Язык русской прозы эпохи постмодерна: динамика лингвопоэтической нормы

Специальность 10.02.01 – русский язык

диссертации на соискание ученой степени

доктора филологических наук

Санкт-Петербург – 2008
Работа выполнена на кафедре общего и русского языкознания Российского государственного университета имени Иммануила Канта (Калининград)
Официальные оппоненты: доктор филологических наук, профессор

Рогова Кира Анатольевна

Фатеева Наталья Александровна

Кулибина Наталья Владимировна

С диссертацией можно ознакомиться в Научной библиотеке им. М.Горького Санкт-Петербургского государственного университета (199034, Санкт-Петербург, Университетская наб., д. 7/9).

Автореферат разослан “___” __________ 2008 г.

Ученый секретарь

диссертационного совета

кандидат филологических наук Д.В. Руднев

Осмыслению постмодернизма посвящена обширная философская, культурологическая, филологическая литература, но до сих пор четко не определено само это понятие. Одни исследователи называют постмодернизм направлением, течением, эстетикой, концепцией, парадигмой, методом, стихией. Другие определяют его как не направление, не течение, не эстетику, не концепцию, не парадигму, не метод, но стихию. Следы этой стихии ищут и находят в литературе разных времен и народов («постмодернизм как стихия был всегда» (П.Вайль)), хотя пик ее «разгула», по мнению большинства, приходится на 70–80–е годы ХХ века. Нечеткой, зачастую условной является и квалификация того или иного писателя как постмодерниста, что обусловлено уже отмеченной размытостью самого понятия постмодернизм, тем обстоятельством, что демаркация границ между «измами» – модернизмом / постмодернизмом и постмодернизмом / постпостмодернизмом, включающим бесчисленные и слабо различаемые типы творчества, затруднена естественной текучестью, «вязкостью» литературного процесса.

Аналитики по-разному оценивают сегодняшнее состояние постмодернистской литературной парадигмы: В.Курицын считает, что «постмодернизм победил, и теперь ему следует стать немного скромнее и тише», Н.Б.Иванова определяет постмодернизм как «саморазрушающуюся систему», а М.Н.Эпштейн утверждает, что «постмодернизм по-прежнему остается единственной более или менее общепринятой концепцией, как-то определяющей место нашего времени в системе и последовательности исторических времен». По-разному воспринимают современную литературу, не чуждую постмодернистской эстетике, и обычные читатели: одни считают ее отвечающей духу и стилю времени и, соответственно, достойной заинтересованного прочтения, других она возмущает и отвращает как содержанием, так и словесными средствами его выражения.

Принимая к сведению вышеизложенное, признáем: значимость постмодернистской эстетики для развития русской литературы последних трех десятилетий нельзя ни отрицать, ни абсолютизировать. Сегодня, когда от бурных споров о постмодернизме (его «зловредных» интенциях, совместимости с русской ментальностью, хронологии рождения – развития – упадка, степени соответствия эстетической теории и художественной практики) филология перешла к обстоятельному многоаспектному исследованию русских литературных плодов эпохи постмодерна, необходимо учитывать следующее: именно в языковой картине совокупного текста большого корпуса произведений, созданных в названный период, отражено сложное взаимодействие как имманентно присущего современной русской художественности, так и привнесенного, заимствованного, что диктует настоятельную необходимость пристального аналитического внимания к языку художественной литературы последних десятилетий, ее лингвопоэтическим нормам. Именно этим определяется актуальность настоящего исследования. Читатель, вступая с книгой в диалог, воспринимает и оценивает ее в соответствии с личным вкусом и опытом. Исключительно «вкусовой» подход рождает исключительно «вкусовые» оценки, что также обостряет необходимость постоянного не столько оценивающего, сколько изучающего внимания к литературе со стороны специалистов различных областей филологического знания. Изучение лингвопоэтики современной словесности (прозы и драматургии) призвано в доступной степени объективировать наше представление о том, что представляет собой литература эпохи постмодерна в ее отношении к поэтическому (= эстетически значимому) языку, русской литературно-языковой традиции (как классической, так и авангардной) и русскому читателю (как массовому, так и элитарному).

