Анатолия Александровича Якобсона

Своей нечесаной башкой,

В шапчонке чисто бунтовской,

Он вламывался со строкой

Заместо клича –

В застолье, и с налета – в спор,

И доводам наперекор

Напропалую пер, в прибор

Окурки тыча.

Одежде значения не придавал, мог прийти на урок в лыжных ботинках.

Занятия Якобсон вел по лекционно-семинарской системе (до него нам так преподавали только высшую математику). Школьная программа его абсолютно не стесняла. Он делил курс на темы, заслуживающие внимания, и второстепенные. Про последние говорил: «Это посмотрите в учебнике», и никогда не спрашивал. Тому же, что, по его мнению, представляло интерес, он отводил много времени и на лекциях, и на семинарах. И история партии становилась интереснейшей и поучительной, когда он рассказывал про различные группировки и разногласия между ними. Тут уж учебником не пахло! Действительно, в каком учебнике можно было, например, прочитать в 1968 г. о роли Троцкого в Октябрьском перевороте?!

Сталкиваясь с непониманием того, что он объясняет, Якобсон начинал нервничать. Прочитав лекцию по общественно-политическим формациям и устроив опрос на семинаре, он быстро убедился, что никто ничего не понял. Ученики выходили к доске, несли чушь, не к месту вставляя слова «базис» и «надстройка», и получали колы. Всё более возбуждаясь от ответа к ответу, Анатолий Александрович в конце концов не выдержал: «Кто еще хоть раз произнесет слово «базис», сразу получит кол!» Следующий отвечающий отнесся к угрозе серьезно, всячески пытался обойти запретное слово, но, в конце концов, потерял бдительность, произнес «ба...» и замолчал обескураженный. После непродолжительной паузы Якобсон безнадежно махнул рукой: «Садись, кол». Впрочем, остыв, он всегда упрекал себя за несдержанность, искал причину непонимания в собственных промахах. И исправлял колы на четверки. На первом часе двухчасовой лекции, говоря о чем-то, он упомянул австралийские фунты. Боря Гнесин поправил: «Не фунты, а доллары». – «Фунты у них». – «Нет, доллары». – «Фунты!» – «Доллары!». Якобсон завелся: спор не по существу, время лекции уходит, да и ученик несет чушь. И последовало убийственное: «Не вякай!» Боря обиделся и замолчал. Лекция продолжилась. После перемены Якобсон появился обескураженный: «Я тут на перемене дозвонился (!!!), навел справки, оказывается эти австралийцы месяц назад перешли на доллары, продались американцам». И извинился перед Гнесиным.

На уроке он мог ни с того, ни с сего залиться смехом и тут же сообщить классу только что вспомнившуюся забавную историю или анекдот. Обнаружив в классе ботинок на люстре, заметил: «Какая у вас убогая фантазия», и рассказал несколько историй из своей школьной жизни. Про ученика, плохо отвечавшего на уроке, говорил с удивлением: «Вроде ведь не дурак. Стихи пишет». По отношению к профессиональным литераторам это не было критерием. Поразительное добродушие сочеталось в нем с каскадом уничижающей желчи в адрес тупых и лицемерных оппонентов. Его язвительная реакция была неожиданна и экспансивна. На вечере Самойлова в ЦДЛ чтец Смоленский забыл слово «льстец» и прочитал: «Был старик Державин...(пауза)...и скаред». Тут же по залу пронесся громкий шепот Якобсона: «Был старик Державин блядь и скаред».

Стараясь как можно больше передать ученикам, он в то же время не желал играть роль няньки – администратора. Когда заболела и ушла из школы Александра Аркадьевна, его назначили у нас классным руководителем. Возликовавших учеников он осадил при первом же появлении в новой должности. Смысл его обращения к классу сводился к следующему: пожалуйста, не делайте ничего такого, что требовало бы административного вмешательства, а я вас тоже трогать не буду. Он просил, чтобы его освободили от этой миссии. На свою бешеную популярность в школе реагировал с некоторым смущением: «Я одинаково не гожусь ни на роль вождя, ни на роль балерины». Внимательно относился к школьным поэтам. Наташа вспомнила, как хвалил ее стихи. У меня есть свой эпизод. В 9-м классе я поместил в школьной газете большую подборку, где было типично юношеское стихотворение об одиночестве, необходимости быть нужным людям. Вероятно, Якобсон почувствовал в нем тревогу. Он остановил меня перед уроком и долго говорил что-то ободряющее, приводил в пример стихи на ту же тему своего школьного друга (может, это были его стихи?). Не помню уже, что он говорил, помню только напор. А также начало и конец стихотворения:

Несчастье принесла зима:

Мой старый друг сошел с ума.

.................................................

Несчастье принесла зима:

Я скоро сам сойду с ума.

20 апреля 1967 г. мы с Олей Пивоваровой заспорили на лестничной площадке на животрепещущую тему: когда родился Гитлер – 20-го или 21-го. Не убедив друг друга, начали спрашивать проходящих мимо. И спускающийся по лестнице Сережа Розеноер произнес: «Когда родился Гитлер, я не знаю, а вот 30 апреля – день рождения Якобсона». Новость ошеломила, ею тут же поделились с окружающими, и по всей школе начался сбор денег на подарок. Идею подарка предложил, кажется, Санька Даниэль, и в день рождения растроганный Якобсон получил пишущую машинку.

О его лекциях о русской поэзии их месте в жизни школы говорилось и писалось много. Мне хотелось бы добавить несколько слов о зрительном восприятии этих лекций. Якобсон выходил на сцену с книгами, переполненными закладками, и начинал говорить и читать. Сразу же складывалось впечатление, что он и поэт находятся по одну сторону некоей условной черты, а мы – по другую. При тщательной подготовке лекция была импровизацией. Он жил в той поэзии, о которой рассказывал, время от времени только заглядывая в свои записи, чтобы ничего не упустить. Нервное напряжение его во время лекций было огромно. Жадные затяжки постоянной сигареты, мучительный выбор самых нужных слов (его косноязычие, долгое «э», бросающиеся в глаза при записи с магнитофона на бумагу, совершенно не ощущались залом). Казалось, лекция была натянутой струной, готовой вот-вот оборваться от любого постороннего вмешательства.

