Зигмунт Бауман

сегодня на землю, прочно укоренена в мирскую жизнь и представлена в

виде, готовом для мгновенного употребления. Нынешние бедняки – это

коллективный «другой» перепуганных потребителей; они теперь

олицетворяют ад, причем гораздо более осязаемо и убедительно, чем

это показано в книге Сартра «За закрытой дверью». Лишь в одном

жизненно важном аспекте бедняки представляют то, чем хотел бы стать

(хотя и не отважится попытаться) весь обеспеченный остальной мир:

они свободны от неопределенности. Но определенность, которую они

получили взамен, приходит либо в облике пораженных болезнями,

переполненных преступлениями и отравленных наркотиками грязных улиц

(если им выпало жить в Вашингтоне), либо в форме медленного умирания

от недоедания (если они прозябают в Судане). Урок, который человек

извлекает, слушая об этих несчастных, состоит в том, что

определенности следует опасаться даже более определенно, нежели

отвратительной неопределенности, а наказание за бунт против

неудобств повседневной неопределенности бывает быстрым и

беспощадным.

Один только вид бедных держит обеспеченных в состоянии страха и

покорности. Тем самым он увековечивает их жизнь в условиях

неопределенности. Он подсказывает им, что непреодолимое нарастание

«гибкости» мира и рискованности своего положения следует либо

терпеть, либо принимать за данное и переносить с покорностью. Этот

вид ограничивает их воображение и связывает руки. Они не

отваживаются вообразить иной мир и становятся слишком

осмотрительными, чтобы попытаться изменить этот. И пока такое

положение сохраняется, шансы [на возрождение] автономного

самоучреждающегося общества, на установление демократической

республики, основанной на принципах гражданства, остаются, мягко

говоря, ничтожными и туманными.

Все это представляет собой вполне достаточную причину для того,

чтобы политическая экономия неопределенности рассматривала «проблему

бедности» в качестве неотъемлемого своего элемента, но либо в

терминах за­конности и правопорядка, либо как объект для

гуманитарной заботы – и никак не иначе и не более чем так. При

первом подходе общенародное осуждение бедных – скорее извращенцев,

нежели обездоленных – почти достигает той степени, когда сжигается

чу­чело народного страха. Использование второго подхода позволяет

безопасно пере­направить недовольство жестокостью и бездушием судьбы

в сторону безвредных проявлений благотворительности, и позорное

безразличие может полностью скры­ться за единичными вспышками

людской солидарности.

И так день за днем бедняки на мировой периферии и в собственной

стране делают свое незаметное дело, подрывая уверенность и решимость

всех тех, кто еще имеет работу и получает регулярные доходы. В связи

между нищетой бедняков и ка­питуляцией обеспеченных нет ничего

иррационального. Зрелище нужды служит своевременным напоминанием

всем, кто способен к трезвым размышениям, что даже благополучная

жизнь ненадежна, что сегодняшний успех не служит гарантией от

завтрашнего краха. Возникает обоснованное ощущение возрастающей

перенаселенности мира; кажется, что единственным выбором,

открывающимся перед национальными правительствами, в лучшем случае

становится выбор между распространенной бедностью при высокой

безработице, как это имеет место в большинстве европейских стран, и

распространенной бедностью при несколько меньшей безработице, как в

Соединенных Штатах. Научные исследования подтверждают это ощущение:

оплачиваемой работы становится все меньше. В наше время безработица

выглядит более зловещей, чем когда бы то ни было прежде. Она уже не

кажется продуктом циклической депрессии; временным нарастанием

страданий, которые будут растворены и смыты следующим экономическим

подъемом. Обещания политиков урегулировать проблему «возвращения

людей на работу» невольно напоминают приписываемый Барри Голдуотеру

ответ на вопрос о ядерной угрозе, когда он сказал: «Давайте же

составим повозки в круг»… Как утверждает Жан-Поль Марешаль [2], в

эру «масштабной индустриализации» потребность в сооружении

гигантской промышленной инфраструктуры и производстве громоздкой

техники предполагала создание большего числа новых рабочих мест, чем

то, которое ликвидировалось в результате исчезновения традиционных

ремесел и профессий; однако сегодня ситуация изменилась. До 70-х

годов соотношение между ростом производительности и уровнем

безработицы оставалось удовлетворительным; с тех пор оно год от года

становится все более удручающим. Переломный рубеж, по-видимому, был

перейден в 70-е годы. Последние данные красноречиво говорят о

причинах, заставляющих почувствовать себя вне безопасности даже тех,

кто занят в наиболее регулярных видах деятельности.