– выработать исследовательский подход, адекватный материалу и цели исследования;

– выявить доминантные аспекты лингвопоэтики, обеспечивающие выражение концептуальных смыслов современной литературы;

– проанализировать диахроническую динамику лингвопоэтических норм: выявить отношение лингвопоэтической практики литературы эпохи постмодерна к русской лингвопоэтической традиции, определить тенденции ее развития;

– охарактеризовать синхроническую динамику лингвопоэтических норм путем сопоставления техники и функций одного и того же приема в произведениях ряда современных авторов;

– разграничить деструктивные и конструктивные лингвопоэтические практики;

– описать лингвопоэтику экспансии иноязычного слова как свидетельства обострения оппозиции «свое ↔ чужое»;

– отследить процесс реализации традиционных и возникновения окказиональных культурных коннотаций в современном литературном бестиарии;

– выявить лингвопоэтические приемы и средства мифологизации и демифологизации, символизации и десимволизации;

– проанализировать с лингвопоэтических позиций современные литературные практики эротического дискурса;

– исследовать лингвопоэтику ономастикона литературы эпохи постмодерна;

– описать лингвопоэтику реинтерпретации классических произведений.

Лингвопоэтика объясняет КАК, посредством каких языковых средств и приемов эксплицируются смыслы в художественном тексте. КАК с неизбежностью выдвигает ЧТО. В переходе от КАК к ЧТО непременно должны быть учтены затекстовые (фоновые) интерпретанты и данные вертикального контекста, актуализированные в произведении. Объем привлекаемой затекстовой информации определяется как интенцией текста, так и интенцией интерпретатора. По мнению А.Битова, единственный путь к пониманию и описанию феномена «преобразившегося в прозе расхожего слова» – поиск ответов на вопросы КТО? и ЗАЧЕМ? Суммируя все сказанное, можно утверждать, что, добросовестно анализируя КАК, выясняя ЧТО, учитывая КТО и пытаясь понять ЗАЧЕМ, можно в значительной степени, но без «непростительного оптимизма» (Н.Н.Зубков) и «неосмотрительного азарта» (Б.А.Ларин) объективировать наше представление о лингвопоэтическом и (в конечном счете) концептуально-смысловом спектре русской литературы эпохи постмодерна.

1. В языке русской литературы эпохи постмодерна воплощены общие лингвопоэтические нормы деструкции, заумного конструирования, использования иноязычных включений, порождения культурных неоконнотаций, создания и разрушения мифа и символа, современного языка литературной эротики, семантизации литературных онимов, реинтерпретации классических произведений.

2. Лингвопоэтическим нормам русской литературы трех последних десятилетий свойственна диахроническая динамика, выражающаяся в том, что лингвопоэтический контакт современного литературного материала с русской классикой представляет собой творческое усвоение и развитие приема, его художественных функций, а не механическое заимствование как проявление тотальных постмодернистских цитации / анонимности, иронии, пародийности или «пастишности».

3. Лингвопоэтическим нормам современной прозы и драматургии присуща синхроническая динамика, выявляющаяся в формальной и функциональной вариативности порождения и использования одного и того же лингвопоэтического приема в произведениях разных авторов.

4. Повествовательная и словесная деструкция (как инструмент деконструкции художественного текста и один из ведущих приемов лингвопоэтики русской литературы эпохи постмодерна) полифункциональна. С одной стороны, деструкция приводит к экспликации свойственных постмодернизму нонселекции, симуляции, трансгрессии, антиавторитарности и многоязычия. С другой стороны, лингвопоэтические нормы деструкции ориентированы на утверждение традиционных культурных ценностей через их отрицание, «от противного», что противоречит негативистскому и нигилистическому постулатам эстетики постмодернизма.

5. Современные авторы видят в языковой игре лингвопоэтический прием выражения содержательно-концептуальной и содержательно-подтекстной информации, а не самодостаточное, замкнутое в самом себе словесное действо.

6. Лингвопоэтика русской литературы последней четверти ХХ – начала XXI столетия можно определить как лингвопоэтику синтеза, сплава идеальной, изысканной нормы и изощренной, принципиально значимой девиантности, проявляющейся в разнообразных способах и средствах репрезентации сдвига – важнейшего конструктивного принципа, обеспечивающего выражение идейного содержания литературного произведения.

