Во второшкольном интерьере

Москва

Георгий Ефремов (Юра Збарский) и Александр Крауз

В. Ф. Овчинникова

И. Г. Овчинниковой

А. К. Ковальджи

Составители и редакторы выражают огромную признательность всем, кто помог изданию этого сборника.

Наша особая благодарность Издательству «ГрантЪ» и лично Гене­ральному директору Олегу Мельникову и Главному редактору Ирине Мыль­никовой (Калюжной), выпуск 1969 года 10^А,

а также Михаилу Кларину (69/10^Д), Владимиру Року (68/10^В), Дмит­рию Аблову (83/10^Б) и Александру Ковальджи (73/10^Б) за предостав­ленные фотографии.

Спонсорскую поддержку изданию оказали:

Евгений Трилесник (выпуск 1968 года 10^Б).

А также:

© ООО «Издательство ГРАНТЪ, 2003. © Авторы, 2003.

Лицензия ИД № 01901 от 30.05.2000 г.

Подписано в печать 20.01.2003. Формат 84X108 ¹/₃₂. Бумага офсетная.

Печать офсетная. Объем: 9 печ. л.

Издательство «ГРАНТЬ», Ю9240, г. Москва, а/я 34.

Тел.: (095) 123-11-11
Отпечатано с готовых диапозитивов.

ПФ «Полиграфист», 160001, г. Вологда, ул. Челюскинцев, 3.

Тел.: (8172) 72-55-31,72-61-75

Заказ № 230

Памяти всех, кто воплотил и сберёг наше братство".

Казалось бы, школа как школа, обыкновенная блочная 5-этажка на дальней в ту пору столичной окраине. Почему же именно сюда из всех концов Москвы ездили учиться? Нет, отнюдь не только и не столько из-за высокого уровня, на котором в школе № 2 преподавали математику и физику, а более всего  за воздухом свободы, за возможностью окунуться в атмосферу вольномыслия, какой действительно в любой школе, в том числе, и в специальной математической, было не сыскать.

Сегодняшнему ученику, да и учителю трудно себе представить, что директору школы тогда, тридцать лет назад, могли вынести выговор за то, что в коридоре вывешена «Литературная газета», а ученика-старшеклассника таскали на Лубянку, и, в конце концов, посоветовали ему уехать из страны за то, что кто-то застал его за чтением Солженицына.

Теперь вообразите, какое мужество требовалось учителю, да и администрации школы, когда классу предлагалась тема сочинения «Один день Ивана Денисовича». Если к этому добавить, что историю преподавал известный диссидент, редактор «Хроники текущих событий» А. А. Якобсон, и он же читал лекции по русской литературе «серебряного века», да и остальные преподаватели литературы и истории не стесняли себя никакими идеологическими ограничениями, нетрудно представить себе общую картину жизни и умонастроений в школе.

Повторяю: нынешнему поколению не понять, сколь разительно эта картина отличалась от той, какую можно было наблюдать в любой другой школе. И потому такую ценность представляют собой живые, непосред­ственные воспоминания тех, кто учил и учился в школе №2 в ту, более чем 30­­ летней давности, пору.

Вот почему мы, нынешние учителя и бывшие ученики, придаём такое значение этим воспоминаниям и надеемся, что сегодняшние второшколь­ники, которые с ними ознакомятся, проникнутся гордостью за учебное заведение, в котором им выпало работать и учиться, и постараются вписать в историю Лицея «Вторая школа» страницы, которые станут дополнением к уже написанным.

И еще: старайтесь запомнить, а по возможности и записать какие-то важные для вас эпизоды, события, детали из жизни школы, чтобы когда-нибудь, годы спустя, новые поколения учеников и учителей читали их с тем же интересом, какой, думается, представляют записки, предлагаемые вашему вниманию.
ОТ СОСТАВИТЕЛЕЙ
Идея издать сборник воспоминаний и материалов о Второй школе, который составители предлагают Вашему вниманию, возникла отнюдь не на пустом месте. Последние лет двадцать почти при каждой встрече некоей Второшкольной компании, состоящей в основном из выпускников 1968 и 1969 годов, заходили разговоры о том, что было бы здорово собрать воспоминания выпускников и учителей Второй школы – и сделать книгу.

Мы ясно сознавали, что школа наша была уникальна, особенно на фоне наробразовского Архипелага ГУНО. Многие без лишней скромности декларировали, что в истории второй половины XX века Вторая школа занимала место, в известной мере сопоставимое лишь с Царскосельским лицеем века XIX. Было очевидно, что это - совершенно незаурядное - явление культурной жизни шестидесятых годов заслуживает серьезных исследований и хороших летописцев.