Сокращение масштабов занятости не является, однако, единственным

основанием для подобного чувства. Те рабочие места, которые еще

сохранились, не защищены от непредсказуемых вызовов будущего; можно

сказать, что в наши дни работа становится для человека ежедневной

подготовкой к тому, чтобы оказаться лишним. «Политическая экономия

неуверенности» позаботилась о том, чтобы тра­диционные рубежи

обороны были демонтированы, а войска, занимавшие эти позиции, –

демобилизованы. Труд стал «гибким», а на повседневном языке это

означает, что работодателю легче стало увольнять работников в любой

момент и без компенсации, солидарные же – и потому эффективные –

действия профсоюзов по защите несправедливо уволенных все больше

выглядят как несбыточная мечта. «Гибкость» предполагает также

отрицание безопасности: все чаще вакансии оказываются временными или

предполагающими неполный рабочий день, большинство трудовых

контрактов «продлевается» или «воз­об­новляется» через определенные

промежутки времени, достаточно короткие для того, чтобы права на

относительную стабильность не обрели достаточной силы. «Гибкость»

означает также, что старая жизненная стратегия, в русле которой силы

и время вкладывались в повышение квалификации, в достижение статуса

спе­циалиста, позволяющего надеяться на постоянное получение с этого

процентов, становится все более бессмысленной, и, таким образом,

теперь исчез самый распространенный в свое время вариант разумного

выбора людей, желающих в жизни постоянства.

Обеспеченность средствами существования, та твердь, на которой

жизненные проекты и чаяния неизбежно должны базироваться, чтобы быть

осуществимыми – чтобы обретать смысл и вызывать к жизни энергию,

необходимую если не для исполнения этих проектов, то хотя бы для

попытки что-то делать ради этого, – стала шаткой, неустойчивой и

ненадежной. Сторонники распространения социальных программ только на

работающих граждан не могут взять в толк, что функция этих программ

не сводится просто к повседневному созданию условий, поддерживающих

жизнь работников и их иждивенцев; не менее важно, что тем самым

обеспечивается и возможность безопасного существования, без которой

невозможны ни свобода, ни воля к самоутверждению, являющиеся

отправным пунктом любой личной независимости. Труд в его нынешнем

виде не предлагает такой безопасности, даже если он на постоянной

основе приносит средства, покрывающие издержки выживания. Путь от

социальных пособий к работе ведет от безопасности к неуверенности,

или же от меньшей неуверенности к большей. Эта дорога, оставаясь

такой как она есть, неизбежно требует от все более широкого круга

людей сочетать ее с принципами, диктуемыми политической экономией

неуверенности.

Политическая экономия неопределенности – это набор «правил,

отменяющих всякие правила», навязанный местным политическим властям

мощью экстра-территориальных финансов, капитала и торговли. Ее

принципы нашли свое полное воплощение в печально знаменитом

«Многостороннем соглашении об инвес­ти­циях», в навязанных им

ограничениях возможности правительств сдерживать свободу

передвижения капитала, равно как и в самой обстановке

таинственности, в которой велись переговоры по заключению этого

соглашения, в той секретности, с которой оно сохранялось с обоюдного

согласия политических и экономических властей – до тех пор, пока не

было раскрыто и предано гласности в ходе журналистского

расследования. Принципы этого соглашения просты, ибо они в основном

негативны и предполагают не установление нового порядка, а лишь

демонтаж прежнего; они предназначены для того, чтобы помешать

правительствам заменить упраздненные правила регулирования новыми.

