В постановлении Президиума ран

Монографическое исследование Александра Дмитриевича Агеева (1947–2002) отражает новые веяния в отечественной исторической науке, вызванные стремлением ученых преодолеть ее многолетний кризис. На заседании Президиума РАН (ноябрь 1992 г.) было отмечено: причиной кризиса явилось то обстоятельство, что историческая наука, как, впрочем, и другие общественно-гуманитарные науки, не имела сколько-нибудь благоприятных условий для своего развития. Она находилась вод сильнейшим идеологическим прессом. Доступ к историческим источникам был ограничен. Спрос «сверху» порождал конъюнктурные, прикладные исторические труды, которые не давали серьезного анализа фактического материала. Последний интерпретировался в системе понятий догматического марксизма в угоду создавшейся политической обстановке. Наблюдалась относительная изоляция отечественной истории от мировой¹.

В Постановлении Президиума РАН², в итоговых материалах конференций, «круглых столов», Проведенных журналами «Вопросы истории», «Новая и новейшая история», и в статьях отдельных российских ученых было признано необходимым сосредоточить творческие усилия научных коллективов на разработке проблем типологии и историко-сравнительного анализа цивилизаций, раскрытии места России и Советского Союза в истории XX в.; освещении проблем революций и реформ; роли в истории государства, власти и личности, народных масс и интеллигенции, представительных учреждений и политических партий; изучении предпринимательства, роли менталитета в общественно-историческом развитии и значения геополитических, природно-географических и национально-освободительных факторов в истории; исследовании истории мировой культуры, разработке и совершенствовании общих и конкретных методов исторического исследования (включая применение количественных методов и компьютерной техники³).

Работа А. Д. Агеева, являющаяся первым вариантом его докторской диссертации, — незавершенное по замыслу и исполнению исследование. Воплотить все задуманное и дать в ряде случаев более точные дефиниции не позволила, к несчастью, преждевременная кончина автора. Но кафедрой мировой истории и международных отношений исторического факультета Иркутского госуниверситета рукопись А. Д. Агеева была рекомендована к печати. И это объяснялось несколькими причинами.

Во-первых, проблема общего и специфического в истории американского «фронтира» и русского «порубежья» привлекла внимание отечественных историков лишь в последнее десятилетие⁴, и данная монография — одна из немногих попыток ее комплексного изучения. Во-вторых, А. Д. Агеев не был сторонником теоретико-методологического монизма, оперировал значительным набором теорий, исходя из того, что альтернативные модели могут быть если не одинаково верными, то способными взаимно дополнять одна другую, и их совокупное применение содействует углублению знания. В-третьих, А. Д. Агеев использовал компаративный метод. Он не противопоставлял черты сходства и различия, а выявлял те и другие в ходе анализа, включив в поле исследования разнообразные факторы: характер заселения, особенности менталитета, культуры, религиозного сознания, взаимодействие этносов. При этом он подчеркивал базисное значение экономического фактора.

Таким образом, им была поставлена фундаментальная задача: раскрыть неповторимость обоих сопоставляемых объектов, их историческую индивидуальность (длительное время игнорируемую учеными-марксистами). Это, бесспорно, возводит изучаемую проблему на более высокий познавательный уровень, способствует развитию теории, поскольку требует обобщающих ответов на вопросы о причинах сходства, различий и эволюции аграрно-политического освоения новых территорий. Доказательным ответом на эти вопросы и служит книга А. Д. Агеева.

Между тем еще в первой трети XIX в. некоторое сходство территориальной протяженности, географического расположения Сибири и американского Запада, одновременность начала освоения этих регионов и оформления их государственных границ подталкивали декабристов, а затем и А. И. Герцена к сопоставлению роли колонизуемых земель в истории России и США.

Во второй половине XIX в. сибирские областники в поисках причин серьезного отставания развития Сибири от темпов экономического роста американского Запада также сравнивали колонизационные процессы в обеих странах.

На рубеже XIX–XX столетий ученые, публицисты и предприниматели (И. Х. Озеров, М. М. Ковалевский, П. Г. Мижуев, A. M. Сибиряков и др.) — представители оппозиционно-либерального лагеря, стоявшие на позициях конституционно-реформистской идеологии, неоднократно обращались к опыту переселенческого движения в США, рассматривая его как модель для решения небывало острого в России земельного вопроса. Истоки быстрого экономического прогресса за океаном они находили в свободе частного предпринимательства, беспрепятственном доступе к неосвоенным землям и таким образом выражали свое критическое отношение к аграрной политике российского самодержавия⁵.

На протяжении ХIХ — начала XIX вв. отечественными историками также плодотворно культивировалось и многофакторное объяснение колонизационного процесса в России. В трудах С. М. Соловьева, В. О. Ключевского, М. К. Любавского геополитические, «пространственные» (природно-географические), демографические, внутри- и внешнеполитические факторы всегда учитывались при исследовании аграрного освоения российских окраин. Характерно, что В. О. Ключевский, хорошо понимая важную роль экономических и социальных явлений, не признавал их универсального, детерминирующего, формационного значения. (Однако историография советского периода неизменно подчеркивала принципиальную ущербность «буржуазного» географического детерминизма. И только в последнее время природно-пространственный фактор вновь стал объектом внимания отечественных историков. Так, фундаментальные исследования А. В. Дулова и Л. В. Милова построены на изучении роли географического фактора в русском историческом процессе)⁶.

