Закон для слепых и зрячих, для сиятельных персон и шутов бродячих, для калек и для сирот

Не волшебства ль на всем печать?

Что между них я видеть мог,

О том я должен умолчать.

Но я не крикнул ей: «Прикрой!»

Когда, свежа, обнажена,

Меня не видя, мой покой

Навек разрушила она,

Подъемлясь из ручья

И влажных прелестей от света не тая…»

ОРДЕН ВАРАНТОВ

«Эй,— раздался светлый зов,

— началось веселье!

Поп, забудь про Часослов!

Прочь, монах, из кельи!»

Сам профессор, как школяр,

выбежал из класса,

ощутив священный жар сладостного часа.

Будет ныне учрежден

наш союз вагантов

для людей любых племен,

званий и талантов.

Все — храбрец ты или трус,

олух или гений —

принимаются в союз

без ограничений.

«Каждый добрый человек,

— сказано в Уставе,—

немец, турок или грек,

стать вагантом вправе».

Признаешь ли ты Христа,

это нам не важно,

лишь была б душа чиста,

сердце не продажно.

Все желанны, все равны,

к нам вступая в братство,

невзирая на чины,

титулы, богатство.

Наша вера — не в псалмах!

Господа мы славим

тем, что в горе и в слезах

брата не оставим.

Кто для ближнего готов

снять с себя рубаху,

восприми наш братский зов.

К нам спеши без страху!

Наша вольная семья —

враг поповской швали.

Вера здесь у нас — своя,

здесь — свои скрижали!

Милосердье — наш закон

для слепых и зрячих,

для сиятельных персон

и шутов бродячих,

для калек и для сирот,

тех, что в день дождливый

палкой гонит от ворот

поп христолюбивый;

для отцветших стариков,

для юнцов цветущих,

для богатых мужиков

и для неимущих,

для судейских и воров,

проклятых веками,

для седых профессоров

с их учениками,

для пропойц и забулдыг,

дрыхнущих в канавах,

для творцов заумных книг,

правых и неправых,

для горбатых и прямых,

сильных и убогих,

для безногих и хромых

и для быстроногих.

Для молящихся глупцов

с их дурацкой верой,

для пропащих молодцов,

тронутых Венерой,

для попов и прихожан,

для детей и старцев,

для венгерцев и славян,

швабов и баварцев.

От монарха самого

до бездомной голи —

люди мы и оттого

все достойны воли,

состраданья и тепла

с целью не напрасной,

а чтоб в мире жизнь была

истинно прекрасной.

Верен богу наш союз,

без богослужений

с сердца сбрасывая груз

тьмы и унижений.

Хочешь к всенощной пойти,

чтоб спастись от скверны?

Но при этом по пути

не минуй таверны.

Свечи яркие горят,

дуют музыканты:

то свершают свой обряд

вольные ваганты.

Стены ходят ходуном,

пробки — вон из бочек!

Хорошо запить вином

лакомый кусочек!

Жизнь на свете хороша,

коль душа свободна,

а свободная душа

господу угодна.

Не прогневайся, господь!

Это справедливо,

чтобы немощную плоть

укрепляло пиво.

Но до гробовой доски

в ордене вагантов

презирают щегольски

разодетых франтов.

Не помеха драный плащ,

чтоб пленять красоток,

а иной плясун блестящ

даже без подметок.

К тем, кто бос и гол

будем благосклонны:

на двоих — один камзол,

даже панталоны!

Но какая благодать,

не жалея денег,

другу милому отдать

свой последний пфенниг!

Пусть пропьет и пусть проест

пусть продует в кости!

Воспретил наш манифест

проявленья злости.

В сотни дружеских сердец

верность мы вселяем,

ибо козлищ от овен,

мы не отделяем.

Н И Щ И Й СТУДЕНТ

Я кочующий школяр... На меня судьбина свой обрушила удар, что твоя дубина.