О правозащитной деятельности Якобсона говорить не буду. Я узнал о ней много позже. Да и написано достаточно.

После ухода Александры Аркадьевны элементарную математику у нас стал вести Сивашинский. Блестящий методист, он занимался тем, что подбирал нам задачи для решения, считая, что теорию ученики математической школы в состоянии освоить сами. Однако, если надо было провести показательный урок, Израиль Ефимович выходил к доске и объяснял что-нибудь про функции и графики. Он был беззлобным, все время обращался к нам «деточки», девочкам говорил: «Дай тебе бог здоровья и хорошего мужа». А мы над ним подшучивали. Как-то Сергей Недоспасов сказал: «Спорим, что Сивашинский химфак кончал». Ему не поверили: «Да брось ты, что за чепуху несешь!» – «Не верите, давайте у него самого спросим». Пришел Сивашинский, начался урок, и кто-то спросил: «Израиль Ефимович, а вы какой ВУЗ кончали?» Сивашинский распрямил плечи и гордо произнес: «Я, деточки, закончил физико-математическое отделение Киевского государственного университета». Возникла пауза, и в наступившей тишине раздался голос Недоспасова: «Ну вот, я же говорил, что он химфак кончал!»

Иногда Сивашинский выдавал кому-нибудь из учеников деньги и посылал в универмаг «Москва» купить ему два «Беломора» и спички. Как-то мы гуляли на перемене по универмагу и поняли, что опаздываем на математику. Решение созрело мгновенно. Больше мы не торопились, и на уроке появились ближе к середине. Не успел Израиль Ефимович раскрыть рот от возмущения, как мы спокойно положили ему на стол два «Беломора» и спички и прошествовали на свои места.

О его таланте репетитора ходили легенды. Говорили, что он может подготовить к поступлению на мехмат кого угодно. Смеялись, что во время занятий у него сидит по группе в каждой комнате и на кухне. Не знаю, не проверял. А вот информацию о задачах, составляемых школьниками, могу подтвердить. В конце 9-го класса он задал каждому из нас составить какое-то количество стереометрических задач на сечение. Я, как и некоторые другие, не успел сделать это до конца учебного года, и получил задание на лето. Считая, что речь идет о развитии навыка решать стереометрические задачи, во время летнего отдыха в Эстонии я ежедневно рассекал произвольным образом призмы и конусы и рассчитывал площади получившихся поверхностей. В сентябре я честно сдал Сивашинскому составленные задачи. Почему-то миллионы под корнями в ответе его не устроили. Такие задачи для книги не подходили.

Когда вышло 2-е издание его книги «Функции и графики», он раздавал автографы на купленных учениками экземплярах. У меня имелось 1-е издание, и я подсунул его. Уже занеся ручку для надписи, в последний момент Сивашинский заметил подлог, и с негодованием отбросил книгу в сторону. Впрочем, одна книга с его автографом у меня сохранилась. Надпись связана с моей общественной деятельностью и звучит так: «Дорогому Витеньке! Первая обязанность ученика школы – учеба! Это надо тебе твердо знать! 17/I 1969 от автора». И добавление через несколько дней в мой день рождения: «Еще надо знать, что отношение к делу должно быть прямо пропорционально возрасту, а потому поздравляю тебя с днем рождения. В этот день солнце особенно ярко светило».

Пожалуй, пора остановиться в перечислении. Добрые впечатления остались об «англичанах» Игоре Яковлевиче Вайле и Алле Ивановне Дауровой (нашем последнем классном руководителе), «химичке» Галине Павловне Кушнер, которой я не успел ответить на выпускном экзамене (увидев, что еще хуже меня знающий химию Куцик может достаться Круковской, она бросилась его спасать, а я получил единственную тройку в аттестат, не сумев достойно ответить Круке на вопрос: «Применение этилового спирта»), «историчке» Людмиле Петровне Вахуриной, «физкультурниках» Владимире Ивановиче Корякине и Инге Анатольевне Шалевич. Илья Азарьевич Верба (мы его звали Илья Азарович), сменивший Якобсона, вспоминается без добрых чувств. Ира Калюжная все время приговаривала: «Вот выучусь, стану хирургом и зарежу Илью Азаровича». Ему повезло: она стала не хирургом, а издателем и редактором журнала «Главный врач». С некоторыми учителями довелось столкнуться в учебном процессе только на экзаменах. Александр Владимирович Музылев на устном экзамене по русскому языку в 8-м классе заставил меня расставить знаки препинания в своем любимом примере:

Сбил, смастерил – вот колесо;

Сел да поехал – вот хорошо;

Оглянулся назад: одни палки торчат.

Я расставил, но не сумел объяснить двоеточие, и получил трояк. Рассказывают, что когда он работал уже в 16-й школе, кто-то из учеников в этом примере написал слово «назад» раздельно. Зоя Александровна Блюмина принимала у меня экзамен дважды. На экзамене по литературе она удивилась, что я не читал какую-то статью в последнем номере одного из толстых журналов, а на экзамене по обществоведению задала вопрос об альтернативных формах волеизъявления, и, видя мое замешательство, сказала в никуда: «Ну да! Откуда же им знать про референдумы...». Шел 1969 год.