7. Лингвопоэтика современной русской литературы реализуется посредством частных «тематических» лингвопоэтик, ряд которых открыт: лингвопоэтик деструкции, «чужести», брутальности, безумия, неопределенности, эротики, забывания, аффекта, утопии, антиутопии. Всё многообразие тематических лингвопоэтик может быть объединено «под крышей» двух металингвопоэтик – лингвопоэтики интенсива и лингвопоэтики экстенсива, терминологическое обозначение которых имеет не тематическое, а собственно «техническое» основание.

8. Лингвопоэтика интенсива репрезентирована языковыми средствами и приемами лексической и грамматической актуализации, принципами наррации, известными в той или иной степени литературной традиции. Современные авторы предельно интенсифицировали их использование. Лингвопоэтика интенсива дает новое художественное дыхание тому, что в свое время уже обрело статус эстетической «внутренней нормы» произведения, идиостиля или литературного направления (например, заумное творчество футуристов или нарративная деструкция обэриутов).

9. Лингвопоэтика экстенсива представлена совокупностью приемов и способов а) вербализации тематики, табуированной ранее моральными, эстетическими, лингвистическими нормами (это тематика физиологических отправлений, сексуальных извращений, натуралистически изображаемого садизма и пр.); б) реализации лирико-прозаических опытов (опытов преобразования прозы в «проэзию»); в) употребления разнотипных иноязычных включений, которые репрезентируют иноязычный «лексический фронт», агрессивно вторгающийся в словесную ткань русскоязычных произведений. Лингвопоэтика экстенсива активно осваивает маргинальные (некодифицированные, субстандартные) лексические ресурсы национального языка.

10. На долгую и продуктивную жизнь, по нашему убеждению, могут претендовать созданные и развитые в литературе эпохи постмодерна лингвопоэтические приемы как деструктивной природы, так и конструктивной, созидательной направленности, поскольку в лингвопоэтике совокупного русского художественного текста были, остаются и будут востребованы способы и средства выражения гармонии и разлада, счастья и горя, добра и зла, прекрасного и безобразного, своего и чужого, без художественного осмысления которых невозможна литература.

11. Среди многообразия лингвопоэтических приемов, реализуемых в современных художественных текстах, выделяются художественно бесперспективные, тупиковые, исчерпанные. Эти приемы предполагают валоризацию низкого в его крайнем выражении (мат, экскрементальная и прочая «тошногенная» лексика). Активная эксплуатация названного лексического материала показала, что валоризация его возможна только в исключительных, единичных случаях, производимый им шоковый эффект быстро угасает, а уникальная экспрессивность «выдыхается».

12. Свойственная русской словесности эпохи постмодерна полная и взыскательная сосредоточенность на поиске и совершенствовании миротворящего означающего позволяет признать литературу трех последних десятилетий «феноменом языка», но не означает отлучения современного художественного слова от национальной стихии, от материальных и духовных начал сегодняшней российской жизни.

Апробация результатов исследования. Основные положения работы были изложены в докладах, прочитанных на ежегодных международных научных конференциях в Российском государственном университете им. И.Канта (Калининград), в Санкт-Петербургском государственном университете, в Московском государственном университете, в Институте русского языка им. В.В.Виноградова РАН, в Институте языкознания им. В.В.Виноградова РАН, в Латвийском университете, в Варминско-Мазурском университете (Польша), в Поморской педагогической академии (Польша). По теме диссертации опубликовано 48 научных работ, в том числе – учебное пособие «Окказиональное в художественной речи» (1997) и монография «Лингвопоэтика русской литературы эпохи постмодерна» (2007).

Структура диссертации отвечает цели и задачам исследования. Работа включает Введение, девять глав, Заключение, Библиографию (465 наименований) и Список использованных источников (131 наименование). Общий объем диссертации составляет 385 стр.

Основное содержание работы

Во Введении обосновываются актуальность и научная новизна работы, определяются объект и предмет, цель и задачи исследования, его теоретико-методологическая база, теоретическая и практическая значимость, излагаются положения, выносимые на защиту, приводятся источники материала и обосновывается методика исследования.

