0 библейском правосудии Первый суд Ветхого Завета Среди сада росло древо познания добра и зла; бог запретил человеку употреблять в пищу пло­ды его, сказав: « в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь»

В дагестанском городе Буйнакске толпа сожгла супругов Гаджиевых. Их заподозрили в убийстве девочки. И если подозрения против мужа имели некоторые основания, то версия о причастности к этому злодеянию жены оказалась неверной. Гаджиевы были объявлены в розыск. Но раньше милиции их узнали на рынке. Тут же были сооружены костры. Милиция пыталась отбить казнимых, но тщетно.

В Петропавловске-Камчатском во время судебного заседания мать изнасилованной и убитой девочки выстрелила в подсудимого. Пуля задела железный прут решетки, изменила направление, это и спасло Олега Сасова — так зовут убийцу. Он отделался легким ранением, его даже не госпитализи­ровали.

И в том, и в другом случае виновные в этих деяниях, которые можно квалифицировать как преступления против правосудия, были арестованы. Правда, Галину Жуковец, мать убитой девочки из Петропавловска, вскоре отпустили под подписку о невыезде. В Буйнакске двух зачинщиков самосуда держат взаперти. В обоих городах имел место взрыв общественного негодования. Как вы понимаете, от­нюдь не против учинивших самосуд. Против властей, которые — как того и требует закон — пытаются дать совершенному юридическую оценку. В Дагестане немалая толпа долгое время не расходилась с площади перед Домом правительства, требуя немедленного освобождения обвиняемых. На Камчатке люди собирают подписи в поддержку Галины Жуковец за освобождение ее от ответственности, за смертную казнь Сасову, которого вроде бы суд собирался признать невменяемым.

Мотивация одна: неверие в справедливость. Людей можно за это упрекать, можно и судить. И наказывать. Так в общем-то и должно быть. Потому как не толпе, не убитой горем матери выносить приговоры.

* * *

• 
  Какова природа самосуда в эпизоде, произошедшем в Буйнакске? А в Петропавловске-Камчатском?
  
• 
  Прокомментируйте каждый из этих эпизодов от лица:
  

• 
  Чем различаются аргументы оправдания и отрицания самосуда у лиц, выступающих в этих социальных ролях?
  
• 
  Как Вы понимаете фразу «Самосуд - это выброс темной энергии, что накапливается в людях»?
  

Здесь лежал труп. Труп моего лучшего друга, Джека Вильямса, человека, рядом с которым я воевал больше двух лет, меся зловонную грязь в джунглях. Джек всегда говорил: «Я отдам правую руку за спасение друга». Он сдержал свое слово, помешав японцу разрубить меня на две части. Удар штыка, предназ­наченный мне, пришелся в правую руку Джека. Ему ее ампутировали.

Не говоря ни слова, Пат позволил мне осмотреть тело и потрогать мраморное лицо Джека. Впервые в жизни я вдруг ощутил жуткое желание заплакать.

- Как он умер, Пат?

— Сорок пятый калибр прямо в живот. Тебе лучше не смотреть.

Я отбросил простыню и с трудом удержался от восклицания.

Джек лежал в шортах и прижимал единственную руку к животу. Входное отверстие было небольшим и чистым, но в выходное можно было засунуть кулак. Я осторожно прикрыл тело и поднялся. Восстано­вить события было нетрудно. От изголовья кровати к стулу, на котором Джек укладывал свою искусственную руку перед сном, по полу тянулся кровавый след. На кровати сохранился отпечаток тела Джека.

Он пытался дотянуться до стула. С пулей в животе Джек не собирался капитулировать! Несмотря ни на что, он пытался дотянуться до пистолета, висевшего на спинке стула.

• 
  Пат, - спросил я. - Кто-нибудь двигал этот стул?
  
• 
  Нет, а почему ты спрашиваешь?
  

- Что ты хочешь этим сказать, Майк?