Навсегда врезалась в память стоящая в дверях секретарской грозная фигура Шефа. Казалось, ничто не может скрыться от его пристального взгляда. На вечере Владимира Федоровича в Доме учителя все выступающие бывшие ученики рассказывали, как боялись его. Да, боялись. Но поразительно, нелюбви не было ни у кого. Ибо все знали: своим существованием школа обязана именно ему. Откуда знали? Из реплик учителей, собственным чутьем догадывались, но знали. И воспринимали его и школу нераздельно, как единое целое. А он защищал свое детище, как мог: и выбегал на улицу, кулаками спасая школьников от окрестных хулиганов, и в не видимых нами кабинетах, и отбиваясь от многочисленных комиссий, постоянно мучивших школу. В том числе и от снобизма, чувства избранности, которое легко могло поразить учеников. Как-то ему показалось, что я не поздоровался с уборщицей, и он сурово отчитал меня. Было дико обидно (на самом-то деле поздоровался), но зла на Шефа не было: понимал, чего он добивается.

Кстати, о комиссиях. Запомнились два курьезных эпизода. Как-то один из членов комиссии отвел в сторону Андрея Цатуряна и долго ему что-то внушал. На обеспокоенный вопрос, что случилось, Цатик ответил, что его стыдили за отрыв от корней, незнание армянского языка. В другой раз член комиссии спросил у меня, где здесь туалет. Я удивленно показал ему на дверь, недалеко от которой мы стояли. Ответ его не устроил. Я не мог понять, чего ему надо, пока он мне не объяснил: он искал отдельный туалет для учителей.

В школе не было ничего отдельного. учителя и ученики составляли единую общность, в которой всем было интересно жить, и не только ученикам, но и учителям тоже. Косвенное подтверждение этому я получил много лет спустя, когда мой сын поступил в 57-ю школу и попал в класс к работавшей там Зое Александровне. Блюмина жаловалась: «математики стали какие-то неинтересные. Разъехались все умные, что ли?». Через полгода она бросила этот класс. Ей было скучно.

И еще одна деталь. Во Второй школе не было двойных стандартов, по правилам которых жила страна. Здесь все могли говорить открытым текстом то, что думают. И говорили. Ученики имели право выражать свои мнения. А учителя выслушивали эти мнения. Иногда соглашались. А иногда – нет. Наиболее серьезный конфликт возник у нас в середине 9-го класса, когда встал вопрос о переформировании. Вернусь чуть назад. Высшую математику в 8 «В» и «Г» вел известный профессор Борис Владимирович Шабат. В 9-м они с Локуциевским стали совместно преподавать во всех четырех классах и вскоре пришли к выводу, что часть учеников не соответствуют уровню и задерживают обучение остальных. Поэтому было решено по результатам экзаменов за первое полугодие провести пересортировку, собрав всех слабых в математическом отношении учеников в один класс. Как только это стало известно, началось брожение. Поток бурно протестовал. Были гневные статьи в школьной газете, походы в администрацию с призывом оставить все как есть. Администрация дала выплеснуть пар, после чего мягко объяснила, что понимает позицию учеников, но, к сожалению, сейчас уже изменить ничего нельзя, однако на будущее выводы сделаны, и больше таких перетрубаций не будет. Кажется, слукавила. Но об этом пусть рассказывают следующие потоки. У нас же изменения больше всего коснулись классов «А» и «Б». Из «Б» сделали «слабый» класс, большинство «сильных» учеников из «Б» перевели в «А», который в результате переполнился, несколько человек перевели в «В». Локуциевский и Шабат оставили себе три класса, к работе с «Б» попытались привлечь историка математики профессора Б.А. Розенфельда, чья дочь оказалась в этом классе, но из этого ничего не вышло. Кто в результате преподавал в «Б», я не помню.

Вспоминать можно долго. И события, и людей. Только потяни за ниточку... Возникают Валера Храпов, которому было поручено работать с пионерами, и который представился: «Храпов Валерий Евгеньевич, 2-й полусредний», курьезный ответ Гордина на вопрос, какие поэты ему нравятся: «Я люблю полусоветского поэта Марину Цветаеву и антисоветского поэта Николая Гумилева», проделки Збарского и Недоспасова, спортивные баталии в шахматах, баскетболе, футболе и т.д., и т.п. Но пора пожалеть читателя и дать высказаться другим. Есть только несколько тем, без освещения которых мой рассказ был бы неполным.

В школе существовали давние туристские традиции. Кроме ежегодных слетов, о которых упоминает Саша Крауз (на моей памяти они происходили в Зюзинском лесопарке, еще не окруженном спальными районами), были многочисленные походы по Подмосковью, летние и зимние лагеря. Большинство их связано с именем Алексея Филипповича Макеева. Неутомимый энтузиаст, он ежегодно вывозил школьников летом в Жигули, а походы по Подмосковью в течение года рассматривал как подготовку к летнему лагерю. Были и другие поездки: Юрка Збарский рассказывал, как Исаак Семенович возил свой класс в Таллин, зимой 1968 г. поездкой в Горьковскую область руководил Музылев (об этом – ниже), но основная заслуга принадлежит все-таки Макееву. Он имел удостоверения инструктора по туризму и плаванию и смеялся: «Таких двойных инструкторов у нас в стране меньше, чем министров». В подмосковных походах и выездах в Жигули участвовала также жена Макеева Галина Ивановна – преподаватель литературы школы №5 у Выставочного переулка – со своими учениками.