Не для суетной тщеты, не для развлеченья — из-за горькой нищеты бросил я ученье.

На осеннем холоду, лихорадкой мучим, в драном плащике бреду под дождем колючим.

В церковь хлынула толпа, долго длится месса. Только слушаю попа я без интереса.

К милосердию аббат паству призывает, а его бездомный брат зябнет, изнывает.

Подари, святой отец, мне свою сутану, и тогда я наконец мерзнуть перестану.

А за душеньку твою я поставлю свечку, чтоб господь тебе в раю подыскал местечко.

РОЩАНИЕ СО ШВАБИЕЙ

Во французской стороне, на чужой планете, предстоит учиться мне в университете. До чего тоскую я — не сказать словами...

Плачьте ж, милые друзья, горькими слезами! На прощание пожмем мы друг другу руки, п покинет отчий дом мученик науки.

Вот стою, держу весло — через миг отчалю. Сердце бедное свело скорбью и печалью. Тихо плещется вода, голубая лента... Вспоминайте иногда вашего студента. Много зим и много лет прожили мы вместе, сохранив святой обет верности и чести.

Слезы брызнули из глаз... Как слезам не литься? Стану я за всех за вас господу молиться, чтобы милостивый бог силой высшей власти вас лелеял и берег от любой напасти, как своих детей отец нежит да голубит, как пастух своих овец стережет и любит.
Ну, так будьте же всегда

живы и здоровы!

Верю, день придет, когда

свидимся мы снова.

Всех вас вместе соберу,

если па чужбине

я случайно не помру

от своей латыни,

если не сведут с ума

римляне и греки,

сочинившие тома

для библиотеки, если те профессора, что студентов учат, горемыку школяра насмерть не замучат, если насмерть не упьюсь на хмельной пирушке, обязательно вернусь к вам, друзья, подружки!

Вот и все! Прости-прощай, разлюбезный швабский край! Захотел твой житель увидать науки свет!.. Здравствуй, университет, мудрости обитель! Здравствуй, разума чертог! Пусть вступлю на твой порог с видом удрученным, но пройдет ученья срок,— стану сам ученым. Мыслью сделаюсь крылат в гордых этих стенах, чтоб отрыть заветный клад знаний драгоценных!

СВОЕНРАВНАЯ ПАСТУШКА

Лето зноем полыхало — солнце жгло, не отдыхало, все во мне пересыхало. Тяжко сердце воздыхало,.» Где найти бы опахало? Хоть бы веткой помахало деревцо какое!

Ах, пришел конец терпенью!.. Но, по божьему хотенью, был я скрыт густою тенью под платанового сенью, разморен жарой и ленью, рад нежданному спасенью, в неге и покое.

Так, в краю благоуханном,

не прикрыв себя кафтаном,

на ковре, природой тканном,

возлежал я под платаном.

Вдруг пастушка с дивным станом,

словно посланная Паном,

встала над рекою.

Я вскричал, как от ожога:

— Не пугайся, ради бога! Видишь ты не носорога. Ни к чему твоя тревога. Дорогая недотрога,

нам с тобой — одна дорога! Страсть тому виною!

— Нет,— ответила девица,— мать-старушка станет злиться. Честной швабке не годится

с кавалерами резвиться. Может всякое случиться. Нам придется разлучиться. Не пойду с тобою!..

ДОБРОДЕТЕЛЬНАЯ ПАСТУШЬ'А

На заре пастушка шла берегом, вдоль речки. Пели птицы. Жизнь цвела. Блеяли овечки.

Паствой резвою своей правила пастушка, и покорно шли за ней козлик да телушка.

Вдруг навстречу ей — школяр, юный оборванец. У пастушки — как пожар на лице румянец.

Платье девушка сняла, к школяру прижалась. Пели птицы. Жизнь цвела. Стадо разбежалось.