— Стул всегда стоял вот здесь, рядом с кроватью. Джек, даже раненый, хотел взять пистолет, но убийца не ушел сразу после выстрела. Он понемногу отодвигал стул, пока силы не покинули Джека. А он стоял рядом и наблюдал за ним, за его агонией. Это не обычное преступление, Пат. Это хорошо рассчитанное, предумышленное и хладнокровное убийство! Я найду его, Пат! Я сдеру шкуру с этой сволочи!

— Тебе лучше не вмешиваться, Майк.

— Нет.

— Послушай меня и дай нам работать спокойно.

— Тебе не нужно этого делать, Майк, и ты отлично понимаешь.

— О'кей, Пат, о'кей, — устало прервал я его. — У тебя свое дело, у меня свое. Джек был моим самым лучшим другом. Мы вместе воевали. Он спас мне жизнь, и я не позволю, чтобы его убийца попал в руки закона. Я слишком хорошо знаю, чем это кончится. Ему наймут лучшего в городе адвоката, и суд его оправдает. Ведь никто из присяжных никогда не получал пули в живот! Никто из них не полз по полу, истекая кровью и придерживая рукой свои внутренности. Суд будет хладнокровен, беспристрастен, то есть такой, каким он и должен быть. Суд даже, возможно, умилится по поводу того, что бедный убийца всю жизнь будет вынужден жить под тяжестью нечаянно совершенного преступления — убийства человека в целях самозащиты. Нет, Пат! Мне нравится закон, но на этот раз я буду руководствоваться своим собственным понятием о законе. И я не буду ни хладнокровным, ни объективным. Я буду помнить все, что произошло сегодня.

Я замолчал, взял Пата за отвороты пиджака и продолжал:

— И еще одно: я хочу, чтобы ты рассказал всем, кого ты знаешь, то, что ты услышал.

Потом я опять повернулся к трупу Джека. Мне хотелось помолиться за него, но сейчас я был на это неспособен. Я с трудом сдерживал неудовлетворенную ненависть к убийце.

— Ты мертв, Джек, но я надеюсь, что ты меня так же, как и ты. С пулей в животе. Я это сделаю, слышишь и знаешь, что я всегда держу свое слово. Джек. Чего бы мне это ни стоило, я обещаю тебе сделать это. Я доберусь до сволочи, что убила тебя. Его не повесят и не посадят на электрический стул. Он умрет, — я замолчал.

• 
  Как Вы думаете, почему Майк принимает решение вершить свой собственный суд?
  

• 
  Являются ли чувства (скорбь, боль, горе) оправданием его решения?
  
• 
  Насколько справедливо подобное решение? Велика ли вероятность ошибки при самосуде?
  
• 
  Подберите синонимы к слову «самосуд». Обоснуйте свой выбор.
  

• 
  Некоторые утверждают, что возмездие является естественной человеческой потребностью. Они говорят, что если государство не возьмет на себя эту функцию, этим займутся частные лица. Другие считают, что чувство мести – не врожденная, а приобретенная черта. Третьи говорят, что возмездие является потребностью, которую лучше удовлетворять другими способами, такими, как возмещение ущерба и просьба о прощении. Что Вы думаете об этом?
  

— Но ведь это ужасно! — вскричал Фродо. — Ужасней ужасного – даже твои жуткие намеки и неясные предостережения так меня не пугали. Гэндальф, о Гэндальф, надежный мой друг, что же мне делать? Теперь вот мне по-настоящему страшно. Скажи, Гэндальф, что мне делать? Какая все-таки жалость, что Бильбо не заколол этого мерзавца, когда был такой удобный случай!

— Жалость, говоришь? Да ведь именно жалость удержала его руку. Жалость и милосердие: без крайней нужды убивать нельзя. И за это, Друг мой Фродо, была ему немалая награда. Недаром он не стал приспешником зла, недаром спасся; а все потому, что начал с жалости!

• 
  Прости, не о том речь, — сказал Фродо. — Страх обуял меня, но Горлума все равно жалеть глупо.
  