В разные времена и по самым разным причинам многие ученики, выпускники и учителя Второй школы оказались за границей. Наши собратья из «диаспоры» также не были равнодушны к возможности и необходимости издания книги воспоминаний о школе, ведь даже в «рассеянии» большинство второшкольников поддерживают связи и друг с другом, и с родной школой. Многие специально планируют поездки в Москву так, чтобы попасть на традиционные встречи своих классов и выпусков. Те же, кто по разным причинам не могут (или не хотят) приезжать в Москву, собираются на свои, “местные” вечера встречи. Желание второшкольников общаться друг с другом, в какой бы точке нашего шарика встреча ни состоялась, можно только приветствовать, ведь оно блестяще подтверждает уникальный характер нашей школы.

К сожалению, наши «маниловские» грезы, как, впрочем, и большинство иных интеллигентских мечтаний, ни во что не воплощались. Треп оставался трепом. Во многом это определялось временем, а оно было таково, что думать об издании «здесь» какой-либо книги о разогнанной школе не представлялось возможным, а «там» не имело большого смысла, но, вероятно, имело бы большие последствия.

Когда же времена несколько изменились, себя проявила пресловутая «интеллигентская» лень. Приятным исключением стало издание в 1999 году сборника афоризмов и шуток выдающихся (и прочих) деятелей Второй школы «КРУПИЦЫ ЗОЛОТА», которое осуществила группа энтузиастов во главе с Толей Сивцовым (выпуск 1969 года)¹, к сожалению, чрезвычайно малым тиражом.

Некий перелом произошел в начале февраля 2002 года. Многие из нас получили письмо от В.Ф. Овчинникова, который незадолго до этого после тридцатилетнего перерыва опять возглавил Вторую школу в ее нынешней ипостаси – Лицей «Вторая школа». Шеф обратился к выпускникам с просьбой о помощи родной школе. Предлагалось оказывать любую посильную помощь через созданный Фонд друзей Второй школы. Этот модный ныне способ сбора средств не вызвал, однако, ожидаемого организаторами потока спонсорской помощи.

В ходе обсуждения этого обращения возникла альтернативная - отчасти коммерческая, отчасти культурно-историческая - идея: собрать воспоминания учеников и выпускников «нашей» Второй школы – (т.е. выпусков до 1971 г.) и издать их в виде книги, с фотографиями и, возможно, воспоминаниями Шефа, Збарского (старшего), Фейна и других учителей.

Затраты на такое издание не должны были бы оказаться значительными. За эти годы в школе училось больше 2000 человек. Если тысяча человек купит эту книгу по “благотворительной цене” - это принесет школе реальные деньги на развитие. Так нам представлялось.

Вскоре после этого в Школе, у В.Ф.Овчинникова, собралась инициативная группа. Идея издания была с радостью поддержана и В.Ф. Овчинниковым и А. К. Ковальджи, завучем школы, выпускником 1973 г. Договорились, что первый, относительно быстрый, можно сказать «пилотный», вариант книги желательно приурочить к 45-летию школы. Так родился этот сборник. Времени было катастрофическики мало, поэтому удалось составить сборник воспоминаний о коротком периоде жизни Школы, ограниченном 1965-1969 годами.

Важно отметить, что составители не несут ответственности за достоверность информации, а также за частные мнения и оценки событий и личностей, которые содержатся в отдельных воспоминаниях. Публикуемые заметки не подвергались цензуре, а незначительная правка носила стилистический характер.

Составители надеются, что эта книга разбудит во многих выпускниках и учителях нашей школы желание записать и свои воспоминания об этом и не только об этом периоде жизни Второй школы. Мы верим, что коммерческий результат от реализации книги даст Школе реальную финансовую поддержку и, в частности, обеспечит возможность подготовки и выпуска полномасштабного сборника материалов о Второй школе.

Выпуск 1968 г.

Поступил в 8 «Б» 1965 г.

Окончил 10 «Е» 1968 г.

Тот нетривиальный факт, что вот уже тридцать три года подряд (и без пропусков), в первую субботу октября проходит вечер встречи класса, в который я поступил в 1965 году, дает основания предположить, что эти три года оказались не менее существенными для большинства моих соучеников.

Многие из нас, зачастую разделенные океанами и границами (чаще государственными, но иногда религиозными и, зачастую, сословными³), и сегодня продолжают поддерживать личные дружеские отношения.

