс» Сталина привел к политическому краху Бу­харина и его единомышленников. В первый период поле­мики с генсеком политические вожди «правых» занимали достаточно высокие посты. Пользовались поддержкой неко­торой части партийного аппарата. Но вскоре оказалось, что все их заслуги не идут ни в какое сравнение с властью Сталина. «Правый уклон» сделался основным предметом критики Сталина и его клевретов. Бухаринская оппозиция была последней, которая боролась за принципы управления страной и строительства социализма, а не только за соб­ственное положение. В течение 1929 г. ее вожди лишились всех постов в аппарате власти.

Не укрепились и позиции бывших членов левой оппози­ции. Сталин не вернул им ни одного руководящего поста. Впрочем, сделал на несколько лет талантливого Радека глав­ным восхвалителем своей персоны и певцом власти, которую создавал. Сторонники Бухарина, подобно левой оппозиции, не обладали правом обращаться к общественному мнению. Да его уже, по сути дела, и не было. И они попали еще в более безвыходное положение, чем левая оппозиция.

Ни о какой фракционной деятельности не могло быть и речи. Ведь совсем недавно Бухарин, Рыков и Томский метали громы и молнии на фракционеров. Провозглашали речи о единстве партии. Ни левая, ни правая оппозиция не поставили под сомнение правомочность единовластия одной партии. Не смели даже и думать, что эта власть базируется на бюрократическом отождествлении гражданской, военной и политической организации общества. В результате все оппозиционеры оказались рабами своего собственного поли­тического прошлого. И доктрины, которую они сами созда­вали. Все участвовали в создании новой бюрократической машины, которая в конечном счете уничтожила их самих.

Безнадежная попытка Бухарина заключить союз с Каме­невым — эпилог его политической карьеры. В ноябре 1929 г. Бухарин и другие уклонисты публично покаялись. Но это не спасло их от гибели. Победа Сталина была абсолютной. Она совпала с окончательным утверждением единовластия в партии и государстве. 50-летие Сталина в декабре 1929 г. праздновалось как великое историческое событие и послу­жило началом его культа. Исполнились пророческие слова Троцкого, сказанные еще в 1903 г.: власть партии оказалась властью Центрального Комитета, чтобы преобразоваться в единоличную тиранию вождя.

Удачная попытка уничтожения крестьянства (которое составляло три четверти населения РСФСР) была в то же время экономическим и моральным поражением общества в целом. Десятки миллионов людей стали верноподданны­ми рабами новой государственно-бюрократической машины.

Личная судьба Бухарина — от его политической до фи­зической смерти в 1938 г.— уже не имела значения для поли­тической истории советского общества и государства на про­тяжении последующих 58-ми лет. Некоторое время он рабо­тал в Госплане и писал статьи, в которых, как показал С. Коэн, в завуалированной форме высказывал критику. После нового публичного покаяния в 1934 г. его назначили главным редактором газеты «Известия». Выступил с речью на I съезде советских писателей. Был председателем комис­сии по составлению конституции, которая вошла в историю под именем «сталинской».

С. Коэн называет Бухарина «последним большевиком». В этом определении есть рациональное зерно. Если под боль­шевиками понимать людей, которые безоговорочно приняли бюрократические принципы нового строя (неограниченная власть одной партии, экономическая диктатура государства и монополия партийного аппарата на идеологию) и в то же время верили, что в рамках этих принципов можно осу­ществить демократические требования социального устрой­ства (власть трудового народа, расцвет культуры и уважение к науке и искусству, свобода культивирования националь­ных традиций, отрицание единоличной власти и методов управления, основанных на принуждении),— то в этом смыс­ле Бухарин, конечно, был большевиком. Однако несвобод­ным от политических иллюзий. Непоследовательным и не­способным принять результаты бюрократических тенден­ций революции.

Если же под большевиками иметь в виду людей, которые не только поняли, но и сознательно усиливали дан­ные тенденции и использовали их в своих корыстных це­лях, деформируя для этого марксизм-ленинизм и превращая его в служанку власти,— то наиболее последовательными «большевиками» были Сталин, его клика, партийно-государ­ственный аппарат и массы рядовых членов партии, не проти­водействующие бюрократическим тенденциям революции.