- Не видел и не хочу, - отрезал Фродо. - А тебя просто не понимаю. Неужели же ты, эльфы и кто там еще, - неужели вы пощадили Горлума после всех его черных дел? Да он хуже всякого орка и такой же враг. Он заслужил смерть.

— Заслужить-то заслужил, спору нет. И он, и многие другие, имя им - легион. А посчитай-ка таких, кому надо бы жить, но они мертвы. Их ты можешь воскресить, чтобы уж всем было по заслугам? А нет — так не торопись никого осуждать на смерть. Ибо даже мудрейшим не дано провидеть все. Мало, очень мало надежды на исправление Горлума, но кто поручится, что ее вовсе нет? Судьба его едина с судьбою Кольца, и чует мое сердце, что он еще — к добру ли, к худу ли - зачем-то понадобится. В час развязки жалость Бильбо может оказаться залогом спасенья многих — твоего, кстати, тоже. Да, мы его пощадили: он старый и жалкий, таких не казнят. Он остался в заточении у лесных эльфов - надеюсь, они обходятся с ним по-доброму.

• 
  Какой главный урок дал Фродо волшебник Гэндальф? Выразите его словами из их диалога.
  

• 
  Может ли жалость являться основанием правосудия?
  
• 
  Как Вы считаете, что является источником снисходительности к преступнику: личное нежелание человека «пачкать
  руки», грешить или сочувствие к преступнику?
  
• 
  Надо ли вообще кого-нибудь судить?
  

После победы над темными силами хоббиты возвращаются на родину и застают там «новый порядок». Маг Саруман, не простивший Фродо своего поражения, пытался разрушить Хоббитанию. Разбив подручных мага, хоббиты обращают гнев и на главного виновника...

— Если тебе осталось только этим утешаться, то мне тебя жаль, — сказал Фродо. — Боюсь, пустое это утешение. Уходи сейчас же и навсегда!

Хоббиты видели, как Саруман вышел из хибары; угрюмой толпой надвинулись они к дверям Торбы и отозвались на слова Фродо гневными возгласами:

— Не отпускай его! Его надо убить. Он злодей и кровопийца. Убьем его!

Саруман с усмешкой окинул взглядом враждебные лица.

— Убейте, попробуйте, храбренькие хоббитцы; вас, убийц, я вижу, много скопилось. — Он выпрямился во весь рост, и черные глаза его грозно сверкнули. — Только не думайте, что я, обездоленный, лишился всей своей колдовской силы. Кто тронет меня — умрет страшной смертью. А если кровь моя обагрит землю Хоббитании, земля ваша навеки станет бесплодной.

Хоббиты попятились. Но Фродо молвил:

—Да не верьте вы ему! Никакой колдовской силы у него нет, лишь голос его обманывает и завораживает тех, кто поддастся. Но убивать его я не позволю. Не надо мстить за месть — только зла в мире прибудет. Саруман, уходи немедля!

— Гниль! Эй ты, Гниль! — крикнул Саруман, и из ближней хибары выполз на четвереньках Гнилоуст - точь-в-точь побитый пес. - В дорогу, Гниль! - приказал Саруман. — Тут опять явились эти красавчики-господинчики, они нас выгоняют. Пошли!

Гнилоуст поплелся за Саруманом. А Саруман поравнялся с Фродо, в руке его блеснул кинжал, и он нанес страшный, молниеносный удар. Но клинок скользнул по скрытой мифрильной кольчуге и обломился. С десяток хоббитов, и первым из них Сэм, кинулись вперед и швырнули наземь незадачливого убийцу. Сэм обнажил меч.

— Нет, Сэм! — сказал Фродо. — Все равно убивать его не надо. И уж тем более нельзя убивать, когда он в черной злобе. Ведь он был когда-то велик, он из тех, на кого мы не смеем поднимать руку. Теперь он падший, однако ж не нам судить его: как знать, может, он еще возвеличится.

Саруман встал; он пристально поглядел на Фродо с почтительным изумлением и глубокой ненавистью.

