0 библейском правосудии Первый суд Ветхого Завета Среди сада росло древо познания добра и зла; бог запретил человеку употреблять в пищу пло­ды его, сказав: « в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь»

вспухшее веко приподнялось, подернутый дымкой страдания глаз уставился на арестованного. Другой глаз остался закрытым. Пилат заговорил по-гречески:

— Так ты собирался разрушить здание храма и призывал к этому народ?

Тут арестант опять оживился, глаза его перестали выражать испуг, и он заговорил по-гречески:

- Я, доб... - тут ужас мелькнул в глазах арестанта оттого, что он едва не оговорился, — я, игемон, никогда в жизни не собирался разрушать здание храма и никого не подговаривал на это бессмысленное действие.

Удивление выразилось на лице секретаря, сгорбившегося над низеньким столом и записывавшего показания. Он поднял голову, но тотчас же опять склонил ее к пергаменту.

Множество разных людей стекается в этот город к празднику, бывают среди них маги, астрологи, предсказатели и убийцы, — говорил монотонно прокуратор, — а иногда попадаются и лгуны. Ты, например, лгун. Записано ясно: подговаривал разрушить храм. Так свидетельствуют люди.

Эти добрые люди, — заговорил арестант и, торопливо прибавив: — игемон, — продолжал: — ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того, что он неверно записывает за мной.

Наступило молчание. Теперь уже оба больные глаза тяжело глядели на арестанта.

- Повторяю тебе, но в последний раз: перестань притворяться сумасшедшим, разбойник, — произнес Пилат мягко и монотонно, - за тобою записано немного, но записанного достаточно, чтобы тебя повесить.

— Нет, нет, игемон, — весь напрягаясь в желании убедить, говорил арестованный, — ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты, бога ради, свой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал. <... >

Таким образом, к смертной казни, которая дол­жна совершиться сегодня, приговорены трое разбойников: Дисмас, Гестас, Вар-равван и, кроме того, этот Иешуа Га-Ноцри. Первые двое, вздумавшие подбивать народ на бунт против кесаря, взяты с боем римскою властью, числятся за прокуратором, и, следовательно, о них здесь речь идти не будет. Последние же, Вар-равван и Га-Ноцри, схвачены местной властью и осуждены Синедрионом. Согласно зако­ну, согласно обычаю, одного из этих двух преступ­ников нужно будет отпустить на свободу в честь на­ступающего сегодня великого праздника Пасхи.

Итак, прокуратор желает знать, кого из двух преступников намерен освободить Синедрион: Вар-раввана или Га-Ноцри?

Кайфа склонил голову в знак того, что вопрос ему ясен, и ответил:

— Синедрион просит отпустить Вар-раввана.

Прокуратор хорошо знал, что именно так ему ответит первосвященник, но задача его заключалась в том, чтобы показать, что такой ответ вызывает его изумление.

Пилат это и сделал с большим искусством. Брови на надменном лице поднялись, прокуратор прямо в глаза поглядел первосвященнику с изумлением.

— Признаюсь, этот ответ меня удивил, — мягко заговорил прокуратор, — боюсь, нет ли здесь недоразумения.

Пилат объяснился. Римская власть ничуть не поку­шается на права духовной местной власти, первосвященнику это хорошо известно, но в данном случае налицо явная ошибка. И в исправлении этой ошибки римская власть, конечно, заинтересована.

В самом деле: преступления Вар-раввана и Га-Ноцри совершенно не сравнимы по тяжести.

Если второй, явно сумасшедший человек, повинен в произнесении нелепых речей, смущавших народ в Ершалаиме и других некоторых местах, то первый отягощен гораздо значительнее. Мало того, что он позволил себе прямые призывы к мятежу, но он еще убил стража при попытках брать его. Вар-равван гораздо опаснее, нежели Га-Ноцри.

В силу всего изложенного прокуратор просит первосвященника пересмотреть решение и оставить на свободе того из двух осужденных, кто менее вреден, а таким, без сомнения, является Га-Ноцри. Итак?

Кайфа прямо в глаза посмотрел Пилату и сказал тихим, но твердым голосом, что Синедрион внимательно ознакомился с делом и вторично сообщает, что намерен освободить Вар-раввана.

— Как? Даже после моего ходатайства? Ходатайства того, в лице которого говорит римская власть? Первосвященник, повтори в третий раз.

- И в третий раз мы сообщаем, что освобождаем Вар-раввана, - тихо сказал Кайфа.