* * *

Я скромной девушкой была,

Пошла я как-то на лужок

флорес адунаре, да захотел меня дружок

иби дефлораре.

Он взял меня под локоток,

сед нон йндецентер, и прямо в рощу уволок

вальде фраудулептер.

Он платье стал с меня срывать

вальде йндецентер, мне ручки белые ломать

мультум виолентер.

Потом он молвил: «Посмотри!

Немус эст ремотум! Все у меня горит внутри!

Планкси эт хок тотум.

Пойдем под липу поскорей

Нои прокул а впа. Моя свирель висит на Пен,

тнмпанум кум лира!»

Пришли мы к дереву тому,

диксит: седеамус! Гляжу: не терпится ему.

Лудум фациамус!

Тут он склонился надо мной

нон абскве тиморе. «Тебя я сделаю женой...»

Дульцис эст кум оре!

Он мне сорочку сиять помог,

корпоре детекта, п стал мне взламывать замок',

куспиде эректа.

Вонзилось в жертву копьецо,

бене венебатур! И надо мной — его лицо:

лудус комплеатур!

Выходи в привольный мир! К черту пыльных книжек хлам! Наша родина — трактир. Нам пивная — божий храм. Ночь проведши за стаканом, не грешно упиться в дым. Добродетель — стариканам, безрассудство — молодым!

Жизнь умчится, как вода.

Смерть не даст отсрочки.

Не вернутся никогда

вешние денечки. Май отблещет, отзвенит — быстро осень подойдет и тебя обременит грузом старческих забот. Плоть зачахнет, кровь заглохнет, от тоски изноет грудь, сердце бедное иссохнет, заметет метелью путь.

Жизнь умчится, как вода.

Смерть не даст отсрочки.

Не вернутся никогда

вешние денечки. «Человек — есть божество!» И на жизненном пиру я Амура самого

в сотоварищи беру. На любовную охоту выходи, лихой стрелок! Пусть красавицы без счету попадут к тебе в силок.

Жизнь умчится, как вода.

Смерть не даст отсрочки.

Не вернутся никогда

вешние денечки. Столько девок молодых, сколько во поле цветов. Сам я в каждую из них тут же втюриться готов. Девки бедрами виляют, пляшут в пляске круговой, пламя в грудь мою вселяют, и хожу я сам не своп.

Жизнь умчится, как вода.

Смерть не даст отсрочки.

Не вернутся никогда

вешние денечки.

любой владел бы девой, я всем бы этим пренебрег, когда проспать бы ночку мог

с английской королевой.

Ах, только тайная любовь бодрит и будоражит кровь,

когда мы втихомолку друг с друга не отводим глаз, а тот, кто любит напоказ,

в любви не знает толку.

Без возлюбленной бутылки тяжесть чувствую в затылке. Без любезного винца я тоскливей мертвеца.

Но когда я пьян мертвецки, веселюсь по-молодецки и, горланя во хмелю, бога истово хвалю!

ЗАВЕ Щ АННЕ

Я желал бы помереть не в своей квартире, а за кружкою вина где-нибудь в трактире. Ангелочки надо мной забренчат на лире: «Славно этот человек прожил в грешном мире!

Простодушная овца из людского стада, он с достоинством почил средь хмельного чада. Но бродяг н выпивох ждет в раю награда, ну, а трезвенников пусть гложат муки ада!

Пусть у дьявола в когтях

корчатся на пытке

те, кто злобно отвергал

крепкие напитки!

Но у господа зато

есть вино в избытке

для пропивших в кабаках

все свои пожитки!»

Ах, винишко, эх, винцо,

vinum, vini, vino!..

Ты сильно, как богатырь,

как дитя, невинно!

Да прославится господь,

сотворивший вина,

повелевший пить до дна —

не до половины!

Вольно, весело я шел по земным просторам, кабаки предпочитал храмам и соборам, и за то в мой смертный час, с увлажненным взором: «Со святыми упокой!» — гряньте дружным хором!