В предыдущих главах описаны основные фак­торы политических споров 20-х гг. и их проявление в дискуссиях о возможности по­строения социализма в одной стране и о путях индустриа­лизации и коллективизации. Бюрократические тенденции так или иначе пробивали себе дорогу. И потому период нэпа не был эпохой свободы в истории советского общества. Все в большей степени проявлялось стремление новой бюрокра­тии подчинить себе философию, литературу, искусство, гуманитарные науки. Но безусловно, «год великого перело­ма» был рубежом данного периода.

В литературе и искусстве нельзя было высказывать анти­советские взгляды. От писателей и художников требовалось признание революции и Советской власти. Однако это требо­вание не мешало развитию различных направлений в искус­стве. Не было общеобязательного художественного канона типа социалистического реализма. Широко было распростра­нено художественное экспериментирование. Прославление существующего общества, партии и вождя еще не стало обязательным условием, без соответствия которому худож­ник не мог публиковать свои произведения.

В философии постепенно распространялся марксизм. Но он пока не был кодифицирован и сведен к катехизису. Шли дискуссии по вопросу о том, что является, а что не является «истинным» марксизмом. Жили и работали люди, которые пришли к нему самостоятельно, в результате лич­ного интеллектуального и политического выбора, а не через систему догматизированного образования. Они стремились показать, что соответствует, а что не соответствует марк­сизму в сфере культуры. Хотя философы 20-х гг. не оста­вили (за незначительным исключением) выдающихся про­изведений,— они были классически образованными людьми. Обсуждали философские проблемы, особо не заботясь о реак­ции «власть предержащих» на выводы их сочинений. На протяжении 20-х гг. действовали частные издательства.

В 1918—1920 гг. еще публиковались работы русских фило­софов Н. А. Бердяева, Н. О. Лосского, П. И. Новгородцева, С. Л. Франка и др. Они не были марксистами. Выходили немарксистские философские журналы «Мысль и слово», «Мысль». В период гражданской войны сфера духовной сво­боды была намного больше, чем в последующие годы. И во

204
время Отечественной войны она расширилась, хотя судьба Советского государства висела на волоске. Отсюда следует, что сталинская унификация культуры и репрессии многих ее представителей не была результатом угрозы его власти со стороны идеологически противоположных направлений. Но уже в 1920 г. философские кафедры в университетах были закрыты. А затем всех известных философов-немарксистов выслали за границу.

В 20-е гг. появилось много выдающихся произведений литературы, написанных людьми, непосредственно участво­вавшими в революции и гражданской войне. В сочинениях Бабеля, Артема Веселого, Есенина, Всеволода Иванова, Мая­ковского, Пильняка, Фадеева, Шолохова правдиво показы­вался драматизм и трагизм революционной эпохи. Работали писатели, которые не отождествляли себя целиком с рево­люцией: Ахматова, Замятин, Мандельштам, Пастернак.

В 30-е гг. пришел конец многообразию художественных стилей и направлений. Многие художники были поставлены перед дилеммой: связывать ли по-прежнему свое творчество с революцией или уйти в стан «буржуазных пережитков»? Писатели первой группы—Бабель, Пильняк, Веселый—были репрессированы, Есенин и Маяковский покончили с собой раньше. Некоторые из писателей второй группы тоже погиб­ли в лагерях (Мандельштам), другие эмигрировали (Замя­тин), третьи выжили, несмотря на преследования (Пастер­нак, Ахматова). Те, кто поставил свое перо на службу пар­тийной бюрократии и стал певцом тирана — подобно Фа­дееву, Олеше, Горькому или Шолохову,— деформировали свой талант.

Для начала 20-х гг. характерен динамизм во всех сфе­рах культуры. В истории мирового искусства остались имена Мейерхольда, Пудовкина, Эйзенштейна — выдающихся ре­жиссеров театра и кино. Искусство и культура охотно и без предубеждений усваивали новинки Запада. В психологии ра­ботали последователи Фрейда, подчеркивая материалистиче­ский характер и детерминистскую установку психоанализа (И. Ермаков). Троцкий, например, благожелательно относил­ся к психоанализу. Переводились работы Уотсона. Отсутство­вала идеологическая критика новых теорий в естествозна­нии. Очень популярной была теория относительности. Ее приверженцы стремились доказать, что она подтверждает диалектический материализм. Особенно тезис: время и про­странство есть формы существования материи. Обсуждались и использовались на практике новые педагогические кон­цепции. К примеру, концепция Дьюи, основной упор в кото­рой делался на свободу воспитываемых, а не на дисципли­ну и авторитет. Не менее популярной была и теория отми­рания школы при коммунизме. Ее пропагандировал В. Шуль­гин, отталкиваясь от классического марксистского тезиса: при коммунизме все институты буржуазного общества —