После Октябрьской революции 1917 г. использование компаративного и многофакторного методов анализа при выяснении общего и особенного в колонизационном движении было прервано. Советские ученые отказывались применять эти методы, ибо руководствовались марксовой теорией колонизации и ленинской концепцией развития капитализма вширь и вглубь. И будучи марксистами-эволюционистами, приверженцами линейного развития мировой истории, составной частью которой является формационный подход, они следовали за ленинским утверждением, что «капитал подчиняет себе и преобразует по-своему все эти различия формы земледелия», т.е. во всемирном масштабе сводит все отношения к единой модели. В. И. Ленин высмеивал экономистов и статистиков, «выражающих наиболее распространенные буржуазные взгляды, длинные рассуждения на тему о неоднородности условий в сельском хозяйстве». И далее он резюмировал: «Общие законы развития капитализма в земледелии и разнообразие форм проявления этих законов всего удобнее изучать на примере Соединенных Штатов»⁷. Не подлежит сомнению, капитализм «подчиняет себе» все формы аграрной экономики. Однако вывод Ленина о том, что американский опыт отражает не только прошлое России, но и предвещает ее будущее, не подтвердился ни теоретически, ни, тем более, практически.

Под влиянием ленинского постулата об универсальности американской модели в советской историографии постепенно закреплялся порочный методологический принцип — стремление подогнать российскую модель исторического развития под западную. Это сказалось на трактовке генезиса капитализма (в процессе колонизации окраинных территорий, в частности Сибири). Прямым следствием такого методологического подхода явилось неприятие сравнительно-исторического анализа как метода исследования. Хотя специфика заселения и жизнедеятельности на окраинах России всесторонне представлена трудами М. П. Алексеева, С. В. Бахрушина, А. А. Преображенского и многих др.

Сравнительный анализ считался методологически некорректным и потому, что обе страны находились на разных формационных уровнях: освоение американского Запада начиналось в условиях капиталистического развития США и в рамках рыночных отношений с ориентацией на внешнего потребителя, тогда как Сибирь колонизовалась при господстве русского феодального абсолютизма, в замкнутом пространстве внутреннего товарообмена. Сложные процессы в аграрном секторе исследовались исключительно под действием основополагающего, но одного-единственного фактора — экономического как главного двигателя классовой борьбы и социальных движений.


В советской историографии понятие «фронтир» (относительно Сибири и других колонизуемых окраин) не использовалось. Базовой теоретической моделью была, повторяю, концепция развития капитализма вширь и вглубь. При этом велась дискуссия о способах освоения Сибири, о соотношении социально-экономических укладов, о путях развития аграрного капитализма. Дискуссия проходила в рамках теории В. И. Ленина о двух типах аграрно-капиталистической эволюции. Понятие «американский путь» Ленин сформулировал в качестве нормативной модели. Участники дискуссии не пришли к единому мнению, какой тип аграрно-капиталистической эволюции — «американский» или «прусский» — преобладал в Сибири, поскольку здесь не наблюдался повсеместный триумф аграрного капитализма. Все сводилось к тому, что развитие капитализма вширь — это трансплантация капиталистических отношений на новые территории. Социально-экономические и природные особенности последних в расчет не принимались. Но хорошо известно, что сибирская колонизация воплощалась в иных социально-географических формах (чем в плодородном степном Заволжье, Новороссии, Северном Кавказе), характеризовалась своими путями развития и обладала специфическим потенциалом. (Сибирская специфика досконально освещена А. Д. Агеевым). И это требовало особых теоретических построений, выходивших за границы ленинской концепции. Преодолеть их советские сибиреведы не могли. Словом, в анализе этих проблем советская историография заходила в методологический тупик, отражением которого было и смешивание типов развития капитализма с его уровнем.

Иную картину при освещении общего и специфического в истории колонизации американского Запада и Сибири демонстрирует историография США.

Предложенная Ф. Дж. Тернером в 1893 г. концепция «фронтира» — идея об особой роли «подвижной границы» в обеспечении американских граждан экономическими свободами и новой моделью демократии. Она, обнаружив тенденцию к провозглашению «исключительности» американского капитализма и менталитета, сразу была интегрирована в национальную историографию и всегда присутствовала при исследовании ключевых проблем истории США, в частности истории колонизации неосвоенных территорий.