ДОБРОЕ, СТАРОЕ ВРЕМЯ

Вершина знаний, мысли цвет, таким был университет. А нынче, волею судеб, он превращается в вертеп.

Гуляют, бражничают, жрут, книг сроду в руки не берут, для шалопая-школяра ученье — вроде бы игра.

В былые дни такой пострел всю жизнь над книжками потел, и обучался он — учти — до девяноста лет почти.

Ну, а теперь — за десять лет кончают университет и в жизнь выходят потому, пе научившись ничему!

При этом наглости у них хватает поучать других. Нет! Прочь гоните от дверей таких слепых поводырей.

Неоперившихся птенцов пускают наставлять юнцов! Барашек, мантию надев, решил, что он ученый лев!

Смотри: сидят, упившись в дым,

Григорий и Иероним

и, сотрясая небеса,

друг друга рвут за волоса.

Ужель блаженный Августин погряз в гнуснейшей из трясин? Неужто мудрость всех веков свелась к распутству кабаков?!

Мария с Марфой, это вы ль? Что с вами, Лия и Рахиль? Как смеет гнилозубый хлюст касаться чистых ваших уст?!

О добродетельный Катон! Ты — даже ты! — попал в притон и предназначен тешить слух пропойц, картежников и шлюх.

Шляпу стибрил у .меня жулик и притвора. Всеблагие небеса, покарайте вора!

Пусть мерзавца загрызет псов бродячих свора! Пусть злодей не избежит божья приговора!

Да познает негодяй вкус кнута и плетки, чтобы грудь и спину жгло пламенем чесотки! Пусть он мается в жару, чахнет от чахотки. Да изжарит подлеца черт на сковородке!

Пусть он бродит по земле смертника понурей, пусть расплата на пего грянет снежной; бурей! Пусть в ушах его гремит жуткий хохот фурий. Пусть его не защитит даже сам Меркурий!

Пусть спалит господень гнев дом его пожаром, пусть его сразит судьба молнии ударом! Стань отныне для него каждый сон кошмаром, чтобы знал, что воровство не проходит даром!

Сделай, господи, чтоб он полным истуканом на экзамене предстал пред самим деканом. Положи, господь, предел кражам окаянным и, пожалуйста, не верь клятвам покаянным!

Архиепископ в великую пятницу в грязном притоне ласкает развратницу! Стал ведь однажды Юпитер быком, мерзкою похотью в бездну влеком!

Ах, из-за вас, из-за вас, проповедники, вздулись у многих бедняжек передники! Ради притворства сутаны надев, скольких же вы перепортили дев!

ФЛОРА И ФИЛИДЛ

В час, когда сползла с земли с нежная хламида, и вернула нам весну добрая планида, и запели соловьи, как свирель Давида,— пробудились на заре Флора и Филида.

Две подружки, две сестры приоткрыли глазки. А кругом цвела весна, как в волшебной сказке. Расточал веселый май радужные краски, полный света и любви, радости и ласки.

В поле девушки пошли, чтоб в уединенье полной грудью воспринять жизни пробужденье.

В лад стучали их сердца, в дружном единенье, устремляя к небесам песнь благодаренья.

Ах, Филида хороша! Ах, прекрасна Флора! Упоительный нектар для души и взора. Улыбалась им светло юная Аврора... Вдруг затеяли они нечто вроде спора.

Меж подружками и впрямь спор возник горячий. Озадачили себя девушки задачей: кто искуснее в любви, награжден удачей — рыцарь, воин удалой иль школяр бродячий?

Да, не легкий задают

девушки вопросец

(он, пожалуй, бы смутил

и порфироносиц),—

две морщинки пролегли

возле переносиц;

кто желаннее: студент

или крестоносец?

«Ах,— Филида говорит.—

сложно мир устроен:

нас оружием своим

защищает воин.