Для большинства выпускников слова «Вторая школа» или второшкольный значок на лацкане пиджака в течение долгих лет застоя и в последующие, не менее сложные времена являлись своеобразным «паролем», не просто обозначающим факт принадлежности к «одной стае», но априори показывающим, что с этим человеком можно спокойно и прямо говорить обо всем, не выбирая слов, не скрывая мыслей и, главное, ничего не боясь. В те годы возможность такого общения была большой радостью и огромной редкостью, обычно для этого требовался длительный период притирки и взаимопроверки.

Удивительный подбор преподавательских кадров, новейшие, совершенно непривычные для советской школы программы и методы преподавания  все это приводило к тому, что нам, ученикам, во Второй школе было очень интересно. Как мне кажется, интересно было в школе и нашим учителям, большинство из которых, по-видимому, воспринимало свою деятельность в школе скорее не как «работу», а как «служение».

Не декларируя этого специально, наши учителя старались не только обеспечить высочайший уровень преподавания практически всех школьных предметов, но в не меньшей, а возможно и большей мере, воспитать способность самостоятельно и весьма критично оценивать окружающую действительность, умение формировать и отстаивать свое мнение.

Именно этот Второшкольный дух подлинной внутренней свободы был ненавистен казенной наробразовской системе, да и вообще всей Советской системе, но именно это оставило во всех нас столь глубокий след, что и сегодня многие из нас считают эти годы главными в своей жизни.

Мне всегда казалось, что именно годы моего пребывания в школе совпали с наиболее ярким, и, в какой-то мере, высшем периодом ее развития.

Витя Тумаркин пишет в своих воспоминаниях^4, что ему неоднократно приходилось слышать от учеников разных выпусков аналогичное мнение, а «на самом деле что-то было лучше в одни годы, что-то – в другие, какие-то процессы завершались, другие начинались, но общее направление выдерживалось вплоть до разгона школы в 1971 г.». Это абсолютно бесспорно с точки зрения общешкольного и специально физико-математического образования – они были на разном, но весьма высоком уровне во все годы функционирования Второй школы как специальной математической. Было бы совершенно неинтересно и бессмысленно пытаться как-либо ранжировать те или иные периоды жизни Школы с этой точки зрения.

А вот свое, особое место в культурно-политической истории нашей страны Школа, как мне кажется, заняла именно в годы, когда нам посчастливилось в ней учиться. Один из самых умных людей XX века, и, по мнению нашего учителя Анатолия Якобсона, один из лучших советских поэтов⁵ Давид Самойлов, писал: «Пятнадцать лет, прошедшие со смерти Сталина, состав­ляют переходный период нашей историй. Он начался 5 марта 1953 года и продолжался 15 лет — до августа 68-го. Редкие периоды истории можно датировать с такой точно­стью…»⁶.

Однако внутри этого периода можно с не меньшей точностью выделить и вполне определенный значительно более короткий, но не менее драматичный исторический период, начавшийся в сентябре 1965 года, когда КГБ СССР арестовал Юлия Даниэля и Андрея Синявского. Их арест, а впоследствии и неправый уголовный суд над художественной литературой, прошедший в феврале 1966 года, стал, как известно, начальной точкой отсчета того явления, которое впоследствии было названо диссидентским движением. Суд над ними показал всем, что «оттепель» кончилась, и наступили значительные заморозки. А к лету 1968 года политический климат нашей страны определился окончательно. Наступили холода. Подавление «Пражской весны» и последовавшие за ним многочисленные процессы над инакомыслящими расставили все точки над «i».

А именно в сентябре 1965 года мы пришли во Вторую школу, а летом 1968 года ее закончили.

Буквально через несколько месяцев после нашего поступления в школу пришел преподавать историю и литературу Анатолий Якобсон, крупный переводчик и литературовед, близкий друг Юлия Даниэля, впоследствии активный правозащитник и участник диссидентского движения. Не без его участия вскоре в наш класс был принят Сашка Даниэль – сын только что арестованного Юлия Даниэля. Роль Якобсона в общественно-политической и культурной истории Второй школы переоценить невозможно.

Это был период, когда многие определялись в своем отношении к окружающей системе. В среде интеллигенции даже люди, не встававшие на путь реальной борьбы с системой, внутренне самоопределялись. Это касалось наших родителей и их друзей, и, естественно, что это не могло не затронуть наших учителей и многих из нас.

Думаю, что аналогичные процессы происходили и в других школах. Ведь школ, где происходил отбор учащихся и где уровень преподавания профильных предметов был не ниже, а возможно, и выше, чем у нас, в эти годы было немало. Только в Москве можно назвать 444-ю, 710-ю, 7-ю и 18-й (Колмогоровский) интернат.