Если смотреть на дело объективно, отрешившись от идеологических схем и политических пристрастий, то надо признать, что фронтир действительно придал истории США известное своеобразие. Фронтир постоянно ассоциируется у американцев именно с освоением Запада и символизирует свободу и предприимчивость. Но насколько феномен «границы» являлся определяющим? (несмотря на эйфорию в связи с новым прочтением национальной истории, в США было немало критиков теории). С 30-х годов и по сей день за океаном издаются работы последователей Тернера, в которых теория «границы» получила более широкое применение. Авторы стали сознавать необходимость использования компаративного анализа при изучении «границы». Только таким образом можно подтвердить или опровергнуть гипотезу Тернера. Ее начинают прилагать к истории России, Канады, Бразилии, Аргентины, Австралии и других стран, имевших колонизационный опыт. Применив методы социологии, политологии, географии, клиометрии, этнографии, историки (К. Гудрич, Д. Тредголд, Дж. Гринуэй, М. Майкселл, Б. Перкинс, X. Аллен, А. Лобанов-Ростовский и др.) пришли к выводу: американский фронтирный опыт не был тождественен аналогичному опыту других государств и не возвышался над ними —следствие существенных природных, интеллектуальных и институциональных различий. Освоение свободных земель давало неодинаковые результаты: в одних странах это способствовало экономической динамике, развитию социально-политических отношений, в других — возрождало архаические уклады, в третъих —воспроизводило социальные отношения, характерные для метрополии, и их динамика была очень замедленной.

При сравнении колонизации Сибири и американского Запада исследователями были отмечены коренные различия: пропасть между формами государственной власти, между социально-политическим положением российского крепостного крестьянина и американского свободного фермера; несходство между климатическими и демографическими условиями, разница в темпах и интенсивности переселения: русское движение было медленным (часто принудительным), поскольку контролировалось и регламентировалось царизмом, осуществлявшим государственную власть над колонизуемой территорией; американская миграция проходила быстрее, в массовом порядке, иногда и дисперсно, ибо направлялась на свободные земли, по частной инициативе, без помех со стороны государственных учреждений.

Ясно, что эти выводы не только уточняют и подтверждают значение гипотезы Тернера применительно к США, но и расширяют научное представление о специфике исторического развития стран-объектов сравнительного анализа. (Указанные выводы были критически рассмотрены и учтены А. Д. Агеевым.)

Теория «границы», породившая мощный историографический поток в США, привлекла внимание советских американистов. Характерно, что со второй половины 1950-х годов (точнее, через 63 года после предложенной Тернером концепции) в СССР начали появляться статьи (А. В. Ефимов, Н. Н. Болховитинов, М. В. Демиховский) с критической оценкой феномена «подвижной границы». Могу засвидетельствовать: в 1963 г. Г. Н. Севостьянов (завсектором США и Канады Института истории АН СССР) высказался за развертывание сравнительно-исторических исследований (американский Запад-Сибирь) и в нашей стране. Однако освещение проблемы в подобном ключе оказалось весьма сложным и почти невероятным занятием. Во-первых, отечественная американистика была молода. В царской России история США изучалась мало (читателю предлагались главным образом компилятивные опусы), а в течение полутора послереволюционных десятилетий — немногим более. Во-вторых, остро чувствовалась узость источниковой базы, ограниченность связей с зарубежными коллегами, отсутствие научных работ по аграрной истории США и соответственно специалистов, которые могли бы проявить равный интерес и к переселенческим проблемам Сибири (сравнительный анализ возможен лишь при определенной зрелости знаний о предмете исследования).

Фактически советская американистика начиналась с работ А. В. Ефимова, первая из которых была опубликована в 1934 г.⁸ В ней ставились важные теоретические проблемы развития американского капитализма домонополистической эпохи и среди приоритетных — проблема освоения западных территорий, их роли в истории США. А. В. Ефимов утверждал, что освоение «свободных земель» — это борьба за различные пути развития капитализма в сельском хозяйстве (что целиком соответствовало ленинской концепции).

После Второй мировой войны, когда советская американистика стала бурно развиваться и когда интерес ученых к ранней истории США несколько возрос, все ученики и последователи А. В. Ефимова (Н. Н. Болховитинов, Г. П. Куропятник, Б. М. Косарев, М. В. Демиховский и многие др.) в 1960–1970-х годах с разной степенью глубины осветили проблему освоения американского Запада. В их трудах устойчиво доминировала концепция двух типов аграрно-капиталистической эволюции. Каких-либо параллелей с историей колонизации Сибири не проводилось, ибо, как отмечалось, сравнительный анализ не укладывался в марксистский постулат линейного развития мировой истории.

Постепенно выяснилось: универсально-преобразующая модель была узкой. Оказалось, что картина будущего каждой страны в системе единой модели не проявляется автоматически, путем лишь естественного функционирования и накопления капитала. Неодинаковые условия, темпы, интенсивность и результативность пересеяничества в разных странах указывали на их специфичность и не вписывались в ленинскую модель.

Ставка исключительно на общие закономерности с фетишизацией экономического фактора привела к игнорированию вопроса о значении специфического в жизни людей, поведение которых определялось мотивами, часто не связанными с материальными интересами. География, биохимия, астрономия, демография, психология, этнография и другие отрасли знания накопили массу научных данных, показывавших зависимость людей от влияния на них природных явлений. Историки стали понимать: без учета перечисленных факторов сведение анализа колонизационных движений, например, в Заволжье и Сибирь, к утверждению одного из типов аграрно-капиталистической эволюции означало бы догматичное, поверхностное и упрощенное толкование более сложных, живых общественных процессов, фиксировало бы профессиональную ограниченность исследователя. Отсюда потребность ученых в ее преодолении. Она выразилась их стремлением (начало 1980-х годов) оснастить свой познавательный инструментарий методами, взятыми у других научных дисциплин, тем самым применять многофакторный подход для решения социально- политических вопросов.