Как он горд, как справедлив,

как красив, как строен

и поэтому любви

девичьей достоин!»

Тут подружке дорогой Флора возражает: «Выбор твой меня — увы! — просто поражает.

Бедным людям из-за войн голод угрожает. Ведь не зря повсюду жизнь страшно дорожает.

Распроклятая война

хуже всякой муки:

разорение и смерть,

годы злой разлуки.

Ах, дружок! В людской крови

рыцарские руки.

Нет! Куда милей студент —

честный жрец науки!»

Тут Филида говорит: «Дорогая Флора, рыцарь мой не заслужил твоего укора.

Ну, а кто избранник твой? Пьяница! Обжора! Брр! Избавь тебя господь от сего позора!

Чтят бродяги-школяры бредни Эпикура. Голодранцам дорога собственная шкура. Бочек пива и вина алчет их натура. Ах! Ваганта полюбить может только дура.

Или по сердцу тебе эти вертопрахи — недоучки, болтуны, беглые монахи? Молью трачены штаны, продраны рубахи... Я бы лучше предпочла помереть на плахе.

Что касается любви, тут не жди проворства. Не способствуют страстям пьянство и обжорство.

Все их пылкие слова — лишь одно притворство. Плоть не стоит ничего, если сердце черство.

Ну, а рыцарь неохоч до гульбы трактирной. Плоть он не обременил грузом пищи жирной. Он иной утехой сыт — битвою турнирной, и всю ночь готов не спать, внемля песне лирной».

Флора молвила в ответ: «Ты права, подружка. Что для рыцарей — турнир, то для них — пирушка. Шпага рыцарю нужна, а студенту — кружка. Для одних война — разор, для других — кормушка.

Хоть подвыпивший студент

часто озорует,

он чужого не берет,

сроду не ворует.

Мед, и пиво, и вино

бог ему дарует:

жизнь дается только раз,

ну^тсть, мол, попирует!

Там, в харчевне, на столах

кушаний навалом!

Правда, смолоду школяр

обрастает салом,

но не выглядит зато

хмурым и усталым,

и горяч он, не в пример

неким самохвалам!

Проку я не вижу в том, что твой рыцарь тощий удивительно похож на живые мощи.

15 изможденных телесах нет любовной мощи. Так что глупо с ним ходить в глубь зеленой рощи.

Он, в святой любви клянясь, в грудь себя ударит, но колечка никогда милой не подарит, потому что рыцарь твой — скопидом и скаред. А школяр свое добро мигом разбазарит!

Но, послушай, милый друг,—

продолжала Флора,—

мы до вечера, видать,

не окончим спора.

И поскольку нам любовь —

верная опора,

то, я думаю, Амур

нас рассудит скоро».

Поскакали в тот же миг, не тая обиды, две подружки, две сестры, две богини с виду. Флора скачет на коне, на осле — Филида. И рассудит их Амур лучше, чем Фемида.

Находились целый день девушки в дороге, оказавшись наконец в царственном чертоге. Свадьбу светлую свою там справляли боги, и Юпитер их встречал прямо на пороге.

Вот в какие довелось им пробраться сферы: у Юноны побывать, также у Цереры.

Приглашали их к столу

боги-кавалеры.

Бахус первый свой бокал

выпил в честь Венер5л.

Там не выглядел никто скучным и понурым. Каждый был весельчаком, каждый — балагуром. И амурчики, кружась над самим Амуром, улыбались нашим двум девам белокурым.

И тогда сказал Амур: «Боги и богини! Чтобы нам не оставлять девушек в кручине, разрешить нелегкий спор нам придется ныне. Впрочем, снор-то их возник по простой причине.

Ждут красавицы от нас точного ответа: кто достойнее любви, ласки и привета — грозный рыцарь, что мечом покорил полсвета, или бесприютный сын университета?