Но все эти концепции были скорее следствием влияния авангардизма, а не марксизма. В авангардизме было, сфор­мулировано положение: люди строят «новый бравый мир», в котором все институты и традиции существующего об­щества, его символы, табу, боги и культы должны отмереть и и уступить место силе разума. Мировой пролетариат — это новый Прометей, начинающий эпоху действительного гу­манизма.

Пафос разрушения, характерный для культуры 20-х гг., притягивал к ней многих художников Запада. Они считали, что возникающее новое общество представляет собой поли­тическое воплощение их собственной борьбы против акаде­мизма, традиций и авторитетов. Культурная атмосфера 20-х гг. была насыщена верой в то, что будущее открыто. Груз истории ничем не связывает людей. Жизнь только начинается.

Советская власть прилагала много усилий для того, что­бы ликвидировать неграмотность и поднять общий уровень образования. В этом отношении школа раньше других со­циальных институтов стала средством воспитания масс в духе все более догматизирующейся идеологии. Росло число школ и вузов. До революции в России было 97 высших учебных заведений. В 1922 г. их число возросло до 278, но к 1926 г. уменьшилось почти наполовину — 138 вузов. Открывались рабфаки, в которых рабочие могли получить образование, необходимое для поступления в вуз.

Политикой в области образования руководил А. В. Луна­чарский. Она была гибкой и динамичной. Нельзя было сразу разогнать всех буржуазных ученых из научных учрежде­ний и университетов. Такой акт означал бы ликвидацию всей науки и образования.

Однако сфера образования находилась под большим по­литическим и идеологическим контролем, нежели научные институты и Академии наук. Они сохранили определенную автономию, тогда как университетские свободы почти сразу были ликвидированы. Ученые советы вузов формировались из новых чиновников Наркомпроса и членов партии из со­става студентов.

В результате людям, не имеющим никакой научной ква­лификации, стали присуждать звания профессоров. Вульгар­но понятые классовые критерии (скорее переносившие на новую почву чисто трайбалистские идеологические установ­ки и не имевшие никакого отношения к марксизму) начали использоваться при наборе студентов в вузы. С первых же лет Советской власти был сделан упор на узкую специали­зацию высшего образования, что реанимировало политиче­ские установки «системы искусственной устойчивости», рас­критикованные классиками еще в XIX в. Новой бюрократии

203
тоже потребовалось уничтожить университетские свободы в выборе программ и сроков обучения.

За этим скрывалась определенная политическая цель: предотвратить образование интеллигенции в классическом смысле слова — слоя людей, которые не только знают свою профессию, но и участвуют в культурной и политической жизни. Постоянно расширяют сферу своих знаний и обла­дают собственным суждением о всех социальных и полити­ческих проблемах. Образование новой советской интеллиген­ции с самого начала было ограничено строго профессио­нальным знанием.

Другими словами, система образования строилась в соот­ветствии с принципами унификации и канонизации, а не плюрализации. Политическое и идеологическое давление на науку и образование проявлялось по разному. В первый период естествознание было свободно от такого вмешательства. Но оно сразу стало ощутимым в сфере философии, социо­логии, права и новейшей истории. Тогда как на всем протя­жении 20-х гг. выходили книги по древней истории, напи­санные авторами-немарксистами.

Что касается нерусских народностей, то их право на самоопределение стало иллюзорным. Однако просвещение в национальных республиках демократизировалось. Препода­вание велось на родных языках. Впервые в истории России образование стало всеобщим, хотя его уровень значительно понизился.

В течение первого десятилетия Советской власти в уни­верситетах еще преподавала старая профессура. Но гума­нитарные факультеты — исторические, философские, юри­дические — были либо закрыты, либо переделаны в духе новой доктрины.