Поездка в Жигули в июне 1966 г. была замечательная. Сначала мы плыли до Куйбышева от Речного вокзала на рейсовом теплоходе, во время стоянок совершая набеги на прибрежные города. Потом устроили палаточный лагерь в часе езды от Куйбышева вверх по течению Волги, рядом с маленькой пристанью для катеров Гаврилова Поляна. Недалеко от пристани располагался сумасшедший дом, поэтому в Куйбышеве название Гаврилова Поляна звучало так же, как у нас – Белые Столбы. Зная это, мы во время поездок в Куйбышев на катере за продуктами на постоянные вопросы местных жителей: «Откуда вы, ребятки» гордо отвечали: «Из Гавриловой Поляны», и ждали реакции. Местные улыбались шутке и не верили. Палаточный лагерь стоял в лесу, прямо над берегом Волги. Погода была хорошая, мы много купались. Филиппыч обозначил зону для купания и пристально за нами наблюдал. Не умеющих плавать он пытался научить, при этом плыть заставлял против течения. Устраивал соревнования по плаванию с обязательным участием: не умеющие плавать должны были семенить вдоль берега по пояс в воде. Скептически относился к нашим потугам ловить рыбу. Потом достал где-то лодку, уплыл на ней и вернулся гордый с огромной щукой. Поиски дров и мытье котлов не запомнились, а посиделки у костра случались ежевечерне. Содержание их я, как и Симочка, уже не помню. Немножко раздражала страсть Филиппыча устраивать общие собрания, конкурсы художественной самодеятельности с обязательным присутствием, но это были мелочи. Уезжали в надежде вернуться через год. Возвращались поездом.

В следующем году опять ходили в подмосковные походы (Симочка ошиблась – не по субботам, а по воскресеньям: по субботам мы учились), готовились к новой поездке. С какого-то момента с нами стал выбираться за город Якобсон. Вроде бы он тоже собирался ехать в Жигули. Пара Филиппыч и Якобсон выглядела весьма странно: очень уж они были разными, однако обаяние Анатолия Александровича, видимо, распространялось и на Макеева, любившего отпускать едкие шуточки по поводу интеллигенции.

Из подмосковных походов запомнилось несколько случаев. Первый произошел, кажется, еще до Жигулей. Как я уже писал, Филлипыч очень любил устраивать собрания. Однажды перед обедом, когда над костром уже варилась лапша, он решил обсудить какие-то организационные моменты. Народ успел расслабиться на привале и собирался неохотно. Недоспасов играл на гитаре, кто-то трепался, кто-то отошел. Наконец Макееву удалось всех собрать и установить тишину. И только он собрался начать говорить, как в полной тишине раздался звук струны. То ли у Спаса сорвалась рука, то ли он случайно задел струну, то ли не рассчитал эффект своего осознанного поступка, но реакция была молниеносной: Филиппыч подскочил к нему, выхватил гитару, замахнулся (Спас едва увернулся), поискал глазами, схватил валявшийся кол, проткнул им гитару и бросил в костер. Из задетого котелка полилась лапша. Все оцепенели. Стоявшая неподалеку Симочка осторожно отодвинула гитару от костра и попыталась выдернуть кол. Макеев подбежал к ней, схватил гитару, замахнулся теперь уже на Симочку, и с криком «Заступничков туда же!» снова бросил гитару в костер. Гитара была обыкновенная, но чужая. Кажется, Збарский взял ее у 8-классницы Иры Поповой. Продолжения у этой истории были следующие: Недоспасов периодически на уроках географии во время разглагольствований Макеева громким шепотом (так, чтобы слышал класс, но не слышал Филиппыч) произносил: «А гитарку-то отдай!» А Макеев на последовавший однажды вопрос «Можно ли взять в поход гитару?» ответил: «Берите, но имейте в виду, что в прошлом году я сломал гитару, инкрустированную серебром».

Следующие истории случились уже в походах с Якобсоном. Первая связана со мной лично. В одном из походов Макеев решил устроить очередной концерт художественной самодеятельности. Среди прочих номеров он потребовал, чтобы я читал стихи. Я всегда любил это занятие и с удовольствием читал, но здесь была одна особенность: Филиппыч заставлял присутствовать на этих концертах всех участников похода без исключения вне зависимости от их желания. Участие в подобных концертах осточертело мне еще в Жигулях: не очень приятно, когда часть людей сидит по принуждению и не только не слушает, но и разговаривает, мешая исполнителю. Я категорически отказался. Возникла перебранка: он требовал, я отказывался. Не понимающий, что происходит, Якобсон решил вмешаться. Он искренне не понимал, почему я отказываюсь. Аргументация его была примерно такова: «Ну, когда я читаю, меня же слушают». Не помню, чем закончилась та история, но параллель между лекциями Якобсона и самодеятельностью Филиппыча в памяти отложилась. Другая история снова связана с необузданным нравом Макеева. Как-то в походе один из учеников Галины Ивановны совершил мелкую пакость, которая вывела Филиппыча из себя. Он схватил попавшуюся под руки дубину и погнался за нарушителем. Настиг он его быстро, занес дубину и уже собирался огреть ею, как раздался негромкий предостерегающий возглас Якобсона: «Филип-пыч! Филип-пыч!» Бешеный Макеев застыл на месте, затем бросил дубину и, улыбаясь, повернулся к Якобсону: «Эх, Толя! Поживем мы вместе месяц в Жигулях, я ведь и стихи читать начну». Как тут было не добавить: «А вы, Анатолий Александрович, возьметесь за дубину».

Но пожить вместе в Жигулях не удалось. Поездки были связаны с официальными разрешениями, оформлением бумаг, и на этот раз от Макеева потребовали, чтобы все участники сделали прививку от энцефалита. Он кипятился: «Да у меня никогда ни одного случая не было!», но все было напрасно. Зная, что прививка очень тяжелая, Филиппыч отказался. История жигулевского лагеря окончилась.

После того, как отпали Жигули, у Якобсона возникла идея поехать со школьниками на реставрационные работы в Каргополь. В списки желающих записалась вся школа. Якобсон не ожидал такого наплыва, он планировал набрать группу человек в 30. По какой причине сорвалась эта поездка, мне не известно.