Лингвопоэтика – ключевое понятие терминосистемы настоящего исследования, и обсуждение вопросов о предмете этой отрасли филологического знания, о ее соотношении с эстетикой слова, теорией эстетической коммуникации, филологической интерпретацией художественного текста занимает центральное место в изложении теоретических основ реферируемой диссертации. Согласно классическому тезису Ю.Н.Жирмунского, «поэтика рассматривает литературное произведение как эстетическую систему, обусловленную единством художественного задания, т.е. как систему приемов. <…> Приемы – эстетически значимые факты, определяемые своей художественной телеологией». Но является ли эстетическая сторона, художественная телеология приема предметом исследования поэтики? На этот вопрос филологи отвечают по-разному. Например, по мнению Г.Г.Шпета, «поэтика так же мало решает эстетические проблемы, как и синтаксис, как и логика. Поэтика есть дисциплина техническая». Следуя первой из приведенных точек зрения на предмет и сферу интересов поэтики, заметим, что термин поэтика часто используется как родовой по отношению к поэтике литературоведческой и поэтике лингвистической, т.е. воспринимается как филологическая синкрета. Пограничье двух поэтик как научных дисциплин имеет достаточно большую зону интерференции, чем, очевидно, и объясняются непоследовательное применение термина лингвопоэтика, отсутствие термина литературоведческая поэтика и расширительное толкование термина поэтика. Считая, что в вéдении обеих поэтик находится изучение двух сторон художественного текста – и технической, и эстетической, отметим: лингвопоэтика как научная дисциплина сосредоточена на исследовании собственно лингвистической природы словесного творчества и начинает рассмотрение художественного текста с техники создания его материальной формы. Но в процессе лингвопоэтического анализа разноуровневые языковые средства закономерно рассматриваются как выразители художественной идеи произведения, его эстетики. Таким образом, по нашему мнению, поэтика как наука о технике и эстетике словесного творчества включает в себя литературоведческую поэтику (ее предмет – литературные роды и жанры, творческие методы, сюжет, фабула, композиция, система образов как экспликанты художественной идеи) и лингвистическую поэтику (ее предмет – языковая репрезентация техники и эстетики художественного текста). Общей зоне литературоведческой и лингвистической поэтик принадлежит изучение повествовательной организации, тропов и стилистических фигур художественного произведения.

Лингвопоэтическое исследование художественного текста закономерно выливается в филологическую интерпретацию как «высказанную рефлексию» (Г.И. Богин), поскольку, на наш взгляд, лингвопоэтика призвана исследовать языковую сторону художественного произведения не только с целью выявления и описания некоего характерного для данного литературного произведения набора формальных средств и приемов художественного изображения, но и со сверхзадачей порождения максимально корректной по отношению к объекту рассмотрения (то есть минимально произвольной) интерпретации как «способа реализации понимания» (Е.А.Цурганова). Именно лингвопоэтический анализ придает научное обоснование филологической интерпретации как особому типу знания.

За каждым из трех участников литературной коммуникации – читателем, текстом / произведением, автором – в современной филологии признается наличие особых интенций. Интенции читателя состоят в декодировании, т.е. прочтении и понимании / интерпретации текста. Каждый читатель обладает своим «горизонтом ожидания» как рецептивным диапазоном: он ýже и жестче у наивного, простодушного, ординарного, рядового, массового читателя, тогда как более широкими, гибкими, богатыми являются возможности восприятия у искушенного, проницательного, идеального, образцового, абсолютного, критического, властного, когерентного, компетентного, аристократического, сверх- или архичитателя.

Провозглашаемое теоретиками постмодернизма освобождение от насилия стереотипа, от мертвящего автоматизма восприятия оказывается чревато новым насилием над читателем – жертвой садистских речевых практик писателей строго постмодернистской ориентации. Тоталитарная природа любого текста проявляется в естественной для него установке быть так или иначе воспринятым. Акт восприятия текста в известном смысле есть акт принуждения читателя к совершению необходимых операций по расшифровке текстовой информации, ее интерпретации, акт насилия воспринимаемого над воспринимающим. Читатель, вошедший в эстетический резонанс с художественным текстом, следует текстовому императиву, не возмущаясь его жесткостью, зачастую вообще не замечая диктата текста, и, более того, переживает власть текста как эстетическое наслаждение. Читатель, эстетически дистанцирующийся от воспринимаемого художественного текста, сопротивляется его воздействию, бунтует против того, что шокирует его литературный вкус, противоречит его поведенческим установкам. Крайняя форма такого бунта – отказ от чтения. Куда чаще неприятие эстетики художественного произведения выражается в критически-скептическом к нему отношении, сохраняющем свою актуальность до тех пор, пока кажущееся неприемлемым, антихудожественным не будет подвергнуто эстетической переоценке и не получит статус новой эстетической нормы или не будет предано забвению как отвергнутое культурой.