Все было кончено, и говорить более было не о чем. Га-Ноцри уходил навсегда, и страшные, злые боли прокуратора некому излечить; от них нет средства, кроме смерти. Но не эта мысль поразила сейчас Пилата. Все та же непонятная тоска, что уже приходила на балконе, пронизала все его существо. Он тотчас постарался ее объяснить, и объяснение было странное: показалось смутно прокуратору, что он чего-то не договорил с осужденным, а может быть, чего-то не дослушал.

Пилат прогнал эту мысль, и она улетела в одно мгновение, как и прилетела. Она улетела, а тоска осталась необъясненной, ибо не могла же ее объяснить мелькнувшая как молния и тут же погасшая какая-то короткая другая мысль: «Бессмертие... пришло бессмертие...» Чье бессмертие пришло? Этого не понял прокуратор, но мысль об этом загадочном бес­смертии заставила его похолодеть на солнцепеке.

- Хорошо, - сказал Пилат, - да будет так.

Тут он оглянулся, окинул взором видимый ему мир и удивился происшедшей перемене. Пропал отягощенный розами куст, пропали кипарисы, окаймляющие верхнюю террасу, и гранатовое дерево, и белая статуя в зелени, да и сама зелень. Поплыла вместо этого всего какая-то багровая гуща, в ней закачались водоросли и двинулись куда-то, а вместе с ними двинулся и сам Пилат. Теперь его уносил, удушая и обжигая, самый страшный гнев, гнев бессилия.

- Тесно мне, — вымолвил Пилат, — тесно мне!

— Сегодня душно, где-то идет гроза, — отозвался Кайфа, не сводя глаз с покрасневшего лица прокуратора и предвидя все муки, которые еще предстоят. «О, какой страшный месяц нисан в этом году!»

- Нет, - сказал Пилат, - это не оттого, что душно, а тесно мне стало с тобой, Кайфа. — И, сузив глаза, Пилат улыбнулся и добавил: — Побереги себя, первосвященник.

Темные глаза первосвященника блеснули, и, не хуже, чем ранее прокуратор, он выразил на своем лицо удивление.

— Что слышу я, прокуратор? — гордо и спокойно ответил Кайфа. — Ты угрожаешь мне после вынесенного приговора, утвержденного тобою самим? Может ли это быть? Мы привыкли к тому, что римский прокуратор выбирает слова, прежде чем что-нибудь сказать. Не услышал бы нас кто-нибудь, игемон?

Пилат мертвыми глазами поглядел на первосвя­щенника и, оскалившись, изобразил улыбку.

— Что ты, первосвященник! Кто же может услышать нас сейчас здесь? Разве я похож на юного бродячего юродивого, которого сегодня казнят? Мальчик ли я, Кайфа? Знаю, что говорю и где говорю. Оцеплен сад, оцеплен дворец, так что мышь не проникнет ни в какую щель! Да не только мышь, не проникнет даже этот, как его... из города Кириафа. Кстати, ты
знаешь такого, первосвященник? Да... если бы такой проник сюда, он горько пожалел бы себя, в этом ты мне, конечно, поверишь? Так знай же, что не будет тебе, первосвященник, отныне покоя. Ни тебе, ни народу твоему, - и Пилат указал вдаль направо, туда, где в высоте пылал храм, — это я тебе говорю — Пилат Понтийский, всадник Золотое Копье!

— Знаю, знаю! - бесстрашно ответил чернобородый Кайфа, и глаза его сверкнули. Он вознес руку к небу и продолжал: - Знает народ иудейский, что ты ненавидишь его лютою ненавистью и много мучений ты ему причинишь, но вовсе ты его не погубишь! Защитит его бог! Услышит нас, услышит всемогущий кесарь, укроет нас от губителя Пилата!

— О нет! — воскликнул Пилат, и с каждым словом ему становилось легче и легче: не нужно было больше притворяться, не нужно было подбирать слова. — Слишком много ты жаловался кесарю на меня, и настал теперь мой час, Кайфа! Теперь полетит весть от меня, да не наместнику в Антиохию и не в Рим, а прямо на Капрею, самому императору, весть о том, как вы заведомых мятежников в Ершалаиме прячете от смерти. И не водою из Соломонова пруда, как хотел я для вашей пользы, напою я тогда Ершалаим! Нет, не водою! Вспомни, как мне пришлось из-за вас снимать со стен щиты с вензелями императора, перемещать войска, пришлось, видишь, самому приехать, глядеть, что у вас тут творится! Вспомни мое слово, первосвященник. Увидишь ты не одну когорту в Ершалаиме, нет! Придет под стены города полностью легион Фульмината, подойдет арабская конница, тогда услышишь ты горький плач и стенания! Вспомнишь ты тогда спасенного Вар-раввана и пожалеешь, что послал на смерть философа с его мирною проповедью!