Однако только во Второй школе в эти годы политических заморозков и резкого похолодания возник удивительный теплый оазис с «микроклиматом» подлинной свободы. Благодаря особому дару В.Ф. Овчинникова, его огромной человеческой смелости и таланту организатора этот оазис сумел выжить в течение почти шести лет. Он жестко противостоял многочисленным попыткам властей разрушить «гнездо диссидентства», при этом не только не ограничивая учителей школы в их деятельности, но активно помогая им. Начав активно заниматься правозащитной деятельностью, Анатолий Якобсон весной 1968 года решил, дабы «не потопить корабль», уйти из школы. Это, однако, не привело к снижению давления. В 1971 году школу «по-большевистски» бесцеремонно и грубо разогнали, и разогнали по чисто «идеологическим» причинам.

Думаю, что выпускники и ученики именно этих лет до сегодняшних дней ощущают их как важнейшие годы своей жизни. Мне кажется, что попытка вспомнить эти годы и осмыслить причины столь сильного воздействия, может оказаться интересной многим участникам этого процесса.

Естественно, что мои воспоминания не могут претендовать на научно-исследовательскую точность, более того, очевидно, что они будут представлять собой сугубо личные воспоминания «обо мне и Второй школе». Боюсь, что многие «факты» будут изложены неточно, а многие оценки будут грешить явным субъективизмом. Тем не менее, я надеюсь, что эти записки будут прочтены соучастниками событий без гнева⁷, а если их прочтут и иные читатели, то, хотелось бы надеяться, с интересом.

Мои юные годы прошли в самом центре Москвы, в Трехпрудном переулке. Жили мы в большой коммунальной квартире, в бельэтаже старинного дома, занимая там две большие комнаты. Всего в квартире было восемь комнат, в которых проживали шесть семей. Одну из комнат занимал Александр Борисович, пожилой чиновник какого-то финансового ведомства, которому, в свое время, до уплотнения, и принадлежала вся эта квартира.

Рядом, в Малом Палашевском переулке, у самой Пушкинской площади была расположена Школа № 122, в которую меня и отдали в 1958 году. Как сказали бы сейчас, школа была довольно «элитная». В нашем классе училась дочка Константина Симонова – Машка, а двумя классами старше учился «внук Сталина». До сих пор не знаю, о каком из внуков шла речь, но самого «внука» помню очень хорошо: особенно запоминалась его привычка бить в кровь каждого, кто пытался дразнить его «Сталиным» – времена были «оттепельные», и дразнилка эта воспринималась как крайнее оскорбление.

Там я и доучился до седьмого класса, в целом неплохо, не слишком утруждая себя занятиями. Во втором классе я близко подружился с Яшкой Хейфецом, который жил в соседнем доме, в том же Трехпрудном переулке. В школе была довольно интересная «общественная жизнь». Классе в пятом мы с Яшкой каким-то образом попали в районный «Клуб Красных следопытов» при Свердловском райкоме комсомола. Мы ездили на сборы в Центральный Дворец Пионеров на Ленинских горах, ходили по ЖЭКам и домоуправлениям, изучали домовые книги. Помнится, что искали мы «первых» пионеров⁸ и еще кого-то, словом занимались какой-то ерундой. Тем не менее, это была школа «внешкольного общения» – в клуб входили ребята из всех школ района, в том числе и старшеклассники. Когда мы были в седьмом классе, физичка создала «кинокружок», куда принимали только старшеклассников. Но так как у нас дома уже давно была узкопленочная кинокамера, и я уже давно умел и снимать, и монтировать и показывать фильмы, то, в порядке исключения, меня туда приняли, ну а заодно, естественно, и Яшку. Мы снимали какой-то «игровой» фильм. Физичка приводила на занятия какого-то кинорежиссера, мне кажется, что это был ее муж. Он учил нас, что такое «кадр» и «мизансцена», как ставить свет, как монтировать фильм из отдельных «эпизодов». Занятия были довольно интересными. В школе возникла теплая компания. Мы много гуляли, трепались, ходили друг к другу на дни рождения и просто в гости, в общем, жили в свое удовольствие.