В следующем учебном году подмосковные походы с Макеевым продолжались, но упор был сделан на спортивное ориентирование. Школьники участвовали в различных городских соревнованиях и занимали высокие места. А летом был организован трудовой лагерь в Абхазии. Но до этого состоялась поездка на зимние каникулы в Горьковскую область под руководством Музылева. Во время этой поездки произошло ЧП: Музылев выгнал из лагеря двоих ребят из 10 «В» и отправил в Москву. Вроде бы за пьянку. Злые языки называли причиной отчисления то, что пили без него. В этом классе Музылев был классным руководителем еще в 1965 г., некоторых его учеников за глаза называли «гвардейцы Музылева». Отчисление из лагеря – серьезная провинность, по возвращению последовало разбирательство в Москве. Вызвали родителей. Дальше, по слухам, события развивались так: родители заявили: «Да, наши дети пили. Но кто их научил пить!» Участь Музылева была решена. Из школы ему пришлось уйти.

Лагерь в Абхазии состоял из двух смен. Я провел в нем только первую, поэтому могу рассказать лишь о ней. Возглавлял лагерь Макеев, из учителей кроме него приехали В.И. Корякин с семьей, Лерочка и молодая биологичка Л.В. Лобода. Поселились мы недалеко от Сухуми, в здании школы, практически на берегу моря. Где-то совсем близко было устье Кодори, постоянно слышался грохот несущейся воды. Я несколько раз пытался дойти до устья по берегу, грохот все усиливался, но дойти так и не удалось. Первую половину дня мы работали на каких-то сельхозугодьях: пололи, косили, что-то еще делали, а вторая половина дня была для отдыха. Жили весело. Филиппыч, как всегда, устраивал соревнования по плаванию. Меня он при этом клеймил позором: «на Волге не научился плавать!» Однажды я на матрасе заплыл в море. Заплыл недалеко, с тем расчетом, чтобы в случае чего можно было доплыть до берега без посторонней помощи. Однако Филиппыч переполошился, стал кричать и показывать знаками, чтобы я возвращался, послал ко мне ребят. Я дождался, пока они подплыли, демонстративно соскользнул с матраса и поплыл к берегу. Обошлось без взысканий. Господи, он же за всех нас отвечал! И веселил нас своими высказываниями. За непослушание он обещал «пропеллер в зад, и – к бабушке на дачу». Вопросы типа «где лежит лопата?» просил ему не задавать, а поберечь до пресс-конференции в Москве (в Москве мы потребовали от него провести пресс-конференцию и немедленно задали вопрос: «Где лежит лопата?» Ответ был очевиден: «Лопата лежит у бабушки на даче»). Фразу, которую приводит Симочка, я запомнил в более четкой формулировке, причем произнесена она была именно в Абхазии: «Если в час за нами не придет машина, то в двенадцать часов мы пойдем пешком». Письма, которые мы получали, должны были быть адресованы «Макееву для такого-то». Как-то 7-класснику Андрюше Смилге прислали телеграмму, но точного адресата указать забыли (а может, телеграфистка схалтурила). В результате телеграмма пришла просто на имя Макеева, и Филиппыч прочел: «Обеспокоены отсутствием писем. Целую. Бабушка». Как он распинался, махая перед нами этой телеграммой! Обещал всех отправить к бабушке на дачу. Где бы он взял столько пропеллеров?

Зимой в 10 классе Макеев возил школьников в Карпаты, но в этой поездке я не участвовал. Только послал соученикам несколько телеграмм идиотского содержания. Подговорил приятеля, ехавшего в Ленинград, послать оттуда телеграмму Макееву с содержанием «Целую. Бабушка», но, кажется, он этого не сделал.

Юра Ефремов (в девичестве Збарский) рассказывал, что года два назад у него на квартире собрались несколько второшкольников и Владимир Федорович. В процессе разговора выяснилось, что каждого из присутствующих Шеф хотя бы раз выгонял из школы. Владимир Федорович очень удивился: он этого не помнил. Тем не менее, было. Угроза исключить из школы звучала регулярно, чаще всего оставаясь только угрозой, но были и исключения на неделю, на две. Реальных исключений я помню только два: Сашку Кауфмана (сына Давида Самойлова), проучившегося в школе всего ничего, исключили за то, что залез на мачту на стадионе Дворца пионеров, после чего школу лишили возможности пользоваться стадионом, а Бобби Свирского перед самым выпуском – за распитие в учебное время (на самом деле – по совокупности). Однако ходатаи стучались в кабинет директора с просьбами о помиловании достаточно часто. Причем в состав делегаций входили ученики, за которых только что просили предыдущие ходатаи. Поэтому не удивительно, что порой происходили диалоги, подобные тому, что произошел после какой-то провинности Володи Гурвича. Женя Юрченко постучался в кабинет директора: «Владимир Федорович, к вам тут делегация. За Гурвича просить». Из кабинета донеслось: «Делегация пусть войдет. А ты выйди».

Меня исключали дважды. Первый раз «понарошку», второй – всерьез и за дело. Об этом и расскажу.

Как-то раз, пробегая по первому этажу, я был остановлен Шефом. «Тумаркин, – грозно спросил он, – ты почему вчера курил на ЛТК?» Я остолбенел. Простое соображение, что в актовом зале после репетиций остается гора окурков, не пришло мне в голову. Свербило одно: кто донес? Мысль о том, что в ЛТК мог завестись стукач, была невыносима. Окажись на моем месте будущие члены «клуба заядлых курильщиков» Сашка или Яшка, они бы нашли, что ответить. Но Шеф знал, кого выбирать. «Обещай, что больше этого не будет» – потребовал он. Я обещал. Про себя, правда, отметил неточность формулировки, и решил, что ЭТО означает курение в стенах школы. Обещание, данное самому себе, я сдержал и в школе с тех пор не курил, однако Шеф был не в курсе моей казуистики и имел в виду совсем другое.