Важным фактом обновления исторической науки стало внедрение цивилизационного подхода и компаративного анализа в систему познания с привлечением клиометрических данных, органически обреченных на ведение сравнительных процедур (по инициативе И. Д. Ковальченко и др. ученых), активизация контактов с зарубежными коллегами. Все это избавляло исследователей от подчинения единомыслию и однонаправленности суждений.

Следует согласиться, что теория «подвижной границы», снабженная клиометрией и многообразием факторов, продемонстрировала гораздо большие возможности изучения колонизационных процессов, чем ленинская концепция двух путей развития сельского хозяйства. Характерно, что серьезное внимание на фронтирную историю обратил и Центр североамериканских исследований ИВИ РАН, возглавляемый Н. Н. Болховитиновым, (на одном из заседаний Центра с изложением своих взглядов выступил А. Д. Агеев).

Неудивительно, что в условиях кризиса исторической науки давний призыв Г. Н. Севостьянова к ученым написать работы по сравнительной истории американского фронтира и сибирского порубежья встретил благоприятный отклик. Одним из первых, кто отозвался на этот призыв, был Александр Дмитриевич Агеев.


Он родился 20 сентября 1947 г. в рабочей семье (с. Изинск Новосибирской обл.). После окончания средней школы поступил на исторический факультет Иркутского университета, завершив обучение в нем (1971 г.) блестящей защитой итогового сочинения об исторических взглядах Н. А. Рожкова и получением «красного диплома». В указанном сочинении А. Д. Агеев обнаружил тяготение к широким обобщениям, наряду с другими проблемами тщательно проанализировав дискуссию Н. А. Рожкова с В. И. Лениным об уровне развития аграрных отношений в Сибири. Осенью того же года он как стажер-исследователь был направлен в Томский университет, где на протяжении двух лет занимался в семинаре известного методолога Б. Г. Могильницкого. Творческое общение с маститым ученым помогло А. Д. Агееву полнее раскрыть свои аналитические способности, увереннее ориентироваться в огромном диапазоне различных теорий и гипотез, историографических школ и течений. Вернувшись на кафедру всеобщей истории ИГУ, молодой специалист приступил к чтению лекций по новой истории и сосредоточил свои научные интересы на изучении ранней истории США. Одновременно он готовил, совершенствовал и вел спецкурсы, отражавшие его исследовательские склонности: «Теоретические аспекты современной исторической науки», «Главные направления современной историографии и теоретические основы исторической науки», «Плантационно-рабовладельческое хозяйство США (конец XVIII — первая половина XIX вв.)». Глубокое проникновение в теоретические вопросы и оригинальность суждений автора воспринимались студентами с искренним вниманием и благодарностью. Осенью 1983 г. А. Д. Агеев под руководством Г. Н. Севостьянова защитил в Ленинградском пединституте кандидатскую диссертацию по теме: «Начало экспансии США на американский Запад: экспедиция М. Льюиса и У. Кларка. 1804–1806 гг.». В этой работе впервые был поднят вопрос об истоках и специфике американского колонизационного движения. Официальный оппонент А. А. Фурсенко отметил высокий профессионализм диссертанта, хотя и посетовал на его чрезмерную увлеченность теоретическими построениями в ущерб нарративу.

Последующая научная работа А. Д. Агеева была связана с выявлением общего и особенного в переселении на окраины США и России. (В межвузовских сборниках Иркутского и Томского университетов он опубликовал 11 статей и докладов.) А. Д. Агеев активно популяризировал историческое прошлое и общественно-политические процессы современной Сибири, и там, где это было уместно, приводил аналогичные примеры из истории американского Запада. (На страницах иркутских газет он напечатал 47 полемически заостренных статей и заметок.)

Бесспорно, все указанные обстоятельства научно-педагогической и просветительской деятельности побуждали А. Д. Агеева к монографическому (в виде докторской диссертации) изучению влияния фронтира на историю США и России в сравнительном плане.

Не вдаваясь в детальный анализ книги, и не повторяясь по поводу новизны постановки проблемы, использования компаративного метода и многообразия факторов, стимулирующих или сдерживающих колонизацию (что поднимает исследование на более высокий теоретический уровень), следует обратить внимание на ряд авторских позиций и заключении.

А. Д. Агеев доказал, что теорию Ф. Дж. Тернера, ранее казавшуюся спорной, можно использовать при сравнительном анализе конкретной исторической проблемы, но создание общей концепции исторического развития Сибири на ее основе станет явно непродуктивным занятием. В полной мере концепция «подвижной границы» применима в исследовании степных и лесостепных районов Западной Сибири, природно-климатические характеристики которых приближались к американским, чего нельзя сказать о большей части Восточной Сибири, Дальнего Востока и особенно о сибирском Севере. Это не означает, что данная концепция утратила эвристический смысл. При изучении исторического пути Сибири использование ее основных положений в порядке сравнительного анализа способно дать научные результаты, независимо от того, насколько эти положения подтверждаются или опровергаются.