Ну, так вот вам мой ответ,

дорогие дети:

но законам естества

надо жить на свете,

плоть и дух не изнурять,

сидя на диете,

чтобы к немощной тоске

не попасться в сети.

Кто, скажите, в кабаках нынче верховодит, веселится, но притом с книгой дружбу водит

в согласье с естеством, зря не колобродит? Значит, рыцаря студент явно превосходит!»

Убедили наших дев эти аргументы. Раздались со всех сторон тут аплодисменты. Стяги пестрые взвились, запестрели ленты. Так пускай во все века славятся студенты!

Здравствуйте! Слово привета

вам от бродяги-поэта.

Все вы слыхали, наверно,

про знаменитый Салерно.

С давних времен и поныне

учатся там медицине

у величайших ученых,

чтоб исцелять обреченных...

«Как бы мне, господи боже.

медиком сделаться тоже?»

II приступил я к ученью.

новому рад увлеченью...

Но оказалось: паука

горше, чем смертная мука,

и захандрил я безмерно

в том знаменитом Салерно.

Смыться решил я оттуда,

но одолела простуда

так', что четыре недели

я провалялся в постели

и, поглощая микстуру,

славил свою профессуру.

«Бедный вы наш сочинитель,—

молвил мне главный целитель.—

я говорю вам без шуток:

жить вам не более суток!»

Я до того огорчился.

что через день излечился.
взял свой мешок — и айда! — тотчас же прибыл сюда. Гляньте, друзья, на поэта: стал я подобьем скелета, плащ мой изношен до дыр, не в чем явиться в трактир, ибо в проклятом Салерно есть небольшая таверна, где промотал я до нитки нею свою кладь й пожитки. С голоду я изнываю, к щедрости вашей взываю, о подаянье моля господа и короля. Слышишь, король всемогущий? Я — твой поэт неимущий — славлю владыку владык, ибо ты мудр и велик. Призван самою Минервой, ты, средь правителей — первый, множеством дивных щедрот свой осчастливил народ. Всем оказавший подмогу, выдели мне хоть немного! Не оскудеет рука— та, что спасет бедняка! Бог да продлит твои годы! Я ж сочиню тебе оды, гимны сложу в твою честь: очень уж хочется есть.

С чувством жгучего стыда

я, чей грех безмерен,

покаяние свое

огласить намерен.

Был я молод, был я глуп.,

был я легковерен,

в наслаждениях мирских

часто неумерен.
Разве можно в кандалы заковать природу? Разве можно превратить юношу в колоду? Разве кутаются в плащ и теплую погоду? Разве может пить школяр не мню, а воду?!

Ах, когда б я в Кельне был не архипиитом, а Тезеевым сынком — скромным И пполитом, псе равно бы я примкнул к здешним волокитам, отличаясь от других волчьим аппетитом.

.^г5а картежного игрой провожу я ночки н истаю из-за стола, скажем, без сорочки. Нее продуто до гроша! Пусто в кошелечке. Ло в душе моей звенят золотые строчки.

Эти песни мне всего на земле дороже: то бросает в жар от них, то — озноб по коже. Пусть в харчевне я помру, по на смертном ложе над поэтом-школяром смилуйся, о боже!

Существуют на земле

всякие поэты:

те залезли, что кроты,

и поры-кабинеты.

Как убийственно скучны

их стихи-обеты,

их молитвы, что огнем

чувства не согреть!.

Этим книжникам претят

ярость поединка,

гомон уличной толпы,

гул и гогот рынка;

жизнь для этих мудрецов —

узкая тропинка,

И таится в их стихах

пресная начинка.

Не содержат их стихи

драгоценной соли:

нет в них света и тепла,

радости и боли...

Сидя в кресле, па заду

натирать мозоли?!

О. избавь меня, господь

от подобной роди!

Для меня стихи—вино! Пью единым духом! Я бездарен, как чурбан, если в глотке сухо. Не могу я сочинять па пустое брюхо. Но Овидием себе я кажусь под мухой.