— Да, ты и вправду вырос, невысоклик, - сказал он. — Да, да, ты очень даже вырос. Ты стал мудрым — и жестоким. Теперь из-за тебя в моей мести нет утешенья, и милосердие твое мне горше всего на свете. Ненавижу тебя и твое милосердие! Что ж, я уйду и тебя больше не потревожу. Но не жди, не пожелаю тебе на прощанье ни здоровья, ни долгих лет жизни. Ни того, ни другого тебе не будет. Впрочем, тут уж не я виною. Я лишь предсказываю.

Он пошел прочь, и хоббиты расступались перед ним, побелевшими пальцами сжимая оружие. Гнилоуст помедлил и последовал за ним.

— Гнилоуст! — сказал Фродо. — У тебя, может статься, путь иной. Мне ты никакого зла не причинил. Отдохнешь, отъешься, окрепнешь — и пожалуйста, иди своей дорогой.

Гнилоуст остановился и жалко взглянул на него, почти что готовый остаться. Саруман обернулся.

• 
  Не причинил зла? - хихикнул он. — Какое там зло! Даже ночью он вылезает только затем, чтобы поглядеть на звезды. Тут кто-то, кажется, спрашивал, куда подевался Лотто? Ты ведь знаешь, Гниль, куда он подевался? Ну-ка, расскажи!
  
• 
  Нет, нет! — съежившись, захныкал Гнилоуст.
  

Диким бешенством загорелись красные глаза Гнилоуста.

— Ты мне сказал это сделать, ты меня заставил, — прошипел он.

— А ты всегда делаешь то, что тебе велит Шаркич?- расхохотался Саруман. — Так вот, Шаркич тебе говорит: следуй за мной!

Он пнул Гнилоуста — тот все еще был на четвереньках — в лицо, повернулся и пошел. Но тут случилось нежданное: Гнилоуст вдруг вскочил, выхватил запрятанный нож, бросился, рыча, как собака, на спину Саруману, откинуд ему голову, перерезал горло и с визгом побежал по улице. Фродо не успел и слова вымолвить, как три стрелы пронзили Гнилоуста, и он упал замертво.

• 
  Почему Фродо не позволил хоббитам поднять руку на того, «кто был прежде велик»?
  
• 
  Как Вы понимаете слова Фродо: «И уж тем более нельзя убивать его, когда он в черной злобе»?
  

—Теперь поняли, что нас ждет? — зловещим тоном изрек Яган, как только Шатун удалился. — Ох, чувст­вует мое сердце, ждет нас мука мученическая!

— Почему же? — возразил я. — Не вижу ничего страшного. Суд для того и существует, чтобы во всем разобраться. Мы ведь перед болотниками ничем особенным не провинились. Они нас сами сюда притащили.

- Да что ты понимаешь! - Яган в сердцах даже топнул ногой. — Сам подумай, если человека и без всякого суда можно утопить, что с нами тогда на суде могут сделать! Суд не для того существует, чтобы разбираться, а для того, чтобы из тебя последние жилы вытянуть. Чтобы всех сообщников выявить, все планы сокровенные вызнать, все подробности разнюхать! У нас на Вершени и то редкий суд без пыток бывает, а уж про Иззыбье дикое и говорить нечего. Для них это вроде как любимое развлечение. Целый день тебя судить будут, а уж как время придет приговор оглашать, тут даже палач не нужен - куском мяса станешь, без шкуры, без волос!

• 
  Что для Вас олицетворяет слово суд»?
  
• 
  Какие традиционные представления о суде помогли Вам сформировать свой образ и понимание миссии суда, его назначения?
  
• 
  Что явилось источником Ваших знаний о судопроизводстве?
  

• 
  Где Эшли? Что с ним случилось, Мелли? — вырвалось у Скарлетт.
  
• 
  А где ваш муж? Он вас не интересует? – Светлые глаза Индии горели неуемным ехидством; она комкала и разглаживала рваное полотенце, которое собиралась латать.
  
• 
  Индия, прошу тебя! - Мелани сумела овладеть голосом, но побелевшее взволнованное лицо и измученные глаза выдавали, в каком она находится напряжении. — Скарлетт, возможно, нам следовало сказать тебе, но... но... ты столько пережила сегодня, что мы., что Фрэнк решил... и к тому же ты всегда была так настроена против клана...
  