«Граница» (по Тернеру) формировала свои внутригрупповые статусы. Ей было присуще определенное единство жизненного стиля, отличавшего жизненный уклад на границе от жизни в старых поселениях. Подобного рода отличие, утверждал А. Д. Агеев, существовало и в Сибири, но в гораздо меньшей степени — вследствие этнической и религиозной однородности переселенцев и слабого проявления стихийного начала. Миграция проходила под эгидой государства и часто осуществлялась в форме трансплантации.

В отличие от американского Запада, Сибирь на протяжении четырех веков была не столько передовой линией постоянно расширяющегося государства, сколько его глубоким тылом, вместилищем материальных и в какой-то мере людских ресурсов, которые обеспечивали жизнеспособность и выживание России «доуральской».

До начала развития капитализма в России Сибирь по способу эксплуатации не была переселенческой колонией (типа Канады, Австралии и Новой Зеландии), а колонией-владением в прямом смысле по типу испанских, азиатских и африканских колоний других держав. Царизм стремился эксплуатировать Сибирь монопольно, предельно ограничивая доступ туда иностранного капитала и товаров. И пока в центральной России существовало крепостничество, в Сибири не могло утвердиться мелкотоварное хозяйство по американскому фермерскому образцу.

Если причиной переселения на Запад явилось бурное развитие капитализма (в том числе и аграрного) в США, то причиной колонизации Сибири послужило недостаточное развитие российского капитализма, что неизбежно вело к стагнации, даже при обилии земли и отсутствии частновладельческой монополии. Капиталистические отношения в Сибири развивались медленно, ибо здесь рынок либо не функционировал, либо был занят.

«Подвижная граница», считал А. Д. Агеев, — не просто развитие капитализма вширь, но главным образом — феномен международного разделения труда в ходе капитализации аграрного производства и промышленной революции. Именно слабая вовлеченность Сибири во всероссийское и тем более в международное разделение труда имела своим следствием экономическую неразвитость огромных пространств на востоке страны. Изживание черт колонии в экономическом смысле требовало ликвидации монокультурности сибирского производства (сельское хозяйство, добывающая промышленность), разделения труда в Сибири, сочетаясь с ее индустриализацией.

В числе важнейших факторов, обусловивших характер и темпы освоения американского Запада и Сибири, по мнению А. Д. Агеева, находились взаимоотношения пришельцев с аборигенами. В США возник цивилизационный конфликт и его исход был предрешен. Агрессивная, технически оснащенная «евро-американская» цивилизация столкнулась (ибо расширенное воспроизводство — закон капитализма) с первобытным укладом и уничтожила его, обеспечив собственный триумф в «чистом виде». (Хотя в последние годы американские историки чаще пишут о взаимовлиянии цивилизаций). В Сибири, даже на ее юге, Россия сохранила местные народы. Цивилизационный разлом здесь не столь был велик. «Славяно-православная» цивилизация в большей мере ориентировалась на воспроизведение традиционных форм жизни, чем на их модернизацию, и имела иные представления об отношении человека к Богу и к себе подобным. Взаимная ассимиляция являлась главной чертой продолжавшегося антропогенеза теперь уже «русско-сибирской» или евразийской цивилизации. Коренные народы сохранили свою этническую жизнеспособность — самый позитивный факт в истории освоения Сибири.

Новаторский подход А. Д. Агеева очевиден и потому, что им написан раздел о социокультурных мотивах переселения — теме редко освещаемой отечественными исследователями социально-экономической истории России и США. Но это важно было для показа ощущения переселенцев при адаптации к новым условиям и выяснения особенностей коллективного сознания на фронтире. Опираясь на труды русских и зарубежных философов (И. А. Ильина, Н. А. Бердяева, А. В. Гулыги, А. Тойнби, К. Ясперса и др. мыслителей), автор пытался использовать принцип изучения «изнутри», раскрыть не выраженные четко эмоциональные и иррациональные психические феномены, свойственные безымянным переселенцам, выявить их образ жизни, характер мифотворчества, верования и этические установки. Через материалы художественной прозы, литературной публицистики, поэзии и фольклора (произведения протопопа Аввакума, Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского, А. П. Чехова, А. С. Пушкина, Ф. И. Тютчева, К. Ф. Рылеева и других корифеев отечественной литературы) А. Д. Агеев усилил волнующее восприятие проблемы, стремился воссоздать «образ эпохи», специфику русского менталитета. (Напомню, сколь удачным для достижения подобной цели оказалось вплетение А. З. Манфредом в канву научной биографии Наполеона Бонапарта сюжетов из романа Л. Н. Толстого «Война и мир»). Однако лейтмотив в создании образа Сибири — устойчивое описание ее как страны негостеприимной, угрюмой, опасной, узилища для каторжников. Негативный в народе образ Сибири — это протестующий отклик на государственную политику, регламентирующую переселение, реакция проигравших борьбу с царизмом.