Политическая экономия неопределенности сводится, по существу, к

отмене политически установленных и гарантированных правил и

распоряжений, к разоружению оборонительных институтов и объединений,

стремящихся помешать тому, чтобы капитал и финансы в полном смысле

слова оказались не знающими границ. Конечным результатом обеих мер

является состояние перманентной и повсеместной неопределенности,

призванной заменить действие принуждающих законов и предписывающих

установлений, обеспечить подчинение (или, скорее, гарантии

непротивления) новой, на этот раз надгосударственной и глобальной,

власти.

делает традиционные, громоздкие, неуклюжие и дорогостоящие

дисциплинирующие методы излишними, заменяя их не столько

самоконтролем обученных, натасканных и дисциплинированных субъектов,

сколько неспособностью разобщенных и глубоко неуверенных в себе

личностей действовать скоординированно; этот вид бессилия

усугубляется неверием в то, что хоть какое-то действие может

оказаться эффективным, что частные жалобы могут вылиться в

коллективные задачи, а то и в совместные проекты изменения порядка

вещей. Что же касается пассивного подчинения правилам игры, либо

игре без правил, то всеобщая неопределенность с нижних до верхних

ступеней социальной лестницы оказывается скромной и дешевой, но

весьма эффективной заменой нормативного регулирования, цензуры и

надзора. За исключением техмаргинальных групп, которые исключены из

общества и оказались для него до такой степени лишними, что политике

неопределенности нет до них никакого дела, системы надзора ни­кому

больше не нужны – ни в их старой и громоздкой форме, ни в

современной, технологичной и легковесной версии. В стремлении

добиться такого поведения людей, какое необходило для продолжения

функционирования глобальной экономики, положиться можно лишь на

свободу – причем в том ее виде, что проявляется на потребительском

рынке и реализуется в условиях поддерживаемой рыночными силами

ненадежности.

Силы, обладающие реальным влиянием, сегодня в основном

экстерриториальны, а арена действий политиков остается локальной, и

поэтому последние не могут достичь тех высот, где устанавливаются

пределы суверенитетов и принимаются, запланированно или по

недосмотру, решения, определяющие предпосылки и рамки политических

акций.

Это отделение власти от политики нередко обозначается понятием

современных дискуссиях на том месте, которое на протяжении эпохи

модернити занимало понятие «уни­версализация», причем случилось это

главным образом потому, что «глобализация» акцентирует внимание на

том, что с нами происходит, в то время как «универсализация» – на

том, что мы должны, или что нам следует, сделать. «Глобализация»

возвещает об обретении некоей естественности теми путями, по которым

развиваются события в современном мире: сегодня они по существу

беспредельны и бесконтрольны, носят квази-стихийный,

незапланированный, непредвиденный, спон­танный и случайный характер.

Подобно тому, как пользователь всемирной сети может лишь выбрать

что-то из множества предлагаемых вариантов и едва ли способен

повлиять на правила, по которым действует Интернет, или расширить

диапазон выбора в рамках этих правил, так и отдельные национальные

государства, попавшие в глобализированную среду, вынуждены играть по

ее правилам и идти на риск сурового возмездия, или, в лучшем случае,

сталкиваться с полной неэффективностью своих действий, при попытке

их игнорировать.

Коль скоро силы, управляющие нарастающей «гибкостью» жизненных

ситуаций, и, следовательно, неопределенность, все более глубоко

пронизывающая все человеческое бытие, стали de facto глобальными

(или, по меньшей мере, надго­сударственными), исходным условием

эффективных действий, направленных на ослабление первых двух

элементов триады – неуверенности, неопределенности и небезопасности

– является поднятие политики до уровня, столь же интернационального,

как и тот, на котором действуют основные силы сегодняшнего дня.

Политика не должна отставать от сил, позволяющих себе свободно

странствовать по политически неконтролируемому пространству, – и с

этой целью она должна создать инструменты, позволяющие ей достигать

тех пространств, в которых «перетекают» (пользуясь термином Мануэля

Кастельса) эти силы. Требуется не менее чем международный

республиканский институт, сформированный в масштабах, сораз­меримых

с масштабами действия транснациональных сил. Либо, как недавно

указал Ален Греш в статье, посвященной 150-летию «Манифеста

Коммунистической партии», нам нужен «новый интернационализм» [4].

Однако у нас очень мало свидетельств того, что сегодня действительно

возникает нечто, подобное этому новому духу интернационализма.