Чтобы ковать собственные кадры и вырабатывать идеоло­гически-правильное общественное знание, создавались чис­то партийные высшие учебные заведения. В 1921 г. открыли Институт красной профессуры. Он должен был готовить но­вых преподавателей для замены старых кадров по общест­венным наукам. Еще раньше была учреждена Коммунисти­ческая академия. В этих учреждениях очень сильно проявля­лось влияние Бухарина, который патронировал над ними до тех пор, пока находился у власти.

На протяжении 20-х гг. в Институте красной профессуры и Коммунистической академии прошло несколько чисток с целью устранения вначале левых, а затем правых уклони­стов. Оба учреждения были ликвидированы тогда, когда пар­тия стала полностью контролировать все научные инсти­туты и вузы. И уже не требовалось особой кузницы для подготовки преподавателей-обществоведов.

В это же время был организован Институт Маркса — Эн­гельса. Его сотрудники изучали историю марксизма и начали издавать сочинения классиков. Этим институтом руководил

Главной фигурой марксистской историографии 20-х гг. был М. И. Покровский — выдающийся историк, находивший­ся в хороших отношениях с Лениным и Бухариным. Он был первым директором Института красной профессуры и заместителем наркома просвещения. Покровский писал исторические работы в классическом марксистском духе. Доказывал, что общие принципы марксизма — решающая роль развития производительных сил и классовой борьбы, производная роль личности в истории — являются универ­сальными схемами эволюции всех наций и государств. И подтверждал этот тезис своими научными исследованиями.

Покровский написал историю России, которую высоко оценил Ленин. В 30-е гг. «покровщина» была развенчана сталинскими идеологами. Сам автор умер в 1932 г., до перио­да массовых репрессий. Но и посмертно его обвинили в не­достаточной «объективности» исторических исследований. Покровский, как известно, был автором тезиса: «История есть политика, обращенная в прошлое». В то же время он был высокообразованным ученым. Соблюдал нормы науч­ного исследования, в отличие от апологетов «научной объек­тивности». Действительная причина разгрома его школы со­стояла в росте государственного национализма и культа Сталина, который превратился в высший авторитет по всем историческим вопросам. Покровского обвиняли в недостатке патриотизма и недооценке роли Ленина и Сталина в истори­ческой науке. Он не оправдывал имперскую политику цар­ской России, как это делалось в последующие годы. И не соглашался с идеей национальной исключительности рус­ского народа.

История партии была поставлена под политический конт­роль уже в первые годы Советской власти. Несмотря на это, вплоть до 1938 г.— года выхода «Краткого курса истории ВКП(б)» — здесь тоже не было какого-то общеобязательного канона. Пока шла борьба за власть — каждая группа писала историю партии в наиболее выгодном для себя свете. Троц­кий дал свое освещение истории революции, Зиновьев — свое. Издавались различные учебники по истории партии, авторами которых были А. С. Бубнов, В. И. Невский, Н. Н. Попов. Наиболее популярным был учебник Е. М. Яро­славского, впервые изданный в 1923 г., а затем постоянно переписываемый в зависимости от политической конъюнкту­ры. В 30-е гг. он был заменен коллективным трудом под редакцией того же Ярославского. Но и этот учебник оказался несвободным от «значительных ошибок», несмотря на все усилия автора.

Нетрудно понять, что безошибочным учебником мог быть только панегирик Сталину. Не менее ясно, что история пар­тии раньше всех других общественных наук была сведена

205
к роли чисто политического средства. Преобразовалась в на­ставление по восхвалению Сталина и партийно-государствен­ной бюрократии. Однако и в 30-е гг. еще издавались цен­ные материалы по истории партии, воспоминания старых большевиков и статьи в специальных журналах.

В правоведении наиболее известным теоретиком был Е. Б. Пащуканис, репрессированный в 1938 г. Он руководил отделом права в Коммунистической академии. Написал труд «Общая теория права и марксизм», показательный для пра­вовой мысли 20-х гг.

Пашуканис утверждал, что не только отдельные право­вые нормы, но и право в целом есть продукт фетишиза­ции общественных отношений. Развитое право — историче­ский продукт эпохи товарного производства. Оно возникло как средство регулирования товарного обмена. А затем рас­пространилось на все остальные сферы общественных отно­шений. Поэтому в коммунистическом обществе право, подоб­но государству и другим продуктам товарного производства, неминуемо должно отмереть. Ныне действующие правовые нормы отражают переходный период, в котором сохраня­ются пережитки капитализма и существуют классы. Нет смысла говорить о специфике права в коммунистическом обществе, ибо человеческие отношения в нем вообще не бу­дут опосредоваться юридическими категориями.