При составлении литературно-фольклорного образа американского Запада А. Д. Агеев привлекал работы Т. Вулфа, Г. Торо, Р. Эмерсона, Ф. Купера, У. Уитмена, Дж. Полдинга, М. Твена. Американская художественная литература, народные сказания и баллады о Западе оптимистичны и светлы, полны воспеванием гармонии природы и человека. Западные просторы — место утверждения героического, созидательного труда нации, подогреваемого духом свободы. Жизнеутверждающий образ Запада, передававшийся из поколения в поколение, стал культурным феноменом, повлиявшим на черты национального характера. Такая освещенность образа, по мысли А. Д. Агеева, быстро обрела прагматическую направленность, ибо создавала психологический стимул для получения от Запада громадных прибылей. Рекламируемый беллетристами Запад рассматривался районом, легко доступным для частного интереса и личной инициативы, как предназначенный для сбыта товар в условиях жесткой конкуренции.

Из сказанного видно: бурное хозяйственное развитие американского Запада и признание российской научной общественностью факта, что могущество США прирастало освоением территорий, позволяет усомниться в справедливости знаменитого высказывания М. В. Ломоносова относительно России.

В заключение замечу, что страницы книги наполнены дискуссиями автора с американскими историками, многие из которых придавали теории «границы» некий мистический смысл, и отечественными учеными, либо отвергавшими концепцию принципиально (Л. М. Горюшкин), либо искажавшими ее основы (Б. Н. Миронов).

Как и любое нервопроходческое дело, монография не лишена недостатков. Она нуждается в более обстоятельном введении с обзором источников и анализом историографического процесса, в определении этапов колонизации и тщательной проработке конфессионального фактора. Кажется не вполне обоснованным утверждение автора (со ссылкой на материалы русской художественной литературы и фольклора) о том, что в глазах всех пришельцев Сибирь выглядела исключительно «страной угрюмой и глухой», «мертвым домом». Однако в сознании отважных сибирских казаков, удачливых купцов и промышленников, ставших «миллионщиками», высших и средних чиновников, обильно «кормившихся» на должностях, Сибирь вряд ли представлялась «злой мачехой». Автором не указано, что важным стимулом освоения Запада была бесплатная раздача земельных участков (из «общественного фонда») десяткам тысяч ветеранов Американской революции и войны с Англией (1812–1815 гг.) в качестве компенсации за несение воинской службы, а также их вдовам и сиротам за потерю кормильца. Темы некоторых параграфов («Образование национальных государств», «Как поступали американцы») лишь обозначены, носят отпечаток поспешности и конспектирования. В ходе редакционной работы сокращался текст, убирались повторы, объединялись параграфы, перестраивались главы, но бережно сохранялась аргументация суждений А. Д. Агеева. И продли судьба ему жизнь, многие недочеты можно было легко устранить.

В целом работа А. Д. Агеева позволяет яснее понять, почему в начале XX в. американский Запад превратился в самодостаточную территорию, приобрел свою нишу в международном разделении труда, тогда как многие районы Сибири и Дальнего Востока и сейчас остаются дотационными, экономическое состояние которых еще столетие тому назад тревожило сибирских областников.

Убежден, что монография А. Д. Агеева, способного на неординарный поиск и новые идеи, вызовет творческую дискуссию, станет заметным событием в отечественной историографии и явится лучшим памятником ее автору — прекрасному человеку, талантливому ученому и педагогу.

В. В. Яровой

Теория «расширяющейся границы» появилась в тот момент, когда в США исчезли «свободные земли». Обострение в последние годы интереса к «фронтиру» и актуализация этого понятия обусловлены тем, что свободные земли исчезли везде, по всему земному шару. Все пространство планеты стало не только обитаемым, но и эксплуатируемым. В широком смысле — это ощущение приближающегося исчерпания естественных ресурсов — того, что дала человеку природа. Это оскудение приводит к невозможности воспроизводства и к проявляющемуся уже сейчас разрушению простейших форм социальности, в основе которых лежит взаимодействие человека с природой — условия, в которых пока еще продолжает жить подавляющее большинство человечества.

Фронтир — понятие географическое, экономическое, социальное, правовое, но также и политическое. Фронтир — это физическое перемещение человека, уже привыкшего к гражданскому состоянию, в условия состояния естественного. Но естественное состояние не увековечивалось. Рецидив естественного состояния был недолгим. Люди сразу же начинали сплачиваться в гражданский коллектив. Гражданская община в полной мере выступала в роли суверена. Уходя от примитивных атрибутов прямой демократии, американский Запад формировал выборные, постоянные органы власти и со временем интегрировался в устоявшиеся структуры республиканского строя и представительной демократии.

Рабочее определение границы, которое дается в энциклопедиях и исследовательских дискурсах,-передовая черта поселений на американском Западе*, где жизнедеятельность и поведение людей испытывают громадное влияние новой природной и социальной среды.

* Для жителей 13 английских колоний «Западом» являлось пространство к западу от Аллеганских гор до р. Миссисипи. Это было «английское наследство». Топоним «Запад» распространялся дальше вместе с продвижением исследователей и поселенцев к Тихому океану. В середине XIX в. территории, которые в конце XVIII в. были фроктирными, Западом уже не называли. — Прим. ред.

Представляется целесообразным разделять понимание «границы» в узком смысле, обозначенном только что, и в широком: фронтир — это американский Запад периода его колонизации, когда природа социальных и культурных детерминаций была совершенно иной, когда «фронтир» — это уже не локальное явление американского Запада, а феномен капиталистической миросистемы.