• 
  Клана..! — Скарлетт произнесла это слово так, будто никогда его не слышала и понятия не имела, что оно значит, и вдруг воскликнула: - Клан! Но Эшли же не в Ку-клукс-клане! И Фрэнк не может там быть. Он же мне обещал!
  
• 
  Конечно, мистер Кеннеди в Ку-клукс-клане, и Эшли тоже, и все мужчины, которых мы знаем, — выкрикнула Индия.— Они же настоящие мужчины, верно? Притом белые и южане. Вам следовало бы гордиться своим мужем, а не вынуждать его втихомолку убегать из дома, точно он идет на постыдное дело и...
  
• 
  Значит, вы все это знали, а я нет...
  
• 
  Мы боялись, что ты расстроишься, — с сокрушенным видом сказала Мелани.
  
• 
  Так вот куда они ездят, когда говорят, что едут на политическое собрание! Ах, он же обещал мне! А теперь янки придут и отберут мои лесопилки и лавку, и посадят его в тюрьму... А на что намекал Ретт Батлер?
  

• 
  Если вы мне не скажете, я сейчас же поеду в город и сама все выясню. Всех буду спрашивать, пока не узнаю.
  
• 
  Садитесь, я вам скажу, — заявил Арчи, пригвождая ее к месту своим единственным глазом. – Вы вот раскатывали сегодня где не след и попали в
  беду, а теперь мистер Уилкс и мистер Кеннеди и другие отправились убивать этого негра и этого белого, если сумеют их найти, и вообще весь Палаточный городок хотят смести. И если этот подлипала правду сказал, значит, янки чего-то заподозрили или даже чего-то узнали и послали солдат, чтоб устроить там западню. И наши люди в капкан-то и попадут. А если этот Батлер сказал неправду, тогда, значит, он шпион, и он выдаст их янки, и наших все равно убьют. А если он их выдаст, то я убью его, и пусть это будет последним делом моей жизни. А если их не убьют, тогда, значит, всем им придется тикать отседова в Техас и сидеть там тихо, и, может, они никогда уж и не воротятся сюда. А все вы виноваты, и руки у вас в крови.
  

— Еще одно слово, и ты уйдешь из этого дома, Арчи, — решительно заявила Мелани. — Она ни в чем не виновата. Просто она вела себя... вела себя так, как считала нужным. А наши мужчины ведут себя так, как они считают нужным. И все люди должны так поступать. Мы не все одинаково думаем и одинаково поступаем, и неверно... неверно судить о других по себе.

• 
  Как вы думаете, расправы ку-клукс-клановцев — это проявление самосуда?
  
• 
  Что вы знаете о ку-клукс-клане?
  
• 
  Сравните этот текст с описание суда Линча в романе «Всадник без головы» Майн Рида (в главе «Право на жизнь»). В чем принципиальная разница?
  

Вера Ивановна Засулич обвинялась в совершении 24 января 1878 г. покушения на убийство из пистолета петербургского градоначальника генерала Трепова. Обвинительной властью преступление Засулич квалифицировалось как умышленное, с заранее обдуманным намерением.

Истинным мотивом этого преступления было возмущение Засулич беззаконными действиями генерала Трепова, отдавшего распоряжение высечь розгами содержавшегося в доме предварительного заключения политического подследственного Боголюбова. Поступок генерала Трепова широко обсуждался в печати и в разных общественных кругах. Наиболее передовые слои общества оценивали этот поступок как жестокий акт насилия, произвола и надругательства над человеческой личностью, несовместимый с принципами гуманности. Выстрел В.Засулич и прозвучал как выражение протеста прогрессивной общественности против действий генерала Трепова.

Дело рассматривалось Петербургским окружным судом с участием присяжных заседателей 31 марта 1878 г.