Лицо первосвященника покрылось пятнами, глаза горели. Он, подобно прокуратору, улыбнулся, ска­лясь, и ответил:

— Веришь ли ты, прокуратор, сам тому, что сейчас говоришь? Нет, не веришь! Не мир, не мир принес нам обольститель народа в Ершалаим, и ты, всадник, это прекрасно понимаешь. Ты хотел его выпустить затем, чтобы он смутил народ, над верою надругался и подвел народ под римские мечи! Но я, первосвященник иудейский, покуда жив, не дам на поругание веру и защищу народ! Ты слышишь, Пилат? - И тут Кайфа грозно поднял руку: — Прислушайся, прокуратор!

Кайфа смолк, и прокуратор услыхал опять как бы шум моря, подкатывающего к самым стенам сада Ирода Великого. Этот шум поднимался снизу к ногам и в лицо прокуратору. А за спиною у него, там, за крыльями дворца, слышались тревожные трубные сигналы, тяжкий хруст сотен ног, железное бряцание, - тут прокуратор понял, что римская пехота уже выходит, согласно его приказу, стремясь на страшный для бунтов­щиков и разбойников предсмертный парад.

— Ты слышишь, прокуратор? - тихо повторил первосвященник, — неужели ты скажешь мне, что все это, — тут первосвященник поднял обе руки, и темный капюшон свалился с головы Каифы, — вызвал жалкий разбойник Вар-равван?

Прокуратор тыльной стороной кисти руки вытер мокрый, холодный лоб, поглядел в землю, потом, прищурившись, в небо, увидел, что раскаленный шар почти над самой его головою, а тень Каифы совсем съежилась у львиного хвоста, и сказал тихо и равнодушно:

— Дело идет к полудню. Мы увлеклись беседою, а между тем надо продолжать.

В изысканных выражениях извинившись перед первосвященником, он попросил его присесть на скамью в тени магнолии и обождать, пока он вызовет остальных лиц, нужных для последнего краткого совещания, и отдаст еще одно распоряжение, связанное с казнью.

Кайфа вежливо поклонился, приложив руку к сердцу, и остался в саду, а Пилат вернулся на балкон.

• 
  Мог ли правитель Понтий Пилат изменить что-либо в приговоре первосвященника Каифы? Почему?
  
• 
  В каких отношениях находились в Иудее власть правителя и власть Синедриона?
  
• 
  Можно ли назвать суд над Га-Ноцри инквизиторским или это скорее общинное правосудие?
  
• 
  Как Вы считаете, могло ли что-нибудь помочь оправданию Иешуа?
  

Аламаннская правда:

Если произойдет спор между двумя родами из-за земли, то... [в присутствии графа] они уговариваются о поединке двух бойцов. Когда они готовы к битве, то между ними кладут ту землю, и они касаются ее своими мечами, которыми будут сражаться, ипризывают Бога Творца в свидетели, чтобы, на чьей стороне правда, тому даровал Он победу; а затем сражаются. А кто победит, того род и владеет спорной [землей], противники же за непризнание собственности платят 12 солидов.
Саксонское Зерцало

Каждый может отказаться биться с тем, кто ниже его по рождению... Судья должен дать двух пособников каждому из тех, кто будет биться, а они смотрят, чтобы бойцы снарядились по праву и обычаю; кожи и холста могут они надеть на себя, сколько захотят; голова и ноги у них должны быть спереди неприкрыты, а на руках — ничего, кроме нетолстых перчаток; в руках — обнаженный меч, а [кроме того] они могут опоясаться одним или двумя мечами — это предоставляется их желанию; в другой руке — круглый щит, из дерева только да кожи, а в середке, конечно, может быть [выпуклая] бляха из железа; поверх доспеха — камзол без рука­вов. Объявляется «полю» мир, и поплатится голо­вой, кто станет мешать их бою. Каждому судья дает по человеку, который держал бы ему жезл; человек этот не должен мешать им ни в чем, разве что кто-нибудь из них упадет, тогда он должен оградить его жезлом, или если кто будет ранен, или сам попросит [охраны] жезла; но этого он не должен делать без разрешения судьи. После того как «полю» объявлен мир, они должны просить «поля» по обычаю, и судья должен разрешить его. Железные наконечники своих ножен они должны отломить, разве что судья разрешит им этого не делать. Они должны выступить перед судьей в полном доспехе и поклясться: один, что обвинение, с которым он выступил против другого, — правда, и да поможет ему Бог; другой, что он не виновен, и да поможет ему Бог. К солнцу надо ставить их в одинаковое положение, когда они сходятся в первый раз; если побежден будет тот, кого обвиняли, его подвергают наказанию; если же он одолеет, он свободен от пени и кары.