В главе I «Деконструкция художественного текста. Повествовательная и словесная деструкция» деконструкция (ведущая категория постмодернистской эстетики, не получившая до сих пор четкого и общепринятого определения) понимается нами как процесс и результат формирования текстовой картины мира, нетрадиционно, неканонично и принципиально неоднозначно преломляющей языковую картину мира. В главе исследуется деструкция слова и повествования, т.е. нарочитая ломка традиционных способов словесно-повествовательной организации художественного текста, выступающая в лингвопоэтике литературы эпохи постмодерна в качестве одного из инструментов деконструкции текста. Лингвопоэтика деструкции, реализуясь в многообразных инновациях, обеспечивает разрушение стереотипов словесного выражения и восприятия и тем самым способствует деконструкции. Материалом для анализа лингвопоэтической нормы деструкции послужили произведения Ю.Буйды, С.Гандлевского, Ю.Кокошко, В.Пелевина, Л.Петрушевской, Н.Садур, А.Слаповского, С.Соколова, В.Сорокина, Т.Толстой, М.Шишкина.

В п. 1.1. «Деструкция как инструмент деконструкции. Рецептивные последствия деструкции» деструкция повествования характеризуется как процесс, деавтоматизирующий чтение, трансформирующий его традиционную технику. Современные авторы, придерживающиеся деструктивной речевой стратегии, обманывают эстетические ожидания читателя, подрывают уверенность реципиента в его языковой, литературной и житейской компетенции, провоцируют раздражение зонами смысловой неопределенности, нередко вызывают возмущение этически запрещенными средствами и приемами повествования. Как показал анализ, нарративная деструкция, детерминирующая очевидное преобладание паратаксиса над гипотаксисом, достигается: 1) мозаичностью и многоязычием повествования (выразительный пример – роман Сорокина «Голубое сало», состоящий из восемнадцати субтекстов); 2) включением в текстовое пространство «чужих» микротекстов в виде неатрибутированных и трансформированных цитат (в романах Толстой «Кысь», Шишкина «Венерин волос», Соколова «Школа для дураков», пьесах Садур «Памяти Печорина» и Акунина «Чайка»); 3) деформацией вопросно-ответной организации текстов (в романах Шишкина «Венерин волос», Соколова «Школа для дураков»); 4) модальной, временной и пространственной разнородностью перемежающихся в причудливом ритме нарративных пластов (в романе Садур «Немец» и вышеназванных произведениях Шишкина и Соколова).

Применение перечисленных приемов повествовательной деструкции неизбежно дробит читательское восприятие. В противовес деструктивному повествовательному принципу, эксплицирующему трагическую разорванность ткани бытия, в названных художественных текстах тем или иным способом обеспечивается эффект текущего взаимоналожения и финального слияния разных повествовательных течений. Например, названный гармонизирующий эффект достигается в романе Садур «Немец» актуализацией заявленного в эпиграфе мотива непрерывного движения – физического и духовного – как организующей силы бытия; в романе Шишкина «Венерин волос» – разворачиванием флористической метафоры, опоясывающей роман (вынесенная в заглавие произведения и организующая его финал, она служит противовесом нарративной хаотичности произведения, способствует рождению из хаоса начал порядка и гармонии – любви, веры, жизни); в романе Соколова «Школа для дураков» – созданием модели гармоничного «всемира», порожденного болезненным и обостренно творческим сознанием персонажа-повествователя.

Помимо деструкции, достигаемой нарочитой дискретностью повествования, для современной литературы характерна и деструктивность иного рода: например, свойственные произведениям Кокошко густота, плотность метафорики, вязкость повествования не о событиях, не о характерах, а об образах переживания, ощущения, мировúдения субъекта речи также порождают аномальную деструктивность речеведéния. Привлеченный «засасывающей» красотой вычурного текста, читатель оказывается неспособным к порождению внятной интерпретации прочитанного, что, можно предположить, отвечает авторскому намерению создать текст-наслаждение, который вызывает у реципиента «чувство потерянности… кризис в его отношениях с языком» (Р.Барт). Языковая игра, проявляющаяся в произведениях Кокошко в орфографических, пунктуационных, графических, словообразовательных, синтаксических девиациях, является одним из главных способов замедления сюжетного действия: разнотипные аномалии нижутся на образный стержень текста, теснят и «перебивают» одна другую, вынуждая читателя с немалым креативным усилием удерживать до предела истонченную нить линейного разворачивания текста.