Господа присяжные заседатели! Я выслушал благородную, сдержанную речь господина прокурора, и со многим из того, что сказано им, я совершенно согласен; мы расходимся лишь в весьма немногом, но тем не менее задача моя после речи господина прокурора не оказалась облегченной. Не в фактах настоящего дела, не в сложности их лежит его трудность; дело это просто по своим обстоятельствам, до того просто, что если ограничиться одним только событием 24 января, тогда почти и рассуждать не придется. Кто станет отрицать, что самоуправное убийство есть преступление; кто будет отрицать то, что утверждает подсудимая, что тяжело поднимать руку для самоуправной расправы?

Все это истины, против которых нельзя спорить, но дело в том, что событие 24 января не может быть рассматриваемо отдельно от другого случая: оно так связуется, так переплетается с фактом совершившегося в доме предварительного заключения 13 июля, что если непонятным будет смысл покушения, про­изведенного В. Засулич на жизнь генерал-адъютанта Трепова, то его можно уяснить, только сопоставляя это покушение с теми мотивами, начало которых положено было происшествием в доме предварительного заключения. В самом сопоставлении, собственно говоря, не было бы ничего трудного; очень нередко разбирается не только такое преступление, но и тот факт, который дал мотив этому преступлению.

Я мог бы теперь начать прямо со случая 13 июля, но нужно прежде исследовать почву, которая обусловила связь между 13 июля и 24 января. Эта связь лежит во всем прошедшем, во всей жизни В. Засулич. Рассмотреть эту жизнь весьма поучительно; поучительно рассмотреть ее не только для интересов настоящего дела, не только для того, чтобы определить, в какой степени виновна В. Засулич, но ее прошедшее поучительно и для извлечения из него других материалов, нужных и полезных для разрешения таких вопросов, которые выходят из пределов суда: для изучения той почвы, которая у нас нередко производит преступление и преступников.

Для девицы годы юности представляют пору расцвета, полного развития; перестав быть дитятею, свободная еще от обязанностей жены и матери, девица живет полною радостью, полным сердцем. То — пора первой любви, беззаботности, веселых надежд, незабываемых радостей, пора дружбы; то - пора всего того дорогого, неуловимо-мимолетного, к чему потом любят обращаться воспоминаниями зрелая мать и старая бабушка.

Легко вообразить, как провела Засулич эти лучшие годы своей жизни, в каких забавах, в каких радостях провела она это дорогое время, какие розовые мечты волновали ее в стенах Литовского замка и казематах Петропавловской крепости. Полное отчуждение от всего, что за тюремной стеной. Два года она не видела ни матери, ни родных, ни знакомых. Изредка только через тюремное начальство доходила весть от них, что все, мол, слава богу, здоровы. Ни работы, ни занятий. Кое-когда только книга, прошедшая через тюремную цензуру. Возможность сделать несколько шагов по комнате и полная невозможность увидеть что-либо через тюремное окно. Отсутствие воздуха, редкие прогулки, дурной сон, плохое питание. Человеческий образ видится только в тюремном стороже, приносящем обед, да в часовом, заглядывающем, время от времени, в дверное окно, чтобы узнать, что делает арестант. Звук отворяемых и затворяемых замков, бряцание ружей сменя­ющихся часовых, мерные шаги караула да уныло-музыкальный звон часов Петропавловского шпица. Вместо дружбы, любви, человеческого общения — одно сознание, что справа и слева, за стеной, такие же товарищи по несчастью, такие же жертвы несчастной доли.

Два года кончились. Засулич отпустили, не найдя даже никакого основания предать ее суду. Ей сказали: «Иди», и даже не прибавили: «И более не согрешай», потому что прегрешений не нашлось. После тюремного заключения В. Засулич была выслана в г. Кресцы, потом в Тверь, Солигалич, Харьков.

Когда от нее перестали требовать, чтобы она еженедельно являлась на просмотр к местным полицейским властям, тогда ей улыбнулась возможность контрабандой поехать в Петербург и затем с детьми своей сестры отправиться в Пензенскую губернию. Здесь она летом 1877 г. прочитывает в первый раз в газете «Голос» известие о наказании Боголюбова.