Возможно, все это так и продолжалось бы до окончания школы, если бы в школу не пришел новый математик – Узбак Искандарович Муффазалов. Когда в шестом классе в «бабском» учительском коллективе возник этот, молодой, спортивный, красивый, очень правильно (как я теперь понимаю, слишком правильно) говоривший по-русски преподаватель математики, весь класс практически сразу в него влюбился. С третьей четверти вместо географички (кажется, Богдановой) – милой, очень доброй, но абсолютно с нами не справлявшейся, его назначили классным руководителем. Класс принял это на ура. Он был единственный мужчина в школе – и он был нашим «классным»! Когда в конце учебного года он заболел, и серьезно, все страшно переживали, а когда, наконец, его выписали из больницы домой, бегали его навещать, и, казалось бы, ничто не предвещало каких-либо конфликтов.

Однако в новом учебном году на наши отношения стали набегать легкие облачка, постепенно превращавшиеся в тягостные грозовые тучи. Придирки и, как нам казалось, абсолютно несправедливые наказания сыпались как из ведра, вызывая ответную реакцию, и ситуация становилась просто неуправляемой. К весне 65 года отношения испортились вконец.

По-видимому, сказалось наше с Яшкой врожденное свободолюбие, в значительной степени поддерживаемое моими родителями. Это качество, принципиально нетерпимое в школе того времени, в сочетании с присущими Узбаку привычками⁹, и составило ту, совершенно гремучую смесь, которая просто не могла не привести к многочисленным взрывам.

К тому же Узбак преподавал математику. К седьмому классу, уж и не знаю, почему, но математика превратилась в один из интереснейших и, по-своему, любимых предметов. Удачное участие в олимпиаде подхлестнуло этот, всемерно поощряемый родителями, интерес. Одновременно это усилило конфликт с Узбаком: мальчишеский максимализм не дал возможности скрыть своего отношения к его познаниям в любимом предмете – особенно, когда он не смог решить олимпиадную задачу (решенную мною), и, как мне показалось, попросту не вполне понял ее условия.

В общем, конфликт разгорался и принимал пренеприятные формы для обеих сторон.

В начале апреля позвонил мой двоюродный брат Женя, которого мы уже давно просили узнать, нет ли на Мехмате МГУ, где он учился на 5-м курсе, какого-нибудь математического кружка. Он сказал, что кружок есть – ВМШ (Вечерняя математическая школа), но он только с сентября, а вот, мол, завтра во Второй математической школе при Мехмате приемные экзамены в восьмой класс.

С присущим нам тогда (да и сейчас) здоровым авантюризмом мы с Яшкой ринулись на другой конец Москвы.

Там сразу же начались чудеса. Принимавший у нас экзамен очень странный на вид, и, как мне казалось, очень молодой студент, почти наш ровесник (так и оказалось – это был один из второшкольных вундеркиндов, поступивший в МГУ то ли в 13, то ли в 14 лет), спросил наши фамилии. Моя у него интереса не вызвала, а вот когда Яшка назвал свою – Хейфец, экзаменатор присвистнул и весело спросил: «Ну, а зовут тебя, естественно, Яша?», вызвав у нас состояние полного шока. Только дома, выслушав наш рассказ, мои родители рассказали нам про великого скрипача Яшу Хейфеца, несколько снизив обретенное Яшкой состояние величия.

Это величие подогревалось и тем пренеприятным для меня фактом, что, к моему ужасу и огорчению, Яшка, который и поехал-то просто за компанию (мы почти все делали вместе), сдал экзамен на «5», и ему сказали, что он принят.

Я же получил только 4, правда с «+», что было, по словам принимавших экзамены студентов Мехмата, полупроходным баллом. Конкурс был около 8 человек на место, поэтому полупроходной был подлинной моральной катастрофой, с которой смириться я просто не мог.

Принимавший экзамен вундеркинд, увидев мое дикое огорчение, почему-то меня пожалел, и сказал, что через несколько дней будет еще один тур экзаменов, и, хотя это и не полагается, я мог бы, не говоря никому о первой попытке, попробовать сдать еще раз.¹⁰

И вот наступил день очередного экзамена. Яшка со мной не поехал, и было решено, что меня будет сопровождать бабушка – ведь нельзя же отпустить «ребенка» на другой конец Москвы одного. То, что в случае успеха этого мероприятия ребенок будет мотаться на этот «другой конец» ежедневно, а иногда и чаще, на тот момент никем в расчет не принималось.

Как именно происходил этот повторный экзамен, я не помню, однако получил я вожделенную пятерку и с совершенно распухшей от усталости и радости головой поехал, в сопровождении бабушки, домой. Дома выяснилось, что у меня температура выше 38ºС , и я, совершенно ублаготворенный, проболел почти неделю.