Осенью 9-го класса состоялся очередной общешкольный слет. Ближе к ночи, погруженный в свои личные проблемы, я шел по тропинке с сигаретой в зубах, ничего не видя вокруг, и уткнулся в идущих мне навстречу директора и Музылева. Шеф немедленно вспомнил мое обещание, заявил, что я его обманул, после чего мне было сказано, что меня выгоняют со слета и из школы, а Музылев ждет моих родителей сразу по окончании слета. Домой я не уехал, а укрылся в соседнем классе, который пришел без классного руководителя, и потому на слет не был допущен и стоял в стороне.

Я догадывался, что раз родителей вызывают к Музылеву, то исключать, скорее всего, не будут. Но было муторно. Да еще предстояло объяснение с родителями. Курить я начал в Жигулях, и весь 8-й класс дымил по-черному, однако мои родители запах табака не чувствовали. Но ничего не оставалось, я вернулся домой и сообщил: «Меня выгоняют из школы за курение». На следующий день мама поехала к Музылеву. Что он ей говорил, я не помню, наверняка она мне рассказала, но вердикт был вынесен такой: в школе меня оставляют, а в качестве наказания поручают вести стенд «Новости культуры». И я вместе с друзьями, пришедшими на помощь, пошел оформлять новый стенд. Что на него поместить? Поскольку стенд предполагался новый, то и начать его требовалось с весомой заявки. И мы решили выяснить, как понимают окружающие понятие «культура» и заполнить этим стенд. Стали бегать по школе и задавать всем один и тот же вопрос: что такое культура? Вопрос почему-то вызывал затруднение. Все либо отшучивались, либо посылали куда подальше, либо что-то из себя выдавливали. Так продолжалось до тех пор, пока я не наткнулся на Саньку Даниэля и не задал вопрос ему. В ответ Даниэль прочел целую лекцию на тему культуры. Я не успевал записывать. Стенд можно было оформлять. Сколько раз мы сменили на нем экспозицию, я не помню.

Второй раз меня исключали всерьез. И за дело. И случилось все на ровном месте. Как-то, вскоре после перетасовки 9-х классов, я пробегал на перемене по холлу 2-го или 3-го этажа и увидел такую сцену: кто-то из моих одноклассников разбил окно в холле, рядом стояли и разбирались в происшедшем дежурные из 8-го класса, а за спиной самого габаритного дежурного расположился Куцик, занесший свой портфель над его головой. Пока я летел по коридору, мизансцена не менялась. И пробегая мимо, я хлопнул ладонью по поднятому портфелю. Портфель опустился на голову дежурного. Впоследствии Куцик уверял, что кроме задачника Сивашинского, в портфеле у него ничего не было. Амбал резко повернулся в нашу сторону, сурово спросмл: «Кто это сделал?» и картинно рухнул на пол. «Во дает! Вот это артист!» – подумал я. Удар был такой легкий, а дежурный – такой большой, что у меня и мысли не возникло, что это не игра. И я помчался дальше. После окончания уроков я столкнулся в коридоре с завучем, и Герман Наумович Фейн, со своей обычной иронической ухмылкой, сказал: «Тумаркин, а ты знаешь, что у (он назвал фамилию 8-классника) сотрясение мозга?». Сказал и пошел дальше. А я остался стоять. Нет, этого не могло быть! И почему Фейн, когда говорил, ухмылялся? Наверное, пугал. Поверить в происшедшее было невозможно. И я не поверил. Хотя легко мог проверить, но даже это не пришло в голову: настолько абсурдной и не соразмерной шлепку по портфелю казалась возможность подобного развития событий. Откуда мне было знать, что 8-классник перед этим болел, а крупные габариты вовсе не свидетельствуют о крепком здоровье?

А дня через два состоялся педсовет по моему поводу. Всех присутствовавщих на нем я не запомнил. Первым выступил Владимир Федорович и потребовал исключить меня из школы. Причем главной провинностью он считал не сам удар, а то, что, зная последствия, я даже ни разу не осведомился о здоровье 8-классника. Возразить было нечего. Не станешь же объяснять, что не поверил. Следующим взял слово Фейн. Осудив мой поступок, он продолжил: «Однако, учитывая, что Тумаркин в последнее время исправился (???), а также то, что он хорошо сдал высшую математику, предлагаю объявить ему выговор с занесением в личное дело и перевести его в класс «Г». «Я согласна с Германом Наумовичем насчет выговора, но зачем переводить в другой класс?» – подала реплику Лерочка, классный руководитель 9-го «Г». «Я тебе потом объясню» – ответил завуч. Объяснение было простое: в результате переформирования наш класс оказался переполнен, и Фейн нашел выход несколько смягчить ситуацию. Класс «Г» я почти не знал, в отличие от «В», где у меня были знакомые, и я вякнул: «А в «В» нельзя?» Шеф разъярился: «Ты еще будешь условия ставить! Я, вообще, считаю, что тебя надо исключать!» Прения продолжились. Зашел разговор про общественную работу, и кто-то вспомнил, что я – член комитета комсомола. Овчинников развел руками: «Ну, если у нас такие – в комитете...» В общем приняли предложение Фейна. Мне влепили выговор и перевели в «Г». «Г-шники» были ко мне добры и внимательны, но чувствовал я себя все равно неуютно. У них были свои компании, мои – остались в «А», чувство одиночества, посещавшее меня и в благополучный период, усилилось. В подборке стихов, переданной в школьную газету, о которой я упоминал, было и стихотворение с рефреном «Я чужой в этом городе», вырезанное цензурой в лице Фейна. Появились мысли о добровольном уходе. Вряд ли бы я решился, но, стоило только заикнуться на эту тему кому-то из друзей, как была сформирована делегация к шефу, и меня вернули в «А». В результате наш класс стал еще более населенным, чем первоначально, т.к. мое место уже было занято: Лена Сморгонская, не хотевшая переходить из «Б» в «В», упрашивала Фейна перевести ее в «А», а на его слова, что там все заполнено, возразила, что одно место освободилось, и Фейн уступил.