• 
  Считаете ли Вы справедливым подобный судебный поединок? Прообразом какого лица в судебном разбирательстве могли являться «пособники каждому из тех, кто будет биться»?
  
• 
  Чем такой судебный поединок отличается от дуэли?
  

Греки додумались до мысли, что лучший способ обеспечить себе хороший суд — быть самим своими судьями. Отсюда вытекало основание суда присяжных. В Афинах это учреждение относится ко временам Солона. Ясно, что значение его не было сначала так велико, как впоследствии. Область ведения присяжных, или, как их тогда называли, гелиастов, была вначале очень ограничена, но мало-помалу она расширилась, в особенности в течение V века, а успехи, которых этот суд достиг в следующем веке, дали ему возможность закончить сосредоточение в своих руках всех гражданских дел и почти всех уголовных.

Чтобы быть присяжным, надо было достигнуть 30-летнего возраста и пользоваться всеми гражданскими и политическими правами. Достаточно было явиться к надлежащему должностному лицу, которое вносило в список присяжных. Несостоятельные люди долго воздерживались от несения обязанностей гелиаста, потому что они были очень трудны, а многие граждане должны были для поддержания своего существования иметь какую-нибудь работу. Благодаря Периклу эта обязанность сделалась до­ступной для всех, потому что он решил выдавать присяжным за каждое заседание от одного до двух оболов; Клеон вскоре увеличил эту плату до трех оболов. С того времени присяжные состояли главным образом из мелкой буржуазии. Многие смотрели на обязанности присяжных как на источник средств существования.

Общий список присяжных составлялся ежегодно. Он состоял из 6000 имен. <...> Число присяжных из­менялось сообразно с характером процесса. В гражданском процессе оно колебалось от 200 до 400 человек. В уголовных число их обыкновенно равнялось 500, но могло быть и больше.

Я буду подавать свой голос в соответствии с зако­нами и постановлениями народа афинян и Сове­та пятисот. Я не окажу поддержки тирании или олигархии, и, если кто попытается упразднить демократию афинян или станет против нее выступать или вносить предложения, направленные против нее, я не стану им подчиняться. Я не буду поддерживать требования отмены частных долгов или передела земли и домов афинян. Я не стану возвращать на родину изгнанных или тех, кто приговорен к смертной казни. Я не буду изгонять граждан, живущих здесь, в нарушение существующих законов и постановлении народа и Совета афинян, я не буду делать этого сам и не допущу, чтобы так поступали другие. <... >

Я не буду брать взяток, используя должность судьи, сам или кто-нибудь другой или другая от моего имени по сговору со мной, прибегая к каким-либо уловкам или хитростям. Возраст мой — не менее 30 лет. Я буду одинаково беспристрастно выслушивать выступление как обвинителя, так и обвиняемого, и голос свой буду подавать по существу рассматриваемого дела. Поклянись же Зевсом, Посейдоном, Деметрой и призови погибель как на себя, так и на дом свой, если ты в чем-то нарушишь эту клятву; если же ты будешь ее точно соблюдать, да выпадут тебе на долю многие блага.

Из книги «Античная демократия

в свидетельствах современников»
Аристофан

Осы

Филоклеон:

От барьера мой бег я сейчас же начну

И тебе доказать постараюсь,

Что могуществом нашим любому царю

Мы ничуть и ни в чем не уступим.

Есть ли большее счастье, надежней судьба

В наши дни, чем судейская доля?

Кто роскошней живет, кто гроза для людей,

Несмотря на преклонные годы?

С ложа только я сполз,

А меня уж давно у ограды суда поджидают

Люди роста большого, преважный народ...

Подойти я к суду не успею,

Принимаю пожатия холеных рук,

Много денег покравших народных,

И с мольбой предо мной они гнутся в лугу,

Разливаются в жалобных воплях:

«Умоляю тебя, пожалей, мой отец!