Естественно, что все это происходило в тайне и от школьного руководства, и от пресловутого Узбака. Но не прошло и двух недель, как тайну пришлось раскрыть. По почте и мне, и Яшке пришли официальные уведомления о том, что мы приняты в Физико-математическую школу № 2 и всех новых учеников приглашают на церемонию знакомства, которая будет проходить во время поездки на теплоходе по Каналу им. Москвы в такой-то, к ужасу нашему, вполне будний, день мая. То есть надо было пропускать школу, что, учитывая специфические отношения с Узбаком, было не просто. Переживания кончились тем, что Яшкины родители не рискнули отпустить его в эту поездку, а мои, решив, по-видимому, что терять уже нечего, меня отпустили.

Поездка была феерически интересной и веселой. Вели все это интеллектуально-развлекательное действо студенты, старше­клас­сники и профессор Дынкин, который тогда фактически возглавлял «специальное математическое» образование во второй школе. Была бездна интеллектуальных конкурсов, на первый взгляд, не имевших совершенно никакого отношения к математике – но очень забавных. Как правило, конкурсы требовали коллективных решений – так что перезнакомились новички довольно быстро, правда какими-то произвольными группами. Один из конкурсов помню до сих пор. Требовалось написать связный рассказ, все слова которого начинались бы на одну букву – пример был приведен хрестоматийный: «Четыре черненьких чумазеньких чертенка чертили черными чернилами чертеж, чрезвычайно чисто».

У меня написалось нечто следующее:

“Красивая красная королевская карета карьером катилась к королевской крепости. Король, королева, королевич, кардинал кое-как кивали кавалергардам, камергерам, кавалеристам. Когорта королевских копейщиков караулила крепость. Кадеты, кавалеры, камердинеры кричали. Караул козырял королю. Кучер кнутом колотил коричневых коней, кони клацали копытами. Колеса крутились. Карета колыхалась, как какая-то колымага. Колея круто кончилась. «Каюк!!!» – крикнул кучер. Красная королевская карета кокнулась. Королевская кровь капала. Кошмар! Конец!”

Это произведение заняло какое-то место, и за это мне удалось получить несколько «тугриков».

“Тугриками” назывались особые, второшкольные «деньги». Эмиссию этих «платежных средств» осуществлял профессор Дынкин, с помощью очень симпатичной, то ли китайской, то ли монгольской маленькой костяной печатки. Номинал определялся цветом оттиска печати и цифрой, нанесенной на обратную сторону «банкноты» лично Дынкиным.

Забегая вперед, скажу, что “тугрики” можно было зарабатывать в течение всего учебного года, участвуя в различных, в основном математических, конкурсах. Раз в году устраивался общешкольный праздник, на котором действовал «ШУМ» – Школьный Универсальный Магазин и за “тугрики” можно было купить какую-то, очень нужную нормальному школьнику, ерунду. Такой же магазинчик был и на теплоходе.

Все это удовольствие, естественно, только обострило скандальное напряжение в старой школе. Ведь сохранить в тайне причину отсутствия не удалось, хотя я и не помню, чтобы кто-нибудь прилагал к этому какие-либо усилия. Так что когда через некоторое время наши родители пришли к директору с заявлением о переходе, это не вызвало никакого удивления.

Но уж палок в колеса нам решили навставлять «по полной программе». Для начала нас пытались заставить отработать «практику» в школе. Так как в 122-й школе это слово обозначало бессмысленное и очень противное времяпрепровождение на так называемом школьном участке, мы, конечно же, активно этому воспротивились.

Тогда нам отказались выдать дневники за 7 класс, которые было необходимо предъявить в новой школе. Мало того, документы (так называемое «Личное дело») отдали с огромным трудом и только после похода в школу моего отца. Документы отдали в запечатанных конвертах, и, я уже не помню, кто и как отвез их в школу. Короче говоря, к началу летних каникул счеты со «старой» школой были покончены.

В конце августа мы с трепетом и некоторым страхом приехали в «новую» школу узнать расписание и прочие необходимые вещи. В приемной директора сидел молоденький, очень красивый учитель и принимал новеньких. Мы скромно назвали свои фамилии. Это незамысловатое действие оказало на него неожиданно сильное впечатление. «А, это знаменитые Крауз и Хейфец!» – воскликнул он. Почти сразу вокруг собралось несколько таких же молодых учителей, которые, странно на нас посматривая, радостно повторяли его совершенно необъяснимую фразу.