Вот в эту-то пору, через пятнадцать лет после отмены розг, которые, впрочем, давно уже были отменены Аля лиц привилегированного сословия, над политическим осужденным арестантом было совершено позорное сечение. Обстоятельство это не могло укрыться от внимания общества: о нем заговорили в Петербурге, о нем вскоре появляются газетные известия. И вот эти-то газетные известия дали первый толчок мыслям В. Засулич. Короткое газетное известие о наказании Боголюбова розгами не могло не произвести на Засулич подавляющего впечатления. Оно производило такое впечатление на всякого, кому знакомо чувство чести и человеческого достоинства.

Боголюбов был осужден за государственное преступление. Он принадлежал к группе молодых, очень молодых людей, судившихся за преступную манифестацию на площади Казанского собора. Весь Петербург знает об этой манифестации, и все с сожалением отнеслись тогда к этим молодым людям, так опрометчиво заявившим себя политическими преступниками, к этим так непроизводительно погубленным молодым силам. Суд строго отнесся к судимому деянию. Покушение явилось в глазах суда весьма опасным посягательством на государственный порядок, и закон был применен с подобающей строгостью. Но строгость приговора за преступление не исключала возможности видеть, что покушение молодых людей было прискорбным заблуждением и не имело в своем основании таких расчетов, своекорыстных побуждений, преступных намерений, что, напротив, в основании его лежало доброе увлечение, с которым не совладал молодой разум, живой характер и которое дало им направиться на ложный путь, приведший к прискорбным последствиям.

С чувством глубокого, непримиримого оскорбления за нравственное достоинство человека отнес­лась Засулич к известию о позорном наказании Боголюбова.

Что был для нее Боголюбов? Он не был для нее родственником, другом, он не был ее знакомым, она никогда не видала и не знала его. Но разве для того, чтобы возмутиться видом нравственно раздавленно­го человека, чтобы прийти в негодование от позор­ного глумления над беззащитным, нужно быть сестрой, женой, любовницей? Для Засулич Боголюбов был политический арестант, и в этом слове было для нее все: политический арестант не был для Засулич отвлеченное представление, вычитываемое из книг, знакомое по слухам, по судебным процессам, — представление, возбуждающее в честной душе чувство сожаления, сострадания, сердечной симпатии. Политический арестант был для Засулич — она сама, ее горькое прошедшее, ее собственная история - исто­рия безвозвратно погубленных лет, лучших и дорогих в жизни каждого человека, которого не постигает тяжкая доля, перенесенная Засулич. Политический арестант был для Засулич — горькое воспоминание ее собственных страданий, ее тяжкого нервного возбуждения, постоянной тревоги, томительной неизвестности, вечной думы над вопросами: Что я сделала? Что будет со мной? Когда же наступит конец? Политический арестант был ее собственное сердце, и всякое грубое прикосновение к этому сердцу бо­лезненно отзывалось на ее возбужденной натуре.

В. Засулич искала подтверждения тому, о чем прочла в газетах, и ждала возмущенного отклика общественности.

Кто и как изгладит в его сердце воспоминание о позоре, о поруганном достоинстве; кто и как смоет то пятно, которое на всю жизнь останется неизгладимым в его воспоминании? Наконец, где же гарантия против повторения подобного случая? Много товарищей по несчастью у Боголюбова, — неужели и они должны существовать под страхом всегдашней возможности ис­пытать то, что пришлось перенести Боголюбову?