Может быть, ты и сам поживился,

Когда должность имел или войско снабжал

Провиантом в военное время».

Я — ничто для него, но он знает меня

Потому, что оправдан был мною. <...>

Наконец, размягченный мольбами, вхожу,

Отряхнувши всю ярости пену,

Но в судах никаких обещаний моих

Исполнять не имею привычки,

Только слушаю я, как на все голоса

У меня оправдания просят.

И каких же, каких обольстительных слов

В заседанье судья не услышит!

К нищете сострадания просит один

И к несчастьям своим прибавляет

Десять бедствий еще; до того он дойдет,

Что ко мне приравнять его можно.

Тот нам сказку расскажет, исполнит другой

Из Эсопа забавную басню,

А иные острят, чтобы нас рассмешить

И смирить раздражение наше.

Но, увидев, что мы не поддались ему,

Он ребят поскорее притащит,

Приведет сыновей, приведет дочерей...

Я сижу и внимаю защите,

А они, сбившись в кучу, все вместе ревут,

И опять их отец, точно бога,

Умолять нас начнет, заклиная детьми,

И пощады, трепещущий, просит:

«Если криком ягнят веселится ваш слух,

Ради голоса мальчика сжальтесь!

Если визг поросят больше радует вас,

Ради дочки меня пожалейте!»

Ну, тогда мы чуть-чуть станем мягче к нему,

Раздражения струны ослабим...

Или это не власть, не великая власть?

Не глумимся ли мы над богатством? <...>

Если юношей к нам на осмотр приведут,

Мы любуемся их наготою,

А когда к нам на суд попадется Эагр,

Не дождаться ему оправданья

До тех пор, пока он не прочтет пред судом

Из «Ниобы» прекрасный отрывок;

Коль в процессе победу одержит флейтист,

То в награду за наше решенье

Он с ремнем на губах мелодичной игрой

Выходящих судей провожает.

Если умер отец и наследнице сам

В завещании мужа назначил,

То пускай завещанье его и печать,

Заключенная важно в футляре,

От досады ревут, если могут, —

Они для суда не имеют значенья:

Сироту отдаем мы женою тому,

Кто мольбами склонить нас сумеет,

И отчета мы в том никому не даем,

Не в пример остальным учрежденьям. <...>

Сам Совет и народ, затрудняясь порой

В разрешении важного дела,

Усмотренью присяжных судей предают

Подсудимых особым декретом. <... >

Сам горластый Клеон, оглушающий всех,

Только нас не грызет, а надежно

Нас он держит в руках, от напастей хранит,

Надоедливых мух отгоняя. <... >

Наша власть неужели ничтожна?

Только Зевсу такая доступна,

Только с ним наравне ставят нас.

В самом деле, когда зашумим мы в суде,

То прохожий народ, услыхав, говорит:

«Слышишь, гром-то какой раздается в суде!

Царь наш Зевс!» А когда

Брошу молнию я, то мои богачи

И весь важный народ

Залопочут и воздух испортят.

* * *

Мы видим, господа судьи, что если подсудимый, 1№приведя своих детей, плачет и жалуется, то вы жалеете детей, что они из-за него лишатся граждан­ских прав, и прощаете проступки отцов ради детей, хотя еще не знаете, какими они будут, когда вырастут, — хорошими или дурными.

Бывали случаи, когда обвиняемый был признан виновным, однако получал прощение от вас за указание на славные дела предков и на свои собственные заслуги.

И действительно, богатый откупится деньгами от суда...

Лисий
* * *

Вы ведь, граждане, хорошо знаете об ухищрениях обвиняемых и о стремлении их к оправданию, и вам прекрасно известно, что с помощью денег или услуг им удавалось убедить многих из свидетелей забыть о происшедшем, или не прийти на следствие, или найти какой-нибудь другой предлог.

Ведь очень многие подотчетные лица, изобличенные с поличным как расхитители государственных средств, ускользали от правосудия. И это естественно. Я думаю, стыдно было бы судьям, если бы оказалось, что об одном и том же человеке в том же самом городе и, возможно, в том же году совсем недавно было объявлено во время празднеств, что он награждается народом за добродетель и справедливость золотым венком, а немного времени спустя этот же человек выйдет из суда осужденным за во­ровство при сдаче им отчета. И поэтому судьи были вынуждены выносить решение, руководясь не оценкой преступления, а стремлением избавить народ от стыда...