Только спустя несколько месяцев, уже хорошо познакомившись с молодым и красивым «учителем», а это был аспирант Мехмата Толя Каток, я рискнул спросить его, чем же мы с Яшкой были так знамениты в первый же день в новой школе. «Ну,… как бы тебе это сказать…,  хихикал Толя,  видишь ли… я вообще никогда еще не видел в нашей школе человека с тройкой по поведению, а тут сразу двое, да еще из одной школы, в общем… ваши документы вызвали некоторый переполох…, а потом еще выяснилось, что ты вступительный зачем-то сдавал два раза… в общем, все это было очень-очень необычно».

Так что последний сюрприз Узбака догнал нас даже в новой школе.

Перед 1-м сентября мы приехали в школу и узнали, что нас с Яшкой зачислили в 8 «Б», что по списку в классе 39 человек, среди которых 6 девчонок. (Нам быстро объяснили, что шесть – это очень много, что среди старших классов есть и такие, где девчонок просто нет).

Сейчас, по прошествии почти 40 лет не представляется возможным точно вспомнить события 1-го сентября. Я думаю, что первые несколько дней спрессовались в памяти, и сегодня воспринимаются как один день. Помню, что, как и во всех школах, была общешкольная «линейка» на школьном дворе, на которой выступал директор – Владимир Федорович Овчинников^ – высокий, красивый и очень суровый человек. В первые же дни мы узнали, что его в школе все называют Шеф, и даже в разговорах с учителями фраза «Шеф сказал» или «Шеф не разрешил»¹¹ воспринималась абсолютно нормально.

Наверное, был какой-то “классный час” и знакомство с соучениками и нашей классной руководительницей – Нелей. В результате предельной мобилизации мне удалось вспомнить и отчество – звали ее Нелли Абрамовна, и преподавала она у нас «простую» математику. Фамилию вспомнить не удалось и пришлось произвести разыскания. Из чудом сохранившегося школьного дневника за 8 класс удалось ее установить – Сергеенко. Хотя с ней и были связаны некоторые существенные эпизоды первого года в новой школе, но большого следа ни в нашей с Яшкой жизни, ни в нашем классе, она, по-моему, не оставила.

В первый же день мы познакомились и с Александром Владимировичем Музылевым, который преподавал русский язык и литературу¹², и с Наумом Матусовичем Сигаловским, преподавателем физики.

Знакомство с Музылевым началось крайне нестандартно. В класс вошел молодой человек (если только такое определение подходит к учителю), говоривший по-русски идеально правильно, хотя и с легким, я бы сказал, «дворянским», грассированием^*. Первый же урок начался с огромного диктанта, и уже на следующий день Музылев огласил результаты проверки. Система выставления итоговой оценки была, в соответствии со специализацией школы, предельно формализована и математизирована. Любая работа по русскому языку, в которой не было ни одной ошибки, оценивалась, как и положено, на «5». За любую орфографическую ошибку балл снижался на «1», а за пунктуационную – на «0,5». В результате такого «строго математического» подхода лучшая оценка в классе оказалась «2».

По-моему, ее получил Витя Батоврин, – если я не ошибаюсь, в диктанте у него было всего 5 ошибок. Витя и впоследствии считался одним самых грамотных в классе. У меня, не отличавшегося повышенной грамотностью, было около 40 ошибок и оценка «-23» была далеко не самой низкой. В журнал, правда, он выставил обыкновенные двойки, и в упомянутом выше моем школьном дневнике прямо 1 сентября красуется жирная двойка по русскому языку.

Довольно быстро выяснился и достаточно нетривиальный способ повышения нашей грамотности. Музылев напомнил нам известный анекдот про «забудьте все, чему вас учили …», причем напомнил применительно к тем правилам русского правописания, которые мы, в меру полученных оценок, «зазря» пытались усвоить в предыдущей жизни. Нам обещали, что если мы, как любители математики, сумеем усвоить ту, математически точную систему грамматики русского языка, которую он разработал, и будем систематически выполнять те упражнения, которые он нам будет задавать на дом, то в скором времени мы все станем абсолютно грамотными людьми.

Для этого нам необходимо срочно приобрести сборник упражнений по русскому языку профессора Розенталя из МГУ. По непроверенным слухам, А.В. Музылев был одним из любимых учеников этого известного филолога и под его руководством готовил диссертацию по построению непротиворечивой теории русского языка, в которой не было бы случайных исключений.

На дом Музылев задавал «всего одно» упражнение «из Розенталя». По результатам его проверки за каждую сделанную ошибку давалось еще одно упражнение. Ошибок, несмотря на проверку текстов родителями и даже бабушками, оказывалось немало. Если учесть, что среднее упражнение «из Розенталя» занимало примерно половину тетради «за 2 копейки», т.е. составляло около 6 страниц, то понятно, что уже через несколько недель объем домашних заданий по русскому языку, растущий в геометрической прогрессии, начал значительно превышать наши реальные возможности. А тут еще классные и домашние сочинения и диктанты, ошибки в которых приводили к аналогичным результатам.