Вопрос справедливости и легальности наказания Боголюбова казался Засулич не разрешенным, а погребенным навсегда, надо было воскресить его и по­ставить твердо и громко. Униженное и оскорблен­ное человеческое достоинство Боголюбова казалось невосстановленным, несмытым, неоправданным, чувство мести — неудовлетворенным. Возможность повторения в будущем случаев позорного наказания над политическими преступниками и арестантами казалась не предупрежденной. <... >

И вдруг внезапная мысль, как молния, сверкнув­шая в уме Засулич: «О, я сама! Затихло, замолкло все о Боголюбове, нужен крик, в моей груди достанет воздуха издать этот крик, я издам его и заставлю его услышать!» Решимость была ответом на эту мысль в ту же минуту. Теперь можно было рассуждать о времени, о способах исполнения, но само дело, выпол­ненное 24 января, было бесповоротно решено. <...>

Мысль о преступлении, которое стало бы ярким и громким указанием на расправу с Боголюбовым, всецело завладела возбужденным умом Засулич. Иначе и быть не могло; эта мысль как нельзя более соответствовала тем потребностям, отвечала на те задачи, которые волновали ее.

Руководящим побуждением для Засулич обвинение ставит месть. Местью и сама Засулич объяснила свой поступок, но для меня представляется невозможным объяснить вполне дело Засулич побуждением мести, по крайней мере мести, понимаемой в ограниченном смысле этого слова. Мне кажется, что слово «месть» употреблено в показании Засулич, а затем и в обвинительном акте, как термин наиболее простой, короткий и несколько подходящий к обозначению побуждения, импульса, руководившего Засулич.

Но месть, одна «месть» была бы неверным мерилом для обсуждения внутренней стороны поступка Засулич. Месть обыкновенно руководится личны­ми счетами с отомщаемым за себя или близких. Но никаких личных, исключительно ее, интересов не только не было для Засулич в происшествии с Бо­голюбовым, но и сам Боголюбов не был ей близким, знакомым человеком. <...>

Когда я совершу преступление, думала Засулич, тогда замолкнувший вопрос о наказании Боголюбова восстанет; мое преступление вызовет гласный процесс, и Россия, в лице своих представителей, будет поставлена в необходимость произнести приговор не обо мне одной, а произнести его, по важности случая, в виду Европы, той Европы, которая до сих пор любит называть нас варварским государством, в котором атрибутом правительства служит кнут. <...>

Раздался выстрел... Не продолжая более дела, которое совершала, довольствуясь вполне тем, что достигнуто, Засулич сама бросила револьвер, прежде чем успели схватить ее, и, отойдя в сторону, без бо­рьбы и сопротивления отдалась во власть набросившегося на нее майора Курнеева и осталась не задушенной им только благодаря помощи других окружающих. Ее песня была теперь спета, ее мысль исполнена, ее дело совершено. <...>

Она была и осталась беззаветною рабой той идеи, во имя которой подняла она кровавое оружие. Она пришла сложить перед нами все бремя наболевшей души, открыть скорбный лист своей жизни, честно и откровенно изложить все то, что она пережила, передумала, перечувствовала, что двинуло ее на преступление, чего ждала она от него.

Господа присяжные заседатели! Не в первый раз на этой скамье преступлений и тяжелых душевных страданий является перед судом общественной совести женщина по обвинению в кровавом преступлении.

Были здесь женщины, смертью мстившие своим соблазнителям; были женщины, обагрявшие руки в крови изменивших им любимых людей или своих более счастливых соперниц. Эти женщины выходи­ли отсюда оправданными. То был суд правый, отклик суда божественного, который взирает не на внешнюю только сторону деяний, но и на внутрен­ний их смысл, на действительную преступность че­ловека. Те женщины, совершая кровавую расправу, боролись и мстили за себя.

В первый раз является здесь женщина, для которой в преступлении не было личных интересов, лич­ной мести, — женщина, которая со своим преступлением связала борьбу за идею во имя того, кто был ей только собратом по несчастью всей ее молодой жизни. Если этот мотив проступка окажется менее тяжелым на весах общественной правды, если для блага общего, для торжества закона, для общественности нужно призвать кару законную, тогда — да совершится ваше карающее правосудие!

• 
  Можно ли назвать преступление В. Засулич самосудом?
  
• 
  Оправдывает ли «борьба за идею» совершение уголовного преступления?
  
• 
  Как вы думаете, добилась ли В. Засулич своей цели — взволновать дремлющие умы и привлечь внимание к тому, что было поругано человеческое достоинство Боголюбова?