Эх, друзья мои, друзья! Ведь под этим небом жив на свете человек не единым хлебом. Значит, выпьем, вопреки лицемерным требам, в дружбе с песней и вппом, с Пахусом и Фебом...

Надо исповедь сию завершить, пожалуй. Милосердие свое мне, господь, пожалуй. Всемогущий, не отринь просьбы запоздалой! Снисходительность яш, добротой побалуй.

Отпусти грехи, отец, блудному сыночку. Не спеши его казнить-дай ему отсрочку. Но прерви его стихов длинную цепочку, ведь иначе он никак не поставит точку

Зафаг, Лила и толпа греческих девушек.

Что ты стоишь? Пойдем же с нами

Послушать песни старика!

Как, струн касаяся слегка,

Он вдохновенными перстами

Умеет душу волновать

И о любви на лире звучной

С усмешкой страстной напевать.

Оставь меня! Певец докучной,

Как лунь, блистая в сединах,

Поет про негу, славит младость;

Но нежных слов противна сладость

В поблеклых старости устах.

Тебя не убедишь словами,

Так силой уведем с собой.
(К подругам)

Опутайте ее цветами,

Ведите узницу за мной.

Под ветхим деревом ветвистым

Сидел старик Анакреон:

В честь Вакха лиру строил он,

И полная, с вином душистым.

Обвита свежих роз венцом,

Стояла чаша пред певцом.

Вафил и юный и прекрасный,

Облокотяся, песни ждал;

И чашу старец сладострастный

Поднес к устам — и забряцал...

Но девушек, с холма сходящих.

Лишь он вдали завидел рой,

И струн, веселием горящих.

Он звонкий переладил строй.
3 а ф н а

Певец наш старый! будь судьею;

К тебе преступницу ведем:

Будь строг в решении своем,

И не пленися красотою.

Вот слушай, в чем ее вина.

Мы шли к тебе, ее с собою

Зовем мы, просим; но она

Тебя и видеть не хотела!

Вот видишь совести укор:

Как, вдруг вся вспыхнув, покраснела

И в землю потупила взор;

И мало ли что ни сказала:

Что нежность к старцу не пристала,

Что у тебя остыла кровь!

Так накажи за преступленье:

И в перси ей вдохни томленье.

Старик на Лиду поглядел

С улыбкой, но с улыбкой злою.

И, покачав седой главою.

Он тихо про любовь запел.

Он пел, как грозный сын Киприды

Своих любимцев бережет,

Как мстит харитам за обиды

И льет в них ядовитый мед,

И жалит их, и в них стреляет,

И, в сердце гордое влетя.

Строптивых граций покоряет

Вооруженное дитя...

Внимала Лида, и не смела

На старика поднять очей

И сквози роскошный шелк кудрей

Румянца пламенем горела.

Все пел приятнее певец,

Все ярче голос раздавался,

В единый с лирой звук сливался;

И робко Лида наконец

В избытке страстных чувств вздохнула,

Приподняла чело, взглянула

И не поверила очам.

Пылал, юнел старик маститый,

Весь просиял, его ланиты

Цвели как розы; по устам

Любви улыбка пробегала —

Усмешка радостных богов;

Брада седая исчезала;

Из-под серебряных власов

Златые выпадали волны...

И вдруг рассеялся туман!

И, лиру превратив в колчан

И взор бросая, гнева полный,

Грозя пернатою стрелой,

Прелестен детской красотой,

Взмахнул крылами сын Киприды

И, пролетая мимо Лиды,

Ее в уста поцеловал.

Вздрогнула Лида и замлела,

И грудь любовью закипела,

И яд по жилам пробежал.

Четы младые за четой;

Одежды роскошью блестели,

А лица — свежей красотой.

Усталый, из толпы я скрылся,

И, жаркую склоня главу,

К окну в раздумья прислонился,

И загляделся на Неву:

Она покоилась, дремала

В своих гранитных берегах,

И в тихих, сребряных водах,

Луна, купаясь, трепетала.