И мы сами, и родители видели, что в «физико-математической» школе основное время не то что бы отнимают, но уж бесспорно, занимают, домашние задания по русскому языку. Этот, я бы сказал «русскоязычный практический терроризм», проходил на фоне удивительно интересных уроков теории.

В гимне нашего класса, который в первые месяцы учебы сочинили, как мне помнится, Кролик (Володя Резник) и Боря Черкасский, и который в течение всего года дополнялся коллективным классным «поэтическим разумом», существенное место было уделено и Музылеву и Сигаловскому. Там же, кстати, была сформулирована краткая, но предельно едкая характеристика Нелли.

К сожалению, полного текста этого «великого произведения» я не помню, но отдельные кусочки, которые вспомнил сам, и те, которые удалось восстановить с помощью однокашников (Наташка Тетерина, Борька Черкасский и Капочка), попробую здесь привести (пелось на мотив «Шаланды, полные кефали»):

Учились мы в нормальных школах Но вдруг прошла средь нас молва, Что принимают вундеркиндов В восьмые классы школы два Как же тяжело нам здесь учиться, Как же было раньше хорошо, Как бы от учебы не загнуться, Как бы продержаться здесь еще… И вот попали на экзамен, Перерешали пять задач, Впервые грызть науки камень Мы стали, как простой калач Припев: И вот экзамены мы сдали, И сам Каток нам руки жал, Но Музылеву мы попались, И жаркий пыл у нас пропал. Припев: Его мы, правда, полюбили, Ну, как его не полюбить, Когда он с ласковой улыбкой Не дал спокойно дня прожить Припев: ???????????? ???????????? Нет бога, кроме Розенталя, А Музылев пророк его! Припев: Был пророк молодой, И он в армию попал. Литератором другой В восьмом классе у нас стал.

Припев: Много он на нас кричал И линейкой стучал, Но зато перестал Ставить двойки в журнал. Припев: Мы смело физику учили, Мы знали, что должны «поньять», Но на зачете получили Мы далеко не «ровно пьять». Припев: Математичка молодая У нас уж год преподает. Что от нее мы получили, Ни бог, ни дьявол не поймет. Припев: Здесь заставляют нас работать Здесь не дают баклуши бить Мы можем лишь ушами хлопать И лишь мозгами шевелить Припев: Мы вспоминаем дни былые, Когда купались в славе мы, Когда все тёти и родные Пропели нам, что мы умны Припев: Сейчас бы тети нам попались Мы б им сказали дружно ... , Чтоб впредь они не зарекались, Куда нам нужно поступить

Совершенно поразительно, но у Наташи Тетериной, в Вашингтоне, обнаружились листочки с текстом этого гимна, записанные, судя по почерку и обилию ошибок, моей рукой в 8 классе. Судя по этим листочкам одним из соавторов этого «эпохального» произведения был Андрей Сеславин.

Хотя конкретное содержание теорий Музылева, к сожалению, забылось еще в школе, но наш восторг по их поводу я хорошо помню и сегодня. Удивительное ощущение математической стройности, и, главное, понятности правил, а также декларируемое им отсутствие необходимости зубрежки  очень подкупали.

И все же назревал бунт, тем более обидный, что, несмотря на все «неприятности», класс полюбил Музылева страстно и нежно.

Однако никакого скандала не произошло. Ситуация разрядилась сама по себе и довольно грустно. Так как на Филфаке МГУ, который закончил наш «любимый мучитель» (интересно, почему это слово лишь одной буквой отличается от слова «учитель»), не было военной кафедры, его выпускники подлежали призыву в армию. Правда, всего на год. Музылева призвали в армию, и он покинул школу и наш класс, правда, всего на год.

Вместо Музылева в школу пришел человек, оказавший огромное влияние на всех нас, да и не только на нас. Это был учитель литературы Анатолий Александрович Якобсон. Класс принял его весьма настороженно, да и он на первых порах относился к нам весьма сдержанно. Потребовалось некоторое время, чтобы Якобсон понял, что с нами можно разговаривать, а мы осознали, с каким незаурядным явлением свела нас Вторая школа. Вскоре Анатолий Александрович^ начал преподавать нам и историю, и, кроме того, после уроков читал для всех желающих лекции о русской поэзии.

В записках о Давиде Самойлове Георгий Ефремов (он же Юрка Збарский) пишет¹³:

Наш учитель