В конце XIX в. будущий президент США Теодор Рузвельт писал: «Распространение в течение трех последних столетий народов, говорящих по-английски, на не заселенные пространства стало не только самым поразительным явлением мировой истории, но и самым важным по значимости и последствиям»¹. Тогда же американский адмирал Альфред Мэхэн в книге «Проблема Азии и ее воздействие на мировую политику» косвенным образом признавал грандиозное значение расселения русских в северной части евроазиатского континента и выхода России к Тихому океану². Ключевой в мировой политике адмирал считал северную континентальную полусферу, Россию — доминантной азиатской державой, а США — продвинутым далеко на запад форпостом европейской цивилизации и силы. Азиатское пространство между 30-й и 40-й параллелями Мэхэн рассматривал как зону длительного конфликта между сухопутной мощью России и морской мощью Англии. США превращаются в мировую державу будущего и на них, предсказывал Мэхэн, ляжет основная тяжесть борьбы с русской мощью³.

Намного раньше, когда геополитическое соотношение между США и Россией ни в коей мере не определилось и было далеким от очевидности, французский аристократ Алексис де Токвиль в призрачных фразах предвосхитил некое геополитическое будущее двух стран. Второй том его знаменитого труда «О демократии в Америке» заканчивается сопоставлением русских и американцев: «В настоящее время существуют на земле два великих народа, которые, начав с различных точек, приближаются, по-видимому, к одной цели: это русские и англо-американцы. Оба они выросли незаметно; и когда взоры людей были обращены в другую сторону, они вдруг заняли место в первом ряду между нациями, так что мир почти в одно время узнал об их появлении и об их величии»⁴. У образованных русских людей это сопоставление вызвало гнев; они усмотрели в нем уподобление русских расчетливым, прагматичным и безнравственным американцам. Проницательный человек и глубокий мыслитель, Токвиль был, конечно же, не столь наивен, чтобы уподоблять русских и американцев даже в будущем. Его пассаж есть не что иное, как коварный реверанс побежденной и уязвленной Франции, решившей не тратить до поры до времени ни гроша для славы, в сторону двух пребывающих в самодовольстве наций, сближение которых будет также и возмездием. Несмотря на всю зыбкость, у Токвиля есть «ключевые слова»: «начав с различных точек, приближаются...». Во времена Токвиля не было науки геополитики, но он уловил «знаковый» факт: встречное движение расширяющегося могущества двух народов.

Движение американского «фронтира» на запад и русского «рубежа» на восток* привело к тому, что в северной части Тихого океана они столкнулись и возникла граница цивилизационного разлома. Это обстоятельство определило геополитическое положение России и США по отношению друг к другу и к остальному миру, а затем — положение военное, политическое, идеологическое и всякое иное, что сформировало бинарную иерархию отношении в глобальном масштабе.

* В интересах логической целесообразности и стилевой упорядоченности возможно использование термина «фронтир» в качестве обобщенного к унифицированного понятия относительно Сибири. — Прим. ред.

В середине XX в., после окончания второй мировой войны, два «фронтира» — фронтир американского влияния и фронтир влияния советского, — вошли в соприкосновение и конфронтацию не только в Азиатско-тихоокеанском регионе, но и в Европейско-атлантическом. Образовался «железный занавес». Движение американского «фронтира» и русского «рубежа» в различных их модификациях привело к тому, что северная полусфера оказалась не только замкнутой, но и разделенной на два примерно равных пространственно сегмента, которые в течение нескольких десятилетий находились по отношению друг к другу в состоянии жесткого противостояния по всем направлениям. Силовые линии, исходившие из северного полушария, определяли геополитическую ситуацию в южной полусфере.

Чуть больше десятилетия назад все это стало достоянием истории. Однако проблема «фронтиров» не снята. Можно даже утверждать, что она не утратила своего глобального значения. «Фронтир» ищет новые поприща. В последние десять-пятнадцать лет американский глобальный фронтир продвинулся в Восточную Европу и на пространство бывшего Советского Союза. Старые и новые страны Восточной Европы в силу своего промежуточного положения с удовлетворением восприняли новое доминирование. Россия, хотя и чрезвычайно ослабленная, продолжает оставаться геополитическим соперником США. Поэтому борьба будет продолжаться. Пока Россия существует как громадное пространство «сердцевинной» земли, никакая смена режима и даже государственного строя не может считаться окончательной победой Запада.

В период глобального противостояния сформировалась геополитическая идентификационная парадигма. Американский и российский «фронтиры» проявляются как атлантизм и евразийство и, соответственно, как атлантический и евразийский импульсы. С точки зрения ряда очень известных западных политологов в северной полусфере продолжает существовать огромная евразийская брешь, являющаяся помехой американскому лидерству и установлению нового мирового порядка. Напомним высказывание классика политологии Н. Спайкмена: «Кто контролирует Евразию, тот контролирует судьбы всего мира»⁵.

Человек обрел власть над всем земным пространством. Но осталась еще заповедная часть земли, которой, судя по симптомам, еще предстоит стать тем местом, где продолжится продвижение мирового «фронтира». Это — Сибирь, во всяком случае, обширнейшая ее часть в миллионы квадратных километров. Экономическое, политическое и, в конечном счете, цивилизационное будущее России в очень значительной степени зависит от того, останется Сибирь просто географическим пространством или она сможет стать обширнейшим поприщем для российских «новых рубежей».