В классе «Г» я провел месяц. Через много лет, когда состав этого класса поредел (многие разъехались), они вспомнили, что я у них учился, и стали приглашать на ежегодные встречи. С удовольствием прихожу и общаюсь.

А 8-класснику я после того собрания раза два звонил, хотел извиниться и спросить про самочувствие. Но трубку каждый раз брали родители и спрашивали, кто звонит. Ответить, что это тот балбес, который стукнул их сына, духу у меня не хватило.

Перехожу к самому тяжелому для меня куску воспоминаний. Память избирательна. Нежелательные эпизоды стираются, как будто их и не было вовсе. Но зацепится где-то, и начинает разматываться клубок.

Как-то в 80-х я встретил на улице еще не уехавшего Розеноера, и в ничего не значащем разговоре вдруг почувствовал, что он общается со мной как с комсомольским работником. Это было неожиданно, дико. Но, слегка отойдя, я понял, что он имел все основания для подобного отношения. Просто эта страница моей памяти давно захлопнулась. Раскрывать не хочется. Но надо.

К началу 9-го класса из наших «А» и «Б», пришедших в школу в пионерском возрасте, в комсомол вступили только две девочки из «Б» – Ира Павловская и Лена Курдина. В остальных классах параллели комсомольцев было полно, ребята вступили еще в старых школах. Нас же за руку никто не тянул, а сами мы об этом не думали. Первыми засуетились родители, начали обращаться в администрацию, что это у нас происходит? Им ответили, что вступление в комсомол – дело самих учеников, хотят – пусть вступают, не хотят – нет. Так или иначе, к середине осени часть одноклассников созрела и начала писать заявления о приеме. Меня это не касалось. Различать грубые методы официальной пропаганды я к тому времени уже научился, а о приспособленчестве не могло быть и речи. Вмешался случай.

В один из выходных я сидел в юношеском зале Ленинки и готовился к сочинению. Вышел на улицу покурить. Неожиданно с Большого Каменного моста показалась большая колонна молодежи. Начало колонны свернуло на улицу Фрунзе и направилось вверх к Арбатской площади. Люди шли, весело перешучиваясь. Движимый любопытством, я подошел и спросил: «Куда вы идете?» «Пошли с нами!» – ответили мне. «А куда вы идете-то?» – не унимался я. И тут последовало неожиданное: «Ты комсомолец?» – «Нет» – «Ну и иди отсюда!»

Много ли надо сентиментальному подростку? Через несколько дней я написал заявление, где после стандартной фразы «Прошу принять меня в передовые ряды...» приписал: «Кто не с нами – тот против нас. А я не против».

Случай подтолкнул к принятию решения, но за решением должны были последовать активные действия. Если уж вступать, то пытаться что-то сделать, изменить. А для этого нужны единомышленники, которые тоже хотят созидать, а не вступают в комсомол ради поступления в ВУЗ. Если мы захотим, то сможем! Похоже, не только я так думал. Для вступления надо было получить рекомендацию в классе. Как раз к этому моменту собрались в комсомол многие одноклассники, и мы устроили общеклассное собрание для обсуждения кандидатур. Отнеслись к этому неформально, и каждого стали разбирать по косточкам на предмет достоин – не достоин. Собрание проходило бурно. Шли по алфавиту. Алеша Черноуцан вспоминал впоследствии, что, пока добрались до буквы Ч, он решил, что пока еще не достоин вступать, и вычеркнул себя из списка. В результате полкласса или больше были признаны годными. Одну рекомендацию я взял у Павловской, а за второй пошел к Лерочке. Валерия Александровна прочла нестандартный конец моего заявления, задумчиво сказала: «Да-а...» и подписала. На школьном комитете о чем-то поспрашивали, а райком превратился в пустую формальность. Кажется, мне там задали один вопрос: «За какую команду болеешь?» А дальше была прямая дорога в школьный комитет комсомола. Раз вступил – надо работать.

Сейчас на вопрос: «А что же ты, действительно, сделал?» я могу вспомнить немногое: заменил на газетном стенде официальную «Комсомолку» более раскрепощенным «Московским комсомольцем» (тогда это была не такая газета, как сейчас) да воссоздал школьный кинотеатр. Но кинотеатр можно было воссоздать без всякого комсомола, а про газету и говорить всерьез не стоит. Может, было что-то еще, не помню. Зато хорошо помнится (не в деталях, а как данность) борьба за чистоту рядов. Вступление в ВЛКСМ не для того, чтобы вести какую-то работу, а чтобы просто поступить в ВУЗ, казалось смертным грехом. Правда, про ВУЗ на приеме не говорили. Говорили «Хочу быть в первых рядах...», и это воспринималось, как вопиющее лицемерие. Но ведь, действительно, не члену комсомола попасть в ВУЗ было гораздо сложнее, а при наличии «пятого пункта» (евреев в школе хватало, на национальность при приеме никто не смотрел) почти невозможно. Кто дал мне право пытаться ломать чужие судьбы?

И здесь имеет смысл поговорить о том, насколько мы были готовы общаться с окружающим миром. Да, школа жила замечательной жизнью, в ней не было двойных стандартов, отсутствовал идеологический пресс, но выходили мы из нее в мир, где все это было, и жить должны были в этом мире. Понятно, что на собственных ошибках учиться доходчивее, чем на чужих. Нас не вели за руку, давали возможность постигать самим. Для поступления в ВУЗ требовалась характеристика из школы. Как правило, эти характеристики штамповались по определенному образцу. Рассказывали, что еще до нашего поступления один класс решил писать характеристики всерьез, и на общем собрании каждому выдали по заслугам. И с этими характеристиками ребята вышли из школы. Учителя их не остановили. Правы ли они были?