Вспышки межнациональной солидарности печально напоминают карнавалы,

спорадические и недолговечные. Средства информации придумали

исчерпывающий термин – «усталость помощи», обозначающий устойчивую

тенденцию к ослаблению международной солидарности и исчезновению ее

проявлений буквально за несколько дней, даже не недель. Как отмечает

Греш, Босния не стала повторением в конце двадцатого века

гражданской войны в Испании; сегодня, на фоне войны на

истощение,продолжающейся в Алжире а также десятков других

кровопролитных гражданских войн или организуемых правительствами

истреблений чужаков, нежелательных племен­ных, этнических и

религиозных меньшинств, в конференц-залах произносятся лишь

полуискренние слова, на основе которых фактически уже не

предпринимается никаких действий. Существуют благородные исключения,

вроде «Международной амнистии» или «Гринписа», но в целом редкие

идеалистические усилия пробить стену равнодушия в лучшем случае

вызывают символическую или небрежную поддержку со стороны некоторых

правительств (но скрытую или явную враждебность со стороны многих

других) и практически не порождают никаких народных движений в

пользу позиции, которую они бескорыстно выдвигают и отстаивают.

Активисты организации «Врачи без границ», например, горько сетовали

на то, что их инициатива, изображаемая средствами информации как

«гуманитарная акция», цинично использовалась властями предержащими

для оправдания собственной бездеятельности, как это было в Боснии

или Руанде, и для очистки собственной совести перед лицом своих

подданных.

Необходимость в глобальных структурах, достаточно сильных, чтобы

противостоять концентрированной мощи глобальных рынков и финансового

капитала, не вызывает сомнений. Спорный вопрос состоит, однако, в

том, способны ли существующие ныне политические институты –

национальные правительства и связанные с государством политические

партии – либо преобразоваться в подобные структуры, либо создать их

в ходе переговоров. Спорность этого вопроса проистекает из того, что

правительства и партии поглощены по необходимости проблемами своих

стран и вынуждены [по самой своей природе] оставаться локальными.

Возможно, объединения, не связанные подобными ограничениями –

способные обрести характер, выходящий за рамки узких границ, и

сфокусировать свои действия на том, что наиболее болезненно

воздействует на большинство людей – имеют лучшие перспективы. Но и у

них мало шансов на успех в условиях отсутствия представлений об

«общем благе», коренящемся в коллективно гарантированной

безопасности потенциальных субъектов политических действий.

Но, при всем прочем, как сказал в свое время Виктор Гюго, «утопия –

это реальность завтрашнего дня».

Образование: при, для и несмотря на постмодернити

Подводя итоги десятилетиям изучения образа жизни, практикуемого

совершенно разными, далекими и близкими, обществами, Маргарет Мид

пришла к следующему выводу:

«Социальная структура общества и то, как структурирован процесс

образования – как знания передаются от матери к дочери, от отца к

сыну, от брата матери к сыну сестры, от шамана к новообращенному, от

прославленных специалистов к начинающим – в гораздо большей степени,

чем собственно содержание передаваемых знаний определяет и то, каким

образом люди учатся думать, и то, каким образом воспринимаются и

используются результаты образования, общая сумма отдельных элементов

навыков и знаний…». [1]

В этом утверждении Мид не прибегает к концепции «вторичного

обучения» или «обучения процессу учебы», предложенной четвертью века

ранее Грегори Бей­­т­соном, ее спутником жизни, но тем не менее

явным образом воздает должное идеям Бейтсона, приписывая

первостепенную и решающую роль в процессе преподавания и обучения

социальной среде и способам, которыми подается материал, а не

содержанию учебы. Это содержание – предмет того, что Бейтсон

называет «протообучением» (первичным обучением или «обучением первой

ступени») – может быть обнаружено невооруженным глазом, отслежено и

записано, да­же запроектировано и запланировано, но вторичное

обучение – это своего рода подспудный процесс, вряд ли даже

осознаваемый, крайне редко отслеживаемый его участниками и

исключительно слабо связанный с заявленной темой обучения. Именно в

процессе вторичного обучения, редко оказывающегося под сознательным

контролем назначенных или самозванных просветителей, обучаемые

приобретают навыки, несравненно более важные для их будущей жизни,

чем наиболее тщательно заранее отобранные элементы знания,

воплотившиеся в написанных либо естественно сложившихся программах

занятий. Они приобретают:

«привычку поиска контекста и последовательности именно того, а не

другого типа, привычку ‘разграничивать’ поток событий, чтобы

обнаружить повторяемость тех или иных значимых положений… Состояния

ума, которые мы называем ‘свободной волей’, инструментальным

размышлением, доминированием, пассивностью и так далее,

приобретаются в процессе, который можно представить как 'обучение

процессу учебы’». [2]

Позже Бейтсон поставит точки над «i», утверждая, что вторичное

обучение, или «обучение процессу учебы», является не только

неизбежным, но и необходимым дополнением любого протообучения [3];

без него «обучение первой ступени» приведет к иссушению и

окостенению ума, к утрате способности ориентироваться в изменившейся

или просто неожиданной, ситуации. Еще позже, причем намного позже,

как своего рода разъяснение вдогонку, Бейтсон ощутил потребность

увенчать идею «обучения второй ступени» концепцией «обучения

тре­тьей ступени», «третичного обучения», в ходе которого обучаемые

приобретают навыки изменения набора вариантов, которых они научились

ожидать и с которыми научились справляться в процессе вторичного

обучения.

Вторичное обучение сохраняет свою адаптивную ценность и

обеспечивает необходимые результаты лишь до тех пор, пока обучаемые

имеют вескую причину ожидать, что случаи, которые им встречаются,

сами складываются в определенную картину; иначе говоря, полезность

либо вредность привычки, приобретаемой в ходе вторичного обучения,

зависит не столько от прилежности или талантов обучаемых, от

компетенции или усердия их преподавателей, сколько от характерных

черт того мира, в котором этим бывшим студентам придется провести

всю свою жизнь. По мнению Бейтсона, первые две ступени обучения

соответствуют сформировавшейся в ходе эволюции природе человека, и

потому в том или ином виде они присутствуют в каждой известной

культуре; однако обучение тре­тьей ступени может приводить, и

нередко приводит, к патогенным последствиям, воплощающимся в вялой,

плывущей по течению, шизофренической личности.

О нашем времени, которое пытаются обозначить множеством терминов

типа «поздней модернити», «рефлексивной модернити», «сверхмодернити»

или «по­ст­мо­дернити», можно сказать, что оно поднимает до уровня

нормы то, что Бейтсон даже в конце своей жизни мог рассматривать,

или, скорее, предполагать как ненормальность – определенное

состояние диссонанса с унаследованными и внутренне присущими людям

качествами, состояние, представляющееся патологическим с точки

зрения природы человека. Любая позиция, отталкиваясь от которой

можно было предпринять логичные действия при выборе жизненных

стратегий: работы, профессии, партнеров, моделей поведения и

этикета, представлений о здоровье и болезнях, достойных ценностей и

испытанных путей их обретения – все такие позиции, позволявшие

некогда стабильно ориентироваться [в ми­ре], кажутся теперь

неустойчивыми. Мы вынуждены как бы играть одновременно во множество

игр, причем в каждой из них правила меняются непосредственно по ходу

дела. Наше время исполнено разрушением рамок и ликвидацией образцов

– причем всех рамок и всех образцов, наугад и без предварительного

уведомления. При таких обстоятельствах «третичное обучение», дающее

знания о том, как нарушать общепринятый порядок, как избавиться от

привычек и предотвратить привыкание, как преобразовать фрагментарные

элементы опыта в доселе неведомые образцы, относясь в то же время к

любому из них как к приемлемому лишь «до особого уведомления», – при

таких обстоятельствах «третичное обучение» обретает высшую

адаптивную ценность и быстро становится центральным элементом

незаменимого «снаряжения» для жизни, отнюдь не искажая

образовательного процесса и не отклоняясь от его истин­ной цели.

Людям эпохи постмодернити отказано в роскоши предположить, вслед за

шекспировским героем, что в «безумии есть своя система». Если они

предполагают найти связную и логически последовательную структуру в

путанице случайных событий, то впереди их ждут опас­ные ошибки и