На исходе второго тысячелетия обнаружилось, что исчерпано не только физико-географическое пространство. Исчерпано «историческое пространство Нового времени», что нашло выражение в «фатальном кризисе его цивилизационной модели», в основе которой лежала парадигма прогресса⁶. Это обстоятельство побуждает с особым внимание присмотреться к самим началам Нового времени, которое началось с открытия Нового Света, с ошеломляющих разум и воображение новых горизонтов, с заселения целых материков и частей света, то есть, с того, что, в конечном счете, привело к «глобализации».

Хронологические рамки этой книги зависят от того, как мы обозначим объект исследования. Следуя за современным американским интерпретатором марксовой теории И. Валлерстайном, под «единицей анализа» социальной реальности мы будем понимать «историческую систему», существование и границы которой в долгосрочном плане определяются разделением труда в ней»⁷. В поле нашего зрения оказывается так называемая «колумбова эпоха» — период генезиса и расцвета капиталистической миросистемы, в отношении Сибири хронологически переходящий в постиндустриальную и даже постколумбову эпоху. Эпохой Колумба классик английской геополитики X. Макиндер назвал период неограниченного преобладания Запада в мире, началом которого стали Великие географические открытия конца XV — начала XVI в.⁸

В книге поставлена цель—показать основные процессы с исторической и аналитической точки зрения. Поскольку фактически-эмпирическая сторона в большей мере относится к Сибири и достаточно известна, самое пристальное внимание приходилось уделять концептуально-аналитической проблематике. Это обстоятельство с неизбежностью приводило к тому, что исследуемые явления описываются с помощью универсальных (следовательно, весьма абстрактных) категорий пространства, времени, движения и им подобных. Тем не менее акцент в пользу историко-аналитической проблематики делается не в ущерб конкретно-исторической экспозиции. «Конкретике» во многих случаях отводится имплицитная роль — она как бы остается «за кадром». Банальные разъяснения представляются излишними.

Некоторая терминологическая перегруженность обусловлена компаративистской позицией и той общей закономерностью, что выбор термина для обозначения явления или процесса — это принцип функционирования мышления.

Исходя из географического положения обеих стран, можно говорить о модальности, заданности колонизационного движения, но при этом всегда следует иметь в виду, что это был не только процесс территориального, пространственного расширения, но и процесс социально-политического формирования обоих государств. В этой модальности были специфические для той и другой страны системы приоритетов.

При рассмотрении общих вопросов русского продвижения на восток мы будем принимать во внимание и Русскую Америку. В геополитическом плане такой подход объясняется довольно просто. Но только геополитикой дело не ограничивается. Н. Н. Болховитинов пишет «о некоторых особенностях традиционной политики России на сибирском Востоке, которые в какой-то степени сохранились и в XVIII в. при освоении земель русской Америки»⁹.

Настоящая книга — это опыт анализа, так сказать, проект, основные линии и сюжеты которого следует рассмотреть. Поскольку метод изучения—компаративистика, то такими линиями и сюжетами могут стать понятия, теории и концепции, применявшиеся для анализа этих грандиозных явлений — движения США на Запад и России на Восток, исторические условия этих движений и их побудительные мотивы, социокультурные основания, возможно,—не самые главные, но все же имевшие очень важное значение, а также некоторые результаты этих движений, репрезентативно обозначившихся в характере жизнедеятельности и феноменологии мировосприятия и нашедшие самое яркое воплощение, в одном случае, в столыпинских переселениях, другом, — в гомстед-акте.

Сравнение по принципу контрастности неизбежно приводит к тому, что процессы, наиболее ярко выраженные в одной стране, приходилось описывать более подробно; и на этом фоне отличия, свойственные другой стороне, выступают как очевидные без дополнительных на то указаний. Так, значительное место уделено исследованию генезиса американской территориальной экспансии во всех ее внешних и внутренних связях и практическом воплощении. Для России — в части ее продвижения на восток—это явление «органичности» не характерно. Для США территориальная экспансия — это не дискретные военно-политические кампании. Она входила в комплекс взаимообусловленных факторов, определявших исторический путь США, их место в мировой экономике и мировой политике, и зачастую приобретала приоритетное значение. Американцы с самого начала привыкли к мысли, что континент должен быть освоен, т.е. — к тому, что он должен стать своим, американским. С колониальных времен укреплялась глубокая вера, осененная религиозным пафосом, что континент должен принадлежать Соединенным Штатам как частная собственность. Американские идеологи, конгресс и правительство неуклонно, шаг за шагом, с поразительной целеустремленностью, просчитывая все наперед, действовали во имя осуществления этой цели. Но это то, что можно назвать субъективным фактором. Гораздо более существенно то, что мировая экономическая конъюнктура, образовавшая динамично развивающуюся систему международного разделения труда, и исключительная по своей уникальности международная ситуация, создавали в высшей степени благоприятные условия для осуществления экспансионистской политики и колонизации Североамериканского континента.