Такие же идеи развивались и в трудах Д. Лукача и К. Корша. Они возникли в полемике с теориями социал-де­мократов (Реннера, Каутского), которые считали право веч­ным средством регулирования общественных отношений. Лукач, например, доказывал, что право есть форма отчуж­денного и фетишистского содержания социальных отноше­ний в обществе, где доминирует товарное производство и обмен. Едва социальная жизнь приобретет форму непосред­ственных отношений между людьми, а не вещами, отпадет и необходимость опосредовать эти отношения абстрактными правовыми нормами.

Пашуканис подчеркивал, что в правовых отношениях индивиды сведены к абстрактным юридическим категориям. Право — это определенная сторона буржуазного общества, в котором отношения между людьми приобрели веществен­ную форму. Поэтому индивиды здесь являются носителями безличных сил: меновой стоимости в экономике и абстракт­ных норм права в политике.

Аналогичную точку зрения высказывал в 20-е гг. другой известный теоретик права П. Стучка. Право, утверждал он, есть оружие классовой борьбы. Оно будет существовать до тех пор, пока существуют классовые антагонизмы. Социа­листическое право есть средство подавления сопротивления враждебных классов. И исчерпает свои возможности по мере стирания классовых противоположностей. Стучка был не только теоретиком права, но и политическим деятелем —

206
представителем Литвы в Исполкоме Коминтерна.

Руководители партии и государства не видели ничего плохого в плюрализме культуры, если он не выходит за рам­ки признания Советской власти. Ни Ленин, ни Троцкий, ни Бухарин не пытались навязать искусству общеобязательный канон. В то же время Ленин и Троцкий не одобряли и лите­ратурный авангардизм, и деятельность Пролеткульта, кото­рому в определенной степени содействовал Бухарин.

Троцкий написал много статей на литературные темы, утверждая, что никакой пролетарской культуры нет и не будет. Нет — потому что пролетариат из-за недостатка обра­зования не может заниматься духовным производством. Не будет — потому что социализм не создает некую особую пролетарскую культуру, а поднимает на новый уровень куль­туру общечеловеческую. Диктатура пролетариата есть пере­ходная и краткая форма, после нее наступит бесклассовое общество. В таком обществе, по его мнению, каждый чело­век сможет достичь духовного уровня Аристотеля, Гете и Маркса. Троцкий выступал против канонизации художествен­ных стилей. Критиковал «неистовых ревнителей» пролетар­ской чистоты, считавших те или иные стили прогрессивны­ми или реакционными независимо от содержания.

Навязывание культуре единообразных штампов и сведе­ние ее к средству апологетики общества и государства, пар­тии и Сталина наступило в 30-е гг. В результате естествен­ного преобразования бюрократических тенденций револю­ции в бюрократизацию партии и государства. Однако этому процессу содействовала и творческая интеллигенция (за не­значительным исключением) благодаря связи интеллигент­ского самомнения с бюрократическим мышлением.

С первых лет Советской власти в литературе и искусстве соперничали различные школы и направления. И почти каждое из них стремилось заполучить поддержку с ее сто­роны. Не менее мощной была тяга любой школы к монопо­лии в искусстве и нетерпимость к другим направлениям. Таким образом, сами творцы культуры способствовали раз­витию принципа, который окончательно укрепился в 30-е гг.: партийно-государственная бюрократия может самостоятель­но решать, что допустимо, а что недопустимо в искусстве. Корпоративные интересы неизбежно ведут к бюрократи­зации управления. Культура не является исключением из этого правила. Демократизм скорее пасынок, а не родное дитя интеллигенции. Поэтому вина за сталинскую деформацию культуры частично лежит на самой интеллигенции.

Но это правило относится не ко всем художественным направлениям в одинаковой степени. Например, формаль­ная школа (В. Жирмунский, В. Шкловский, Ю. Тынянов, Б. Эйхенбаум, Р. Якобсон, Б. Томашевский) в 20-е гг. поль­зовалась большой популярностью. Эти люди создали рабо­ты, до сих пор являющиеся классикой гуманитарных наук.