«Разве ты не знаешь афинских судов? — сказал опять Гермоген. — Часто судьи, раздраженные речью, выносят смертный приговор людям ни в чем не виновным; часто, напротив, оправдывают виновных, потому что они своими речами разжалобят их или потому, что они говорят им приятные вещи».

• 
  Как Вы думаете, соблюдались ли на деле положения клятвы гелиаста? Почему?
  
• 
  Что кажется Вам неправильным, несправедливым в действиях афинских присяжных?
  

В 1721 г. Шоу зарабатывал на жизнь обивкой мебели и жил в Эдинбурге со своей дочерью Катериной в многоквартирном доме. Девушка благосклонно принимала ухаживания Джона Лоусона, ювелира, однако ее отец считал молодого человека распутником, был очень против этого брака и отказывался принимать Джона в своем доме. Однако, поскольку Катерина продолжала упорно встречаться со своим возлюбленным, ее отец не придумал ничего, как держать ее под замком.

Некоторое время Шоу настойчиво убеждал свою дочь быть благосклоннее к сыну Александра Робертсона, его друга и соседа, однако Катерина наотрез отказалась. По этому поводу произошла перебранка, после которой отец, так и не добившись желаемого, ушел, заперев дверь на ключ.

Через некоторое время Моррисон, сосед Шоу через стенку, услышал стоны и, обеспокоенный этим обстоятельством, поспешил к другим соседям, которые, набившись затем в комнату Моррисона, услышали, как Катерина, простонав достаточно отчетливо, так, что слышали все, произнесла: «Жестокосердный отец! В своей смерти виню только тебя». Пораженные этими словами, соседи кинулись к двери Шоу, но на их настойчивый стук никто не ответил. Заподозрив худшее, они вызвали констебля, который приказал выломать дверь. Катерину нашли в луже собственной крови; в боку у нее торчал нож. Она была еще жива, но говорить уже не могла.

На вопрос, виновен ли в этом злодеянии ее отец, она явно утвердительно кивнула головой и испустила дух.

В самый критический момент вернулся Уильям Шоу. Увидев набившихся в комнату соседей с кон­стеблем во главе, был немало этим удивлен, а увидев мертвую дочь, побледнел, как смерть, задрожал и чуть было не свалился в обморок. Первоначальное удивление и последующий ужас Уильяма Шоу в гла­зах свидетелей послужили неоспоримым доказате­льством его виновности в смерти дочери, а уж когда на сорочке Шоу констебль обнаружил кровь, сомне­ний не осталось больше ни у кого.

Его тут же предворили к судье, тот же, выслушав показание всех свидетелей, приказал заключить несчастного в тюрьму по подозрению в убийстве. Очень скоро Шоу предстал перед судом, признал, что действительно держал дочь под замком, чтобы помешать ей встречаться с молодым Лоусоном. Он сообщил суду также о том, что действительно она умерла, как это показал свидетель Моррисон, но он побожился, что оставил дочь целой и невредимой, а кровь появилась на рубашке за несколько дней до смерти в результате пореза. Эти утверждения не произвели впечатления на жюри присяжных, особенно в сравнении с неопровержимыми уликами, отмеченными ранее, такими, как обвинение Катериной отца в варварстве и жестокости, а также ее утвердительный кивок головы на вопрос о причастности отца к ее смерти и кровь на сорочке последнего. На основании этих улик Уильям Шоу был признан виновным, казнен в ноябре 1721 г., и тело его вывесили на цепях в Лейт Уолк.

В августе 1722 г. человек, поселившийся в квартире покойного Уильяма Шоу, прибирал комнату, в которой умерла Катерина, и совершенно случайно обнаружил письмо, запавшее в щель у печной трубы. Открыв письмо, он прочел следующее:

Друзья и родственники Катерины Шоу подтвердили подлинность письма, и суд Эдинбурга, убедившись после тщательной проверки в том, что письмо было действительно написано покойной, распорядился снять тело Шоу с виселицы и отдать родственникам для погребения, что и было сделано. В качестве единственной меры для восстановления честного имени Уильяма Шоу тот же суд распорядился установить на его могиле, как свидетельство невиновности, пару штандартов.

• 
  Как Вы полагаете, что стало причиной судебной ошибки в данном случае?
  
• 
  Что необходимо было сделать, чтобы не допустить вынесения смертного приговора невиновному Уильяму Шоу?
  
• 
  Соблюдение каких условий может уменьшить риск судебных ошибок?
  
• 
  Составьте речь адвоката, защищающего Уильяма Шоу; обвинительную речь прокурора. Инсценируйте состязание