Стоял я долго... Зал гремел;

Вдруг без размера полетел

За звуком звук! Я оглянулся,

Вперил глаза — весь содрогнулся,

Мороз по телу пробежал.

Свет меркнул... Весь огромный зал

Был полон остовов... Четами

Сплетясь, толпясь, друг друга мча,

Обнявшись желтыми костями,

Кружася, по полу стуча,

Они зал быстро облетали.

Лиц прелесть, станов красота —

С костей их все покровы спали;

Одно осталось: их уста,

Как прежде, все еще смеялись;

Но одинаков был у всех

Широких уст безгласный смех.

Глаза мои в толпе терялись,

Я никого не видел в ней:

Все были сходны, все смешались...

Плясало сборище костей.

Струн вещих пламенные звуки

До слуха нашего дошли,

К мечам рванулись наши руки,

И — лишь оковы обрели.
Но будь покоен, бард; цепями,

Своей судьбой гордимся мы,

И за затворами тюрьмы

В душе смеемся над царями.

Из искры возгорится пламя, —

И просвещенный наш народ

Сберется под святое знамя.

И пламя вновь зажжем свободы:

Она нагрянет на царей,

И радостно вздохнут народы.

«Ночь 17 ноября, — по словам декабри­ста М. С. Лунина, — была освещена огнями сво­боды». В Варшаве было издано воззвание «По­ляки к Россиянам», в котором о декабристах, этих «первых и юных героях» свободы в России, было сказано: «Они запечатлели великий союз славянских племен. Знаменитые тени Бестужевых, Рылеевых и Муравьевых взирают на вас и строго судить вас будут». И в шуме битв поет за упокой — намек на гражданскую панихиду по казненным декабристам, отслуженную польскими патриотами в Варшаве. Пять жертв — пятеро казненных декабристов.»

Как званый гость, или случайной,' Пришел он в этот чудный мир, Где скудно сердца наслажденье И скорби с радостью смешенье Томит, как похоронный пир; Где нас объемлет разрушенье, Где колыбель — могилы дань, Развалин цепь — поля и горы; Где вдохновительные взоры И уст пленительная ткань Из гроба в гроб переходили,

Но вечен род! Едва слетят Потомков новых поколенья, Иные звенья заменят Из цепи выпавшие звенья; Младенцы снова расцветут, Вновь закипит младое племя, И до могилы жизни бремя Как дар, без цели, донесут И сбросят путники земные... Без цели!.. Кто мне даст ответ? Но в нас порывы есть святые, И чувства жар, и мыслей свет. Высоких мыслей достоянье!.. В лазурь небес восходит зданье: Оно незримо, каждый день, Трудами возрастает века; Но со ступени на ступень Века возводят человека.

Кто же напевы чехинь услышит? Звучные песни сладостных дев Дышат любовью, славою дышат... Помня всю жизнь и песнь и напев, Девы! согласно что не поете Песни святой минувших времен? В голос единый что не- сольете Всех голосов славянских племен?

Боже! когда же сольются потоки В реку одну? Как источник один, Да потечет сей поток-исполин, Ясный как небо, как море широкий, И, увлажая полмира собой, Землю украсит могучей красой!

Старшая дочь в семействе славян всех превзошла величием стана. Славой гремит, но грустно живет:

Что же не выйдешь в чистое поде. Не разгуляешь грусти своей? Светло душе на солнышке-воле, Сердцу тепло от ясных лучей... В поле спеши с меньшими сестрами И хоровод весь веди за собой; Дружно сплетая руки с руками, Радостно песнь свободы запой!..

Боже! когда же сольются потоки В реку одну? Как источник один? Да потечет сей поток исполин, Ясный как день, как море широкий, И, увлажая полмира собой, Землю украсит могучей красой!