Новая пролетарская мораль тоже пользовалась популяр­ностью в 20-е гг. Она не была однозначной. Продолжалась борьба с буржуазными предрассудками в духе классическо­го русского нигилизма, которая ослабила все правовые нор­мы в отношении семьи. Браки и разводы стали чистой фор­мальностью. Ликвидировались правовые различия "между брачными и внебрачными детьми. Снято ограничение на аборты. Среди революционеров широкую популярность по­лучила сексуальная свобода, издавна пропагандировавшаяся А. Коллонтай.

В этих процессах в немалой степени было заинтересо­вано государство, поскольку оно стремилось к монополии в сфере воспитания. Следовательно, необходимо было осла­бить воспитательное воздействие семьи на детей. Пропаган­дировались все формы коллективного воспитания, начиная с дошкольного. Родственные чувства и связи толковались как проявление буржуазных пережитков. Поощрялся шпио­наж и доносы детей на родителей.

30-е гг. многое изменили. Нигилистические лозунги пер­вых лет революции были модифицированы. В той мере, в какой они могли обслуживать всевластие государства над обществом. Идея коллективного воспитания и минимального влияния семьи на молодое поколение сохранилась. А педа­гогические концепции, ядром которых было воспитание само­стоятельности и инициативы индивидов, были ликвидиро­ваны. Педагогика возвратилась к принципу строгой дисцип­лины и авторитета, по сути дела, ничем не отличавшемуся от педагогического стиля царской России. За исключением громадного вмешательства идеологии в педагогический про­цесс.

Был осуществлен поворот к пуританским нормам в сфере сексуальной морали. Лозунги демократизации армии тоже отбрасывались. Армия социалистического государства, по­добно всем остальным армиям, стала базироваться на абсо­лютной дисциплине, профессиональном офицерском кор­пусе и строгой иерархии. Иллюзии о народной армии, осно­ванной на равенстве, братстве и всеобщем энтузиазме, раз­веялись в прах.

Новое государство с самого начала ограничило влияние церкви и религии на общественную жизнь, чтобы ликвиди­ровать все независимые от государства воспитательные и образовательные действия. Отделение церкви от государства и школы от церкви было провозглашено уже в первые дни

208
Советской власти. Воплощение этих принципов в действи­тельность было типично бюрократическим.

Принцип отделения церкви от государства означает: го­сударство не интересуется религиозными взглядами граж­дан и предоставляет всем равные права, независимо от веро­исповедания. Церковь становится сферой применения част­ного права. Однако новое государство стало частной собствен­ностью партии, обладающей антирелигиозным мировоззре­нием. В этих условиях осуществить полное отделение церк­ви от государства невозможно. Марксизм-ленинизм был про­возглашен официальной государственной идеологией. По­этому все формы религиозной жизни начали толковаться как антигосударственная деятельность. Отделение церкви от государства свидетельствует о том, что нет никаких разли­чий в политических правах верующих и неверующих. И по­тому члены правящей партии, признающей атеизм, не дол­жны иметь никаких преимуществ участия во власти по срав­нению с верующими. Достаточно напомнить основное содер­жание указанного принципа, чтобы убедиться в его абсурд­ности при господстве бюрократии.

Государство обладало идеологией, «вмонтированной» в принципы его существования. И образующей важное усло­вие обоснования правомочности государства. Следовательно, не могло быть и речи о признании принципа нейтраль­ности в отношении религии. Преследования церкви и лише­ние ее всех прав на пропаганду собственного мировоззре­ния продолжались на всем протяжении 20-х гг. В конце концов власть склонила церковных иерархов к уступкам. После применения террора в отношении непослушных во вто­рой половине 20-х гг. клир признал лояльность к государ­ству. С амвонов полились проповеди за новое государство и правительство. Стали отправляться богослужения и мо­литвы в честь государственных праздников. Православная церковь целиком потеряла свою прежнюю силу. Духовное сословие подвергалось экзекуциям и лишалось гражданских прав. Многие монастыри были распущены, а их собствен­ность национализирована.

Антирелигиозная пропаганда стала важной частью поли­тического и идеологического воспитания. В 1925 г. было со­здано Общество воинствующих безбожников во главе с Е. М. Ярославским. Оно пользовалось самой широкой под­держкой власти. Способствовало преследованию, гонению и искоренению религии «сверху». Как христианской, так и всех остальных.