Нас тоже не одергивали. Один раз, когда вопрос о приеме кого-то из десятиклассников вылился в скандал, кто-то из учителей намекнул, что, может быть, стоит помягче. Но намеков я не понимал. И мог наломать дров. Очень надеюсь, что не наломал. А может быть, я просто не замечал, как сглаживают углы, а нам дают возможность дойти до всего своим умом? Хотелось бы, чтобы было так.

При этом речь шла только о максималистских понятиях честности и приспособленчества. Деления на комсомольцев и не комсомольцев не было. Более того. Во втором полугодии 9-го класса на классном сочинении кроме нескольких тем по «Преступлению и наказанию» была предложена свободная тема «Каким вы видите героя-комсомольца?» Не думая о том, откуда взялась эта тема при изучении Достоевского, я бодро схватился за нее (писать про «Преступление» не хотелось) и посвятил работу доказательству неправомерности деления героев на комсомольцев и не комсомольцев. В частности, упомянул, кто работал на комсомольских стройках. Раскольников поставил «4» и ... послал работу на районный конкурс (оказалось, что тему свалил райком) вместе с работой одной девочки, наделившей героя-комсомольца всеми нужными качествами. В растерянности, я спросил: «Феликс Александрович, как же вы ее послали? Это же может повредить школе!» «Да нет, – пожал он плечами, – в ней нет ничего такого».

Мои «комсомольские» воспоминания расходятся с соответствующей частью воспоминаний Саши Крауза. Я не помню ни его приема, пришедшегося, судя по его записям, как раз на время наших бесчинств (а мы были знакомы по ЛТК), ни его участия в заседаниях комитета. Поскольку комсомольская организация в школе была большая, нам полагался освобожденный секретарь. Это была маленькая женщина по фамилии Панян (без Толи Сивцова я бы ее фамилию не вспомнил). Помню, она долго болела, и я ее замещал. Но это, кажется, было уже в 10-м классе. О каком секретаре пишет Саша, не понимаю. Мы обсуждали с ним эти разночтения, но не смогли привести их к общему знаменателю.

Покончить с иллюзиями мне помог класс. Уже в 10-м. В комсомол собрался вступать Гурвич. Зачем –было очевидно. Володя этого не скрывал: фразу «хочу быть...» произнес таким бесцветным тоном, что не понять было нельзя. Я завелся. На этот раз класс меня не поддержал. Тогда, чтобы расшевелить его, я повторил вопрос «Зачем ты хочешь вступить...» в матерной форме. Возникла пауза. «Я уже говорил», – сказал Гурвич и повторил стандартную фразу тем же тоном. Я попытался объяснить классу, зачем я это сделал: «Мат вас шокирует, а то, что делает Гурвич – нет». Меня опять не поддержали. Володя, кажется, не простил моего поведения по сей день. Имеет право. Но этот случай заставил меня задуматься. В результате я дошел до того, до чего должен был. И получил стойкий иммунитет. И в институте, и после в НИИ меня неоднократно пытались привлечь к комсомольской работе, и всегда я жестко отвечал категоричным отказом. Был активен, но вне комсомола. Жалко только, что этот иммунитет достался дорогой ценой.

Зачем я все это пишу? По одной причине: считаю, что без освещения «комсомольского» эпизода мои воспоминания не будут правдивыми. И, кроме того, мне все-таки кажется, что это не только часть личной биографии. К моменту прихода в школу большинство из нас подсознательно были в той или иной мере обработаны государственной идеологической машиной. Школа учила нас самостоятельно избавляться от догм. У одних это получалось лучше, у других – хуже. Не все догмы легко распознаваемы. Закладывали их в нас крепко. Определять их и выдавливать из себя я продолжаю по сей день.

Закончу этот раздел все-таки на мажорной ноте. Об «Эллипсе». Хотя я и писал, что возродить кинотеатр можно было и без комсомола, формально он был в плане работ комитета. Толя Сивцов ошибся: я его не создавал. Наталья Васильевна Тугова неоднократно упоминала его в числе тех мероприятий, которые проводились в школе до нашего появления. Я только повторил то, что уже было, шел проторенным путем. Идти пришлось долго: много сил и времени ушло на получение разрешения от пожарных. Сперва они пришли, посмотрели зал и запретили. Пришлось вызывать повторно и что-то придумывать. Потом написали от школы бумагу в кинотеатр «Прогресс» и оформились как его филиал. Я заказывал фильмы в специальном отделении кинопроката на Неглинной улице, пленку доставляли в «Прогресс», и оттуда приезжал механик. Билеты тоже покупали в «Прогрессе» то ли по 10, то ли по 20 копеек. Без Толиных записей я бы не вспомнил, какой фильм был первым. Мне казалось, что «Пепел и алмаз». Ажиотаж вокруг этого фильма, действительно, был большой. На первый сеанс не смогли попасть все желающие, и через неделю мы его повторили. Я не был знатоком кино. Большинство из показанных фильмов – общеизвестные. Моей задачей было – не пропустить их в длиннющих списках, которые выдавал кинопрокат. Удавалось это не всегда: сборник мультфильмов я взял именно в тот раз, когда художественного фильма найти не смог. На передаче традиций во время выпускных церемоний я передал ключи от «Эллипса» 9-класснику Мише Райгородскому. По-моему, кинотеатр существовал и после нашего ухода.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Напутствуя нас на выпускном вечере, Борис Владимирович Шабат произнес: «Вы выходите на большую дорогу». Зал грохнул. А потом началась жизнь вне школы. Да нет, не вне. Потому что школьные друзья до сих пор рядом. Когда родились дети, очень хотелось, чтобы и у них была своя Вторая школа. Владимир Федорович должен быть счастливым человеком: столько людей благодарны ему за свои школьные годы.

Сергей Недоспасов,