Напротив, эффект ускорения сюжетного развития при создании «текста-наслаждения» длиною в одно предложение с 266 предикативными единицами достигнут в мнемоническом рассказе Пелевина «Водонапорная башня», демонстрирующем абсолютную степень монолитности текста, синтагматичности современной художественной прозы, безусловную творческую продуктивность беспрецедентного сдвига «нормы текстовости» (М.Я.Дымарский) и таким образом – возможность торжества гипотаксиса.

В п. 1.2. «Лингвопоэтика насилия над читателем» показано, что деструкция повествования имеет своим рецептивным последствием частичную или полную деструкцию чтения в его техническом (читатель не в состоянии продолжать чтение, так как текст становится просто нечитаемым) и психофизическом (читатель прерывает чтение из-за возникающих под воздействием текста морального отторжения и физического недомогания) аспектах. Отторгающий читателя эффект достигается такими лингвопоэтическими приемами, как тотальное клиширование речи, прогрессирующая примитивизация речи, использование «садологии» (= разложения слов) (М.Н.Эпштейн) в качестве инструмента сюжетного слома, эксплуатация шоковой поэтики мата, использование экскрементальной лексики, массированное употребление лексических окказионализмов. Выявленные лингвопоэтические приемы деструкции повествования и чтения в значительной степени обеспечивают «свободную игру структуры» (Ж.Деррида), иначе говоря – деконструкцию текста.

В п. 1.3. «Приемы словесной деструкции и их функции в художественном тексте» рассматривается лингвопоэтический прием словесной деструкции, продуктом которой является словесный деструкт, определяемый нами как предельно остраненный деструкцией слова (слов) компонент текста, воспринимаемый на фоне текстового массива разумного языка, в активном взаимодействии с ним и функционирующий в качестве действенного средства создания словесного образа. Деструкты отличаются локальной реализацией в пределах монологических или диалогических фрагментов художественных текстов и призваны эксплицировать: 1) ту или иную стадию «расчеловечивания» (в романах Сорокина «Норма» и Петрушевской «Номер один, или В садах других возможностей», повести Слаповского «Закодированный, или Восемь глав»); 2) болезненность, измененность сознания персонажа (в рассказе Толстой «Ночь», романе Пелевина «Generation ‘П’»); 3) коммуникативную разобщенность героев (в романе Слаповского «Адаптатор»); 4) отрицательную оценку персонажа (в романе Сорокина «Голубое сало»); 5) индивидуально-авторский концепт (в рассказе Пелевина «Ухряб»); 6) аффективность состояния героя (в рассказе Буйды «Чудо о чудовище» и в романе Гандлевского «<НРЗБ>»). Например, в романе Гандлевского герой, потрясенный известием о смерти любимой, пытается отринуть, отменить смерть дорогого существа непрерывным, «слитным» повтором-проговариванием и провоцируемым этим повтором сдвинутым членением страшного слова умерла: Умерла-умерла-умерла, – до одури повторяй шесть звонких звуков, пока слово не запамятует своего собственного безапелляционного смысла, как сошедший с карусели не узнает привычной местности из-за головокружения. Мерлау-ерлаум-лаумер-аумерл – нет, все-таки умерла (73).

Спасительное обессмысливание глагола смерти не приносит герою облегчения, из асемантичных образований вновь собирается слово умерла в его трагически прямом значении.

П. 1.4. «Деструктивная репрезентация культурного концепта “норма” в современной прозе» посвящен анализу того, как во многих произведениях современной русской литературы, непосредственно ориентированных на осмысление нормативной картины мира, нормы как таковой, понятие нормы подвергается пристрастному анализу и достаточно часто – деструкции, призванной дискредитировать норму демонстрацией ее ущербности, размытости, смысловой опустошенности, то есть утраты ее идеальной и регламентирующей природы. Литературная дискредитация нормы есть также свидетельство как отречения художника-творца от серой усредненности – «теневой» спутницы нормы, так и апофатического утверждения нормы-абсолюта.

Таким образом, деструкция, неизбежно ослабляя внутритекстовые связи, затрудняет восприятие, но не разрушает художественный текст, а способствует рождению особой художественности.