И все же наиболее мощным средством политического вос­питания граждан был репрессивный аппарат. Хотя он тоже переживал фазы ослабления и укрепления, но ослабление никогда не опускалось ниже уровня, на котором каждый гражданин в любую минуту мог быть арестован. Этот аппа­рат никогда не был связан никаким правом. Наоборот: пра-

8. Зак. № 26. 209
вовые нормы конструировались так, чтобы обеспечить ре­прессивному аппарату полную свободу действий в отноше­нии граждан.

Согласно указаниям политического руководства социа­листическое право не должно иметь ничего общего с право­вым в традиционном смысле слова, когда оно является сред­ством ограничения свободы аппарата власти. Право толко­валось как орудие классового господства. Государство реали­зовало этот принцип в революционном правосознании. Оно означало, что власть не собирается заниматься юридиче­скими формальностями: доказательством вины, защитой и правами обвиняемых. Каждый человек мог быть арестован, заключен в тюрьму и казнен, если возникало подозрение, что он может оказаться хотя бы потенциально опасным для диктатуры пролетариата.

ВЧК, а затем ГПУ с самого начала имели право аресто­вать любого человека без санкции прокурора. Сразу после революции был издан ряд декретов, предписывающих «без­жалостно расстреливать» целые категории людей, которые определялись как спекулянты, контрреволюционные агита­торы, агенты других государств и т. д. По сути дела, мест­ная власть приобрела полную свободу решать вопросы о жиз­ни и смерти каждого человека. Уже в 1918 г. были созданы концлагеря для различных категорий классовых врагов. Эти учреждения принудительного труда первоначально были средствами репрессий против политических противников — кадетов. Потом — меньшевиков, эсеров, троцкистов и других уклонистов. В лагеря заключались попы, царские чиновники и офицеры, уголовные преступники, бывшие члены экс­плуататорских классов и рабочие, нарушающие дисципли­ну. Короче говоря, все люди, непослушные новой власти. Со временем лагеря стали важным элементом социалистиче­ской экономики — средством массового принудительного труда.

Репрессии направлялись против различных социальных групп. В зависимости от того, что в данный момент призна­валось главной опасностью. Но с самого начала и на всем протяжении своего существования репрессивная система отличалась абсолютным бесправием. Все декреты и кодексы обеспечивали ее правом произвольного применения насилия. Уже в 20-е гг. начались показательные политические про­цессы — эсеров, меньшевиков, священников и т. д.

Увертюрой массовых репрессий 30-х гг. стало так назы­ваемое «шахтинское дело» — показательный процесс, с нача­ла до конца сфабрикованный и основанный на принуди­тельном признании подсудимых — нескольких десятков инженеров. Их обвинили в саботаже и экономической контр­революции. На самом деле эти люди потребовались для того, чтобы свалить на них экономические просчеты, недо­статки организации и управления и нищету населения. Про-

210
цесс закончился в мае 1928 г. 11 человек было приговорено к высшей мере социальной защиты, остальные — к много­летнему заключению.

Политическое значение процесса состояло в устрашении технической интеллигенции, воспитанной в прежних усло­виях. Нужно было показать, что она не должна рассчиты­вать на снисходительность и поблажку власти. Стенограммы этого и последующих процессов рубежа 20—30-х гг.— хоро­ший пример сведения всех правовых понятий к потребностям заново возникающего бюрократического судопроизводства.

Сейчас публикуется много воспоминаний и мемуаров о репрессиях 1935—1939 гг. и людях, от них пострадавших. Но мало публикаций, в которых было бы доказано: тот или иной политический вождь, военачальник или партийный ра­ботник, погибший в результате репрессий после 1935 г., протестовал или пытался предотвратить фальсифицирован­ные процессы еще до того, пока их жертвами не пали сами руководители. Протесты начались лишь тогда, когда реп­рессии стали направляться против партийного актива. Одна­ко эти протесты уже не имели ни малейшего значения, так как репрессивный аппарат подчинялся лично Сталину че­рез его ставленников. А на низших уровнях власти он по­степенно становился над партией. Это не значит, что органы НКВД — НКГБ руководили ею. Сталин осуществлял власть от имени партии, а не репрессивного аппарата. Но с его помощью руководил и партией.

Как данные процессы повлияли на философские дискус­сии 20-х гг.?